Глушинское оправдание

Вторую неделю накрапывал дождь: такой мелкий и тонкий, что казалось, будто его капли не падают вниз беспокойной моросью, а повисают в воздухе бесплотным туманом — из-за него-то и дышалось тяжелее, и работа шла натужнее. Альрех-Тинарзис, Предвидящий Звёзды, срубал сучья с поваленной ели. Он размахнулся и в который раз ударил топором, тот тяжело клюкнул и увяз в смолистой и влажной еловой плоти. Альрех отёр со лба пот и замахнулся вновь. Погода под стать месту, небеса согласны с землёй. Он с трудом мог представить себе, что над этим хмурым ельником, непролазной чащею покрывавшим крутой берег Ухвойки, может радостно сиять весеннее солнце или трещать по зиме жестокий мороз — нет, низкое небо, застланное тяжёлой, седой пеленой, верно, приковано было к земле колдовством тёмной хвои, густой неподвижностью вязкой еловой крови, каплями прозрачной смолы проступающей на срубах. Топор ещё раз ударил, и толстый сук, поддаваясь, дрогнул, зашумел, тряся игольчатой лапой. Альрех перехватил топор поудобней, пошире расставил ноги и рубанул.

— Плывут! — зазвенел тонкий голос. — Плывут! Ладьи плывут!

Не прекращая радостно голосить, Житька торопливо взобрался на взгорок, подбежал к нему, чуть запыхавшись, и повторил: «Учитель, плывут!». Альрех оставил топор, распрямился: спину с непривычки ломило, и он невольно крякнул, ухватясь ладонями за поясницу:

— А ну, пойдём посмотрим, — ответил он; огляделся, повременил самую малость неизвестно зачем и поспешил к берегу вслед за мальчишкой, оскальзываясь на влажной, вчера только скошенной траве. Братья, как и он, оставляли работы и шли встречать медленно выплывающую из-за излучины ладью. От неё и виден пока был только краешек носа, но вёсельный плеск радостной вестью разлетался уже над рекой.

Парень — из тех, кого Альрех узнал лишь в изгнании, и которого помнил пока по одной только вихрастой, чёрной голове, бычьей шее и совершенно вздорным взглядам на размыкание пределов незримого естеством существования человеческого духа, а имени чьего не знал вовсе, — тот парень уцепился за тоненькую, приютившуюся на самом краю обрыва молодую берёзку, невесть как выросшую в непролазной глуши ельника, приложил ладони ко рту и звучным, далеко слышным голосом пропел: «Радуйтесь, братья!», «Радуйтесь» — слабо, едва слышно донеслось в ответ, а может просто отзвук отразился от воды, но вёсельный плеск стал как будто ближе.

Молчали, сгрудившись на самом краю обрыва — того и гляди, не выдержит отсыревшая, размокшая глина, и рухнет вниз целым откосом, с плеском упадёт в прозрачные воды Ухвойки, растворяясь грязью и мутью, того и гляди соскользнёт чья-нибудь нога, а там долго ли и шею сломать, однако же, собрались все там — на самой кромке, всматриваясь в тусклую, моросью и туманом занавешенную даль, считая удары вёсел, пытаясь расслышать голоса с ладьи, откуда-нибудь с самого её носа, где уж наверняка кто-то точно также приложил ладони ко рту и широким, распевным голосом воскликнул раскатистое «Радуйтесь!». Но туман глушил и звуки, и мысли, полагая им слишком близкий предел, и потому оставалось молча ждать, и Альрех ждал, давая отдых усталой спине, чувствуя, как по потному, разгорячённому телу гуляет почти недвижный холодный воздух, и озноб подступает так близко, что хотелось сжать на груди руки поплотнее, и уж больше не стоять на берегу, и тогда он переминался с ноги на ногу, растирал ладони, и вслушивался, стараясь различить тот самый возглас приветствия, что сделался знаком для них, тех, кто отправился в изгнание и оставил великолепие Среброгорящей ради права быть волшебником. И когда поутру ломило кости и сводило мышцы от вчерашнего труда и от сна на сырой земле под тонкой и волглой, как всё кругом, шерстяной накидкой, когда голос хрипел и сипел, и горло не в силах было исторгнуть ничего, кроме проклятий, кто-нибудь различал сквозь серую утреннюю хмарь его, проснувшегося, и приветствовал с весельем наглеца — «Радуйся, брат!». И свернуть бы шею тому, кто выдумал такое приветствие, и язык бы ему выдернуть, а только нельзя — сам придумал, сам и терпи. И радоваться-то было нечему, да всё же была в этом возгласе ещё не истёршаяся, живая сила, звенящий смысл, наполняющий душу полнозвучным откликом. После сотрётся, как стирается под ногами служителей мозаика на полу соборов, исчезнет, истопчется, останется лишь собственной пустой оболочкой, как высосанная пауком муха, останется строгим наставлением прошлого, но сейчас, в глуши, в изгнании, громче всех приветствий и многосложных званий звучало это простое: Радуйся, брат!

