Рисующий на воде

…Он рисовал лёгкими взмахами кисти линии на воде. Иногда он выводил слова странных песен; иногда то были причудливые завитки, в которых угадывались картины… если бы кто-то видел их. Но, конечно, никто их не видел — ведь они исчезали, едва тонкая кисть отрывалась от поверхности воды. Когда он рисовал, то линии были цвета чёрной гуаши, а вода озера словно застывала под его прохладным дыханием — он рисовал очень быстро, так что стремительно пролетающие возле него стрекозы и мушки-однодневки казались ему зависшими в воздухе. И ему нравилось воображать, что они задерживают свой полёт, чтобы понаблюдать за ним; хотя он прекрасно понимал, что ни мушкам, ни стрекозам нет до его картин абсолютно никакого дела — просто когда он рисует, замедляется время… а может, это его взмахи кистью слишком быстры — куда за ним угнаться неповоротливым стрекозам!

Иногда он переставал рисовать и смотрел в небо, любуясь другими картинами — теми, что собрат-художник, ветер, создаёт из облаков. Ветер был его товарищем… впрочем, то была не дружба — просто они понимали друг друга. Хотя именно ветер из прихоти стирал с водной глади его чёрно-гуашные, любовно выведенные узоры… и смеялся, думая, что сердит его, так небрежно, в долю секунды, разрушая плоды его трудов. Но художник не сердился. Он незаметно улыбался краешком губ, потом ложился на спину и грыз травинку, подставляя лицо ветру. Он понимал: ветер не желает ему зла, он просто играет — на свой лад.

И ему казалось забавным, что все, кто посмеивается над ним, — и стрекозы, и мушки, и ветер, и даже пчёлы, которые, как ни крути, намного умнее всех прочих, вместе взятых, — не видят главного… Но впрочем, он и не стремился сделать всё видимым. Дойдя до скользящего отзвука этой мысли, он выплёвывал изгрызенную травинку, улыбался своей затаённой улыбкой и снова рисовал тонкой кистью причудливо завивающиеся линии на поверхности воды.

Иногда ему задавали вопросы; но все спрашивали совсем не то, и он не отвечал. Когда вопрошающие проявляли настойчивость (редко, но и такое бывало), он делался немного грустным и уходил. Не потому, что вопросы раздражали его, просто он не знал ответов. И чем отличаются правильные вопросы от неправильных, он не знал. И думать об этом не собирался. Картины на воде были куда интереснее.

А однажды, под вечер, когда всё уже становится мягко-лиловым и сумеречным, но у горизонта ещё разлиты отблески закатного солнца, — у озера появился блуждающий огонёк. Он бесшумно подлетел на хрупких широких крыльях цвета заката и молча следил за тем, как очередная картина возникает из-под тонкой кисти.

Когда совсем стемнело, и его крылья засветились бледно-золотым, совсем как звёзды, он устроился на ветке — над тем особенным местом, где художник любил лежать и жевать травинки. И, засыпая, тот видел в ветвях его свет — совсем рядом, — и мог воображать, что это звезда, специально к нему спустившаяся с небес, чтобы стать только его звездой, его собственной и навсегда.

Но это были очень мимолётные мысли… он никогда прежде не хотел звезду только для себя — ведь они все принадлежали ему. И никому. И если бы художник стал рисовать об этом картину, то она получилась бы радостная, ведь художнику нравилось, что звёзды — для всех.

И всё-таки ему приснилась одна звезда, с хрупкими переливающимися крыльями… та, что сияла для него одного из ветвей и поблёскивала где-то за левым ухом, когда он рисовал… только этого сна он не запомнил.

А когда тонкая кисть в его длинных, вымазанных в чёрной гуаши пальцах выводила странные буквы несуществующего языка на поверхности воды, блуждающий огонёк прилетел снова, и снова молчаливо наблюдал, бесшумной закатной искоркой посверкивая возле художника, где-то за левым ухом.

— Их так много, — спустя какое-то время проронил огонёк, внимательно следя за лёгкими стремительными взмахами кисти. — И все ужасно красивые, — он застенчиво улыбнулся. — А другим ты позволишь увидеть их?

Прозрачная рука художника на миг застыла, и вместо завитка тонкого, как волос, вышел другой, хотя и не менее прекрасный. Он завершил эту картину, и потом ещё несколько, и ветер стирал их с поверхности воды в одно мгновение… точнее, лишь он думал, что стирает их; но художник и огонёк знали, что картины не пропадут никогда, и вместе тихо смеялись над ветром. Очень-очень тихо, краешками губ, — ведь они не хотели, чтобы ветер заметил это и обиделся.

В эту ночь огонёк вновь мерцал в листве над тем особенным местом в траве, где любил отдыхать художник. И вторую ночь тоже, и все, что были потом. И даже тот, кто любил звёзды свободными и для всех, ощущал непривычное тепло где-то возле пальцев, вымазанных чёрной гуашью… или в кончиках перьев невидимого крыла… или в мире снов. Да и не всё ли равно — ему просто было тепло. Он стал иногда напевать забавные странные мелодии, и от одних огонёк смеялся, а от других ронял в траву слёзы цвета бледного золота; а ветер кружился поблизости, делая вид, что не слушает… и даже стрекозы иногда замирали поодаль и озадаченно переглядывались, шевеля усиками и не понимая, что с ними… Пчёлы понимали, конечно. Но они успели привязаться к художнику и не собирались никому его выдавать.

Правда, он перестал рисовать свои картины на воде — но зато теперь он рисовал их на прибрежном песке, и на широких кленовых листьях, и на лепестках ромашки и пухе тополей… и даже на облаках. В конце концов, чем он был хуже ветра?