Мангупский Мальчик

(исповедь проглядевшей)

Памяти ушедшего друга,

памяти ушедшего лета…

И вот — снова Херсонес, снова синее-синее море, камни на берегу — маленькие и добрые — белёсые, большие и суровые, вековые — тёмно-серые, в пасмурную погоду (которая, впрочем, так редка в конце июля в этих краях) кажущиеся чёрными, снова выгоревшая жёлтая трава под ногами, а высоко-высоко, на фоне ослепительного неба — торжественный купол херсонесского собора, целый день сияющий в лучах солнца — и восходящего, и нестерпимо стоящего в зените, и, шипя, купающегося в море перед сном. Здесь не мысли, даже не чувства — здесь одна большая молитва без слов или, точнее, из двух вечных слов, вмещающих в себя всё — "люблю" и "спасибо".

Несмотря на некоторые непривычные вещи — жизнь в домиках вместо палаток, готовку на общей кухне и — самое страшное — запрет на разжигание костров — жизнь обещала быть замечательной.

На второй или третий вечер на общем собрании у газовой горелки, олицетворявшей собой костёр, были распределены группы. Одна из них на неделю или, точнее, на шесть дней, уходила в "дальнее плавание" на Мангуп-Кале, другая оставалась пока здесь, возле ласкового моря и белого с золотом собора. Куда ей хотелось больше, Катя не знала, поэтому пусть всё будет как будет.

Что ж, решено, шесть дней нужно потерпеть без моря, зато в горах, рядом с развалинами старой крепости, ближе к звёздам, солнцу и ветру в лицо. Впрочем, как хорошо знала Катя по прошлому разу, Мангуп имеет волшебное свойство сближать самых разных людей. В этой группе было не так много новеньких, но почти все те, кого Катя уже знала, впервые оказались с ней в одной группе. Тем лучше: первая неделя обещала быть потрясающе интересной.

На Мангуп-Кале, как и в любом древнем и таинственном месте, была своя леденящая душу легенда. Местная повествовала о последнем княжиче некогда могучего и непобедимого государства Феодоро. Мальчик бросился со скалы, чтобы не попасть в плен к туркам и не стать янычаром. Княжество Феодоро в тот раз было захвачено турками, но говорят, что до сих пор в неверном свете сумасшедшей мангупской луны можно встретить невысокого красивого мальчика, который, подойдя поближе, доверчиво заглянет тебе в глаза, позовёт прогуляться и непременно скинет с обрыва в пропасть, потому что ты не феодорит, а незнакомец, чужак, а значит, пришёл не с миром.

Пожалуй, Катя была единственной из всей экспедиции, кто всерьёз верил в Мангупского Мальчика. Нет-нет, она, конечно, прекрасно понимала, что такие легенды нужны для того, чтобы младшие участники группы не разбредались гулять в одиночку после отбоя, но… ей просто очень хотелось с ним подружиться. Чтобы не он взял её за руку, а она его — и отвела бы к своим. Потому что свои — свои, и пришли с миром, и называются "Феодоро". Потому что человек должен жить среди людей, если только он не отшельник в каком-нибудь густом непроходимом лесу.

Подъём на гору был, как и всегда, крут во всех смыслах этого слова, петляя траверсом по поросшим мхом камням и утоптанной многочисленными туристами тропинке между деревьями. Но вот то тут, то там по сторонам дороги стали появляться большие каменные утюги караимских захоронений, испещрённые надписями на иврите, и это означало, что осталось немного. Сейчас караимские надгробия расступятся в разные стороны, за шумом ветра в листве послышится говор источника (может, потому он и называется Женским, что говорит без перебоя на высоких нотах?) и из-за серых стволов насуплено глянет башня и часть стены старой крепости (вот здесь бы и сидеть Мангупскому Мальчику верхом на крепостной стене, болтая беззаботно ногами. Раз уж он хочет охранять свои владения, то лучше места и не придумаешь). А от источника — только, переведя дыхание, взобраться на большой камень, которому кажется, что он преграждает путь (должно быть, он дружит с Мальчиком и помогает ему, как может), сделать ещё несколько шагов по героически пробившейся сквозь скалу траве — и ты дома. И можно просто упасть на траву и долго-долго глядеть в рыжеющее небо, а можно, поставив палатки и наскоро переобувшись, убежать на край, туда, где гора на шаг впереди тебя начинает стремительно падать вниз; и оттуда наблюдать, как, вспыхивая то ли от любви, а то ли в свете садящегося солнца, над старой горой догорает день. Главное — несмотря на множество необходимых дел и радость взаимопомощи не пропустить этот момент, потому что он единственный в жизни. Он каждый раз единственный в жизни, как Пасха или Рождество, когда снова и снова — и каждый раз впервые — воскресает или воплощается Единственный в мире Бог.

