Сказка про Любаву, дочь боярскую

Плещутся в ледяных гранях огненные всполохи. Скрипят ржавые цепи — качается на них ларец хрустальный. Гуляет под потолком эхо слов:

— Ох, горюшко-горюшко! Делать-то что? Да как же ты ирода этого клятого в дом пустил? Кому поверил?! — заламывает руки женщина с льняными волосами. От виска прядь тонкая тёмная тянется. Не молодица, но и не старуха. Лицо гладкое, жёсткое, скулы широкие, как у каменных идолищ, богинь забытых. Пальцы крепкие, вязью рун ведовских украшены.

— Друга старого, чаял, впускаю. А вышло — змея подколодного пригрел. Да будет, матушка, так убиваться. Думать надо, как из ловушки выкарабкаться, — худ и высок её собеседник. Гуляют холодные, синеватые отблески в волосах цвета воронова крыла. Вытянутое, костистое лицо спокойно, лишь уголок рта чуть кривится.

Женщина руку к ларцу протягивает — душераздирающе скрипят цепи.

— Не выйдет, — едва слышно говорит она. — Так и будем сидеть до скончания веков в этом замке.

— Экое у вас сегодня настроение заунывное. До скончания веков не просидим. Гораздо раньше игла из меня все силы вытянет. Вот тогда он и придёт по наши души.

— Утешил!

— Всё не так уж и плохо. Колдовство тёмное, что не выпускает нас из замка, на игле держится, — прохаживается вокруг ларца черноволосый, цепи в ответ страдальчески дребезжат. Сквозь прозрачные грани видно дымчатое яйцо, а в нем — светящаяся игла.

— Насмехается змеище! — качает головой женщина. — Иголка-то у нас, да перерубить её можно только кладенцом. А меч где взять? Нам из замка не выйти. Кто кладенец добудет? Абы кто не справится, только богатырь.

— Простая задачка, — отмахивается сын. — Иголка есть. Меч известно где. Нужен только богатырь — меч достать! А как добудет — сам сюда прибежит. Из замка выйти нельзя, а войти может кто угодно.

— И с чего богатырю нас спасать? Сам подумай, кто тебя выручать пойдёт? Забыл, что ты здесь чужак, не лучше хиновца? А уж слава у тебя! И называют под стать — Аредом Черным Колдуном, да ещё Черномором!

— Не велика беда, что враги брешут. Боятся, значит. Вас, матушка, тоже не больно-то любят: Ягой, ведьмой нечистой прозвали. Детей вами пугают.

— Так о том и толкую. Вот прийти и голову с плеч — завсегда пожалуйста. А вызволять — есть квас да не про нас! — хмыкает Яга.

— Ну, голову с плеч — у богатырей кишка тонка, — кривится Черномор. — И спасать меня не надо — я с богатырём меняться буду. А придёт он сюда, как рыба на наживку.

— На какую?

— Да на любого приманка найдётся. Пойдёмте лучше отсюда. Что даром об ларец глаза мозолить? Возьмём блюдечко с голубой каёмочкой, яблочко катать будем — богатыря ловить, как сома на ворону дохлую! — колдун руку матери подаёт да и уводит подальше от ларца.

— Ой, добром не кончится! Да боле делать нечего, — качает головой Яга, обернувшись к узкому окну. — Угомони пса своего! Воет под воротами, словно по покойнику. И без того тошно.

— Ко мне просится Серый.

— Так впусти, сил нет вой этот слушать.

— Э нет! Он ещё пока за воротами нужен.

***

Мне ли плакать? Одна я у батюшки, Путяты Ворона, дочка любимая! Ни в чём мне отказу нет. Приданого — сундуки ломятся. В ларце заветном перлы, яхонты переливаются. Все знают: не поскупится боярин посагом за дочь свою. Рукава сорочиц моих длинные, золотом шитые, как водится. Да спустя рукава не сижу — не заведено у нас так, чтоб девка, хоть боярышня, хоть чернавка, без дела сидела. Всё хозяйство на мне: хорошая господыня, чтобы с челядью управиться, хляди домашней и скотине толк дать, должна всё сама уметь руками делать — и прясть, и шить, и пироги печь. Не стыдно будет батюшке меня замуж выдавать.

Знала я, что не век мне в тереме своём жить, но чаяла ещё лето за батюшкиной пазухой отсидеться.

Да не вышло.

Мы, Вороны, бояре панцирные, верой и правдой князю на полуденном порубежье служим, жизни не жалея. Так что ушёл батюшка на брань, а обратно его уже на телеге привезли. Чуть живого. А вслед за телегой во двор и горюшко моё въехало. На буланом коне богатырском, в кольчуге, да при мече. Косая сажень в плечах. Кудри русые. Богатырь, волостель княжеский Власт по прозвищу Урманин.

— Хороша у тебя дочка, боярин! — усмехнулся так, по-хозяйски, окинув меня взглядом. Словно кобылу на торгах выбирал. — Не продешевил я, когда тебя из хиновского плена спасал.

Может, и хорош Власт. Может, и сохнут по нему боярышни в стольном граде. Может, это я, убогая, счастья своего не понимаю. Только смотрю на богатыря снизу вверх, и тошно мне. Руки у него здоровенные, загребущие. Глаза у Урманина лазурные. Стылые, как зимнее небо в месяце просинце. Смотрит с прищуром, как гости не глядят: будто глазами ощупывает и двор, и терем, и частокол, и коней, и девок. И меня. Даже купцы так не глядят. Только хиновец гладный, захватчик лютый.

Отступила я на шаг. А батюшка и говорит:

— Кланяйся, Любава, гостю дорогому, моему спасителю, жениху своему.

Кланяюсь — батюшке перечить не приучена. Ему, видней, за кого мне лучше замуж идти.

Повела гостя в терем, как водится, потчевать медами да разносолами. А как исполнила хозяйские обязанности — снова поклонилась, да и ушла к себе в горницу. Заперлась, Малушку-чернавку за порог выставила: наедине подумать охота. Чернавка у порога горницы спать и пристроилась.

А мне не спится; месяц в окошке сияет, а думы в голове беспросветные, как омуты тёмные. Слышу за дверью шум, вот и вышла поглядеть. А там Урманин Малушку за косу ухватил, к сундуку прижал. Вырывается чернавка, да куда ей! Дверь стукнула, Власт девку отпустил.

Вскочила, попятилась Малушка, об порожек споткнулась и задом на пол плюхнулась, в ноги мне спиной упёрлась. Глянула я на чернавку, потом на Власта. А глаза у него синие, холодные. Как отсвет на мече булатном.

— Что ж ты, — говорю, — Власт Гардинович, на женскую половину раньше времени пришёл? Не муж ты ещё — жених. Покуда я тут хозяйка. Почто ж добро моё портить надумал?

— Покуда ты хозяйка. А добро у мужа и жены общее. Ну, ничего, — говорит, — подожду. Недолго осталось.

И ушёл.

А я стоять осталась. Малушка поскуливает тихо, ноги мои обняв. Я б тоже заплакала, да негоже боярской дочке голосить. А больше делать нечего. Не из робкого я десятка: о прошлом годе вон лису бешеную, что во двор забежала, на вилы сама подняла. А как разбойные людишки, пока батюшки с дружиной не было, на терем полезли — ничего, оборону держали, пока подмога не подоспела. Но тут не зверь бешеный и не тать с большого шляха. Против волостеля княжеского да против воли батюшкиной не пойти мне.

И всё же поутру подалась к отцу:

— Не губи, батюшка! Не люб мне Власт.

— Я слово дал, Любава, боярское. Он спас меня. И ещё, — голос отцовский надтреснутый, рвал сердце на части, — чую, не подняться мне уж, дитятко. На кого останешься? Кто защитит? А Власт — даром что чужак, из тех, что из-за моря понаехали, да тех чужаков князья зовут дела свои решать. И наш князь тоже привечает, милостью дарует. За Властом будешь, как за каменной стеной — богат, удал, молод, князь его любит. Что тебе ещё требуется? Стерпится — слюбится. Не перечь! Может, это моя последняя воля.

***

Трещат поленья в печи. Сидят Черномор с матушкой за столом дубовым.

— Чего в миске ковыряешься? С голоду помереть надумал? — буркнула Яга.

— Скорей уж от несварения. Похлебку есть ещё можно. А вот это, — Черномор ткнул в коричневые кругляши на блюде, — не ватрушки, матушка. Это что угодно, но не ватрушки!

— Ишь какой, переборчивый! Ну так женился бы. Пусть тебе жена ватрушки печет!

— Вам же ни одна невеста не мила была. Всех распугали!

— Сам распугал, — надулась Яга, — а мать во всём виновата. Из-за тебя сидим тут одни, без слуг. А я не привыкла вести хозяйство сама.

— Ну, да! Вот покомандовать кем — это вы хорошо умеете. Будет уж препираться. Давайте лучше яблочко крутить.

Катится по блюдечку румяное яблочко. Сменяются одна за другой картинки.

— Стой! — приказал Черномор. Яблочко дрогнуло и остановилось. На берегу речки богатырь девицу обнимает, голубит.

— Вот он, наш богатырь.

— А ничего такой. Статный, — одобрила Яга. — Только как заставить его делать то, что надо?

— Да легче лёгкого!

***

Вышла я, как батюшка велел, Власта проводить. Ехать ему нужно: дела княжеские. Да обещал вернуться через три денька — к свадьбе.

Притянул меня Власт, пониже спины похлопал, как кобылу по крупу. Косу мою в пальцах сжал, словно примериваясь, как её тоже половчей на руку намотать. Улыбнулся сыто.

Картинка со стороны, может и трогательная: жених с невестой милуются. А у меня внутри всё так и оборвалось. Только что делать? И я жениху в ответ улыбаюсь. Тут Власт меня на прощание приобнял так, что ребра хрустнули. Пискнула я, а он решил, что мне нравится, и полез целоваться. А потом на коня вскочил:

— Ну, жди, Любашка. Скоро уж не так приголублю.

Достала я платочек, вроде как жениху вслед помахать. А самой губы вытереть охота. Как мне жить?! Тут жизни-то лишь три дня до свадьбы осталось. И плакать без толку. Обмахнула я сухие глаза, скомкала платок и кинула прямо в реку. И самой, что ли, туда же?

***

— А вот и наживка наша, — довольно усмехнулся Черномор, вытягивая из блюдца мокрый платок. — Недаром Серого за воротами держал. Сейчас отправлю — пусть тащит богатырскую зазнобу. А вслед за иголкой и нитка потянется. Такой узор вышьем, как нам надо.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, — буркнула Яга.

Вышел Черномор во двор, к решётке, что дорогу из замка перекрывает. По прутьям гуляют огоньки колдовские — только тронь их, худо будет. Сквозь решётку можно лишь руку осторожно просунуть. Серый прыгает, лает, хвостом пыль метёт. На решётку уже не бросается — научен горьким опытом.

— Выручай, дружок мой верный! Ищи хозяйку платка! — осторожно протянул Черномор руку сквозь вязь чародейской преграды.

Серый облизал хозяйские пальцы и заскулил. Колдун почесал пальцем мохнатую переносицу — пёс завилял хвостом, припал на передние лапы. Белая тряпочка упала в пыль с другой стороны решётки. Зверь обнюхал её и снова потянулся мордой к хозяйской руке:

— Ну, Серый, не подведи! На тебя вся надежда. Ищи! Да принеси!

