Алёнушка. Или Санта-Ба...

Деревня Малые Бабы и вправду была невелика, и жили в ней всё больше бабы. Как у парня борода закурчавится, так он — в город, на заработки, да там и осядет. Мало кто в деревне оставался. Потому за каждого оставшегося девки бились. Иной раз — насмерть.

Деревня стояла на холме над рекой. За околицей широкий луг полого спускался к воде. По правую руку, выше по течению, река крутой излучиной огибала берёзовую рощу и выходила к лугу широким плёсом. Здесь она несла себя так плавно, что только и заметишь движение, если какой лист или ветка плывут в воде. На дальней стороне расстилались заливные луга вперемежку с болотинами. Ниже берега поросли тальником. Там начинались перекаты: река словно вскипала, она бурлила и металась между камней вся белая от пены. Может, потому её и назвали Молочной.

А луг именовали Кисельным. Почему? Да потому, что душными летними ночами наползали на него от реки такие туманы, что в них исчезали и травы, и тальник, и только берёзы стояли по пояс словно в густом овсяном киселе. Храбрецы, которые решались выйти в такие ночи на луг, рассказывали потом про мелькающие у воды тени и про чей-то смех, серебром звенящий в тумане. Только никто не верил этим россказням.

На излучине река выгрызла в глине глубокие ямы-омуты. Росли в них черные водоросли, били со дна ледяные ключи. Паводки смывали с берегов кусты и коряги, а порой и цельные деревья — да и роняли их здесь. Переплетались мёртвые ветки, цеплялись друг за дружку корни. Страшно было даже смотреть сверху на эти непролазные коряжники. Но в глубине под ними таились укромные пещерки, где обитали громадные клыкастые судаки, зеленоватые красавцы-голавли и речные кони — сомы. А самая большая и уютная пещера была моим домом.

Спроси кто, сколько времени жила я там — не смогла бы ответить: не было мне дела до того, сколько лет прошло, сколько зим. Ничто не менялось вокруг — текла себе река, шуршали над ней берёзы, спали под корягами рыбы… И сама я не менялась, оставалась молодой и красивой.

Русалки не стареют.

* * *

А когда-то я жила в деревне.

Все говорили, что нет ни одной девки краше меня. Но что мне все? Главное, что так говорил Егор. Мой Егорушка.

Я любила, и была любима, и думала, что впереди — только радость и счастье. Всё мне удавалось, любое дело спорилось. Я будто не ходила по земле, а летала над нею, как на крыльях. А тут ещё доверили мне быть заводилою в купальском хороводе!

Всю русалью неделю я жила, как на иголках: ну когда же, когда?.. А день накануне Купалы вообще показался бесконечным. Я уж и нарядилась, и три венка сплела, дожидаясь вечера. Взялась было за четвёртый, да тётка моя Прасковья шикнула, велела не переводить больше цветов из палисадника.

Но вот бабы наконец-то отправились творить Обережный Круг. Вместе с другими девками я смотрела из-за ограды, как они идут вокруг деревни, помахивая пучками трав, отгоняющих нечисть.

Мужики и парни молча топтались у ворот. Был там и Егорушка. Я ещё не могла подойти к нему, мы украдкой поглядывали друг на друга и поспешно отводили глаза, когда наши взгляды встречались.

Замкнув Круг, бабы спустились на луг и чинно расселись там. Тогда уж пошли и остальные. Я примчалась прежде всех, но усидеть на месте не могла и приплясывала от нетерпения возле тётки Прасковьи, а бабы посмеивались надо мной.

Ох, не знаю, что б со мною сталось, если пришлось бы ждать чуть дольше! Наверное, сердце выскочило бы из груди. Но дед Зиновий не стал томить сельчан. Он один остался из стариков, кто умел добывать живой огонь, но делал это так ловко, что любо было поглядеть. Вот из-под дедовых рук потянулись струйки дыма, а за ними и язычки огня. Со всех сторон послышались ахи да охи. Мужики с почтением приняли огонь и зажгли костер.