Ладья подплыла. Пристань соорудить не успели, но были сходни — перекинули их, и по качающимся, шатким доскам, одетый в льняное платье до пят, первым сошёл на берег мудрейший Имбрисиниатор.

— Радуйтесь, братья! — воскликнул он, и Альреху показалось, будто старик смущён, и как-то неловко раскидывает руки и прячет улыбку в окладистой бороде, в бороде той серо-свинцовой масти, в которую превращаются смоляные, чёрные волосы, чтобы, даже поседев, никогда не стать белым невесомым пухом, гонимым всяким ветерком. Он будто остановился, готовясь произнести речь, как случалось ему не раз, но то ли мрачная стена леса слишком уж отличалась от праздничного убранства собора, то ли и вовсе не было теперь никакой нужды в речах, но старик только шагнул вперёд, обнял Альреха, растрепал русые волосы Житьки, шепнул что-то разрыдавшемуся вдруг толстяку Зинтернаху, раскланялся с надменным Интрогом, который даже здесь оставался холоден и строг, и в этом его высокомерии было какое-то величие, и Альрех втайне был благодарен звёздам, что они судили так, и Интрог пошёл вместе с ним, в изгнание, презирая своей несгибаемостью все обстоятельства и невзгоды. Сбегали по сходням прибывшие вместе с Имбрисиниатором братья, радостно восклицали, находя знакомых, оглядывались, потрошили дорожные сундуки, хвалясь привезёнными припасами и книгами. Уже успевшие обжиться хозяева только смеялись и перемигивались — снеди хватало, и книги, кажется, привезены в избытке, много больше уже, чем может вместить врытая в землю избёнка, тёмная землянка, крытая хворостом и лапником, где днём и ночью теплилась, дымя, самодельная печка — а куда ещё прятать их от всепроникающей влаги, от повисшей в воздухе мороси и подступающей плесени? — а вот топоров не хватало, пил бы хотя б с десяток, камней бы точильных, хорошо бы ещё молотков и гвоздей добыть, да уж, видно, снова не в этот раз.

Взяв наставника под руку, Альрех водил старика по обжитой братьями поляне так, словно по дворцу, проходя неспешно и заглядывая всё в новые и новые комнаты, где таились диковины одна другой чуднее, притягательней и изящней. А начал так:

— Ну, что же, наставник, добро пожаловать в Небо Коптящую Глушину! — воскликнул он, лицедействуя. — Представьте, у этого места уже появилось называние, и, признаюсь, мне нравится, как нарекли его наши острословы. Когда-то волшебники древности уходили прочь от суеты в далёкую Дремчугу, а мы сбежали куда-то совсем уж далеко, в дебри, в непролазный лес, в глушь, в Глушину. Может, когда-нибудь и она получит любимое певцами и славословами прозвище, перещеголяв Среброгорящую! Сделается, грех сказать, какой-нибудь Высокоглавой, а пока вот, как видите, назвали точнее некуда! А что ж мы ещё и делаем, как не небо коптим, мудрейший?