Потом дни шли своим чередом, привычным, раз заведённым ходом, и каждый приносил свои впечатления, свои пустяковые проблемы и огромные радости, как будто дней было не шесть, а сто шесть. В них была и недолгая, но утомительная по жаре дорога к Гроб-горе и монастырю святого Феодора Стратилата, где встретил друзей кристальной чистоты и прозрачности игумен отец Даниил, казавшийся чудом уцелевшим в этой глуши феодоритом, ровесником древнего княжества, доброго солнца и скал, в которых был высечен монастырь; и спуск на нынешний раскоп — крутой, местами даже опасный, но с противоположной — солнечной — стороны горы, где те же серые камни, из которых Господь в незапамятные времена построил Мангуп, кажутся гораздо светлее, а значит, добрее, дружелюбнее.

А каким же ещё должен быть Мангупский Мальчик? Конечно, он будет почти сливаться с окружающей природой. Поэтому, когда спускаешься вниз по серым камням на раскоп, он должен быть в светло-сером. И совершенно не важно при этом, облачён он в длинный хитон византийского княжича или в обычную футболку и джинсы.

Разговор в тот день был, скорее, обыденной болтовнёй, но иногда всё же приобретал черты философской беседы. Мангупский Мальчик тем приятно и отличался от остальных, что глубокомысленные разговоры о высоком, на которые так падка была Катя, выражаясь современным языком, не выносили ему мозг. Наоборот, он с удовольствием поддерживал их, поддаваясь очарованию окружающих мест. На глубокомысленно философские рассуждения он отвечал обычно кратко, глядя куда-то вдаль парой чуть прищуренных глаз, но всегда по существу, верно подмечая самую суть. А впрочем, свиду Мангупский Мальчик ничем не отличался от своих друзей, шагающих сейчас рядом с ним вниз по склону: так же любил посмеяться вдоволь над меткой шуткой, поболтать о незначащих мелочах, мило пошалить или поддаться мелким грешкам вроде сплетен или осуждения ближнего. Если бы не эта вселенская печаль в глазах, его вообще никак нельзя было бы признать среди разномастной толпы ребят.

В один из дней ребята, кроме дежурных, уходили в недальний поход на соседний мыс с самым неромантичным из всех четырёх мысов Мангупа названием Дырявый. Кате ужасно хотелось пойти с ними, но то ли она была сонной и потому небыстро всё делала, то ли куртка, испугавшись чего-то, забилась в дальний угол палатки — друзья ушли без неё. Ну подумаешь, велика беда! Катя уже бывала там в прошлом году, она знает дорогу и может запросто догнать их. А лучше никуда не бежать сломя голову, потому что когда бежишь, обязательно проглядишь самое главное, а спокойно прогуляться до цитадели, а то и до того же Дырявого мыса.

Вот и источник — другой, Мужской, величественный и красивый, вполне соответствующий своему названию. Здесь хочется посидеть и в тишине помолиться, поразмыслить о красоте окружающей природы (что, возможно, одно и то же, особенно здесь).

Вдруг кто-то догнал её и окликнул по имени. Катя обернулась — ну конечно, всё тот же, в сером кажущийся выросшим из этих камней. Так просто и чуть застенчиво улыбается:

— Я передумал. Пошли вместе.

Это он о том, что пять минут тому назад, провожая Катю до источника, не мог разорваться между желанием пройтись по Мангупу и долгом дежурного по лагерю. Решил тогда всё-таки дежурить: нехорошо оставлять двух девочек одних готовить на всю ораву. Теперь вот передумал. Катя была рада.

В дороге, конечно же, тоже о многом говорили, и ни с кем ещё Кате не удавалось пообщаться так искренне и непринуждённо. В какой-то момент Катя поняла, что догонять группу, пожалуй, и не надо: это ведь только она догадалась, что он и есть на самом деле Мангупский Мальчик, а для остальных он просто один из участников экспедиции. Так пусть так и будет. С участником экспедиции она ещё успеет пообщаться, когда все вернутся в лагерь и сказка отойдёт на задний план перед повседневностью, а вот настоящий Мангупский Мальчик — её находка, и пусть он даже скинет Катю вниз с обрыва, до этого она будет единственной, кто сумел с ним по душам поговорить.

Дорога, местами приветливо улыбаясь жёлтыми стрелками какого-то незнакомого цветка, вывела их к обломанной цитадели, приобретшей в лучах клонящегося к закату солнца совершенно непередаваемый на словах оттенок. Мангупский Мальчик легко взлетел на понемногу осыпающуюся стену (ещё бы, это ведь его родные места, хоть он и тщательно это скрывает), подал руку неуклюжей замешкавшейся Кате, и вот уже они вдвоём стоят на нагретых солнцем камнях цитадели и смотрят в красивейшие безмятежные дали, и здесь уже не надо говорить, потому что когда вместе молчишь, то лучше понятно. А если забраться ещё чуть-чуть повыше, оттуда чуть ли не с единственной точки на Мангупе будет видно море. Картина в это время суток поистине потрясающая: низина далеко-далеко залита розовато-персиково-сиреневым цветом садящегося солнца, и в его лучах чётче кажется интенсивно бирюзовый оттенок, которым окрашено всё вдалеке. И примерно посередине полыхающей в последних лучах чертой проходит водораздел в самом что ни на есть прямом смысле этого слова: всё бирюзовое, что выше этой черты — небо, а всё, что ниже — море, неуловимо другого оттенка, солёное и живое. А чуть правее, но тоже где-то там, внизу, вдалеке уже начинает зажигать огни Севастополь, и там Херсонес и их друзья, но отсюда почти не видно.