***

Пошла я на конюшню, кобылу седлать велела. Проедусь по бережку — может, ветер степной мысли унылые из головы прогонит.

— Одну Дымку седлать?! — удивился конюх. — Да как же так, боярышня! Самой ехать — ишь чего удумали! Гридней возьмите с собой. Не ровён час, кого повстречаете.

— Седлай, Ратиша, — велела. — Знаю, что делаю. Не нужны мне гридни.

— Прознает батюшка Ворон — шкуру с меня спустит.

— А ты не говори никому. И я не скажу. Пожалей меня, Ратиша. Скоро никто жалеть меня не станет.

Бойко идёт Дымка легконогая, ветер свистит. Небо высокое, прозрачное, река на порогах ревёт.

Мшелый камень на распутье, глядит в три стороны стёртыми ликами. По какой дороге ехать, чтобы счастье найти? Скажи, идол немой тмутараканский! Али нет его на белом свете вовсе?

И тут из-за камня на дорогу вышел волк. Серый, здоровенный, головой кобыле по плечо. Как из страшной сказки, что старая нянька моя любила рассказывать. Лапы расставил, шерсть вздыбил, рычит. Дымка заржала испуганно, на дыбы встала. Волк прыгнул. А дальше всё у меня в голове закрутилось, маревом подёрнулось и в темноту кануло.

***

Очнулась — сижу на полу в чужой кухне, в голове гудит.

Осмотрелась. Ничего хорошего не увидела. Волк клятый, что меня уволок, в дверях зубы щерит — не сбежать. А посреди кухни женщина стоит. Не молодая, не старая. Волосы то ли седые, то ли белые, а от виска прядь тёмная тянется. Стоит, на меня глаза выпучив. А глаза у неё нехорошие: очень светлые, рыбьи глаза. Как у всех чудей полунощных. Бают люди, нет страшней ведём, чем чуди. Ой-ёй-юшки, так вот к кому меня волк приволок!

— Баба Яга!

— Кому баба Яга, а кому и Ягмина Дайвишна! — рявкнула ведьма. — На себя посмотри, шишига нечёсаная. А ну брысь с моей кухни, а то водой окачу!

Чего про бабу Ягу только не рассказывают, каких колдовских пакостей она не выделывала! И детей в печке пекла, и, страшно сказать, самого князя чуть со свету не сжила. Это, небось, от колдовства у неё так глаза-то вылиняли! Ничего, Любаву, дочь Ворона, так запросто не съешь! Хотела сначала из сапожка кинжальчик достать, подарок батюшкин. Да подумала, что не поможет. Что кинжал супротив ведьмы и волка? А Яга мне кричит:

— Вот, погоди, сейчас сын мой придёт — в пыль тебя развеет!

Ах, развеет?! Подскочила я. Волк зарычал. На столе плошка с перцем жгучим, толчёным. Я ту плошку в волка и метнула. Всё, волк не боец — лапами морду скребёт, перец из носа выковырять пытается, скулит жалостливо. Осталась только баба Яга. Подавишься, чудь рыбоглазая!

Я — за ухват, она — за метёлку. Только пыль, мука и ругань под потолок взметнулись. А черепки битые на пол посыпались.

Чем бы оно закончилось, не знаю: Яга, по всему видно, не из боязливых, да и я не лыком шита. Только тут дверь на кухню открылась. В пылу боя мы и не увидели — зато услышали:

— Прекратить! — рявкнул вошедший. Хорошо так рявкнул — волк присел и уши прижал. Яга рот закрыла. Я б попятилась, да некуда — за спиной стена.

— Что это вы тут устроили? — спрашивает он. Сквозь мучную пыль мне видно плохо. Чернявый, высокий, худой.

— Одного горя мало, так ты новое приволок, — кричит Яга, а сама за спину ему шасть! И волк туда же. — Не жалеешь мать! Всякую пакость в дом тянешь!

— Вот сейчас будет тебе, мерзавка. Сын мой пришёл! — это она уже мне.

Страшно, но пропадать — так хоть не задаром. Горшком глиняным я в него запустила:

— Не подходи! Это тебе не детишек малых кушать! Гляди, как бы костями моими не подавиться, — и крынку вслед метнула. Уклонился он, осколки на Ягу посыпались, волку отбитым горлышком досталось.

— Да что за чушь! Никто тебя есть не собирался! Угомонись.

— Значит, на честь мою девичью покушаешься? — взвизгнула я и ухват половчей перехватила. Махнул он рукой — мука на раз осела. Окинул меня взглядом:

— На что покушаюсь? — переспросил. — Что-то не тянет меня.

Ни капельки я не поверила, ухватом в его сторону ткнула.

— Всё! — решил он. — Лучше б, конечно, ведром воды из колодца окатить, чтобы охолонула. Но ты ж моя гостья, неудобно как-то. Так что, гостья дорогая, тут посиди, остынь. После поговорим.

Ушёл и дверь закрыл. Матушку свою, змею ядовитую, и волка бешеного с собой прихватил. Поле боя, то бишь кухня, осталась за мной.

***

— Может, хоть поленом подопрём? — спросила Яга, с ненавистью глядя на кухонную дверь.

— Матушка! Ну что вы? Это ж всего-навсего девица, — легкомысленно махнул рукой Черномор и отпихнул Серого: тот об хозяйские ноги тёрся, на сострадание надеялся.

— Да?! А я сослепу решила, что кикимора!

— Да ладно вам. Вы её ещё в подвал посадить предложите, — пожал плечами сын.

— Я бы её сразу в колодец сбросила, — отрезала Яга.

— Не забывайте про приманку на сома, — шепнул Черномор, оглядываясь на кухню. Потоптался немного и пошёл прочь.

— Даже ворона дохлая выглядит лучше, — плюнула ведьма.

***

Не знаю, как кому, а мне, если испереживалась, нет другого спасения, как руками что-то делать. Тогда я успокаиваюсь. Хорошо прибираться — тогда вокруг порядок образуется, и в голове тоже всё по полочкам раскладывается. Так что я сначала всплакнула немного, а потом встала, косу переплела и порядок наводить начала. На этой кухне работы был непочатый край, поле непаханое. Пока я всю посуду перемыла, столы поотскребала, пол вымела — проголодалась. Попробовала укусить то, что на блюде чудом, после нашей с Ягой драки, уцелело. По виду оно слегка ватрушки напоминало. Только это были не ватрушки. Вот что угодно, но не ватрушки! Пожевала и выплюнула. А есть-то хочется всё больше. И припасов навалом. Так что я ещё маленько поуспокаивалась: борща сварила, настоящих ватрушек напекла. Само собой, поела хорошенько — от страха тоже неплохо помогает. И сморило меня.

Проснулась от того, что кто-то на меня смотрит. Голову вскинула — сидит за столом напротив сынок Яги. Волос чёрен, как вороново крыло, глаза тоже тёмные. Лицо словно из острых углов сложенное. Вроде и некрасивое, но так и притягивает. И не злое.

— Опять кричать и швыряться будешь? Или остыла уже? Слушать, что я скажу, станешь? — спросил.

— А ты кто такой, чтоб слушать тебя?

— Я тут хозяин. Что скажу, то и будет.

— И как тебя, хозяин, звать?

— У вас меня Аредом Чёрным зовут.

Думала, хуже Яги уже не будет. Выходит — ошиблась.

— Тот Аред, что ворожей тёмный? Черномор? — переспросила, чтоб в худших подозрениях утвердиться.

— Что колдун — не отказываюсь, — плечами передёрнул. — За то, что недруги род наш Мором Чёрным прозывают, — не обижаюсь. На то они и враги, чтоб бояться. Ты меня звать можешь, как нравится. Мне разницы нет. Надеюсь, что знакомство мы ненадолго свели.

Упёрла я руки в боки:

— А я — Любава, дочь боярина Путяты Ворона. И тебе, ирод проклятый, не поздоровится! Вот придёт батюшка меня вызволять, поглядишь! Поплачешься!

Вру, конечно: куда уж батюшке меня спасать. Но напугать супостата — первое дело. А дальше поглядим.

— Отец? Я больше на жениха твоего, Власта Урманина, рассчитываю. Придёт жених?

— Верно! Придёт и места мокрого от тебя не оставит.

— Это хорошо, — одобрительно усмехнулся Черномор. Цапнул ватрушку, долго вертел, понюхал и откусил махонький кусочек. С удивлением откусил уже побольше. Промычал набитым ртом:

— Ты, что ли, напекла?

— Я! Да не про тебя.

— Понятно, что не для меня. Только знатные у тебя ватрушки, Любава Путятишна. Не бойся, я не обижу. Гостья ты.

— Гостей так не приглашают.

— По-всякому бывает. От тебя, Любава Путятишна, мне вовсе ничего не надо. Обиды тебе никакой не будет. Но и ты уж будь добра, замок мой вдребезги не разноси, животину не мучай и матушку мою не обижай. Не знаю, надолго ли здесь загостишься, но если так и дальше пойдёт, то мне тебя точно в поруб посадить придётся, от греха подальше. А ежели обещаешь тихо себя вести, то ходи по замку, где хочешь. Если что понадобится, скажи — отказу не будет. Как придёт жених твой сюда, я тебя и верну. С дорогой душой верну!

— А Урманин тебе зачем?

— Сам он мне без надобности. Только может он меч-кладенец достать. Он мне — меч, я ему — тебя. Вот и разойдёмся подобру-поздорову.

«Ой, что-то ты, колдун хитроумный, не то надумал. С Урманином подобру да поздорову разойтись сложно», — подумалось мне, да вслух ничего не сказала.

***

Быстро я как-то в замке Черноморовом обжилась. Никто меня и вправду не обижал, в поруб не тащил. Горницу мне отвели чистую, светлую, большую. Ходить по замку можно свободно. Волк хозяйский не страшный оказался, а ласковый, дурашливый. Да и не волк — пёс большой. Глаза разные: один голубой, другой жёлтый; ухо левое заломлено, никак торчком стоять не хочет. Хвост, как помело.

Яга — она, конечно, ведьма, одно слово. Но только бранится, а больше от неё никакого вреда нет, окромя пищи: что бы ни приготовила, есть боязно. Сынок её, сдаётся мне, того же мнения — даром что колдун могучий, а маменькину похлебку кушать опасается.

Так что само собой как-то получилось, что я стряпаю, а Яга бурчит и советы даёт. И кружево плетёт. Вот это у неё хорошо получается. Аж зависть берёт — я так не умею. Матушку мою хиновцы убили давно, мала была — не помню, а больше у нас мастериц-кружевниц в тереме нет. Учить меня кружево плести некому.

А у Яги коклюшки будто сами собой летают, и расцветают узоры морозные, красоты дивной. Она — плетёт, я — пирожки леплю. Жить можно.

А на запах моих пирогов откуда-то из закоулков замка, как по волшебству, и хозяин является. Смотрю я, как он пирожки мои трескает, и себе удивляюсь. Охота ещё чего-то напечь, чтоб снова на кухню его заманить. А зачем оно мне надо — не пойму. Он слова лишнего не скажет. А если и скажет, то лишь из вежливости благодарит:

— Хорошие у тебя пироги, Любава Путятишна. И имя красивое. Только не подходит тебе, — усмехнулся колдун.