Бабы спели величальную пресветлому пламени и завели хороводные песни. Девки и молодки стали собираться в круг. Я пошла к ним, не чуя под собой ног. Поначалу, сбившись в кучку, мы лишь притопывали да поводили плечиками. Но вот зазвучало вечное: «Со вьюном я хожу…» — и хоровод потёк вокруг огня. Крыльями взлетали широкие рукава, венки в единый взмах укладывались, как велела песня, то на левое плечо, то на правое.

Песня сменяла песню, хоровод кружился то быстрее, то медленнее. А как завели бабы: «На гряной неделе русалки сидели, рано-ра-ой!…» — я отпустила руку идущей впереди меня Груньки и повела вереницу. Ах, как билось глупое сердце — от страха, и от радости, и от гордости. Пошли-поплыли по лугу, по берегу, в рощу… Все повороты и петли — только посолонь, во славу солнца, иначе не видать людям ни урожая, ни приплода.

Когда же солнце склонилось к закату, мы проводили его низким поклоном. Потом стали пускать в реку венки. От костра зажигали лучинки, крепили их среди цветов. Огоньки отражались в тёмной воде, медленно удаляясь от берега.

Мой венок плыл чуть в стороне от других. «Плыви далеко-далеко, до самого моря…» — шептала я ему вслед.

Вдруг что-то плеснуло, лучинка моя погасла, и венок, вставши на бок, быстро ушел под воду. Ой, лишенько! Слезы брызнули из глаз… Но тут позади раздались весёлые крики: парни покатили Огневое колесо. И я, забыв про своё несчастье, поспешила вслед за другими девками — смотреть.

Пылающей круг мчался с холма, задорно подпрыгивая и разбрызгивая искры. Парни бежали рядом, направляя его длинными жердями. И, конечно, мой Егорушка был самым ловким и проворным. Колесо докатилось до реки и упало в воду — огонь и вода поженились, чтобы еще год жить в мире и согласии на радость всему живому.

А костер уже осел, рассыпался головнями, и молодёжь затеяла прыгать через жар. У кого была пара, прыгали вдвоём, крепко держась друг за дружку. Прыгнули и мы с Егором. Сердце взмыло выше меня, когда ноги оторвались от земли… Да только над самым жаром руки наши разомкнулись, и на траву за костром мы ступили порознь. Я пошатнулась от предчувствия беды. Егорушка тут же подхватил, не дал упасть, жарко зашептал на ушко: «Не верь дурным приметам, Алёнушка! Всё у нас будет хорошо!» И повлек в рощу, где уже перекликались в темноте смешки да шепотки, вздохи да стоны…

В эту ночь нет запретов. Только один закон остаётся в мире — любовь. Дари её, принимай, разжигай ярым пламенем, выплескивай в мир!..

Не помню ничего — только огромную радость, которая всё росла, росла, пока не стала совсем уж невозможной. И папоротник расцвел для меня в ночи.

Потом мы лежали в траве, прижавшись друг к дружке. Светлеющее небо проглядывало сквозь кружевную листву берёз. Егорушка сказал, что осенью, как соберём урожай, он зашлёт ко мне сватов. Полетят по деревне свадебные тройки, зазвенят бубенцы…

Мы сговаривались, ни на кого не оглядываясь. И напрасно. Отец Егора был богатым мужиком. А мой — покоился на погосте, рядом с мамой. Хоть и была я хороша собой, и не дура, и не белоручка — да только сирота нищая, из милости в дом к троюродной тётке принятая.

Отец запретил Егору свататься ко мне. Велел жениться на Таське, дочери мельника. Егор противился отцу, клялся, что не оставит меня.

Только вдруг поползли по деревне слухи, что я брюхата и что ребеночек не от Егора, а от тёткиного сына Кузьмы. Не прошло и недели — добрые люди ворота наши дёгтем вымазали. Тётка Прасковья, хоть и любила меня по-своему и прежде не обижала, тут не выдержала — ухватила за косу и отходила прутом, добиваясь правды. Я ревела белугой, слёзы по белу личику размазывала, кричала, что ни в чём не виновата. А сама уже знала, что и в самом деле непраздна.