Старик ответил сдержанно, безо всякой улыбки:

— Кажется, что-то ещё делаем. Но об этом после, — и, совсем уж иначе: — Так что же наша Глушина? Как вижу, это — поварская? — он указал на чугунный котёл поставленный поверх тяжёлой, разлапистой подставки, под которой тлели алые угли, подёргиваясь от движения воздуха пепельно-дымчатой плёнкой.

— Именно так. Сегодня, надо полагать, к столу будет подана ячменная каша с сушёным мясом. Если, однако, паршивец и дальше будет крутиться у ладьи, то каша окажется горелой, — добавил Альрех, отыскав глазами Житьку.

— Оставь его, пусть веселится, — молвил задумчиво Имбрисиниатор. — Много ли ещё придётся?

— Да уж хватит на его век.

Молча ступали по мокрой траве. Как же недавно это случилось… всего какой-то месяц назад в полумрак собора влетел обезумевший мальчишка, прокричал какую-то околесицу на Се-Ра, опалил кого-то из напыщенных драхляштов горючей мерзостью, которую используют уличные проходимцы, и всё переменилось. Разом, за какую-то пару мгновений сложная игра, напряжённо сведённая к своей середине причудливая вязь ходов и взаимоотношений рухнула. Надменная в своих нищенских обносках, глазам открылась неприглядная, струпьями покрытая правда. Нечего больше было скрывать за пышностью многозначительных речей и таинственным священнодейством — нет, с воплями почтенного драхляшта, с суматохой и неразберихой, с испуганными возгласами и суетой исчезли, растворились вмиг как летний полуденный сон и страхи и надежды, лишились всякого смысла сложные переговоры и попытки украдкой выведать, что может, и чего не может противник; сослужили свою службу, наконец, Смотрины, и прокажённые увидели язвы друг друга, и каждый с отвратительным облегчением осознал, что эти отметины смерти не только на его собственном теле, но и других коснулась безносая, каждого поцеловала прелюбодейка в уста и обдала смрадным духом. Что толку в прославленном драхляштском владении покорённым огнём, и многих трудах, написанных их велеречивыми волшебниками? Цена им — горючая дрянь вмиг поджёгшая роскошное платье, и ни один волшебник — ни один со всех земель — не смог унять огня своим приказом, и больше даже — не стал пытаться, и страшно было видеть кругом себя безумные, затравленные глаза людей, понявших, что вдруг, вмиг, в единочасье кончилось то, что когда-то называлось временем высоких. С таким же чувством, наверное, орлы и куропатки, петухи и ястребы, если бы им случилось бродить мирно по одному птичьему двору и распушать перья, показывая друг другу — только оттого-де и не взлетаю, что вас жалею, а вот ежели захочу, так мои крылья мне не изменят, с таким же ужасом они смотрели бы друг на друга пустыми, зеркальными глазами, брось какой проказник в самую их гущу камень с тем, чтобы они, кудахча и крича, смешно припрыгивая на коротких ногах, неуклюже переваливаясь, бросились бы врассыпную, неспособные взлететь. В этот миг для пустоголовых куриц смерть в когтях ширококрылого орла, слетевшего с небес, была бы радостным знаком — есть ещё птицы, можно ещё летать, просто с твоими-то крыльями, глупая клуша, что-то не так! Но орлы, как и курицы, бежали от камня, а, значит, самый воздух проклял их и не пускает больше в себя, а с этим уже не поспоришь.

И кто-то из совсем молодых пробился тогда к вопящему драхляшту и накинул на него свой расшитый плащ. Плащу повезло оказаться крепким и толстым, так что огонь под ним быстро унялся, не то бы быть беде, а так несчастный толстяк больше испугался, чем поджарился, да ещё чуть подпалил бороду. После Альрех навещал его, лежащего на огромной постели, на горе пуховых подушек в одной из немногих просторных и светлых комнат мрачного Тетерева. Толстяк оживлённо и шумно убеждал его, что сей ужаснейший случай, безусловно, предсказать было никак невозможно и потому — а как же можно иначе? — он не придаёт ему ни малейшего значения и чрезвычайно ценит гостеприимство Среброгорящей, и уж, безусловно, заверит в нём своего короля.