— Да? А какое подходит? — обиделась я.

— Может Хмуролика, — улыбнулся ехидно.

— Язва Языкатая! — встряла Яга.

— Ой, чья б корова мычала, а ваша бы молчала! — отвернулась, косой махнула.

— Ну, это надолго, — буркнул Черномор и ушёл. Расстроилась я: пирожков ещё полблюда осталось. А он обычно, пока всё не съест, не встанет. Куда оно в него помещается, в худого такого?

А я б его ещё послушала да украдкой посмотрела. Глаза у него тёмные — омуты бездонные.

***

Верно говорят — от любопытства кошка сдохла. И мне от любопытства покоя нет. Замок я уже весь обошла. Дверей закрытых нет, никто от меня ничего не таит. Самое странное — ларец хрустальный, что на ржавых цепях посреди зала висит. Ягу про него спрашивала — шипит, как кошка злая. Ну, шипит — и пусть. Не ларец меня беспокоит — охота в хозяйские покои попасть. И хуже всего, что не покои те манят, а сам хозяин. Никто мне ходу туда не заказывал, да без приглашения как пойдёшь?

Но тут оказия подвернулась. Пошла я в закром, а там мешок с зерном прогрызенный. Ой, непорядок! Есть о чём с хозяином разговор начать.

Пошла, в дверь постучала, зашла. Вижу — занят, неохота ему от книжек отрываться. Но встал, руку подал, к столу подвел, усадил. Как всегда. Поначалу дичилась я, что он встает, когда в комнату вхожу, за стол усаживает, по батюшке величает. Понимаю, что из приличия лишь, однако — приятно.

— Что желаешь, Любава Путятишна? — спросил.

— Крысы в коморе завелись. Мешок прогрызли.

— А от меня чего хочешь? Я — не кот. Крыс гонять не буду.

— Так ведь припасы попортят. Может, хоть мышеловка есть?

— Нет, — отрезал, и глядит сквозь меня. Конечно, ему что я, что крысы — одна докука.

— Ну, нет — так нет, — говорю, — прости, что побеспокоила.

Вернулась в комору, руки в бока упёрла — берегитесь, крысы! У Воронов никто добро без спросу, без ответу не возьмёт — ни тать, ни хиновец. И вам, крысы, не спущу. Занят ты, Черномор? Ладно!

***

Взяла я ведро, повертела так и эдак. Вместо крышки деревянный круглый гнёт, которым капусту в бочке прижимают, приспособила. Да хитро так приспособила — два гвоздика по бокам вбила. Гвоздики держат гнёт так, что стоит только крысе на краешек ступить, как круг провернётся, крыса в ведро свалится, а крышка снова на место встанет. Не вылезти уже. В ведро воды налила. Посреди круга сыра кусочек положила. Доску наклонную поставила, чтоб удобней к приманке добраться. Осталось только подождать.

Вечером пошла проверять, работает ли уловка моя.

Работает! Подняла крышку — в воде крысёныш бултыхается. Я вроде и ожидала его там увидеть, да всё равно растерялась. Руку в ведро запустила, а крысёныш как зашипит! Я взвизгнула, в сторону шарахнулась, о полку ударилась. Сверху что-то мягкое упало. С перепугу как подпрыгну — на ларь высокий вскочила и ору, стены дрожат.

Дверь нараспашку — Черномор влетел. Глаза зелёным светятся, что у твоего кота, в деснице — меч, в шуйце — синий огонь, так и гуляет по пальцам.

— Что? — кричит.

«Ой, дура, дура я! Что ж ему теперь ответить?»

— Крыса.

Стряхнул он огонь колдовской с пальцев. Ткнул мечом в крышку на ловушке, та завертелась.

«Ну, всё, — думаю, — сейчас вместе с ларём в пыль развеет!»

— Ну, Любава… — переводя дух, сказал Черномор, — свет Путятишна! Голос у тебя знатный! Но зачем же так кричать?

«Почём я знаю, зачем?!» — думаю, но молчу. Залезла я высоко, как слезть, не знаю. И стоит ли…

Смотрит на меня Черномор снизу вверх, усмехается. Рубаха на нём кое-как накинута: торопился меня спасать. И не худой — жилистый, весь стальными мышцами перевитый. Волосы чёрные по плечам рассыпались, в глазах лукавинки прыгают, как беси в омуте.

— Как спускаться собираешься? Али вечно под потолком жить будешь?

— Я б её там так и оставила, — фыркнула Яга, выглядывая из-за его плеча.

«Явилась, не запылилась, ведьма!»

— С голоду без меня помрёте, — говорю.

— И то верно, — кивает Черномор. — Идите спать спокойно, матушка. Это не штурмом нас брать пришли. Всего лишь Любава развлекается, крыс ловит.

Ушла карга, под нос проклятья бормоча.

— Так что — помочь? Или ещё посидишь? — руки протянул, как пушинку, снял.

Повертел ловушку мою, похмыкал, спросил:

— Сама придумала?

И смотрит странно как-то. С интересом, что ли.

— А то кто же? Тебе ж думать над такой малостью некогда, а у меня голова пустая — вот и придумала.

— Так его отпускать нельзя, раз уж поймала, — задумчиво сказал Черномор, вытаскивая крысёныша за хвост. — Что с ним делать? Могу испепелить.

— Не надо. Он махонький такой, живой, — испугалась я. Ладошку протянула, он туда крыса и посадил.

— А чего ж тогда кричала?

Что ответить… только плечами пожала.

— Забавная ты, Воронова дочка! Хочешь — в подвале клетка есть: сова жила да померла. Посади туда своего зверя. Пусть развлекает тебя.

— Он меня пусть развлекает — а ты меня в клетку посадил и смотришь, развлекаешься?! Так?

— Кто тут крыса в ведре — ещё большой вопрос, — хмуро произнес Черномор. — А ты, Любава, гостья моя. Не ты меня развлекать должна, а я тебя.

— Не надобно мне твоих развлечений. Что я тебе плохого сделала, зачем украл?

— Да не желал я тебе зла! Не об том думал. Случайно вышло.

«Да уж понятно, что не думал. Что я — травинка под сапогами, кто ж о таком думает?»

— Так отпусти.

— Теперь уж не могу. Но скоро тебя богатырь спасёт, и забудешь всё, как страшный сон.

«Не забуду я! Ой, не забуду! Страшный сон — это свадьба моя. Век бы тут сидела. Только батюшку жалко», — думаю.

— Батюшка мой совсем плох. Даже не знаю, жив ли. Хоть одним глазком бы глянуть, — говорю чуть слышно.

— Ну, то не сложно, — обрадовался Черномор, — пойдём со мной. Покажу всё, что желаешь.

***

Повёл в покои свои. В прошлый раз на него больше глядела, сами комнаты не рассмотрела. А теперь удивляюсь: склянки какие-то, трубки, проволочки, книгами да свитками всё завалено — столько, наверное, во всей столице не наберётся!

— Ты всё это прочитал?

— Ума только не набрался, — буркнул, меня усадил, на столе кое-как место расчистил. Блюдечко такое миленькое с голубой каёмочкой поставил. Ещё покопался в залежах своих — яблочко вытащил, аппетитное, краснобокое. О рубаху вытер. Думала, мне предложит, — а он его на блюдечко пристроил и пальцем подтолкнул.

Катится яблочко. Картинки меняются. А вот и река, поутру туманная, частокол и ворота родимые. Вздохнула я, а Черномор и говорит:

— Гляди, Любава, мешать не буду.

Жив мой батюшка! Даже встал уже, по двору с палкой ходит. Говорю же — нас, Воронов, так просто со свету не сживёшь! И Власт тут же, во дворе, бранится почём зря на своём языке, что пёс лает. Ну, на батюшку моего не полаешь!

— Твоим заботам дочку поручил. Чаял, ты жених, богатырь — присмотришь!

— А может, она по доброй воле к колдуну сбежала? — ярится Власт. — Дочка у тебя, Ворон, с норовом!

— Не смей про Любаву такое говорить! Сам не доглядел. У тебя из-под носа невесту умыкнули! Иди и ищи её! А то по всему свету ославлю, расскажу, какой ты богатырь: невесту ни защитить, ни отбить не можешь! — хрястнул отец палкой оземь.

Снова залаял по-своему на отца Урманин. А я всё равно улыбаюсь. Жив мой батюшка, и Власту отпор добрый дал.

— Порадовал тебя? — спросил колдун, возвращаясь. Рубаха на нём уже застёгнута, волосы в хвост собраны.

— Порадовал, — честно сказала. А про себя подумала: «Даже не знаешь ты, колдун вредный, как порадовал, когда из-под венца умыкнул».

Не хотелось мне, чтоб Черномор увидел, как Власт на батюшку бранится. И яблочко легонько пальцем подтолкнула. Кружок оно по тарелке обежало, и увидела я зверя невиданного: серого, огромного, как курган в степи. Уши лопухами, ноги-брёвна, на морде хвост.

— Ох, ты! Страсти-то какие!

Черномор обошёл меня, из-за плеча посмотрел:

— Слон это.

— А хвост ему зачем на морде?

— Не хвост это — хобот. Он слону вместо руки, — надо мной наклонился, чтоб видней было, смеётся.

— Потешаешься надо мной, глупой, да? Такого не бывает!

— Чего только на белом свете нет! В сказке не придумаешь, — подтолкнул пальцами яблочко, картинки мелькают.

«И, правда, чего только нет на свете. Только счастья, похоже, нет!» — вздыхаю про себя.

Хотя, может, и есть, да уловить его тяжело. Лёгкое оно, невесомое. Как тепло рядом, как дыхание на моём затылке. Пошевельнись — и уйдёт, растает. Вот и сижу тихо. А колдун смотрит в блюдечко и рассказывает про всё. Завлекательно так объясняет.

Век бы слушала.

***

С Ягой поладить тяжело. Я ей слово, она мне два. Язык у неё, как осиное жало. Неладно мы знакомство свели, вот и цапаемся бесконечно. Друг дружке не уступим. Да и что мне уступать? Было б ради чего.

Завелись мы с утра. Ругались с азартом, со смаком. Так увлеклись, что Черномора не заметили.

— Я вам не мешаю? — спросил спокойно.

Я осеклась, глянула на колдуна — и подумала, что терпения ему не занимать. Слушать наш сорочий стрекот днями не каждый сможет. Но что-то было у него такое в голосе, что стало ясно — любому терпению может прийти конец. А что потом…

Видать, Яга сынка своего знала хорошо, потому что села и рот захлопнула. Я знала не очень хорошо, но узнавать, что будет, когда терпение лопнет, меня как-то не тянуло.

— Утро доброе, Аред Батькович, — говорю, — садись к столу. Чаю попей, пирожки с пылу с жару поешь.

Сесть он сел. Но чай не пил, пирожки не ел. На нас с Ягой смотрел. А мы глядели в стол. Смотрел так, что ухо моё, которое к нему повёрнуто, наливалось жаром. Не выдержала я, подняла голову, Яге в глаза глянула.