Меня выгнали из избы, велели спать в сарае. В первую же ночь подкрался кто-то — и обрезал мне, сонной, косу…

Я выскочила на двор следом за обидчиком, но в темноте никого не углядела. Спустила с цепи кобеля. Он нырнул в лаз под забором, помчался по следу, только лебеда прошуршала. А я прислонилась к стене сарая и застыла, не в силах пошевелиться. Обида была так велика, что даже слёзы не текли. Так и стояла засохшей берёзой, пока мокрый пёсий нос не ткнулся в ладонь. Тогда я осела наземь, обхватила Верного за шею и тихонько заскулила, не смея выть в голос.

Утром увидела, что пёс принес и бросил возле сарая синий лоскут — точно как от таськиной юбки.

С тех пор проходу мне вовсе не стало — хоть со двора не выходи.

Но я не по косе обрезанной убивалась. Слова поносные, что люди вслед мне кричали, мимо ушей пропускала. Горше всего было то, что Егор, мой Егорушка, поверил навету, отвернулся от меня. И по осени, как собрали урожай, женился на Таське.

Полетели по первому снегу свадебные тройки. Под звон бубенцов я пошла в березовую рощу и бросилась вниз головой в самый глубокий омут.

Открыв глаза, я увидела себя в воде и удивилась, что жива. А вокруг меня толпилось много девок. Все ладные, пригожие, да только какие-то прозрачные и совсем голые, укрытые только длинными зеленоватыми волосами.

В Малых Бабах чуть не каждый год кто-то из девок топился. Так вот, оказалось, что все наши утопленницы обернулись русалками. И я стала одной из них.

Русалки смеялись, тормошили, звали играть. Но не до игр мне было — горе моё никуда не делось. И я думала с тоской: «Видать, велика моя вина, раз в упокоении мне отказано».

Водяной Хозяин приплыл посмотреть на новообращённую. Погладил меня ручищей по голове и прогудел: « Потерпи ещё немного. Зима идёт. Скоро река покроется льдом, а все речные жители уснут до весны. Когда ты проснёшься, всё пройдёт».

Под коряжником в «моём» омуте я нашла подходящее местечко, легла на песчаное дно и закрыла глаза. Лежала и думала о том, что случилось со мной. Жалела себя, и любовь свою поруганную, и нерождённого ребеночка… Плакала. Только, что русалочьи слезы? Из воды вышли, в воду ушли. Постепенно боль стала утихать, а любовь свернулась клубочком где-то под чёрными корягами горя в глубине души — и уснула вместе со мной.

Когда сошёл лёд, я очнулась. Но это была уже совсем другая я.

Тело стало прозрачным, словно замутненное стекло, и таким лёгким, будто и не было его вовсе. Память тоже замутилась-затуманилась: я помнила свою прежнюю жизнь, но без горечи, без сожаления, как будто всё это было не со мной.

Выбравшись из-под коряжника, я присоединилась к другим русалкам, такая же весёлая и беззаботная, как они.

Одно меня огорчало: у всех моих новых подружек волосы были длинные, красивые, а мои так и остались короткими. Но, присмотревшись, я заметила, что у многих русалок косы тоже острижены, а в остатки волос вплетены шелковистые полупрозрачные пряди донной травы. Я сделала то же, и больше уже ничем не отличалась от прочих речных обитательниц.

Мы не могли выходить из воды при свете солнца, его лучи обжигали наши бесплотные тела. Но по ночам, когда туман с реки наползал на Кисельный луг, мы поднимались на берег, играли и танцевали до зари. И люди боялись приблизиться к реке, слыша наши голоса.

На макушке лета сельчане, как всегда, чествовали Купалу. Вместе с другими русалками я наблюдала за действом с плёса. Обережный Круг не подпускал нас к берегу.

Зажёгся живой огонь, взметнулось в сумраке пламя костра, и я вдруг почувствовала, какая холодная в реке вода. Захотелось на землю, к людям. Захотелось прикоснуться к кому-нибудь живому, прижаться, согреться… И тут я увидела Егора. Он шёл по лугу под руку с молодой женой. С Таськой.