Катя искоса глянула на друга: он как заворожённый смотрел на это фееричное зрелище, всё отказываясь верить, что это — так близко — может быть море. Он даже раза два или три переспрашивал — а может, это на закатном небе оставил след самолёт? А может, что-то ещё? — он, кажется, готов был изобрести тысячу невероятных вариантов, настолько невообразимой была эта близость моря. Они что-то ещё говорили о Боге, Которого Мангупский Мальчик наконец нашёл после долгих лет раздумий и поисков, о море и друзьях в Херсонесе, о том, что не каждый день выпадает видеть такую красоту. Катя всё смотрела на его доброе лицо — когда он не смеётся, кажется таким усталым — озарённое всё отказывающимся догорать закатом, и ей вдруг так захотелось его обнять, зарыться поглубже в тоже добрую серую футболку… Но кто знает, вдруг Мангупский Мальчик не любит, когда его обнимают? Поэтому Катя сдержалась, но, словно с намёком, рассказала ему о том, что в прошлом году влюблённая парочка их друзей (как жаль, что никто из них не сумел приехать этим летом!) тоже бегала на цитадель любоваться закатом над морем. Мальчик в ответ улыбнулся (Катя сразу вспомнила из Цветаевой — "и — самое родное в Вас — прелестные морщинки смеха у длинных глаз" ) и сказал, что те двое, конечно же, были правы, что любоваться закатом с руин Мангупской цитадели лучше всего ходить вдвоём и влюблённым. Потом замолчал, продолжая глядеть вдаль и думая о своей, которая наверняка была. А Катя думала о своём, который сейчас в армии где-то в Кенигсберге (ну и что, что Калининград? Ведь сейчас здесь Мангуп, цитадель, далёкое море и закат — а значит, всё должно называться красиво). А Мангупский Мальчик похож на него любимым Катиным качеством в людях — кристальной, солнечной непосредственностью. А ещё, пожалуй, чем-то неуловимым во внешности и тем, что с первого взгляда он кажется совсем другим, чем есть на самом деле, но обе ипостаси прекрасны, хотя и совершенно разные. Хотелось вдохнуть и задержать дыхание, но пора было возвращаться. Спустились с цитадели — Мангупский Мальчик снова подал Кате руку, не только заботливо поддерживая, чтобы ей легче спуститься, но и из-за романтики момента — и оба решили дойти до края обрыва, почти до мыса (они ведь туда изначально и шли, только группа, наверное, давно уже в лагере). И тут Катя и подумала, что Мангупский Мальчик наконец-то решил выполнить своё предназначение и утащить её вниз с обрыва, подумала почти всерьёз и, как ни странно, обрадовалась этой мысли: не столкнуть, а именно утащить — это ведь значит, что им придётся прыгнуть вместе, держась за руки. Только ему ничего не будет, он ведь Мангупский Мальчик… а Катя… пожалуй, это будет самая красивая и самая романтичная смерть за всю историю человечества.

Дошли до края обрыва. Внизу и вдалеке на холме уютным махровым покрывалом простирался лес. От высоты и красоты захватывало дух, и Катя, восхищаясь всем этим великолепием, услышала, как Мальчик сказал серьёзно и вдумчиво, голосом, уже успевшим стать ей за этот вечер почти родным:

— Вот в такие моменты и понимаешь, что над тобой Кто-то большой и мудрый…

После этих слов надо было ещё какое-то время помолчать, чтобы лучше прочувствовать этого Большого и Мудрого. Потом Катя без слов показала сложенные горсточкой руки. Она знала, что Мальчик поймёт и так, но на всякий случай пояснила:

— Да. И ощущаешь, что Он тебя держит — вот так, в ладонях — и бережёт. Каждый день, каждый шаг.

Было ли в ответ сказано что-то про то, что мы постоянно пытаемся из этих ладоней вырваться, и из-за этого все проблемы, или Кате просто очень хотелось, чтобы это было сказано в ответ, неважно. Надо было пробираться обратно, потому что нужно успеть в лагерь до темноты — а ночь на Мангупе падала после затяжных сумерек с фантастической быстротой. Конечно, точно дорогу никто из них не помнит, но это ведь не беда, потому что примерное направление ясно, а если ты не хочешь спуститься с горы, то рано или поздно выйдешь к лагерю, потому что идти больше некуда. Пошли. И снова пошли разговоры — и серьёзные, и болтовня, и Катя всё переживала, что слишком громко разговаривает, а Мальчик только улыбался и отвечал, что наоборот, далеко не с каждым можно так искренне поговорить. Видимо, на Мангупского Мальчика тоже нашло лиричное настроение, потому что цветы и травы, которых, несмотря на каменистую почву, было здесь достаточно много, в его руках как-то сами собой стали складываться в букет. Он получался красивым, разным, сделанным с душой и в самом поэтичнейшем настроении.