«Ах, ты ж ведьма старая, чудь белоглазая, — подумала я, — в кого ж у тебя сынок такой чернявый? В кого ж у него глаза такие? А может, и есть ради чего уступить?» Да вслух сказала:

— Отменный у вас чай, Ягмина Дайвишна. Пьёшь — и ещё хочется.

— Травки особые, в нужное время собранные. Ежели желаешь, могу научить.

— Желаю, Ягмина Дайвишна. Я б ещё и кружево плести поучилась у вас. Сделайте милость, научите.

Помолчала Яга, да и отвечает:

— Под такие пирожки, как ты печёшь, Любава Путятишна, любой чай хорош, — и подтолкнула тарелку с пирожками к сыну. — А кружево — то не сложно.

***

Стучат тихонько коклюшки — плетётся кружево. У меня в руках и четыре нити путаются, а у Яги две дюжины порхают. И в затейливых узорах распускаются цветы дивные, волнуются травы шёлковые, поют птицы заливисто. Эх, умелица чудская ведьма!

— Думай, Любава, о том, что тебе любо, — говорит Яга, — оно само собой и сплетётся. Как захочешь, так и будет. Я могу оберег от любого зла сплести, удачу в сетку нитей шёлковых приманить. И ты сможешь.

— Так вы ж ведьма!

— Не велика моя сила. Зелейница я добрая — это правда. От многих болезней отпоить травами, отшептать могу. Могу и наоборот — отраву сварить, порчу навести. Присушить могу, но от того добра тоже не жди.

— А бают про вас, что одним взглядом убить можете.

— Ну, ежели б могла, то ты б, наверно, туточки не сидела, — хмыкает ведьма. — Много чего про меня врут, гадостей болтают. Пока у князя в тереме пригожа была — не рассказывали. А как прогневался князь, стала я ведьмой злобной.

— А чего князь прогневался?

— Рассказывать долго. Да всё равно заняться нечем. Пользовала я жену княжескую. Князю наследник нужен, а его всё нет и нет. Князь всё чаще на сторону поглядывать начал. Чего ему не глядеть-то, коли княгиня меня не слушает: шипит на мужа, что кошка сердитая. Нет, чтоб платье новое надеть, к мужу приласкаться — всё зудит и зудит, как муха навозная. Уж и приворот ей сварила, вроде и стал чаще в горницу к ней муж заглядывать. Да тут известно стало, что понесла от князя зазноба его. Вот и велела мне княгиня сварить зелье такое, чтобы плод у соперницы вытравить. Отказалась. Не святая я, но душу безвинную, нерождённую не велит губить Мадер-акка.

— Кто не велит?

— Богиня моя, что даром пожаловала. Видишь, отметина её в волосах — прядь тёмная. Так метит служанок своих Мадер-акка, Великая мать, создающая тело, жалующая душу. Не стала грех такой на себя брать, не то отберёт богиня дар — и в нижний, тёмный мир бессрочно сбросит.

— И что дальше?

— А что дальше… Княгиня всё равно соперницу извела — а на меня указала, будто это я. Князь обещался живьём сварить. Так я ждать не стала, к сыну вот утекла. А вышло, что из огня да в полымя угодила.

— Из огня — понятно. А в полымя-то какое? — удивляюсь. Но Яга сидит, словно аршин проглотила, только пальцы снуют быстро-быстро. Оглянулась я — стоит в дверях Черномор, глаза злые. Я рот открыла — спросить ещё, а он:

— Пойдём, Любава Путятишна, во двор. Воздухом свежим подышишь. А то совсем ты личиком побледнела, маменьку мою слушая! Придёт за тобой жених, скажет — обижали тебя, в темнице морили. Нехорошо, правда, матушка?

— Иди, прогуляйся, — говорит Яга, — чего тут сидеть со мной, старухой? Сынка моего, шибко умного, послушай.

***

Играю я с Серым во дворе. Мячик тряпичный кидаю, а он приносит. Надо мячик у него из пасти вытащить, а он головой мотает, рычит понарошку. Делом этим мы с Серым могли днями заниматься. Но пришёл Черномор и недовольно буркнул:

— Любава! Прекрати портить пса! Он молодой, щенок совсем. Избалуешь его. Ему злым должно быть!

Вздохнули мы с Серым горько. Колдун махнул рукой:

— Чем бы ни тешилась, лишь бы крыс больше не ловила.

Вот ведь далось это ему, я ж не хотела никого напугать.

Черномор ушёл, а мы снова за своё принялись.

И тут застучал кто-то в ворота. Серый залаял, зарычал. Зря колдун бранится, Серый только со своим добрый. А как послушаешь его рык, кровь стынет.

Но не испугался гость нежданный. Пуще гремит в ворота, ругается:

— Выходи, Черномор, колдун клятый!

Мне и смотреть не надо, по голосу жениха признала. Пришёл-таки!

Солнышко для меня померкло, побежала я сломя голову. Чуть в коридоре Черномора с ног не сбила.

— Не в ту сторону бежишь, Любава Путятишна. Разве не слышишь — жених твой пожаловал.

«В том-то и дело, что слышу. От него и бегу, себя не помня, да тебе, колдун, об этом знать не надобно», — думаю.

— Выйди, Любава, поговори с женихом-то с надвратной башни. Слышишь, как надрывается, — увещевает Черномор.

А я к стенке прижалась, головой мотаю.

— Ты чего, Путятишна? — с удивлением бровь заломил. — Я ж не против. Сходи, повидайся с богатырём. Так кричит — стены трясутся. Любит тебя, видать.

Хотелось мне колдуну сказать, что не меня Власт любит, а себя, богатыря непобедимого. Что не меня спасать пришёл, а славу свою. Как же так, у самого Власта Урманина невесту умыкнули! А в следующий раз что со двора сведут — коня буланого, любимого, али пса породистого? Негоже богатырю такой плевок снести безропотно.

Но я только головой покачала.

— Придётся самому объяснять, — разочарованно вздохнул Черномор.

Он ушёл, а за ним следом Яга пожаловала. Куда ж без неё? Остановилась, меня глазами морозными окинула и спрашивает:

— Не люб тебе жених?

Ведьма она, в нутро взглядом залезет. А может, просто женщина.

Да что им объяснять! Сбежала в светёлку свою. Сквозь окошко прикрытое послушала, как ругались Черномор с Урманином: про меч и про меня торговались. Что я им? Вещь дорогая, такая же, как кладенец.

Заплакала я. Черномор приходил, стучал, звал — не вышла.

Плакать — это, может, и хорошо, но чем больше я волнуюсь, тем сильней есть хочу. Ночью доволновалась так, что чувствую — если не съем хоть лепешки чёрствой, пропаду совсем. Выглянула в коридор — никого нет. Из горницы Яги храп раздаётся богатырский. Спит ведьма, в душу лезть не станет. Спустилась ниже осторожненько, в кухню крадусь. Глянула — у колдуна из-под двери свет пробивается. А этому не спится; ну да ладно, авось чахнет над книгами, как обычно. Пошла дальше, каганка даже не зажгла. Всё и так уже с закрытыми глазами найти могу, как дома. Почти дошла до кухни, только глядь — в зале, где ларец висит, Черномор стоит. Голову свесил, неприкаянный какой-то. Забыла я, за чем шла. Шаг к нему сделала, другой.

— Чего тебе, Любава? — спросил тихо, устало.

— Что это? — на ларец кивнула.

— Смерть моя, — говорит задумчиво. — Её только кладенцом и можно перерубить.

Ахнула я.

— Так зачем же ты Власта за ним послал? Лежал бы себе меч под семью замками. А так Урманин его добудет, дури хватит!

— Да всё не так ты поняла, — махнул рукой. — Не переживай, Любава. То наши дела с богатырём. А ты так, сбоку припёка. Погостишь у меня — и домой с женихом поедешь.

— Сбоку припёка?

— Ненароком ты здесь оказалась. Я тебе зла не хотел. Разве ж чем обидел?

— Ненароком?

— А нечего платочками разбрасываться, — ухмыльнулся.

— При чём тут мой платок?

— Да так уж вышло. Иголка в холстину, за иголкой нитка… Говорят, сидит у корней Извечного Древа старуха Судьба и вышивает людям узоры жизни. Множество рук у Судьбы, в каждой — иголка. Глуха и слепа Вышивальщица. Сама не ведает, что за рисунок у неё под пальцами. А мы уж тем паче не знаем. Кому какую нить вденет Судьба в иголку — кому век столетний, кому и трёх деньков на свете белом не задержаться. Бывает и так, что дернет Вышивальщица нить посильней, и оборвётся чья-то жизнь смертью преждевременной. Ничего от нас вроде и не зависит. Но, если храбр ты или, скорей, самонадеян без меры, можно из одного игольного ушка свою жизнь выдернуть и в другое вставить. Долю вроде как сменять. Вот только на что сменять? К добру ли, к худу ли? Когда резко рвётся нить, то не беда. Был ты — и нет. А когда натягивается, дрожит, когда понимаешь — сейчас лопнет… совсем страшно. И тогда можно решиться на всё. Даже нить свою у Вышивальщицы выхватить, надеясь на лучшее.

— Да разве ж это плохо — судьбу поменять?

— Никогда не угадаешь. Тогда узор запутается. Лягут нити по-иному. А то ж не нити — люди живые. Сплетутся, любовью-ненавистью в друг дружку, как корнями, прорастут. А пальцы слепые их снова в разные стороны тянут. И от этого в сердце у людей что-то рвётся. Не могут они терпеть муку такую. Готовы цену немалую заплатить, чтобы боль утешить. Но ни уговорить, ни улестить судьбу, ни пощады у неё вымолить. Глуха она.

— Неужто совсем ничего?

— Только опять пробовать нить свою по-другому пристроить, не убоявшись порвать.

«Эх, знала бы, как нить перекинуть! Не испугалась бы».

— Что ты так побледнела? Сказки это всё — про Вышивальщицу. Зря тебе рассказываю. А знаешь, один древний мудрец сказал, что нет никакой судьбы. Ни прошлого, ни будущего. Только здесь и сейчас. Всё остальное не имеет значения. А раз так, — он подал мне руку, — то нечего тут и стоять. Пойдём, лучше что-то интересное покажу.

— Что?

— Да пока ещё не знаю, но придумаю. Лишь бы ты так не расстраивалась. Хочется чем-то тебя развлечь. Да вот, хоть горшочек волшебный покажу.

— Волшебный?

— Угу, кашу варит.

— Сам?!

— Сам, но плохо. То подгорит, то не доварит, то пересолит. Невкусная. С твоей кашей не сравнить, — умел он улыбаться по-разному. Вот если губами улыбался — ничего хорошего не жди. А ежели глаза смеются, зелёные огоньки в них лукавые мерцают — сердце моё глупое вскачь несётся. Самой смеяться охота. Или плакать. Не пойму.

***

Встаю я раненько, так привыкла. И иду на кухню, а Серый за мной трусит. Знает, стервец, что как готовить начну, и ему что-то достанется. Ну и досталось! Нам обоим.

Засветила я каганок, а на столе чудо-юдо сидит. Маленькое, с кулачок. Ручки-ножки тоненькие, паучьи, оно ими горшок с кашей вчерашней обхватило, к пузу толстому прижало нежно и чавкает. С удовольствием так, аж уши длинные, острые шевелятся. Мордочка вытянутая, нос пятачком. На голове красный колпачок.