Что-то шевельнулось во мне — может, любовь, а может, ненависть… Я решила забрать Егорушку к себе в реку и стала звать его, как это умеют делать русалки. Хотя Обережный Круг ослабил мои чары, Егор услышал зов, забеспокоился, потянулся к воде… Но Таська тоже почуяла неладное. Подхватив мужа под локоть, она увела его обратно в деревню. А я долго металась по реке, пугая своими стонами и людей, и речных обитателей.

С тех пор я больше ни разу не видела ни Егора, ни Таську.

А потом люди перестали чествовать Купалу. Луг зарос сорными травами, одичал. На болотах расплодились кикиморы, и даже в тальнике завелась какая-то мелкая нечисть. Но мне было всё равно.

Два раза в год Хозяин проплывал по реке снизу вверх и обратно. Осенью проверял, всё ли готово к ледоставу, все ли речные обитатели нашли себе место для зимнего сна. Весной — ломал лёд, помогал реке гнать льдины в море и между делом будил речных обитателей.

Я жила безмятежно и бездумно. Только раз в году, на Купальской неделе какое-то беспокойство охватывало меня. Казалось, что-то живое, человеческое пытается проснуться внутри прозрачного тела, шевелится, плачет, — и не может преодолеть свой сон. Но это длилось не долго, и скоро я снова становилась весёлой, беззаботной русалкой.

Как-то я подумала: «Странно, что после меня в реке больше никто не утопился. Видно, так и не доведётся поглядеть, как девка превращается в русалку». Подумала — и забыла. Но однажды, тёмным осенним вечером, когда я уже готовилась к долгому зимнему сну, в омуте вдруг раздался громкий всплеск.

Выбравшись из своего укрытия, я увидела её. Она лежала ничком среди коряг, длинные волосы запутались в корявых ветках. Мне стало жалко эту несчастную. Я захотела освободить её волосы, протянула руку — и замерла. Тёмные пряди вдруг посветлели, позеленели и сами собой соскользнули с коряжины, будто не запутывались вовсе. «Вот и довелось…» Я отпрянула, а утопленница поднялась и спокойно посмотрела вокруг. И тогда я узнала её. Таська… Нет, не Таська — Таисья. Не девка, не молодка, но зрелая баба во всей красе стояла передо мной. Налитое, статное тело, крепкие бёдра, большие высокие груди… Она была такая, такая… Словно боги нарочно создали её для любовных утех.

В омуте уже собрались любопытные русалки. Но Таисья ни на кого не обращала внимания, стояла гордо, смотрела поверх голов. Я незаметно отступила за спины подружек.

Приплыл Хозяин и замер, разинув рот. Пусть и был он водяной нежитью, но — не в пример русалкам — мог и любить, и ненавидеть. Если хотел. Русалки-то, хоть и красавицы все как на подбор, но молодые, зелёные (да, и так, и этак зелёные), а тут — такая стать! Не устоял Хозяин, снял с пальца жемчужный перстень и протянул его новообращённой.

— Будь моей женой, красавица. Будь Хозяйкой. Хочешь, я подарю тебе эту реку?

— Хочу, — спокойно ответила она и взяла перстень.

Ох как бурлили и кипели все ручьи и речки в округе, из берегов выходили, мосты сносили, — Водяной играл свадьбу.

С тех пор весной и осенью водяные владыки проплывали по рекам вдвоём. А больше ничего не изменилось.

Потом вдруг на Кисельном лугу снова объявились сельчане. Они скосили траву, поставили скамейки, заготовили дрова для костра. И по реке пошёл слух, что люди станут чествовать забытых богов.

Накануне Купальской ночи приплыла к нам Хозяйка. Она призвала одну из русалок постарше и долго с ней о чём-то говорила. Так никто и не узнал, что сталось потом с той русалкой. Вроде бы видели, что вышла она из воды, а куда потом делась — неизвестно.

С той поры повелось: на Купалу приплывает Хозяйка, выбирает одну из русалок, говорит с нею тайно, и русалка исчезает. Страшно стало речным обитателям. На пятое или шестое лето Хозяйка обнаружила, что в Молочной не осталось ни одной русалки. Кто спрятался, кто вовсе в другую реку перебрался.