Кажется, он был единственным, кто не понял ничего. А, может быть, в нём проснулось самообладание и веселье, одной только отчаянной безысходностью и пробуждённые. Впрочем, в этом Альрех сомневался, и потому, раскланявшись и распрощавшись, спешно покинул мрачную крепость.

Когда под сводами собора перестали метаться суматошные возгласы, и молчаливое осознание явилось ко всем, раздались язвительные упрёки и злобные отповеди в ответ — но всё лишь жалкие попытки защититься, отогнать, оттолкнуть неизбежное. Среди других заговорил Эйзорг, угрюмый свардлят, он требовал для мальчишки казни с какой-то звериной ожесточённостью доказывая, что никто не смеет нарушать закон и входить в собор после того как двери его затворены, и таинство, свершающееся собором, началось. Альрех кричал в ответ — говорить в общем гомоне уже не было смысла, да и кровь в висках стучала так, что уж лучше было выкричаться, и он кричал, обличая Эйзорга, хоть и без этого было ясно, что свардлят кричит о законе одним только — хочет сохранить тайну. Пусть даже знают волшебники, что нет больше силы, нет волшебства, но пусть знают это только волшебники и никто другой. Альрех едва сдержался, чтобы не ударить этого невысокого, сухого с высоко задранным подбородком и сверкающими чёрными глазами, на разозлившегося галчонка похожего свардлята, который собственную беспомощность пытался скрыть смертью мальчишки. Но тут он сказал, на удивление тихо: «Хочешь спасти — сделай его волшебником. Волшебник сохранит тайну».

И Альреху, набравшему воздух для гневного ответа, нечего было сказать, а Житька в тот день сделался его учеником.

Бурным потоком промчавшиеся мысли остановил Имбрисиниатор:

— Что с твоими изысканиями? Прояснилось ли хоть что-то? — спросил он.

— Нет, наставник. Какое? Сейчас не до незримого. Нужно поставить хоть какие-то срубы, свезти достаточно припасов, чтобы спокойно перезимовать. Говорят, здесь зимы суровые, много неласковей столичных. Вот и валим ели, плотничаем, как умеем — а где же ты среди наших найдёшь плотников? Кто топор с нужной стороны держит, тот и умелец.

— Ничего, справимся, — отвечал старик. — Мы привезли шатры — Ярослав даровал нам пять шёлковых шатров. Зиму, конечно, не перезимовать, но по нынешней поре сгодятся. Какое ни есть, а убежище от дождя и ветра, — рассудительно закончил он.

— Отдадим же должное Ярославу — подарок хороший. А тебе спасибо, наставник, шатры пригодятся.

— Отчего ты не хочешь созвать строителей? Не думаю, чтобы нам запретили и это, да и те люди, что вызвались помочь нам, которые сели на вёсла и управляли парусом, они останутся здесь, и будут служить нашему делу, стоит только позвать, — наставник говорил ласково, вкрадчиво, как часто говорят с детьми, и Альрех ответил резко, даже чересчур:

— Нет! Так мы точно ничего не добьёмся, и всё, всё, что случилось, не приведёт ни к чему, все усилия окажутся тщетны. Нет, мы сами должны вцепиться в эту землю, вгрызаться в чащу, спорить с ненастьем. Мне сложно объяснить, учитель, но я чувствую это. Кем мы станем, если привезём с собой слуг? Бледной тенью тех волшебников, которых прогнали из Среброгорящей. Мы будем теми же, но только хуже. Никогда ненависть и тоска по минувшей роскоши не оставит нашу память. Мы будем той же Дремчугой, только уменьшенной в сотню раз, и это значит одно: волшебство навсегда останется закрытым для нас. Нет, мы ходили уже этим путём, и — ты видел! — он привёл нас в пустыню! Вернувшись, мы не знаем ничего. Ничего, кроме того, что назад идти нет смысла. И пусть уходят те, кто согласен на меньшее, мы останемся тут, в Глушине!