— Тайному другу подарю, — как обычно просто улыбался Мальчик, добавляя в букет очередную симпатичную травку или цветик.

Играть в "тайного друга" они начали ещё в Херсонесе. Суть игры состояла в следующем: тому, чьё имя написано на вытянутой тобой из шляпы бумажке, ты должен делать приятное, дарить маленькие подарочки так, чтобы человек ни за что не догадался, что это ты.

Катя улыбнулась: а вдруг это она — его тайный друг, и Мальчик сейчас подарит этот букет ей? Ну и что, что выдаст этим себя? Такие моменты надо ловить здесь и сейчас, потому что второго раза не будет.

Сделав лишний крюк, кажется, вышли к лагерю. Слава Богу. Мангупский Мальчик, которому Катя, по его просьбе, немного помогала с букетом, внимательно оглядел получившийся результат, ещё раз повторил:

— Тайному другу подарю. — И добавил, — Давай сейчас его спрячем, а потом, чуть погодя, ты подаришь? А то мы пришли вместе, и если ты пойдёшь дарить сейчас, все сразу догадаются, от кого букет.

— Давай, — согласилась Катя. — А кто у тебя тайный друг?

Мангупский Мальчик мило растерянным жестом достал из кармана бриджей помятую записку. Катя поняла: он не всех ещё знает по именам. Как могла, объяснила, кто такая девочка Таня, означенная в записке.

— Я так и думал, — согласился Мальчик, — просто хотел уточнить. На всякий случай.

Они спрятали букет в палатке, и Мальчик вернулся к дежурству, а девочка задумалась в сгущающихся сумерках. Мечта исполнилась: она привела Мангупского Мальчика к людям. Он будет жить среди них, станет им другом. Но среди людей Мальчик, пожалуй, до времени затаится, уйдёт вглубь себя. Чтобы все по-прежнему думали, что он — один из ребят в экспедиции. А Катя будет знать правду, но будет молчать, потому что она верный друг, а сказка должна быть сюрпризом.

Вернулись ребята, и букет был торжественно отдан Тане. Она была очень рада и растрогана, потому что у неё и вправду был очень внимательный и заботливый тайный друг. Не каждый же день получаешь в подарок букет цветов! Да ещё такой — сделанный из подручных средств, но со вкусом и от души.

Мангупские дни пролетели, с одной стороны, насыщенно, а с другой, непоправимо быстро. Впереди была Литургия в Нижней Ореанде, посещение какого-нибудь исторического объекта (в прошлый раз ездили в Ливадийский дворец) и смена групп: та, в которой Катя, едет к морю, в Херсонес, а их друзья лезут в горы.

В Херсонесе, как всегда, была феерия цвета, от которой с непривычки после гор побаливали глаза. Там было доброе море — вечное и мудрое, соломенного цвета трава и где-то рядом — город Севастополь, раскалённый от августовского солнца. Там было совсем другое настроение и совсем другая обстановка, тоже прекрасная, но совсем не похожая на Мангуп, где между Богом и тобой — только мечтательные звёздочки в светлом небе. В Херсонесе на каждом шагу гудела жизнь, везде были люди, цивилизация. Катя была счастлива, с головой и с полной самоотдачей ухнула в эту жизнь и не заметила, что Мангупский Мальчик затаился в обычном мальчике так глубоко, что и сама Катя, если бы не знала, что он там есть, не заметила бы. Впрочем, между ними осталось обоюдное уютное тепло, и Мальчик однажды попросил у Кати полистать "Белую гвардию", которую девочка тогда читала. Кажется, началось всё с того, что она зачитала дежурным какой-то особенно её зацепивший отрывок, и на миг выколупавшийся из недр Мангупский Мальчик услышал и откликнулся. Катя уловила этот порыв, поэтому безропотно отдала другу "Белую гвардию" хоть насовсем.

Беда пришла с неожиданной стороны и заключалась в том, что тоску по мангупскому небу и покою херсонесский мальчик стал заливать алкоголем. Я же говорила вам, что в Херсонесе были люди, бурлила жизнь. Мангупскому Мальчику стало невыносимо одиноко и тоскливо, он стал рваться назад, ближе к Богу, воздуху, небу… Но несолидно же, в самом деле, взрослому юноше почти двадцати шести от роду лет, рубахе-парню и душе весёлой компании, носить в себе необъятную печаль о далёком доме: одном, из которого они уехали только три дня тому назад и в этом году туда больше не вернутся; и другом — далёком, куда так хочется — и так не можется, потому что вечно что-то привязывает, что-то держит, и ещё потому, что в этот дом даже с Мангупа как ни тянись, не достанешь (наверное, один отец Даниил с Челтыр-Коба и дотянулся)… Правильно, несолидно. Поэтому Мангупского Мальчика надо в себе заглушить, задавить, заставить его замолчать — потому что кого интересует его вселенская печаль? — потому что так спокойнее и почти не больно, ни ему самому, ни окружающим.