Она поискала, поискала — и нашла меня. Мне было интересно, что же происходит, а узнать это я могла только одним способом: я плохо спряталась.

Хозяйка приволокла меня в мой же омут и велела сидеть молча и слушать.

— Ты, русалка, не поймёшь меня, ты ведь не помнишь ничего и не чувствуешь. Но всё ж послушай. Я жила в деревне, и у меня был муж, Егор, мой Егорушка. Да, я любила, и была любима, и думала, что впереди — только радость и счастье...

Будто кто-то провёл чистой тряпицей по мутному стеклу моей памяти. Хоть и в прозрачном теле, с травяными волосами, — я почувствовала себя прежней, живой. Мне стало больно.

Хозяйка между тем продолжала:

— Но эта ведьма, эта змеища Грунька, навела на меня порчу: я так и не смогла зачать ребёночка.

Груньку я помнила. Смешная, нескладная, как гусёнок, девчонка, на пару лет младше нас. На моей памяти она не была ни ведьмой, ни змеищей…

— Змеища, змеища!.. — бормотала Хозяйка. И вдруг крикнула: — А мы всё равно были счастливы!

Я ещё ниже опустила голову, чтобы не увидела она моих глаз и не поняла раньше времени, что и русалка может чувствовать — боль, злость, ненависть…

— Грунька всё ждала, ждала — и дождалась: кто-то обрюхатил её, а она всей деревне объявила, что ублюдок ейный — от моего мужа. А горше всего было, что Егор, мой Егорушка, поверил ей. Поверил, что это его дитё! Слышишь, русалка?! Ох, нет, тебе этого не понять.

Больше всего мне хотелось вцепиться ей в лицо. Ногтями, зубами…

— Но мы венчанные были, — Хозяйка уже вовсе не смотрела на меня, говорила, будто сама с собой. — Грунька никак не могла нас разлучить. Тогда она наняла бродяг, чтобы они надругались надо мной. И убили. Чтобы она за молодого вдовца, за Егорушку моего, замуж вышла. И чтобы даже память обо мне была замарана.

«Вот как!» — только и подумала я, вспомнив измазанные дёгтем ворота, косу свою отрезанную.

— …Я вырвалась, но они погнались за мной, как псы. Загнали в рощу, сюда, на обрыв. И некуда мне было деться: или в лапы их поганые, или в омут. Я всё помню, русалка, всё чувствую! Это у вас, теней речных, ничего не осталось — ни чувств, ни мыслей. А мне Хозяин силу дал. Как же я ненавижу их обоих! И её, змеищу, и его тоже. Как сильно я прежде любила его, так теперь ненавижу. Хочу, чтобы ему больно было. Так больно, чтобы выл он по-пёсьи!

Она вдруг наклонилась и взяла меня за руку.

— Помоги мне, русалка! Я тебя отблагодарю.

Я сдержалась, не отшатнулась. Спросила смиренно, не поднимая глаз:

— Чем я могу помочь тебе, Хозяйка?

Словно не слыша, она выпрямилась и продолжила:

— Я всё про них знаю: поженились они, сын у Груньки родился, Егор его своим признал. Вырос байстрюк, тоже женился и сына породил, внука Егору. И этот вырос, в город уехал. Егор и Грунька во внуке души не чают. Он каждое лето приезжает их проведать. Вот и теперь приехал.

Прошлые годы я посылала русалок убить Егора. Ни одна дурища безмозглая приказ мой не исполнила. Так я теперь думаю: то и хорошо. Я нынче хуже сделаю. Коли человек сам помер — то не ему беда, а тем, кто остался. А вот если сына похоронил — то горе. А ежели внука — в сто раз горше. Пойди, русалка, убей мальчишку, пусть мучаются Егор с Грунькой всё то время, какое им ещё осталось.

Страшно мне стало от её слов, но и чудно — как же так: у моего Егора уже и сын взрослый, и даже внук. Когда успели?

Хозяйка ждала ответа. Боясь выдать себя голосом, я молча кивнула.

В руках у неё появилась холщёвая сумка на длинной лямке.