— Возможно, ты прав, — отвечал Имбрисиниатор, носком сапога отбрасывая в сторону попавшуюся на пути ветку. — Я помню ещё то время, когда не только люди прислушивались к словам высокого Се-Ра. Я сам играючи разжигал огонь и поднимал ветер, это было легко, мальчик мой, почти так же легко как дышать. Я говорил тебе — стоило выучить правильные знаки, и мир не перечил больше, как не перечит лютня ловким пальцам певца. И что же? Я сам не заметил, как всё переменилось. Ты никогда не знал силы, тебе неведома пьянящая радость от неё, наполняющей и веселящей душу. Но мы упустили её, и значит теперь ваше время. Пытайся, ищи, благословляю тебя.

Сядем, ноги уже не те, — добавил он, помолчав, и опустился на сучковатое бревно.

Белёсое небо всё так же сеяло моросью, видно было, что братья расселись для трапезы, и Житька суетился вокруг котла, накладывая черпаком каши каждому из мудрых.

— Ты уже сказал ему?

— Нет, учитель. Пока он уверен и в нашем и в собственном могуществе. Кажется, выходка Велемировича его нисколько не поколебала, — задумчиво ответил Альрех.

— Честно ли это? Он совсем ещё юн и — единственный — не знал, на что шёл. Я могу велеть забрать его и отвезти домой, в Дремчугу.

— Поговорю с ним. Но не думаю, что мальчик отступится. Житька бойкий и достаточно сообразительный, чтобы понять — после такого разгрома мы нескоро оправимся. Нет, если б он хотел, давно бы улизнул.

Конечно, улизнул бы, в те короткие дни после Дворцовой, когда Альрех ещё мог свободно ходить по Дремчуге. Да, Альрех ждал переворота. Более того, он знал, кто и зачем его устроит, он знал почти всё, и, несмотря ни на что, едва смог вынести унижение. Он был готов — и всё равно удар отозвался слишком острой болью. Конечно, Богдан Раздолович смягчал свои донесения, но уж его-то Альрех знал, и верил ему вполне. «Нет, шалишь, — думалось ему тогда, — ты, Раздолович, рисуешь мне глупого ястребка, но я-то вижу, что он затеял. Да ты и сам не станешь отрицать», и Богдан, виновато тупился и не отрицал, и предлагал, глядя на Альреха пустыми, невидящими, почти стеклянными глазами, принять должные меры. Но каждый раз уходил обнадёженный — и Альрех, и сам Имбрисиниатор отпускали его со словами: «Рано, рано, пусть пока, там видно будет». Но работал Богдан Раздолович отлично, и Альрех знал, с кем ему стоит поговорить с глазу на глаз, и потому сам вызвался встречать исхирцев. Сархэ произвёл на него впечатление блистательного лицедея и человека весьма умного: приходилось очень осторожно говорить с ним, проговорками и случайно сказанными словами давая понять, что дремчужкие волшебники уже никуда не годны. И в него самого, весельчака-гуляку, сбежавшего из дворца и взявшего имя на высоком Се-Ра только чтобы проще соблазнять благородных девиц и дать отставку докучающим государственными заботами вельможам, Сархэ, кажется, поверил вполне искренне. И, значит, можно было надеяться, что приезд мнимого писаки, покрутившегося немного в Среброгорящей, и тут же укатившего в Безрыбьево, подстегнёт тамошних бездельников.