— Ах ты ж!

Оно на меня глаз лупастый скосило, язык длинный высунуло и в горшок запустило, вылизывает кашу со дна.

— А ну брысь! — и полотенцем на него замахнулась. Да не из пугливых чудо оказалось. Как вызверилось, клыки острые выщерило! Зашипело. Горшок бросило, по столу прыгает, лепечет что-то злобно, плюётся.

Попятилась я, о пса споткнулась, чуть на спину ему не села.

— Что ж ты, Серый? — говорю укоризненно. А пёс, вижу, хвост поджал, но честь свою ронять не хочет. Подскочил, передние лапы на стол поставил, зубами щёлкает. Только чудо уж больно вёрткое: прыгает, не поймать. Снова зашипело, застрекотало и псу в ухо клыками вцепилось. Заметался Серый по кухне — посуда, дрова, капуста квашеная в разные стороны полетели — лапами супостата с уха сбить пытается. Я веником ему помогла. Чудо крылышки стрекозиные на спине расправило и под потолок взлетело. Оттуда пуще прежнего бранится. Серый ко мне под подол голову сунуть норовит, под колени подбил. Так мы кубарем из кухни и выкатились. И дверку быстренько захлопнули. Я локоть потираю, Серый в руки мне тычется, пожалеть просит. И что с этой напастью делать? К Черномору я уже с крысами сходила. Пойду теперь, наверно, к Яге. Такую пакость только она усмирить может. Поглядим, у кого язык длинней!

Поскреблась в дверку, зашла. Сидит Яга перед зеркалом, белилами да сурьмой лицо рисует. В этом деле она тоже мастерица. Гляжу я с интересом. Разок, другой махнёт ведьма — и заиграет на щеках румянец нежный; проведёт кистью — изогнётся дугою бровь соболья, нальются соком губы.

— Чего пялишься? — говорит неприязненно. — Ты и без всяких ухищрений ещё хороша. Не понять тебе это ещё, девка! Думаешь, вечно личико твоё будет гладким да румяным? Косы длинными, шёлковыми? И под моими окнами раньше богатыри табунами ходили: «Покажись хоть на мгновение в оконце, свет мой, Ягмина Дайвишна, сделай милость». А теперь что — Ягой кличут, каргой старой, ведьмой!

— Да вы и теперь хороши, — честно сказала я. — А мне с личика румяного, с кос шёлковых никакого проку не видать. Вот выйду замуж, обрежет муж косу, остатки под убрус тёмный спрячет. И буду я ничуть не лучше, чем конь его племенной али пёс породистый. Вам хоть есть, что вспомнить. Про богатырей под окнами, к примеру.

— Да богатырей я любила, — мечтательно сказала Яга, наводя вторую бровь. И тут во мне ехидство снова проснулось:

— В каком же виде вы, Ягмина Дайвишна, богатырей любили? В сыром? Или печёных в доспехах?

— Дурёха! — улыбнулась своему отражению Яга; кольца височные с яхонтами примерила — не понравились, в ларец кинула. — Что ты понимаешь ещё! Без доспехов оно намного лучше.

— А научите так же лицо рисовать, — вдруг попросила я, позабыв, зачем пришла к Яге, — сделайте милость.

— Тебе оно не к чему. Молодая ещё, — но встала, меня к зеркалу подтолкнула. А зеркало-то огромное. Стекло ясное, прозрачное, не то, что крохотное медное зеркальце, маменькино наследство. Всю себя в нём хорошо разглядела. И волосы, из косы выбившиеся, и нос, вздёрнутый, с конопушками.

— И без краски хороша ты, Любава, — обычного ехидства я в её голосе не услышала. — Но коли хочешь, волосы уложу, как в наших краях принято. Тебе пойдёт.

И ловко, как кружево, волосы мои сплела — косы вокруг головы короной затейливой уложила. Непривычно, но глаз не отвести:

— Ох, вы и чаровница, Ягмина Дайвишна! То не я вовсе, а кто-то другой. И не узнать — колдовство, да и только.

Смеётся Яга, приятны ей слова мои. Шаль кружевную достала, червлёную, на меня набросила:

— Идёт тебе цвет-то этот, Любава.

Погрустнела я тут и отвечаю:

— Нет, Ягмина Дайвишна. Редко кому к лицу цвет этот, свадебный. Может, если б замуж по любви идти, так и к лицу бы. Да обычно по родительскому сговору, молодые друг дружку лишь на свадьбе видят. Какая уж тут любовь? А дальше — как повезёт. А не повезёт — так стерпится. Так что не тороплюсь я. Вот придёт за мной Урманин…

— Что у тебя с женихом-то, Любава? Что-то не обрадовалась ты, как приезжал? — вкрадчиво спросила Яга.

Молчу я, как в рот воды набравши, в пол гляжу.

— Али боишься, что сын мой его убьёт, как придёт богатырь тебя вызволять?

— Не того боюсь, что его Черномор убьёт… А правда, что сына вашего никакое оружие не берёт?

— О ком печалишься, девка, не пойму, — подцепила Яга подбородок мой пальцами и в глаза смотрит.

— Да уж не об Урманине.

— Не по любви, значит, за него идёшь, — кивает головой ведьма, убедившись в своих мыслях.

Усмехнулась я грустно:

— Да разве ж бывает, чтоб по любви замуж шли? Так только в сказках.

— И в жизни бывает. Если любовь такая, что готов хоть угли горячие рукой ворошить. Хоть босиком по снегу бежать.

— Это как?

Молчит Яга, но что-то жгучее, буйное в глазах её ледяных разгорается.

— Расскажите, Ягмина Дайвишна, — прошу.

— Что тут расскажешь? Далеко на полночи родилась я. Там зимой дня почти нет, а в небе сполохи яркие гуляют. А летом ночи светлые. Дочка я знатного княжеского мужа, боярина по-вашему. Князь отца жаловал, отличал. Пару мне батюшка долго искал, в женихах, как в сору, рылся. Нашёл-таки. Сговорились, сторговались, свадьбу на конец осени назначили. Ничего плохого я про жениха сказать не могла. И не мыслилось даже супротив отцовской воли идти. Так бы всё и сложилось, кабы не случай. Вернулся князь наш в ту весну с очередной войны. И человека с собой привёз тяжело раненного. Велел: «То друг мой, побратим. Меня в бою спас, себя не пожалел. Ищите, кто его вылечит!» А кто сможет? К бабке моей и пошли — лучше зелейницы не найти. Только она старая, еле ходит: «Возьму помощницу, внучку. Я учила — она всё умеет. Вдвоем авось и поднимем на ноги княжеского побратима». И стали мы его лечить. Плох он был. Я думала, старик совсем. Но лишь до той поры, пока он глаза не открыл. Ох, какие глаза — заплутать в них навечно можно.

«Ай, кажется, узнаю сейчас, чьи у Черномора глаза!» — подумалось мне; но молчу, Ягу слушаю.

— Долго мы его с бабкой выхаживали. И я всё больше в глазах его запутывалась. Заслушивалась рассказами. Магором его звали. Тут отец мой всполошился, порядок навёл живо: «Выходили его уже, княжью волю выполнили. Чтоб я тебя в тереме княжеском боле не видел. И из светёлки своей вообще ни ногой! Бают, что чародей-то друг этот княжеский. Глаз у него тёмный, лихой. Не хватало ещё, чтобы порчу навёл перед свадьбой — или чего хуже. Чужак, магьяр; ему что кобылу, что девку со двора свести — плёвое дело». Что тут поделаешь? Сижу в светёлке, кружево плету — да только нить порчу. Не о том думается: глаза колдуна мне видятся. Всё в середине стынет. Прибежала как-то сестра средняя, Тайси, и шепчет: «А знаешь, Гминка, кого за воротами видела? Каждый день ходит. Колдуна княжеского, вот! Тебе передать просил, чтоб вышла, как месяц взойдёт, к мосткам дальним. Поговорить хочет!» Не буду уж рассказывать, как я из дому выбралась. И говорит Магор: «Вести из дома получил — ехать надо. Но пока не спрошу тебя, Ягмина, уехать не могу. Далёк мой дом. И я уже не молод, вдовец. Но люба ты мне. А я тебе? Пойдёшь ли за меня, поедешь ли в край далёкий?» Покивала только головой. А наутро приехал Магор к отцу, руки моей просить. «Не про тебя, чужак, моя дочка», — ответил батюшка и редьку горькую на блюде вынес. А как ушёл Магор, схватился батюшка за голову, причитает: «Колдуна князь любит. Попросит чужинец у князя мою дочку, а князь — у меня. Разве ж смогу отказать?! Одно хорошо — на охоте князь». И покуда не вернулся князь, решил отец свадьбу мою справить с женихом сговорённым. К сватьям весть послал, готовиться начали. Меня в светёлке запер, чернавок прислал — наряд подвенечный мерить, прилаживать. Тут снова Тайси прибежала: «Зовёт тебя колдун, опять у мостков ждёт». Я из платья подвенечного выскользнула — да в одной рубахе в сени, сапожки да кожух искать: холодно на улице, морозы ранние по ночи на землю легли. А там батюшка! И сестра меньшая из-за дверей ухмыляется. Ох, и ухватил меня отец, да в овин, как была, бросил: «Я те покажу! Тут до свадьбы сидеть будешь. Ничего, что холодно. До утра в сене не околеешь, а может, охолонешь!» Потом, правда, пожалел, кожух и унты бросил. Сколько там просидела, не знаю. Вечно, казалось. Жизнь свою прожила, состариться и умереть успела. Только слышу топот конский за стеной сарая. Зовёт меня Магор. Окошко высоко. Я колоду подтянула, на неё бочку — до окна дотянулась. Говорит: «Если люб тебе — прыгай!» Люб-то, да окошко узкое. Я, может, и проскользну, а кожух нет.

Ахнула я:

— Да неужто выпрыгнули?

— А то, — отвечает Яга. — Скинула кожух, в окно пролезла. Пока лезла, унт потеряла. Как была, в рубахе тонкой и унте одном, так позади него на коня и села. И поминай, как звали. Никогда после о том не пожалела.

Глядим мы вроде друг дружке в глаза, да в разные стороны смотрим, разное видим. Она в прошлое смотрит, где на морозном ветру к спине тёплой, любимой прижимается. А я — в будущее. Мне б только окошко то узенькое разглядеть, уж дотянулась бы и прыгнула, не побоялась.

***

И тут где-то внизу загрохотало, раздался визг и жуткая ругань. Выскочили мы с Ягой и на Черномора наткнулись. Зол он до невозможности, всколоченный, щека и ухо разодраны, в руках бочоночек стеклянный. За стеклом — чудо-юдо прыгает, шипит, язык длинный трепещет, бочонок ходуном ходит.

— Вот вы-то мне и нужны. Обе. А ну отвечайте, кто в горнице моей шарил! Кто заразу эту выпустил? Блюдечко, небось, искали?! — рычит он.

Я вины за собой никакой не чувствую, плечами пожала и к Яге обернулась. А Яги-то и нет, только дверка в светёлке её хлопнула.

