Изумруды на обмен

Тритончиковые изумруды обмениваются на три барбариски каждый. Или на семь лунных монеток. Крупные, старые — тусклее и тише, на солнце совсем не играют, не звенят, только потрескивают шипеньем пластинки. Зато новые, молодые, изумруды помельче — как разлившийся кислый яблочный сок! Играют, звенят на свету: поют под солнцем, под луной тоскливо плачут, при лампе — посмеиваются, от колыхания свечи — прислушиваются и ребёнком лепечут.

Собирать изумруды идут после первых крепких морозов. На озёре-болоте устраивается лёд, изредка покрякивающий под валенками. Взрослым вроде и не пристало, — ребячья забава, — но некоторые ничего: оденутся поплотнее в тулупчик, запеленают платком лицо, пригнутся — вот и деревенский подросток: ни мальчик, ни девочка — не понятно. Пешнёй только пробует лёдовый зуб — сосульку — тук-тук.

Не всякому открываются тритончиковые смарагды. Знать надо.

Иной Ванька день бездарно вымучает, прошляется по берегам, протрёт на варежках ломиком дырку, соплей наморозит на неделю, отморозит нос и веки, а в кармане — пару мелких, как бусинка, кривых зелёных козявок. Такой камушек сам полежал на трескучем — заметишь его запросто — и тю-тю, скукожился.

А вот следом за Ваньком идёт Леночка с Лёнечкой. Смешно болтают, веничками сбрасывают снег с бугорков, через раз и найдут. А не через раз — в третий точно выскочит весёлый шарик или — и того лучше — гранёный зеленоглаз!

И на следующий день, прямо с утра, ещё спьяну от парного сна, — бегом в лавку часовщика Цифиркеля. Грузин он, разве не понятно? В лавке у него хорошо, темновато, душновато, мятные папоротниковые вайи под потолком висят, вперемешку с красным пером индийского петуха. По стенам, как насекомный скрёб, шелест, звукощёлк, — часовой город. Часов всяких не перечислить, не пересмотреть. Круглых, квадратных, плоских, выпуклых, сдвоенных, строенных, учетверённых циферблатами лунного, сатурнианского, сириусного времени. Своё, земное, прочирикивает из клетки самаркандский сверчок, прикованный к тому же на тоненькую серебряно-шёлковую ниточку.

Цифиркеля посмотрит в увеличительный глазок, повертит камешек, возьмёт табачку пожуёт, уйдёт куда-то, чихнёт, чиркнет спичкой… Выходит, наконец:

— Вам монетку или конфетку? — Сам уже за пазуху суёт горсть барбарисок и легонько подталкивает к выходу, бормоча что-то вроде «ашмахалах».

Усядется один у окна, разложит на подушечке изумруды, укроет ладонью от света, чтобы они пока не начинали трезвонить. Подольёт чайку в блюдо и любуется.

Летом на болоте много всяких тритонов. Полосатых, волосатых, пятнистых, волнистых — разноцветно-зигзаговых. Ближе к осени тритончики устают бегать, дремлют под холодным сентябрьским солнцем, засыпают. К ноябрю все они уже по берегам как высушенные, затянутые тиной пустые папье-машевные коробочки. Только сверху шкурка ещё держит форму. В глазницах у каждого по паре смарагдов — окаменевшие тритоновы глаза. Некоторые с прожилками, с молнией, с крапчато-прерывистыми блёстками.

Цифиркеля вздохнёт, отхлебнёт чаю, посмотрит в окно. Бывало, видно в него, как подымается издали, на гору, тёмная, как тень, большая фигура санной повозки. Из неё неуклюже поднимется тень другая, поменьше, исчезнет за переплётом рамы и, впустив тучи пара, как джин, появится в доме, на пороге. Выглянет на свет лампы — а это сами знаете кто. Вперевалку топчется — а не бычок. В тулупе — да не купец. В бороде, да не в пене — Планетарыч, галактический, знамо, летун. Собиратель звёзд.

— Я чего это? — будто вспоминая, зачем пришёл, говорит с морозу Планетарыч.

— Да, чего это?

— Я тут…

— Ну…

— У меня здесь это…

— Ну, чего?..

Вздохнёт, заскрежещет голосовыми связками, бодаючи завертит головой, разлапив уши малахая.

— Ну я чего пришёл!

— Ну, чего ты пришёл?

— Да что ты…

— Ну, что ты пришёл? что пришлёпал? чего тебя, бородатая рожа, приплёлся?!

Планетарыч словно очнётся, посмотрит трезвыми, тёплыми глазами на грузина.

— Неправильно ты говоришь, Кефирцеля, не по-русски-то. — И так и грохнет на стол мешок с ледяным нутром.

Часовщик пыхнет трубкой, пихнёт ногой поближе к летуну стул, станет развязывать мешок.

Из него посыплется, опережая друг друга, фиолетовое, красное, маревато-пурпурное, карамельное, овальное, осьминогоподобное, белое, белое, как шар. И всё — ледяное и прозрачное, как глыбы из полыньи!