Катя, с ужасом глядя на то, как мальчик с трудом держится на ногах, кусала губы и проклинала себя за дурацкую свою мечту отвести Мангупского Мальчика к людям. Хотелось убежать подальше, зарыться в подушку и реветь, как в детстве, от испуга и безысходности. Потому что было, было же, всего только день назад был момент, когда можно было помочь Мангупскому Мальчику или хотя бы попытаться. В тот день Катя пошла купаться и на море, на берегу, встретила Мальчика. Он увидел её и неловко опустил сигарету, и приветливо улыбнулся, но в глазах была всё та же бесконечная тоска. Катя что-то сказала — не нравоучительное, нет, она почти никогда не читала друзьям нотаций. Сначала было растерянное "ох…", на которое Мальчик отозвался душераздирающе искренним "да я и сам уже не могу — хоть пластырь никотиновый покупай, ей-богу!", а потом какие-то слова вроде "ты уж постарайся, чтобы не пропалили". И острое, душащее желание, чтобы и правда никто, кроме неё, не знал. Ну и что, что он курит, пусть! Это Мангупский Мальчик внутри него никак не успокоится, всё тянется куда-то вдаль, то ли в древнее Феодоро, а то ли выше, и в сердце обычного, земного мальчика-участника экспедиции, отзывается непонятной ему самому тоской. Тогда впервые Катя поняла, что Мангупский Мальчик и сам не знает про себя, кто он такой. Но подсознание всё равно зовёт его домой, а он, не понимая, что это и куда, ищет выхода с другой стороны. И сейчас, чуть не глотая слёзы — незаметные со стороны, как Мангупский Мальчик незаметен внутри земного — Катя даже не молилась, а криком кричала к Богу, чтобы Он помог. И почему-то единственное чувство, которое она испытывала в тот момент к обоим мальчикам — и Мангупскому, и не очень — было не отвращение, не горечь, обида или грусть, а только чувство ни с чем не сравнимой нежности. Как будто он был маленьким ребёнком, который всерьёз нашкодил и боится в этом сознаться, а Катя — то ли мамой, с надеждой ожидающей, чтобы её мальчик сам дорос до этого тяжёлого шага — покаяния, а то ли старшей сестрой, которая готова спрятать братишку от гнева родителей или держать за руку, когда он будет сознаваться.

В тот раз, кажется, обошлось. Во всяком случае, к вечеру все ребята снова обрели своего друга и вели себя так, как будто ничего не случилось. Потом была ночь археолога с торжественным, по-рыцарски обставленным посвящением, и все обнимались, радовались и поздравляли друг друга. И Катя, обняв и поздравив друга, простодушно поверила в то, что встреча Мангупского Мальчика с людьми прошла успешно, что полулегендарный призрак княжича-феодорита наконец-то снова обрёл человеческий облик, научился жить среди людей и стал таким, как они. И даже когда, отправляясь, всё-таки, спать, Катя увидела, как Мальчик сидит с кем-то бок-о-бок, смотрит на херсонесские звёзды и говорит по душам, она не испугалась. Даже наоборот, обрадовалась: вот и ещё одна девочка из экспедиции догадалась! Катю тянуло посидеть с ними, но в такие разговоры ночью под звёздами, даже если они идут не о любви, никогда не надо вторгаться третьему.

Может быть, Кате что-то даже снилось в ту ночь, не знаю. Только под утро, когда все ещё отсыпались после праздничной ночи, в зыбкое сознание девочкиного сна ворвалась какая-то совершенно ужасная, ломаная современная мелодия, доносившаяся из-за стенки. "Соседи, что ли? Надо пойти сказать им", — думала Катя, в полусонном состоянии влезая в мятую вчерашнюю юбку и футболку. Причёсываться некогда. Сейчас гораздо важнее остановить музыку, чтобы она не перебудила всех. Впервые в жизни девочка почувствовала себя ужасно взрослой и сознательной: сейчас она одна поможет всем. И все будут ей благодарны. И потом, ну надо же людям выспаться после ночных празднеств!