— Здесь всё, что тебе понадобится. Этим гребнем семь раз проведёшь по волосам, когда выйдешь на берег, и станешь похожа на человека. Платье вот, обувка. В ларчике — булавка. Если уколешь ею человека, он сделает всё, что ты прикажешь. А если махнёшь этим платком, человек увидит то, что ты захочешь. Ну, вот самое главное — нож. До восхода солнца ты должна омочить его в крови егорова внука. Найди мальчишку, приведи к реке и ударь ножом. Потом брось нож в воду и скажи: «Прими подарок, Хозяйка». Тогда он навечно станет моим пленником. Бери!

Я взяла нож, и Хозяйка как-то очень нехорошо усмехнулась.

— А чем ты отблагодаришь меня? — спросила я.

— Если поторопишься с моим подарком, — она улыбнулась почти ласково, — у тебя ещё останется время до восхода солнца — найти себе парня, зачаровать его, заставить влюбиться. Когда он тебя поцелует, сердце забьётся в твоей груди. А не успеешь — ничего, вернёшься в реку. Попробуешь снова в другой раз, я помогу. Но если попытаешься стать человеком, не выполнив моего приказа, я тебя не только из-под воды, — из-под земли достану. Ты взяла нож, и, пока я не получу свой подарок, ты в моей власти. Знай же, те дурищи, которых я прошлые разы о помощи просила, обмануть меня решили, белы руки в крови пачкать не захотели. Так я их по ветру развеяла!..

Я вышла из реки на краю рощи. Солнце село, но небо ещё хранило его свет. С Кисельного луга долетали голоса, там уже шло гулянье. Хозяйка, приподнявшись над водой, внимательно следила за каждым моим движением.

Я достала из сумки гребень.

— А ты помнишь, как тебя звали? — спросила вдруг она.

— Помню. Меня звали Алёнушкой.

Я провела гребнем по волосам. Трава ворохом упала на землю.

— Это… ты?!

А волосы мои так и не отросли. Я снова занесла гребень над головой — второй раз, третий, четвёртый…

А ведь она испугалась.

Седьмой.

Выронив гребень, я в изумлении уставилась на свои руки: прозрачное тело быстро наливалось цветом и силой, становилось ощутимым, упругим.

— Ты ведь тоже ненавидишь Егора! — крикнула Таисья. — Ты должна его ненавидеть, ведь это он тебя убил!

Я отжала и встряхнула платье, оделась. Странная ткань: так быстро высохла и совсем не помялась.

— Отомсти ему! Не за меня, за себя!

Туфли тоже странные — одна подошва и несколько ремешков.

Управившись с чуднОй обувкой, я, как ни в чём ни бывало, спросила:

— Как можно в такой срамоте к людям идти? Платье коленок не закрывает, ноги голые, волосы обкоцаные… Да и как я пройду сквозь Обережный Круг?

Таисья от неожиданности то ли водой захлебнулась, то ли ненавистью своей.

— Нет там никакого Круга, — прокашлявшись, она таки взяла себя в руки. — Люди уже давно не верят ни в сон, ни в чох. Купальская ночь для них — забава. Они не обряды творят, а в игрушки играют. За платье тоже не переживай, сейчас все девки в таком ходят. И волосы у всех обстрижены, ещё и покороче. Тебе никто не удивится, в деревне нынче много приезжих — из соседних сёл, даже из города. ПОмни, русалочьи чары остались с тобой. Про булавку и платок тоже не забывай. Всё, иди.

Я перекинула сумку через плечо и пошла.

На Кисельном лугу не мудрено было затеряться целой стае русалок, даже в их речном обличии — столько здесь собралось народу и такая творилась неразбериха.

Костёр был маленький, но в него постоянно подбрасывали дрова, и он продолжал гореть, хотя уже давно должен был погаснуть. Мало того, дети жарили на костре куски колбасы, нацепив их на прутики. В наше время за такое святотатство озорников поставили бы на горох до морковкина заговения.

Я не видела музыкантов, но откуда-то раздавалась чуднАя, дёрганная какая-то, музыка. Молодёжь под неё вроде бы плясала, тоже дёргаясь — то смешно, а то и вовсе срамно. Многие были пьяны, почти все курили.