— Ага! — кивнул Черномор и собрался к маменьке, по душам разговаривать. Я его за рукав схватила и говорю:

— Ой! Как же ты так поранился? — и руку протянула, прядь со щеки убрала. Потрогал он свою щеку — ладонь вся в крови:

— Ерунда! — шипит, но я рукав не выпускаю, тяну за собой:

— Нет, глубокая царапина, хоть промыть надо, — и осторожно скулу его потрогала. Зыркнул он на матушкину дверь, но злые огоньки уже гасли в глазах. Я его потянула, он и пошёл за мной.

То, что мы с утра в кухне натворили, — мелочи. Черномор чудо гонял всерьёз. Кухню они разнесли, как княжье войско — Шарукана-собаку на Снове. Камня на камне не оставили. Кое-как смахнула я черепки битые со стола, печку растопила, котелок с водой пристроила. Черномор молчит, чувствую его взгляд на спине. Чудо в бочонке буянит, посудина трясётся, того и гляди, перевернётся. Чтоб не молчать, рассказала колдуну, как мы с Серым чудо ловили. Хохочет, вижу, не злится уже, отходчивый. Только за щеку пораненную держится:

— Ох, матушка! Всё ей неймётся. Запретил же блюдечко брать — так без спросу полезла. Видать, зацепила крышку заговорённую — он и выскочил. Всё сплетнями от скуки интересуется. И что её за любопытство гложет?

Молчу я, но сдаётся, знаю, что ведьме так охота разузнать. Хотя что ей, чужинке, до моих горестей?

Нагрелась вода, я тряпицу чистую взяла. Руку его от раны отняла:

— Покажи!

Глубокая царапина, промываю. Черномор шипит, чуду кулаком грозит. Нечисть мелкая в ответ скалится, крылья развернуть пытается, банка ходуном ходит.

— Шла баба по речке, вела быка на нитке: нитка порвалась, кровь унялась. Стану я на камень — кровь моя не капнет, стану на железо — кровь не полезет, стану на песок — кровь не течёт, — говорю, как нянька моя старая приказывала над ссадинами. На рану его подула. Смотрит он на меня, словно в первый раз видит. В глазах его утонуть можно.

— Добрая ты, Любава. И имя тебе подходит. Неправ я был, — сказал тихо, за руку взял, хотел ещё что-то добавить, но тут чудо в бочонке в очередной раз подпрыгнуло, посудина перевернулась, покатилась по столу — и об пол, вдребезги. Чудо взмыло под потолок, победно заверещало, закружилось вокруг балки, нам на головы паутину и пучки сушёных трав стряхнуло.

— Всё! — рявкнул колдун и хватил кулаком по столу. Подскочил, словно подбросил его кто. И сорвался с его пальцев небольшой синенький шарик, молния колдовская. В чудо вёрткое он не попал — зато угодил в одну из трех цепей, что колесо со свечами под потолком удерживали. Гулко лязгнуло, посыпались свечные огарки, обрывки цепи. Запахло, как после грозы. Маленькая тварь в ответ плюнула и показала Черномору язык. Следующая молния разнесла недобитую бочку с капустой и подпалила кисточку у чуда на хвосте. Тварюшка приземлилась на потолочную балку, стала дуть на хвост и причитать горестно.

— А ну слезай! — велел колдун. — Или конец тебе.

Чудо скривило ехидно морду и из пальцев фигуру неприличную скрутило. Тут-то я поняла, что Черномор сейчас попадёт в эту балку, что половину кухонного потолка держит. И я повисла у него на руке:

— Да ну его! Пускай сидит!

— Да ты знаешь, что он наделать может?

— Что, неужто ещё больше, чем ты уже натворил?

Посмотрел он вокруг — действительно, больше вряд ли есть, что трощить, кроме стен. А я продолжаю:

— А давай я его сманю по-доброму?

— Как?!

— Ты иди за новой посудиной, а я — сманю. Иди-иди, — в спину подталкиваю.

— Да нет больше такого стеклянного сосуда!

— Ну, ты поищи там что-то другое, — говорю, — кто из нас колдун хитроумный!

Может, пока ходить будет, остынет немного. Как за дверь его выставила, начала чудо уговаривать:

— Не слезешь — развеет тебя Черномор. А слезешь — я тебя в рукаве спрячу. Меня колдун не тронет. Ути-ути! — как можно ласковей обещаю. Долго я там приплясывала. Лепешки вчерашние да крынку с мёдом в этом бедламе отыскала, сюсюкала, как дитяти малому, кусочки лепёшки в мёд макала. По шажочку подманила чудо. Забавное оно такое, чавкает умильно, лепёшку уписывая. Пальцы тоненькие старательно вылизывает, уши шевелятся от удовольствия. Я за ушком ему почесала — мурлычет, как кот.

Тут и Черномор появился, с каким-то кувшином узкогорлым:

— Ничего больше не нашёл.

— Да как же оно сквозь это горлышко пролезет?

— Ничего, — мстительно говорит Черномор, — пропихну!

Чудо, это услышав, в рукав мне и занырнуло, лапками за руку вцепилось. Только зенки лупоглазые из-под кружев поблескивают.

— Не надо, ему просто скучно и одиноко, вот оно и злобствует. А если его прикормить да погладить…

Смотрит на меня колдун как-то странно.

— Что глядишь так?

— Думаю, что от тебя, Любава Путятишна, разорения хозяйству моему гораздо больше, чем я вначале чаял, — отвечает. Я передёрнула плечами обиженно, а он продолжает:

— Всех тут околдовала. Пса спортила, избаловала. Матушку мою, что греха таить, черноротую, и ту утихомирила. Даже чудо это к тебе тянется.

— Так уж и всех?

— Всех, — подтвердил. — Хотелось бы мне, Любава, отблагодарить тебя за душу добрую, за пироги твои, за …— мнётся, не знает, что сказать.

— Даже за то, что по ночам бегал от крысы меня спасать?

— И за это тоже. Чего б тебе хотелось? Что там девицы любят: каменья самоцветные, платья бархатные али шёлковые? Я не знаю — ты скажи мне.

— Не нужны мне каменья твои! — обиделась. — Того, что я хочу, наверно, и на белом свете нет.

— Да ну! Я — колдун, много чего могу, скажи только, Любава! Любое желание исполню.

— Так уж и любое.

— Да что там исполнять, — усмехнулся криво. — Скоро уж приедет твой жених.

— Хитрый ты. Обещаешь то, что и исполнять не надо! Никудышный ты чаровник, Черномор! Ничего не можешь.

Разозлился, схватил за руку, на ладошке моей звёздочка синяя горит. Сжал мою руку своей:

— Загадывай любое!

— А исполнится? — не верю.

— Я колдун или кто?! — и стиснул сильней.

«Колдун, говоришь? Ну, гляди, не пожалей!»

И загадала.

— Слушай, а как тебя по-настоящему зовут? — спросила.

— Матушка Ивором зовёт.

***

Сижу я на крылечке, фасоль лущу. А Шуша мне помогает. Я Шушей чудо прозвала, а оно не против, откликается. Шуша ласковый, смышлёный. Всё мне помочь норовит. А ежели не помогает, то либо в рукаве прячется, либо мух ловит. Он охотник знатный, может, и крыс бы ловил, только ростом не вышел. А мухи ему в самый раз. Понятливый Шуша и смекалистый, я его даже дюжине слов обучила. А ещё страсть как любит, когда его хвалят, — аж урчит от удовольствия.

— Хороший Шуша? — спрашивает; а фасоли он налущил поболе моего, сам почти всё и сделал.

— Хороший, — отвечаю. — Умничка, Шуша!

Он ещё быстрей лущит:

— Пряника дашь?

— Дам, Шушенька, дам, помощничек!

— Шуша, значит? — спросил Черномор, выходя на крыльцо.

Ох, недолюбливает колдуна Шуша, да и боится порядком. Хотел Шуша в рукав мне юркнуть, как обычно, — да уж больно близко ко мне Черномор стоит. Взлетело чудо тогда, на резной наличник уселось — глазами поблескивает. Ревнует меня ко всем, и в рукаве спрятаться охота. Оно оттуда лишний раз не вылезет.

— Надо же! Говорят, он любую пропажу али дорогу отыскать может. Но сколько я ни бился, что только на нём ни испробовал — а толку чуть. Никакое слово его колдовское не берёт. Зато на всякие пакости горазд, всех извёл своими шутками. Ну, я обозлился и в бочонок его укупорил.

Шуша фыркнул на это обиженно и полетел над двором. Я встала, подол отряхнула и говорю тихонько Черномору:

— Его заставить нельзя. Зато он пряники медовые любит. За пряники что хошь сделает. А ещё на лесть и ласку падкий.

— Ох, Любава! — удивленно говорит Черномор. — К кому хочешь ключик подберёшь.

И смотрит так, что у меня щёки горят. Неловко мне на колдуна смотреть, так я на Шушу гляжу, что над двором, как стрекоза над прудом, летает:

— Ишь какой, будто гладью вышивает! Жаль, что люди не летают!

— Почему же? Колдуны могут.

— Эх, хоть бы разок попробовать!

— Только, чур, не кричать, от твоего голоса черепица с башни посыплется, — говорит. Шаг ко мне сделал, за талию приподнял — летим! Двор, колодец, травка пыльная в десяти локтях под ногами, ветер понёву треплет.

Вцепилась я в его плечи мёртвой хваткой.

— Не бойся, не упущу тебя, Любава Путятишна. Ну как оно — летать?

— Боязно, — честно призналась я.

— Это с непривычки, — усмехнулся он. — Опускать тебя, раз боязно?

Но я только головой покачала.

— Смелая ты, — и закружил меня в каком-то дивном танце. Как долго — не помню.

Опамятовала снова на дворовых плитах — сердце ёкает, голова кружится. И руки колдуна я так и не отпустила. Крепкие у него руки. Надёжные. И глаза не чёрные, как мне поначалу показалось, а тёмно-карие. Как багульниковый мёд. У нас этот мёд ещё называют пьяным. Если отведать такого мёда, голова будет кружиться, ноги дрожать, сердце холодеть. Вот прямо как у меня сейчас. Ой, не от полёта у меня в голове всё паморочилось. Пагуба моя, а не глаза!

***

Зря Яга от всякого грохота и крика вскидывалась. Шумно мелкие невзгоды приходят. Большая беда заходит тихо, как рысь.

Стояла я на кухне, сковороду в руках крутила, чего б приготовить, размышляла. Как вдруг услышала:

— Ну, здравствуй, Любашка!

Обернулась медленно — точно, Власт стоит, макушкой притолоку подпирает. И говорит так негромко, даже ласково:

— Поди-ка сюда.

Как же он так тишком пробрался? Серого не видно. Ой, не услышит Черномор, в книги и склянки свои закопавшись. И Яга куда-то запропостилась. Не услышат, застанет их Власт врасплох. Жених шаг ко мне сделал, а я от него. Да как набрала воздуху в грудь, как заору, так что посуда на полках задребезжала.

— Цыц, дурища! — рявкнул Урманин. Я и замолкла. Голос у меня знатный, мёртвого поднимет. — Чего орешь?

— Не признала сразу, Власт Гардинович. Прости непутёвую.