Но музыка гремела не от соседней компании, которая вчера тоже что-то отмечала допоздна, а из комнаты мальчиков. Это Катю насторожило. Того, что она увидела, когда растрёпанной тенью просочилась туда, хватило бы ей, наверное, на тысячу жизней вперёд, если бы они были. На кровати, глубоко, но всё равно как-то беспокойно, спал Мальчик. В свесившейся руке он держал телефон, из которого и неслась эта ужасная музыка. Нагнувшись, чтобы выключить её, Катя увидела в той же руке отточенный перочинный ножик. Найти и нажать на телефоне кнопку отбоя выдержки у Кати ещё хватило. Лезвие высовывалось из ладони такой неумолимой реальностью, что девочке — пожалуй, впервые в жизни — стало по-настоящему нечеловечески страшно. Не проснувшийся ещё мозг отказывался работать. Что делать? Отнять ножик? Но сквозь сон, да ещё с пьяных глаз, человек может инстинктивно дёрнуть рукой и случайно её задеть. Оно, конечно, пусть, она готова принять этот удар, но раз уж с сегодняшнего дня Катя решила быть ответственной и взрослой, она не имеет права взваливать на руководителя их группы ещё и собственное ранение, а может, и летальный исход. В тот момент она это явственно ощутила: она-то недавно причащалась, да и Господь наверняка её поймёт — Он сам ведь учил, что самая большая любовь — полагать душу свою за други своя; но их руководителю, ему-то за что такое? Да и самому Мальчику, когда он проснётся (пренебрежительное слово "проспится" Катя усилием воли отогнала), при таком исходе будет ужасно грустно, девочка почему-то была в этом абсолютно уверена. Значит, просто отнять ножик — это не выход, напрасное геройство — и только. Сказать начальству? Но ведь тогда исход очевиден, его исключат из состава экспедиции. И это будет ужасно обидно, и Катя будет чувствовать себя виноватой. Разбудить? А вам было бы приятно, если бы вас будили рано утром, пытаясь вырвать из цепких лап алкогольного бреда? Да и потом, они здесь одни, и кто знает, что может взбрести в хмельную голову спросонья при виде особи противоположного пола. Что же делать, Господи?! Впоследствии, вспоминая эти свои колебания, Катя часто раздумывала над тем, где граница между осторожностью и трусостью и не одно ли это и то же. Но в тот момент размышлять было некогда — и необходимо, и вся Катина взрослость и ответственность в одну секунду улетучилась неведомо куда. Всё ещё стоя в утреннем полумраке комнаты, девочка умоляла всех богов на свете, Который есть и которых не было, придать ей сил, разума и мужества. В какой-то момент она решила всё-таки отнять нож, и будь что будет… Только бы и их руководитель Миша, и сам Мальчик не сильно страдали, если случайный удар окажется смертельным… Ну, Господи, благослови! Снова наклонившись к вытянутой руке Мальчика и уже готовая взяться за лезвие голой рукой, выше трогательно сбившихся вместе и съехавших почти к началу ладони фенек Катя заметила красные поперечные следы. Ерунда, лёгкие царапины, но было что-то такое до боли беспомощное в этих фенечках и этих несерьёзных, но жутко упрямых царапинах, что девочке захотелось плакать. А ещё, может быть, осторожно взять его руку и поднести эти следы на запястье к губам, и плакать уже туда, в них. А потом положить его спящую тяжёлую голову себе на колени и тихо, но твёрдо и убедительно шепнуть ему в ухо, что это всё — только страшный сон, а на самом деле существует лишь Мангуп и нежный закат над руинами цитадели. Мелькнувшая острым клином поистине демоническая мысль "ну что за детский сад, ну кто же так режет вены?!" была моментально оглушена испуганным выдохом "Господи, помилуй!" и немедленно сменилась другой: "Мальчик мой Мангупский, ну что же ты так…". Девочка, кажется, даже сказала это шёпотом несколько раз, как заклинание.

В конце концов Катя приняла единственно правильное на тот момент, как ей казалось, решение: ничего не трогать и человека не будить, а пойти и сказать начальству. И Миша, и батюшка достаточно мудрые люди, чтобы разрешить ситуацию с наименьшими потерями. Разумный червячок подсознания зудел под ложечкой, что она просто хочет сложить с себя ответственность, но Катя его глушила и уверенно шла дальше.

Кому и в какой именно форме она обо всём рассказала, девочка забыла почти сразу же. Услужливо пришедшее на помощь чувство выполненного долга практически без борьбы сумело убедить Катю в том, что она сделала всё, что могла, и самым логичным сейчас будет пойти доспать эти оставшиеся сорок пять минут до подъёма, а всё дальнейшее как-нибудь устроится без неё.

Практически сразу, как девочка закрыла глаза (на этот раз, на всякий случай, легла, не раздеваясь), до неё снова донеслась всё та же мелодия. А следом за ней — голос, принадлежавший одному из старших мальчиков — Дане. Катя проснулась и чутко прислушалась. Даня спокойно и терпеливо, пытаясь сохранять самообладание, объяснял товарищу, что все ещё спят и музыку слушать сейчас не время. Товарищ пьяно сопротивлялся, объясняя, что хочется. Потом попросился на море. Катя подошла к двери, чтобы выглянуть и как-то вмешаться, и, уже взявшись за ручку, услышала, как Даня совершил стратегическую ошибку:

— Море там, — сказал он, махнув, по-видимому, рукой в сторону выхода — и из домика, и с территории базы. — Вот туда иди и слушай, — в этот момент Катя открыла дверь.

Мальчик, на нетвёрдых ногах и держась за стену, двинулся в указанную сторону. Увидев Катю, как-то жалко улыбнулся:

— Катюшка… доброе утро…

Девочка не знала, что ему ответить. Даня попросил её идти спать и не вмешиваться.

— Доброе утро, — ласково и растерянно прошептала Катя, провожая Мальчика полными слёз глазами. Больше всего на свете ей хотелось сейчас взять его за руку и сказать, что море, конечно, там, но мы туда не пойдём, а пойдём обратно спать. Но впереди, то есть, как раз там, куда нужно было идти спать, неумолимой стеной возвышался Даня. А иметь дело с ним Кате сейчас категорически не хотелось. Почему-то её до краёв переполнило страшное чувство ненависти. Девочка еле сдержалась, чтоб не заорать ему в лицо, что он дурак и что ни в коем случае нельзя было выгонять человека, потому что он ведь и правда пойдёт сейчас с пьяных глаз на море, а там волны и острые скалы, и кто знает, что может случиться?