Приглядываясь к парням и подросткам, я забеспокоилась, что трудно будет найти среди них нужного мне мальчишку — ведь Таисья не рассказала, какой он из себя. Потом догадалась присоединиться к стайке девок, болтавших без умолку. Ежели кто-то сплетничает, надо только внимательно слушать — и обязательно узнаешь всё, что нужно: кто, с кем, где…

Девки и впрямь сплетничали — с удовольствием, с толком, с расстановкой. Одна городская, выслушав очередную историю, всё всплёскивала руками и приговаривала: «Ну, тут у вас прям Санта-Барбара!» «А что это?» — спросила я. «Это сериал. Не смотрела? — непонятно ответила она. — Там, точно как у вас, все друг дружку и любят, и ненавидят, и все друг другу родня!» Девки засмеялись, да вдруг примолкли, и шуршащим эхом заметалось между ними: «Егор, Егор… Егорка идёт».

Я оглянулась и оторопела. По тропинке шел Егор. Мой Егорушка. Молодой, красивый…

«Очнись! Этого не может быть!» — мысленно крикнула я себе. Но тут же сама себе и возразила: «Почему не может? Я же, вот, здесь, и тоже по-прежнему молода и хороша…»

И вдруг где-то сбоку прозвучало: «Внук. Внук, внук…»

Что-то мне сегодня такое говорили… Ах вот оно что! Это и есть внук моего Егора! Тоже Егор. В честь деда, конечно. Ведь как похож! Зря Таисья называла грунькиного сына ублюдком и байстрюком. Вот же, третье поколение, а сомнений нет: кровь от крови, плоть от плоти.

Когда парень подошёл ближе, стало видно, что это — другой человек. Похож, очень похож, но — не тот, кого я любила когда-то, не тот, с кем прыгала через костёр. Не тот, кто отрёкся от меня.

Я смотрела на молодого Егора и чувствовала, как просыпается во мне любовь.

А следом опять нахлынула боль: значит, это его я должна убить. Да не просто убить — отдать во власть речной Хозяйки! Бедная моя голова закружилась, и я, пошатнувшись, отступила к лавке, где сидели старики.

И увидела прежнего Егора.

Его невозможно было узнать — если смотреть просто глазами. Но я знала, что это он.

Ничто не шелохнулось во мне, ни любовь, ни ненависть. Разве что жалость.

Егор сидел чуть в стороне от других таких же стариков. Таких же, да не таких. Он был здесь старше всех, не просто старый, — дряхлый, чуть живой. Его мысли и чувства были открыты мне, словно речная гладь, и они тоже были дряхлые и чуть живые: как тяжело ему, как надоело жить, как он устал… И тут меня словно ледяной водой окатили: вдруг стало ясно, что мучиться ему осталось совсем не долго, всего лишь до рассвета.

Я тихо подошла и встала за спиной Егора-старика, достала из сумки платок, взмахнула им над плешивою головой и зашептала:

— Смотри, вот я, твоя Алёнушка. Я иду в рощу, буду ждать тебя там. И сам ты молод, красив, силён… Всё у нас будет хорошо!

Потом слегка кольнула булавкой и велела:

— Иди туда!

Я знала, что он видит: меня, уходящую в сторону берёзовой рощи, — я оглядывалась, улыбалась и манила его за собой. И Егор-старик почувствовал себя молодым. Он вскочил с лавки и быстро пошёл, почти побежал за той, которая улыбалась ему уже с опушки. Но бежал он только в своём воображении. На самом же деле дряхлый дед ковылял, едва переставляя ноги. Спина его была согнута, руки тряслись.

Одна из старух, которые сидели на соседней лавке, закричала ему в след:

— Куда пошкандыбал, старый хрен! А ну, сядь на место! Рассыплешься ведь по дороге, где я твои кости собирать буду?

Другие старухи засмеялись.

Очевидно, это и была Грунька, третья любовь Егора, мать его сына, бабка его внука.

Старик не обращал внимания на крики супруги. Я слышала, как он шепчет:

— Алёнушка! Алёнушка моя!..

А я теперь знала, что делать.