— Сюда поди, — говорит снова. А я кланяюсь, головой киваю, но не подхожу. И сковороду в руке держу. А другой ладонью рукав придерживаю, чтобы Шуша не выскочил. А то увидит Власт — горе будет. Но Шуша сидит тихо, только дрожит от страха.

— Домой поедем, да? Спас ты меня уже. Ты кладенец прямо тут оставь, на столе, да и пойдём подобру-поздорову.

— Пойдём, только немного опосля, — отвечает жених мой, — и не подобру. Сюда иди, говорю. Отвечай, где смерть колдуна спрятана! Я так обиду не спущу! Ещё и меч оставить?! Голову ему кладенцом отрублю, тогда домой и поедем. Говори, Любашка, где смерть его, идолища проклятого?

— Не знаю! — и вон из кухни в зал. Только не успела я проскочить. Ухватил меня Власт за косу и тащит к себе.

— Знаешь, паршивка! Пригрелась у колдуна, шалава? Где, спрашиваю?! — тянет меня волоком за косу.

— Не знаю! — реву я белугой, сковорода из руки выпала, задребезжала. Я пальцы Власта разжать на косе пытаюсь — да куда мне против богатыря? Вытащил он меня в зал, где ларец хрустальный висит. А перед ларцом Черномор стоит. Не зря кричала — услышал! Глаза у колдуна зелёным огнем светятся, в руке меч. Держит он его непривычно — клинок высоко поднят, на уровне глаз, гарда перед самым лицом.

— Ты, богатырь, оставь девушку в покое. Невелика доблесть — с безоружным воевать. Я тебе нужен, так иди сюда.

А Урманин меня не отпускает, словно щитом, прикрывается.

— Нашёл дурака? Мне добрые люди подсказали: пока иглу не разрубишь, тебя не победишь. Где игла, девка? — и отвесил мне такую оплеуху, что эхо под потолком загуляло. Щека и глаз сразу подплывать начали, из губы кровь течёт. Тяжелая у Власта рука, богатырская.

— В последний раз говорю, Урманин: оставь её в покое. Вон игла! В хрустальном ларце да в яйце. На самом видном месте. Глаза разуй!

Вижу, пальцы на левой руке Черномора знаком колдовским сложены, голубоватым светом изнутри наливаются. Но понимаю: не ударит Урманина, пока тот меня держит. За меня боится. Крутанулась я, косу выдирая нещадно, — да куда там! Мёртвая у Власта хватка. Выдернула из сапожка кинжальчик, подарок батюшкин. Не поранить мне им богатыря — ни доспех, ни кольчугу не пробить. Ой, косы, косы вы мои, долго служили вы мне. Больше служить не будете! Не глядя, отмахнула я косу под самый корень. Волосы, как хвост ящерки, у Власта в лапище остались, а я на пол упала и перекатиться только успела.

Заревел богатырь и мечом замахнулся. Вот и конец мне!

Лязгнуло перед самым моим носом так, что остатки волос дыбом стали. Искры во все стороны посыпались.

— Беги, Любава, — сказал Черномор, отталкивая Власта подальше. Я бы побежала, да ноги не слушаются. И тут мне в плечо Яга вцепилась и потащила:

— Уйди из-под ног, девочка. Он колдовать не осмелится, тебя зацепить побоится, — зашептала мне в ухо. Так и дотянула меня почти до двери. Но подняться я всё равно не могу — сижу, руками слепо вокруг шарю. И на сковородку оброненную наткнулась. До хруста в пальцах ручку сжала, потому что смотреть, как сцепились они намертво, грудь на грудь, разделённые только стальными клинками, я не могла.

Колдун богатыря всё же оттолкнул и ударил колдовством своим. Урманина приподняло и откинуло к противоположной стене. Шелом богатырский с головы свалился. Встал Власт на четвереньки, головой мотает. А Черномор ему так спокойно говорит:

— Предлагал же тебе меняться.

Заревел богатырь, на ноги поднялся, размахнулся и ударил по ларцу хрустальному. Ларец вдребезги, яйцо вдрызг, игла упала на пол. Махнул Власт ещё разок — осколки Черномору прямо в лицо. Поднял колдун руку, и осыпались осколки дождём, не зацепили его. Только мгновение утраченное, Урманин с пользой использовал: меч поднял не на врага, а чтобы иглу разрубить.

Я как увидела это, так и похолодела. А рука со сковородкой сама замахнулась. Пошла моя сковорода, любо-дорого посмотреть. И точнёхонько Власту по загривку. Рухнул богатырь, как подкошенный. А я удивленно на руку свою смотрю.

— Как ты, Любава?!

Такого лица я у колдуна ни разу не видела. Не Власта добивать бросился, меня поднимать. Ладонь к лицу моему разбитому приложил — холодная, покалывает, словно иголочками. И легче стало.

— Да ничего, — отвечаю и к ладони его прижимаюсь, — Услышал, как кричала? Я предупредить хотела.

— Тебя не услышать тяжело. Как же так, Любава?

— А так. Это ж жизнь, а не сказка.

— Он же жених твой! Что ж это творится?

— Жених? Кто меня спрашивал, жених ли он мне? Кто меня вообще спрашивал, что мне любо?

— Я б спросил… — задумчиво протянул Черномор.

— А я б ответила…

Лучше б колдун меньше обо мне волновался и сначала Урманином занялся. Потому что тут Власт очнулся. Лопатой такого не добьёшь. Закряхтел, протянул руку к мечу, поднялся и разрубил иглу. Ухнуло, туманом заклубилось, размылся замок, пропал. Всё пропало. Только Шуша в рукаве трясётся от страха меленько.

Сижу я на травке, коленки руками обхватив, и рыдаю в три ручья. А Власт меня за воротник ухватил, с земли поднял:

— Ты почто ж это, Любашка, сковородкой-то огрела? — руку на горле моём сжал, только и могу хрипеть:

— Не я, это ведьма старая, Яга, тебя сковородой приложила.

«Прости, — думаю, — Ягмина Дайвишна, одной гадостной сказкой про тебя больше, одной меньше — уже без разницы. А Урманин меня сейчас пришибет. И добро если только пришибет».

— Ты чего орала, стервь?

— За тебя испугалась, Власт Гардинович!

Понимаю, не верит мне, шею сейчас свернёт. Может, оно и к лучшему.

— А плачешь чего? По колдуну своему убиваешься? Я из тебя эту дурь живо выбью! — и ещё одной оплеухой пожаловал так, что в спине у меня что-то хрустнуло. Оно, может, и лучше, если убьёт. Но умирать всегда страшно.

— От счастья непомерного и плачу. От того, что всё закончилось, что спас ты меня.

— Твое счастье, что ты дочка Ворона. Вы — бояре уже семь колен. Охота мне зятем боярским побыть. Нет у Путяты сыновей, внукам вотчина его достанется. Моим сыновьям. Уж ты мне, Любашка, их нарожаешь вдосталь. Да и недолго Ворону осталось. Не заживётся, — взял одной рукой за стан и забросил в седло. Я Шушу потихоньку из рукава в траву вытряхнула. Что ему со мной вместе пропадать?

***

Привёз меня Власт к отцу, на землю у копыт коня сбросил и говорит батюшке:

— Что теперь, Ворон, скажешь? Разве не богатырь я? Девку твою спас. Колдуна победил. Давай посаг, за дочку обещанный, да не мелочись. Спасибо скажи, что я твою блудню, что с колдуном спелась, всё ж беру в дом женой.

Рванулась я, батюшке в ноги упала:

— Не верь, отец. Я девица честная. Извет всё, что Власт сказал! Не губи меня, батюшка, не отдавай Урманину! Лучше сам в домовину положи! Ему не я и даже не посаг мой нужен! На вотчину твою зарится!

— Кто это с тобой сделал? Черномор? — глядит отец на лицо моё и шею, всё в кровоподтеках да синяках.

— Нет, отец. Не Черномор. Жених мой так приголубил.

— А косу кто обрезал?

— Сама я, батюшка. Из рук Власта вырваться не чаяла как.

— Конечно, не желала от полюбовника своего уходить! — рявкнул Урманин и словом таким припечатал, что не отмоешься.

— Не верь! — кричу отцу.

Долго молчал батюшка.

— Уезжай, Урманин. Не про тебя дочка Путяты Ворона.

— От слов своих отказываешься? От обещаний? — усмехнулся Власт нехорошо.

— Мыслил я, дочку обещаю богатырю. А волку бешеному не отдам, — стукнул палкой о землю отец.

— Пока я тут один, а ты при дружине, можешь, Ворон, воротить, что желаешь. Я уеду. Но вернусь уже не сам, — пообещал Урманин.

— Не грози боярину!

— Я не грожу — я вернусь. Сейчас забрал бы посаг да дочку твою в жёны. А после вернусь — всё заберу, и тогда дочка твоя шелудивая не нужна будет за жену. Так возьму. Гляди, Путята, не пожалей опосля.

— Суд нас княжеский рассудит, — отрезал отец.

— До столицы далече. До суда добраться ещё надо. А ежели и доберёшься? Суд судит так, как князю угодно. И кого князь послушает — тебя или меня? Гляди, чтоб не стала твоя вотчина моей. А дочку твою, колдуном порченую, в реку перед порогами бросят. Ежели выплывет — значит, и правда, ведьма. Ну, а потонет — была честна девица. Повинюсь я за ошибку малую, — засмеялся Урманин. — Здесь, в порубежье, я — сила. Так князь решил. И убить волостеля княжеского ты не посмеешь.

И такая тоска смертная взяла меня! Слезы катятся в пыль двора. «Хоть так, хоть эдак, а всем нам пропадать. Сказки-то одно, а жизнь — другое. Не сбылось моё желание. Никудышный ты чаровник, Черномор. Ежели сам погиб, то и меня бы с собой прихватил».

И вдруг небо почернело, заклубились по нему облака аспидные, ветер завыл. Приоткрытые ворота распахнулись во всю ширь. Со степи, пригибая редкие чахлые деревца, гоняя волны по ковылю, шёл смерч. А перед воротами рассыпался чёрным пеплом — стоит всадник в доспехе чернёном, конь вороной под ним. Сетка кольчужная лицо закрывает, только глаза видны. Но я те глаза среди сотен других узнаю. Я б и крикнула, да голос потеряла, только шептать могу:

— Ивор!

— Зря ты это сказал, Урманин, — сказал колдун Власту. — Степь тут широкая, да не разойтись нам уже теперь подобру-поздорову. Это боярину тебя убить нельзя — а мне твой князь не указ. Это ты против старика да девицы — богатырь. Выходи за ворота, поглядим, на что годен.

— Я ж смерть твою разрубил, собака! — кричит Власт.

— Ты меньше сказки слушай. Выходи, Урманин. Неохота мне двор Воронов тобой марать.

— Ну, поглядим, — сказал Власт, садясь в седло, — так ли сложно тебя убить, как говорят. Охота мне узнать, и правда ли кровь у тебя чёрная.

Уехали они, а отец велел ворота закрыть:

— Пущай дерутся, псы! Кабы друг дружку порешили, ладно бы было.

***

Ни жива, ни мертва сижу я в горнице у печки. Чернавки вокруг причитают. Батюшка что-то спрашивает. А я онемела, трясёт меня всю. Бабка Шарка, отцова ключница, пуще всех воет:

— Сглазил боярышню, колдун треклятый, порчу навёл!