Но главное — отец. Старик, которого давно уже никто не принимал в расчёт, князь, из чьей ослабевшей руки выпали вожжи, вздорный, крикливый, едкий, нелюбимый, так что с того? Альрех много слышал о генерале Нирчеке, и приглядывался к нему весьма пристально, во время недолгого их знакомства, и Альрех увидел в нём человека, слову которого можно было доверять. И Альрех доверился слову генерала, заставив того поклясться, и Вайде поклялся, и остался верен своим словам там, на Дворцовой, когда исхирцы кольцом окружили князя и вывели его с площади, чтобы запереться в Высокой Чайке. Какими словами клял его в эти дни генерал, Альрех не желал знать. Разумеется, он не мог сказать ему почти ничего, и только намекнул, что жизни князя может грозить некоторая опасность, и, если такая появится во время Смотрин, может ли он рассчитывать на помощь высокого исхирского гостя, если только эта помощь будет в его власти? И исхирский генерал заверил его в своём почтении к долгу гостя перед хозяином.

Даже сейчас в памяти Альреха звенела пощёчина, звонкая пощёчина, которая оборвала на несколько мгновений речь Ярослава. Он тогда кричал своё: «Смотрите, кто вами правит! Смотрите, кому вы поклоняетесь и кого почитаете за богов! Они не могут ничего! Перед вами обманщики и лжецы, смотрите!», кричал он, выволакивая старика Айнкора, видно, случайно выбрав его из ряда волшебников, на середину площади, схватив того за грудки, протащив за собой, заставляя подслеповатого и почти совсем глухого, толстого и слезливого человечка мелко семенить ногами, спотыкаясь и едва не падая. Ярослав сорвал с него парчовую накидку — голый, жалкий, с растрёпанными седыми волосами и в несвежем белье, он являл собой лучшее доказательство словам новоявленного князя. И хуже всего было молчание собравшихся волшебников — никто не смел защитить собрата, и Ярослав, распаляя себя сильнее прежнего, продолжал обличительную речь. Альрех едва сдерживался, чтобы не сорваться, не закричать, не ударить проклятого выродка — и оттого было особенно больно, что тот говорил правду. Он кричал — и народ слушал его, замерев: «Эти ли старики, защитят вас? На них вы полагаетесь? Смотрите же — волшебники Среброгорящей не могут защитить даже себя. Всё, что по силам им, обманщикам, дурить головы простому народу, показывая дешёвые представления! Всё, что могут они — лгать! Всё, чего они желают — почести и богатства!» Айнкор испуганно, непонимающе вертел круглой головой, обычно узкие его глаза распахнулись, и он, взъерошенный, растрёпанный, казался филином, пойманным злым мальчишкой.

Альрех видел лица волшебников — на одних читался ужас, другие чернели от ярости, на лицах третьих гуляла кривая усмешка, но все они подчинялись порядку, и, вслед за окаменевшим, застывшим, в изваяние превратившимся Имбрисиниатором, они молчали, не двигаясь с места. Шум непонимания носился над сбившимися в кружки свардлятами и аштенохами, гостями Смотрин — прочие же давно сбежали с Дворцовой, вслед за исхирцами, ещё в те, первые мгновения, когда ничего не было ясно до конца, и когда Альрех успел шепнуть генералу Нирчеку, что настало время исполнять обещанное. И вот, обрывая речь Велемировича, Светлана Драгиславна подбежала к брату, ударила его по щеке, и замахнулась ещё, но он перехватил руку. Несколько мгновений они стояли так, замерев, после Светлана вырвалась, взяла стоящего рядом Айнкора и увела его вместе с собой, за руку, не оглядываясь, прочь с площади, будто строгая нянька непослушного ребёнка. Ярослав не стал её останавливать. Проводив их взглядом, он молвил насмешливо: «Женщины! Так часто милосердие в них побеждает разум! Но — пусть! Пусть уходят, дайте им дорогу, ибо вы видели уже всё то, что должны были видеть! Времена переменились не с тем, чтобы сеять ненависть и жестокость — нет! Те, кто достоин осмеяния и изгнания будут осмеяны и изгнаны, но и только. Украденное, награбленное лжецами богатство будет возвращено Среброгорящей, но их жизни не нужны нам — пусть их ложь искупится золотом, не кровью!»

Кажется, он не лгал тогда, новый повелитель Дремчуги — тех, кто не ушёл в Глушину, кто отрёкся по велению Ярослава от звания волшебника и имени на Се-Ра, тех не трогали, оставив доживать под крышами приютившей их родни. Другим же было позволено уйти, и Альрех увёл их в Глушину.