Мальчик тем временем неумолимо продвигался в сторону выхода с базы, и Катя теперь отвернулась от Дани и снова смотрела другу вслед и кляла себя на чём свет стоит за нерешительность, но решительнее от этого не становилась. В конце концов она подняла руку и уверенным, твёрдым жестом три раза перекрестила удаляющуюся фигуру. Потом снова зло посмотрела на Даню — и вдруг заметила в его глазах совершенно искреннюю растерянность. И тут же вся девочкина ненависть улетучилась без остатка. Он тоже не знал, как быть, на его памяти такое в первый раз, поэтому он действовал спонтанно. С каждым может быть. Но как только бес ненависти ушёл посрамлённым, на его место прискакал мелкий бесёнок презрения и нашептал Кате, что человек, позиционирующий себя как старшего и, фактически, зам. начальника группы, не должен теряться как маленький ребёнок, ни в какой ситуации, а всегда должен действовать чётко, обдуманно и разумно. Даня что-то нелепо пошутил про Катин внешний вид и совершенно напрасную взволнованность. Где-то глубоко в душе девочка понимала, что ему сейчас так же нереально страшно, как и ей, и он пытается отшутиться, чтобы разрядить обстановку, но бесёнок презрения был врединой и не слушал доводов рассудка. Катя не удостоила Даню ответом, вошла обратно в комнату девочек и демонстративно хлопнула дверью. До подъёма оставалось две минуты.

В следующие два дня Катя имела шанс на собственном опыте прочувствовать всё безразличие поговорки "война войной, а обед по расписанию". Все официальные и неофициальные мероприятия в экспедиции шли по плану: ребята плавали на кораблике, ездили на экскурсии, ходили за покупками в город, читали утреннее и вечернее правило, не присовокупляя никакой молитвы мученику Иоанну Воину или кому там ещё молятся о пропавших детях. Во время ночной Литургии на руинах старого храма Катя вглядывалась в тёмное небо и изо всех сил просила Бога сохранить Мангупского Мальчика и вернуть им его невредимым. А на следующий день во время катания на кораблике по Чёрному морю ей приснился сон, что она убежала на взморье, отыскала на скалах тело Мангупского Мальчика и теперь сидит и тихо молится и плачет над ним, как микеланджелевская "Пьета", и будет так и сидеть, и обратно на базу не вернётся, потому что там — они — те, кто упустили, проглядели, и им будет всё равно, а кто-то, может быть, даже подумает "так и надо…". Проснулась Катя с кошмарным чувством вины, во-первых (ведь это она же упустила и проглядела, а не они), а во-вторых, они все здесь — её друзья, и ей жить с ними бок-о-бок ещё дней девять, и если она не возьмёт себя в руки сейчас, то в эти дни успеет перессориться со всеми просто так, ни из-за чего. К тому же Катя почувствовала, что остальные тоже переживают и подавлены произошедшим не меньше её. Просто они тоже растеряны, как Даня тогда утром, потому что не каждый же день нетрезвые товарищи уходят в неизвестном направлении. Тем не менее, однажды Катя дерзнула озвучить вопрос, что, если Мальчик потерялся уже полтора дня тому назад и до сих пор о нём ни слуху ни духу, то почему они не поставили на уши севастопольскую милицию, не забили тревогу? Ответом было что-то, чего Катя не поняла, но сказано это было так аргументировано и весомо, что выяснять что-нибудь дальше сразу отпало всякое желание. Зато девочка выяснила другое: одновременно с ней с тем же вопросом подошла к Мише и Настя — чудесная Настя, которая в ту тёплую херсонесскую ночь (всего-то три ли четыре дня назад) сидела с Мангупским Мальчиком под звёздами и разговаривала за жизнь. И Катя испытала непередаваемое облегчение, потому что теперь она твёрдо знала, что она не одна, что если случится худшее, о котором наяву она даже и подумать боялась, то вместе с ней плакать на чёрных скалах над телом Мангупского Мальчика пойдёт ещё один человек. Солнце взошло и, сделав постоянную молитву о благополучном возвращении блудного сына под отчий кров ритмом дыхания и биением сердца, можно даже весело что-нибудь напевать себе под нос, собирая вещи, чтобы ехать завтра на Димерджи.

Наверное, чем сильнее и безудержнее молитва, тем скорее Господь её принимает. Потому что на следующее утро, выйдя из домика, Катя и Настя наткнулись на Мангупского Мальчика. Он сидел прямо на бордюре клумбы, притихший, трезвый и какой-то не такой, как раньше. Увидев девочек, улыбнулся растерянно и виновато, но продолжал молчать и был как-то подавлен. И обе девочки, не сдерживая эмоций, по очереди кинулись ему на шею, и Катя радостно сказала, отгоняя от себя подальше самое страшное, чего она так боялась:

— Слава Богу, живой!