— Уйди отсюда, карга! — кричит отец. — Любава, Любавушка, что ж с тобой деется?

Я только головой качаю.

— Баню протопите, авось водой смоется, — решил отец. А сам ушёл, дружине велел готовой быть, брони надеть.

— Добром оно там не закончится, — говорит. — Один из них обратно явится.

«Вот только кто вернётся?» — думаю.

Вечность я в горнице у печки просидела. Ягу поняла. И правда, жизнь прожила, состариться и помереть успела, пока стук в ворота раздался.

— Убирайся, кто бы ты ни был! — велел отец.

— Отвори! — прошу батюшку. — Отвори! А то сама за ворота выскочу. То ли смерть моя пришла, то ли жизнь. За воротами твоими больше не отсижусь!

Посмотрел на меня отец, головой покачал, но ворота открыл. Гридни самострелы взведенные подняли, глядя, как въезжает в ворота всадник. Конь вороной, доспех чернёный. Всё же жить мне дале!

И тут не выдержала я и побежала.

Батюшка благим матом орёт:

— Не стреляйте, дочку убьёте!

Всадник спешился, шлем стащил, под ним волосы чёрные, как вороново крыло.

— Живой, Ивор! — плачу, за руки его хватаюсь.

— А что мне станется! — отвечает спокойно. — Всё! Тихо, Любава!

Я мало что соображаю, но точно помню, что если говорит «Всё!», то лучше помолчать.

— Дозволь, боярин, с дочкой твоей поговорить. И с тобой тоже, — колдун батюшке поклонился.

— Не больно ты спрашивал, когда воровал её, — отрезал отец.

— Виноват и перед тобой, и перед ней. О том говорить и пришёл. Любую виру выплачу за её обиду. Дай только слово молвить.

— Вирой откупиться хочешь? — говорит отец, а сам всё на меня смотрит, как я в руки колдуну вцепилась. Слезы катятся — остановить не могу.

— Ты, Ворон, выслушай сперва. А потом решай, что с меня брать.

— Не буду с тобой тут разговаривать — над порогом, над пращуровыми духами, — буркнул отец. — В дом заходи. Какой ни есть, а гость.

Уселись они с батюшкой с разных сторон за стол длинный. А я на лавке у печи изразцовой пристроилась. Печь жаром пышет, а мне морозно, пальцы трясутся, в сердце холод разливается.

Отец молчит, а Черномор на меня глянул и говорит:

— Пришёл я потому, что с дочкой твоей не договорил. Она ответить обещалась. А я так самого главного и не спросил.

Лицо моё хуже, чем печка, раскалилось — хоть бы брови не сжечь!

— Но прежде, чем вопрос задам, повиниться я должен. Не желаю я врать тебе, Любава. Долгая это история, что привела меня сюда. Был друг у меня, Горыныч. Оборотень клятый. Или я так думал, что друг он мне. А оказалось, что с такими друзьями и врагов не надобно. Не дружба ему нужна была, а сила моя. В дом он ко мне гостем пришёл, а сам подлость чёрную задумал. И угодил я в ловушку. Ладно б сам — поделом; так и матушка моя неугомонная туда же. Выбраться из западни не можем. Как крыса в том ведре, помнишь, Любава? Иголка клятая, на которой колдовство Горыныча держится, ещё и силы из меня помалу тянет. А Горыныч посмеялся и говорит: «Даже так тебя, конечно, не победить. Силён ты, колдун. Ну, ничего, подожду, пока игла из тебя все силы вытянет. А как ослабнешь, тогда и вернусь — убью и силу твою заберу. И ничего ты, друг мой старый, не поделаешь. Иголку перерубить можно лишь кладенцом. Знаешь ты, и где кладенец, и как его добыть, да только не дотянешься. Близок локоть, да не укусишь». И такая тоска меня взяла! Ни о чём думать не мог — только о том, как из западни выбраться. И надумал найти богатыря, который для меня кладенец добудет. Так всё просто казалось — словно куклы на скоморошьем помосте танцевать заставить. Думаю — несложно: за верёвочки дергаешь, куклы пляшут. Главное — нить нужную найти. А достанут меч — боле не нужны — в сундучок их тёмный. Что с них ещё взять? Деревяшки да тряпки раскрашенные. Как в скоморошьей сказке: богатырь — могучий, да не сильно умный. И девицу любит. А девица так и вовсе — коса и сарафан, ничего боле. Но это ж не сказка, люди живые. И Урманин, какой бы ни был, а не трус и не дурак. С таким в одном строю против общего врага стоять хорошо. А выходя с ним на поединок, недооценить — большая глупость. Но то наши с ним дела. Мы их, как смогли, между собой решили. А перед тобой, Любава, лишь виниться могу. Всё теперь знаешь. Какой есть, другим не буду. Всё равно спрошу — а может, люб я тебе? Пошла бы за меня?

— Какой есть, люб ты мне, — говорю едва слышно. — Пойду за тебя.

Батюшка поперхнулся, прокашлялся в бороду и молвит:

— Ты, Любавушка, не косу отрезала, а ум свой, ежели и был какой. Вправду за него пойдёшь? Ох, подумай!

— Подумала. Отпусти, батюшка!

— Порадовала отца старого!

— Отпусти!

И тут колдун встрял:

— Нелестно тебе, Ворон, зятем Ареда Черномора называть. Понимаю. Дочь у тебя одна. За то, что Любаву за меня отдашь, хоть по весу золотом да каменьями расплачусь. Али хочешь — табуны у меня добрые. Таких коней в откуп отдам — князь завидовать станет!

— Я те не хиновец, чтоб дочку за калым продавать, — хрястнул отец кулаком по столу. Заплакала я. Поглядел на меня батюшка, помолчал и буркнул:

— Лестно, нелестно… Да вроде не зазорно с тобой родниться, — почесал бороду. — Род твой знатен да славен подвигами ратными. Князья наши не брезговали вам дочек отдавать. Сказок, конечно, о вас много поганых рассказывают. Кто знает, что в них правда, а что брехня. Одно знаю точно: ты и единоплеменники твои нам вроде за друзей: с одним врагом воюем, за одно дело стоим. И вы окорот хиновцам клятым давали, отшвырнули их в степь подальше. Сидят теперь тихо, собаки.

— Надолго ли? — спросил колдун. — Не хочешь коней, золота — возьми моё слово, Ворон. Придёт день чёрный, поднимется над горизонтом пыль от копыт хиновских — ты только позови. Я приду с дружиной, с тобой рядом встану.

Ещё подумал отец и говорит:

— Будет уж так! Что мне с вами делать? Кому сказать, что Мор Черный мне зять теперь?!

И смеяться нельзя, а меня всё равно смех разбирает: «Эх, батюшка, это ты ещё не знаешь, кто тебе теперь сватья!»

Глянула на Ивора, а у него в глазах огоньки знакомые, лукавые плещутся. О том же, наверно, думает.

Не выдержала. Смеюсь, а по щекам слёзы катятся.

***

Ох, и далеченько увёз меня Ивор. Только мне всё равно, лишь бы с ним.

— Как же ты нашёл меня так быстро? — спрашиваю.

— Торопился я, Любавушка. Да и помощник нашёлся.

— Серый дорогу показал?

— Нет, не Серый. Убил его тогда Урманин. Молодой он был, глупый, доверчивый. Щенок совсем.

Заплакала я по другу верному.

— Вот кто дорогу показал, — и вытащил Ивор из-за пазухи Шушу. Тот по рукаву мне на плечо залез, визжит радостно, в ухо тычется. — Хоть и не любит он меня, да сам разыскал.

Шуша морду скривил колдуну неодобрительно и под воротник мне залез.

— Плакал, убивался, за руки кусал, и уговаривать помочь его не пришлось, и пряники не понадобились, — улыбнулся Ивор. — Не соврали: любую пропажу, любую дорогу найдёт он. Было б только ему любо то, что ищет.

Правильно говорит Яга, в жизни так всегда — было б только любо, а способ найдётся. Но так любо, что хоть по угольям, хоть по снегу босиком беги.

Так вот, сижу я, на Шушу смотрю, нить путается, кружево не получается.

— Ох, ты, бестолочь безрукая. Только нить шёлковую портишь! — ворчит Яга.

— Прости, матушка Ягмина Дайвишна. Давит мне в груди что-то, дышать трудно. Не про кружево мне думается.

— А про что ж тебе думается, пустоголовой?! — пуще ярится ведьма.

— Да про что мне может думаться? Обещался муж быть ещё вчера. А нет его, и ни о чём я боле мыслить не могу! — выпали коклюшки из рук.

— Эх, молодая ты ещё, глупая. Доля наша такая — ждать. Ничего, пообвыкнешь. Сколько я на своём веку прождала — и мужа, и сыновей.

— Сыновей? Так у вас, окромя Ивора, ещё сыновья есть? — удивляюсь.

— Были, — отвечает тихо. — Один остался. Последний. Младшенький.

Молчим, в окно глядим — да что там рассмотришь сквозь слюдяные кругляши?

— Эх, кабы яблочко по блюдечку покатать! Да запретил Ивор строго-настрого, — вздыхаю.

— Запретил! Ишь какой! То он тебе, жене, запрещает пусть. А мне он не указ! — шипит Яга.

— Да?!

Врёт ведь чудь окудная. Видела я, какой он ей не указ. Эхо по всему замку гуляло, стены тряслись! До нового месяца свекровь моя потом из светёлки носа не казала.

— А узнает? — ехидно спрашиваю.

— Ой, что будет! — рукой машет. — Ну да ладно, где наша не пропадала. Покричит, погрозится, да и простит. Тебя, Любава, конечно, сразу простит. А меня чуточку опосля.

— Да не знаю я, где блюдечко. Спрятал, — снова вздыхаю.

— Мне ль не знать, где прячет. Только дверь свою, небось, словом заповедным запечатал. Новым. Старое-то я знала. А новое ещё не подслушала, — сокрушается Яга.

— А я слышала, — говорю задумчиво. Тут и Яга коклюшки свои бросила. Посмотрели мы в глаза друг дружке — и к колдуну в комнату побежали.

Катится по блюдечку румяное яблочко. Вот он, муж мой! Живой! Домой едет! Слышу, Яга за плечом облегченно вздохнула:

— К закату будет!

Заметались мы, как мыши под веником:

— Ровней, ровней блюдечко ставь! Чтоб не заметил, что трогали!

Но из комнаты степенно вышли, управителя кликнули — готовиться велели.

Теперь уж челяди черёд бегать, словно мышам. Зашуршало, зашебуршилось в замке. Дымом и разносолами из кухни потянуло. А мы с Ягой — в светёлку к зеркалу. Хорошее зеркало, большое — обоим место есть. Волосы укладываем, кички примеряем.

— Другую надень, — говорит Яга, — новую, червлёную, с яхонтами. К лицу тебе она.

И правда, к лицу мне цвет рдяный! К щекам разрумянившимся руки приложила — горит лицо, не остудить. На солнышко глянула:

— А может, напечь чего самой? Успею ещё, если вы мне, Ягмина Дайвишна, поможете.

— Куда ж я денусь? Помогу уж тебе, неумёхе! — смеётся ведьма.

Хорошая у меня свекровь. Вы сказкам не верьте.