Теперь Альрех сидел на поваленном еловом стволе, опершись руками о его влажную, слоистую, пачкающую смолой кору, смотрел, как едят, переговариваясь братья, как рассказывают вновь прибывшие последние новости привезённые из Среброгорящей, он сидел рядом с наставником, и не знал, что сказать. Едва ли Имбрисиниатор понимал, насколько осознанно Альрех отдал Дремчугу в руки Велемировичу. Возможно, догадывался, но, верно, гнал от себя дурные мысли. У самого Альреха не было этой спасительной возможности — он был той овчаркой, что вела стадо, и он, своею рукой, своим словом, привёл гордых волшебников Среброгорящей, которая когда-то звалась Владимиром, сюда, под сень молочно-белого, мутного неба, в самое сердце непроходимой чащи, прочь от мира и людей. В единственной, отчаянной надежде высечь искру волшебства, схватить ускользающий сквозь пальцы воздух — он читал книги владимирцев вдумчиво и внимательно, взвешивая каждое слово, стараясь за каждой проговоркой разглядеть ту тайну, что наполняла их слова силой, и в пылу сражений добыло Дремчуге имя Владимира. И он нашёл, разглядел, отыскал. Догадка была простой, и она объясняла всё — да, мир переменился, да он не откликается больше на слова высокого Се-Ра, но волшебство не ушло, нет, оно словно бы повернулось к миру иначе, как шестерня в часах, и нет больше никакого Се-Ра, нужны иные средства — опытом и размышлениями нужно вырывать, отвоёвывать их у тьмы, так же, как добывали язык высоких первые дремчужские волшебники, год за годом, слово за словом, прежде чем первый ветерок повиновался их велению.

И всё это было в книгах владимирцев, и только слепцы могли не видеть этого! Слепцы, или те, кому незачем сражаться с неизбежностью, кого разморили солнце, лесть, богатство и праздность, кого нужно встряхнуть, нахлестать по щекам, заставить ненавидеть и бороться… и Альрех сделал свой выбор.

Вечерело. Под сенью лиловых сумерек, полных жаркими языками огней, уносящимися ввысь крохотными искрами, всё менялось — другим, непривычным казался высокий берег, иначе несла свои медленные воды Ухвойка, отражая и преломляя на волнистой глади тёплый свет костров. Братья успели раскинуть шатёр алого шёлка, светящийся изнутри светом растопленных жаровен и Глушина казалась теперь военным становищем, и Альреху хотелось видеть себя воеводой. Пройдясь кругом, надышавшись вечерним, прохладным воздухом, полным запахов душистых трав, пропитанным смолой и влагой, он вошёл в шатёр. Пора было приниматься за бумаги. Альрех срезал сургучные печати, поднял крышку сундука, разложил перед собой записи, черновики и наброски, разрозненные мысли, запечатлённые на бумаге, мелким почерком с сильным наклоном и вытянутыми ниткой словами. Альрех взял один из листов, прочитал, отложил в сторону, и взял другой, и так до глубокой ночи, когда в который уже раз окунул перо в чернильницу, но теперь уж не для того, чтобы вычеркнуть глупость или в нерешительности закусить кончик пера. На чистом листе он написал:

Вперёд, пока силы тебя не покинули,

И вверх — поднимайся, мой брат, и иди,

Для целого мира с тобою одни ли мы,

На всём бесконечном пути?

Дорога от наших шагов извивается,

Свой хвост норовит заглотить как змея,

Сквозь зыбкий завес облаков пробивается —

Последней ли почестью павшим? — заря.

И ели сырые широкими лапами

Молочное небо скрывают от глаз,

Колдуют, безбожные, хвойным ли запахом,

Густою смолою ли путая нас.

Дойдём ли? По этим оврагам нехоженым,

Изморосью сонной напившись сполна —

Дойдём. И над нашей душой растревоженной

Нежданной победою грянет весна.