Молодой Егор переходил от одной лавки к другой. Поговорил с тётками, перекинулся парой слов с мужиками, позубоскалил с девками. Парни хлопали его по плечу, жали руку. Все были рады, когда он подходил.

Я смотрела на него, и нежность переполняла меня. Егор. Егорушка. Я умерла бы за него. Если б только была жива. Но сейчас ценою моей жизни была его смерть. Такая вот — как там говорила эта городская? — Санта-Барбара. Да.

Кинув платок и булавку обратно в сумку, я пошла навстречу своей любви. Не наводила русалочьих чар, не звала, не манила. Просто подошла и посмотрела в глаза. И увидела, как рождается ответное чувство.

Не говоря ни слова, мы взялись за руки, а ноги сами понесли нас в рощу, где уже перекликались в темноте смешки да шепотки, вздохи да стоны…

И я снова слышала жаркое: «Алёнушка! Алёнушка моя!..»

Но время страсти ещё не пришло. Сердце не билось в моей груди. И Хозяйка ждала свой подарок.

Я увлекала Егора за собой. Кружа и петляя среди белых стволов (все петли, все повороты — только посолонь, по солнцу), мы медленно, шаг за шагом, приближались к берегу реки, к омуту, в который я не собиралась возвращаться.

Где-то рядом (я знала это!) в ту же сторону полз Егор-старик и тоже твердил: «Алёнушка!..»

Светлеющее небо проглядывало сквозь кружевную листву берёз.

— Догоняй! — смеясь крикнула я, вырвалась из рук любимого, метнулась туда-сюда, спряталась за кустом. А когда Егор повернулся в другую сторону, со всех ног бросилась к реке.

Егор-старик при последнем издыхании полз к обрыву. Я догнала его, упала рядом на колени. Не было у меня к нему ненависти. Я звала её, будила, а она не просыпалась. Может, потому, что старик был дряхлым и жалким. А может, потому, что прежде ненависти проснулась любовь.

Видно, свежий предрассветный ветер развеял мои чары. Старик поднял голову. Глаза его, мутные, безумные, вдруг прояснились. Он сел, закрыл лицо трясущимися руками и жалобно сказал:

— Это был призрак. Я гнался за призраком. Старый дурак!.. Думал, что лечу, как на крыльях, а сам полз на карачках. Поделом мне!.. Но ведь это ты? — спросил он, отнимая ладони от лица. — Это вправду ты?

— Я, Егорушка.

Времени у него оставалось на один лишь вдох.

— Алёнушка моя… — прошептал старик. И упал, ткнувшись лицом в землю.

Он умер, но кровь ещё струилась по его жилам. Та самая кровь. Выхватив из сумки нож, я вонзила его — куда смогла. В руку. Лезвие окрасилось, и я швырнула нож в реку, шепнув: «Прими подарок, Хозяйка!»

Она поднялась над водой в самом ужасном обличии, какое только можно себе представить. Она уже знала, что я обманула её: вместо юного красавца вечным пленником будет дряхлый старик, бывший муж, предавший и забывший, и умерший с моим именем на устах… Но у каждой игры свои правила. Хозяйка должна была принять подарок.

Тут из рощи выбежал Егор-внук. Можно было только вообразить, что он подумал, увидев лежащего на земле деда, меня, прикрывающую старика собой, и нависшее над нами чудовище. Егор кинулся было к нам. Но русалочьи чары ещё действовали. Я только махнула рукой, и он, не сделав и двух шагов, застыл на опушке. Там, куда Хозяйка не могла дотянуться.

И со мной Таисья ничего не могла сделать: ведь я выполнила приказ и вышла из её власти. Она просто отшвырнула меня прочь. Падая, я ещё успела увидеть, как чудовище сграбастало старика и вместе с ним рухнуло обратно в реку...

Когда я пришла в себя, до восхода оставалось несколько мгновений.

Егор целовал мои глаза, щёки, волосы...

— Не так! — простонала я. — В губы! Быстрее!

Он успел.

Сердце в моей груди трепыхнулось и принялось ровно отсчитывать секунды новой человеческой жизни. Кровь побежала по жилам. И под сердцем шевельнулся ребенок.