Пройдёт с четверть часа. Сидят оба, пьют сливовое вино. Играют в домино. Планетарыч, квадратно распахивая рот, чешет бороду.

— Никита всё вяжет?

— Вяжет.

— Илюша ловит?

— Ловит.

— А ты подгребаешь?

— Ага.

Ну, как подгребает…

Вот живёт он дома, например, недельку-другую, ни о чём не беспокоится. Кушает квас с мёдом, спит на сеновале душистом, блох гоняет между карманами. Чинит, например, сапоги задорные, столетние, стокилограммовые, железные набойки клепает. Посвистывает в бороду, аж щетинки седеют, пока скафандр штопает. Или киянкой разглаживает метеоровые вмятины на корпусе дальнолёта «Будьздоров!». А то и сеть просушивает, разглядывает, хорошую, стальную. Как растянет её — от дома и ддддооо-о-о. Далеко-далеко. Глаз у Планетарыча с бесконечной прецизионностью, но и он слезится, затягивается сизым туманом, пока увидит тот самый двукратно заваренный узел, что прямо посередине снасти.

К вечеру сеть уложит в специальный отсек, выгладит последнюю выбоину, вгонит оставшуюся заклёпку, проверит клапана скафандра и — рванёт на дальнолёте к выкрошенным в небо звёздам. Там ему и Млечный Путь радугой машет, и блуждающая звезда спровадит до первого поворота в гиперпространство, и поманит минераловой брошью Крабовидная туманность.

Тут и начинается его работа. А вы и не знали? Сколько в Космосе галактик, разбежавшихся и потерявших нужное направление! Вот одна летит так, словно диск циркулярной пилы, и зубья свои уже навострила взрезаться прям в другую, мирную галактику, которая растёт себе, раскинув широкий зонтичный свод. Или другая, машучи рукавами, как петрушечная кукла, так и норовит прибрать к себе под халат часть мирного пространства маленькой новорождённой галактики. Планетарыч сразу видит: «Вот ты думаешь, что утекёшь? Вот думаешь, мимо? Бочком, так сказать? Ну, брат, смешной ты. Куда ж ты от меня теперь? Таперича моя сеть по твоим костлявым звёздочкам пройдётся, как костоправ!»

И не верите? А и ладно. Планетарыч всё равно выпускает магнитную сеть, загребает под неё галактику, всякое такое гипер-нано-сжатие и — вот тебе раз, в замороженном виде, в закаменевшей льдинке небрежно так бросает в промышленный ле́дник. Лежит, смирная, и даже зубами не щёлкает. Ишь, щука космическая!

А он гребёт дальше на своём «Будьздорове», подгребает к следующей — и так и далее.

Однако ж, что там в лавке у Цифиркели? Вино закончилось; одурманенный табачным дымом сверчок лежит на боку, теребя лапками ниточку; щербатое, старое домино пожелтевшими лошадиными зубами разбросано по столу; сонм часиков безмятежно, словно чётки, перебирает дробины секунд по циферблатам; блаженно спят по сторонам стола, старые молчаливые друзья. Средь вещей, аккуратно завёрнутые в тряпочку, поверх всего, тихо-тихо лежат изумруды. За окном, похлопывая по деревьям морозной варежкой, переминаясь с ноги на ногу, ходит декабрь, прямо почти в самой своей середине. Левая нога — начало декабря — чуууть-чуть длиннее… ан нет… вот сверчок потёр лапками — и наступило как раз середина декабря.

Под утро Планетарыч уезжает, увозя в ласковом платочке дюжую горку зеленых камешков. Там, у него на родине, Илья ходит по лесам, хватает драконов за хвосты, бьёт башкой об камень, закидывает за плечо, ухмыляется. Никита Кожемяка спарывает ромбовидные шипы, вымачивает, вытягивает хвосты резиновыми верёвками, даёт задубеть. Вяжет сети. Хорошие. Стальные. Магнитные. Планетарыч придёт, высыплет перед ним зелёные глазки земноводного, возьмёт взамен сети. И ночью опять угребёт на своём дальнолёте — по галактики.

А Цифиркеля под самый Новый Год поднимается через скрипучую, замороженную лестницу на чердак, распахивает окно, долго курит трубку, поглядывая в небо. Наконец, слышит: внизу начинает бить. Сквозь камнепад крупных ударов мелко-мелко проскакивают камешки часиков, наручных, миниатюрных боёв. Достаёт по одному, волшебником раскручивает на пальце, как юлу, то вправо, то влево, по часовой и против, и, закрученную, жужжащую, — вымётывает из окна галактику.

Сквозь дали проступает тёмно-сиреневый Новый Год; галактики, как блины, шипя, уносятся с чердака часовщика, оставляя пенный след шампанского. Скоро будет светать.

***

А ещё у тритончиков бывают золотые кацарапки. Но это уже другая история