— И не говори! — отозвался Мангупский Мальчик из недр своей физической оболочки, вдруг показавшейся Кате до ужаса хрупкой.

До отъезда на Димерджи, тем временем, оставалось всего несколько часов, и лагерь погрузился в беготню. А Мангупский Мальчик бродил между ними тихой тенью (но таким ведь он и должен быть, да?) и молча смотрел на всех до дрожи измученными глазами. И Кате опять захотелось плакать, потому что она чувствовала, что он обиделся.

Когда загудел автобус, отъезжавший на Димерджи, Катя, прижавшись лбом к запылённому стеклу, провожала взглядом Мангупского Мальчика. Его судьба была решена следующим образом: его отправляли домой. Там были ещё и другие проблемы, например, документы и деньги, украденные у Мальчика в электричке из Севастополя в Бахчисарай (откуда она вообще взялась в его биографии?), но Кате казалось, что всё это такая мелочь в сравнении с тем, что живой и вернулся, что ей хотелось немедленно остановить автобус и крикнуть тем, кто решил всё именно так, что пить на Димерджи нечего и негде (там и с водой-то проблемы!), а потерянные документы можно восстановить и потом. Но, закусив губу, девочка с горечью поняла, что справедливость, и милосердие, и любовь зачастую одно, а жизнь — совсем другое, и тут уже ничего не попишешь.

Вернувшись в конце августа в Москву, Катя разыскала вконтакте тех друзей, которых встретила в экспедиции в этот раз. В том числе и Мангупского Мальчика. Девочка обрадовалась тому, что он всё-таки не обиделся; они временами переписывались, обмениваясь друг с другом теплом, и оба были рады друг другу. И Катя привыкла к тому, что если написать, то он обязательно ответит. Конечно, пока они просто хорошие приятели, но крепкая дружба — дело всего лишь времени, и она обязательно будет.

Выйдя с интереснейшей конференции в Солженицынском доме и достав телефон, чтобы позвонить дедушке и доложить, что едет домой, Катя обнаружила один пропущенный вызов. Звонила Лия — прекраснейшая девушка, которую Катя знала по молодёжной миссионерской организации "Покров". "Наверное, снова хочет пригласить меня в какое-нибудь интересное паломничество", — подумала Катя. Перезвонила. То, что сказала ей Лия, поначалу вогнало девочку в бездвижный и бесчувственный ступор. Потом, когда первое оцепенение прошло, сказанные Лией слова всё равно никак не могли сложиться в Катиной голове в смысл. И даже, кажется, уже ощутив произошедшую пустоту ухнувшим в какую-то пропасть сердцем, понять девочка всё равно никак не могла. И только вернувшись домой и машинально, на автомате отправив крымским друзьям эти три уму непостижимых слова, Катя потихоньку, маленькими шажками, начала понимать, что случилось.

Мангупского Мальчика больше не было. То есть, он был, но в таком виде и с таким названием он остался только в легендах и в страшилке, которой некоторые люди любят пугать новичков, впервые оказавшихся на Мангупе. А тот, другой Мангупский Мальчик — просквожённый солнцем, певший под гитару печальные и безбашенные песни, собиравший букет для тайного друга и любовавшийся морем и закатом с развалин старой цитадели — растворился без остатка декабрьской ночью в насквозь продрогшем от таких морозов небе.

Мангупский Мальчик попытался жить среди людей и быть как они, но эта жизнь и погубила его. Зато он наконец-то вернулся в свой настоящий дом, где всем не всё равно, где его давно ждали и конечно, будут любить не меньше, чем здесь. Но в тот вечер, а потом и ещё много вечеров подряд Катя, уронив лоб на руки, плакала о самом главном, том, чего уже не вернёшь:

кончилось лето.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Если вы когда-нибудь окажетесь на Мангупе, не верьте легендам. И всё-таки знайте, что Мангупский Мальчик существует. Просто поднимите глаза к небу и позовите его по имени. Да, у Мангупского Мальчика есть имя, и оно прекрасно и мелодично и состоит практически из одних гласных и только в самом конце гудит нежным колокольным гулом согласной. А имя воистину дивное: так зовут Златоуста, и Предтечу, и любимого ученика Христа. А ещё лучше — просто выйдите в поле и шепните это имя в воздух — он непременно услышит. Придёт, встанет рядом и возьмёт вас за руку — но вовсе не для того, чтобы столкнуть с обрыва, а для того, чтобы подружиться, вместе полюбоваться морем с руин старой крепости, порассуждать обо всём на свете и сделать крюк на обратном пути, чтобы собрать букет тайному другу. А в пропасть он никого не сбросит — это всё страшилки для детишек, а последний княжич Феодоро — самозванец. А настоящий Мангупский Мальчик — добрый. И он знает, что мы свои. И он тоже свой. И если выйти в поле и окликнуть его по имени, он обязательно отзовётся — может, внезапным порывом ветра по кронам деревьев, а может, пением птицы в густой листве или солнечным зайчиком по носу. Но чем-нибудь — обязательно. В городе тоже можно, но в городе не так близко до звёзд и можно не докричаться..