Ранняя весна

В тот год должна была быть очень ранняя Пасха. Как говорили, самая ранняя, какая вообще может быть. А из-за этого, соответственно, сдвигалось и всё остальное — и Масленица, и Великий пост, и то, что уже после этой ранней Пасхи, но всё равно привязано к ней — Вознесение, Троица и начало другого поста — летнего и рыбного — Петровского.

Было в этом что-то одновременно радостное и щемяще безнадёжное. Радостное — потому что вот она, Масленица, потому что послезавтра тихим светом синих уже лампадок прольётся в душу Прощёное Воскресенье, и будет снова, как и каждый год, в их маленьком белом храме этот торжественный, но в то же время простой и родной обряд или, лучше сказать, почти таинство — чин прощения. Поклон в пол, троекратные поцелуи (только два раза в год — на Прощёное и на Пасху) — кажется, формальность, но на душе будет тепло-тепло, как от рыжих огоньков свечей. Дальше семь недель поста — полутёмная, озарённая только лампадами церковь и голос батюшки, читающий Великий канон. И даже воскресенья — эти маленькие еженедельные Воскресения — уже не будут казаться такими торжественными, потому что "душе моя, востани, что спиши?" и потому что, повторяя в мартовский воздух многовековые слова отца нашего Ефрема Сирина, "Господи, Владыко живота моего...". Исчезнет праздничность, появится сосредоточенная молитвенная глубина — такая, что зарябит в глазах, станет душно и захочется всплыть. И всплытие — в яркую, радостную, Красную Пасху. А там, где Пасха, там и весна, тоже радостная и яркая. Весна, когда можно будет наконец-то сбросить куртку и нарядиться в платье, и смеяться как сумасшедшая, шатаясь до десяти-половины одиннадцатого по переулкам Москвы, и целоваться на бульваре (пока не с кем, но ведь пока ещё и не Пасха, и всё ещё впереди), и радоваться этой поре — такой короткой и кажущейся такой бесконечной — юности. Весне.

А ещё Кате почему-то нравилось, что в этом году эта самая ранняя Пасха совпала с Западной — второй раз на Катиной памяти. Нравилось потому, что Пасха — она как Рождество — не может быть два раза в год. И если и в Иерусалиме, и на Афоне, и в России, и в Ватикане, и у протестантов Один, Единый для всех Христос, то как, скажите мне, Он мог воскреснуть два раза? И Благодатный Огонь, сходящий со светлого иерусалимского неба на кувуклию — он тоже это знает и сходит только один раз, как бы ни хотелось папе Римскому и всему собору Ватикана получать его на "свою", "правильную" Пасху. А в этот раз — всего лишь семь с половиной недель спустя — он сойдёт для всех, и всех одинаково накроет волна Пасхальной радости. И пусть, пусть за такие мысли кто-то объявит Катю экуменисткой, но это полуслучайное совпадение дат на какое-то время вычеркнет из её сознания 1054 год и мучительное разделение Господних детей на почему-то правых и почему-то нет, на Византию и Рим. На короткое время они все снова станут просто Христовыми чадами, безо всяких градаций и делений.

А безнадёжность, какая-то обречённая и серая, как чахоточный ребёнок, но всё равно светлая, потому что в эту пору даже она не может быть мрачной, заключалась в самом слове — "ранний". Ранняя Пасха, ранняя весна… Почему-то слово "ранний" в Катином сознании всегда было синонимом слова "непрошеный". Как будто эта самая весна войдёт, когда её никто не ждал, растерянно оглядится кругом и осторожно спросит: "а что, разве ещё не пора?". И потом, в этот раз, опять же по странному стечению чисел, пост начинается в праздник. И из-за этого праздник отмечается на день раньше, сливаясь с Прощёным Воскресеньем. Как будто кто-то высокоумный подошёл и резко сказал этому самому празднику: "подвинься! Здесь должен начинаться пост, а ты иди в другое место!". Как будто Иосифу и Марии кто-то велит принести Христа в храм на день раньше, чем это положено по иудейской традиции. Но ведь это же смешно! Смешно, грустно и глупо — так же, как два Воскресения или два Рождества. Как Пасха со снегом, которая вполне может получиться в этом году. И сам отодвинутый праздник Сретения из-за этих перестановок тоже начинает казаться ранним, непрошеным, как гость, приехавший на бал за два часа до назначенного времени.

Катя шагала по расчищенному от снега асфальту в районе Китай-города. А с ней Лёня или, как она в шутку иногда его звала по имени-отчеству, Леонид Вадимович — человек, который (это девочка чувствовала подкоркой), кажется, всё-таки был в неё влюблён и в котором она до боли хотела чувствовать просто друга. И от этого — от того, что это было не так, потому что мешала вот эта вот самая его влюблённость — тоже было как-то грустно и как-то светло. А чего больше, Катя понять не могла. Поэтому она шагала, обгоняя его, лишь бы убежать вперёд, забыть, отвернуться и не мучить этой до слёз обидной невзаимностью ни его, ни себя. Шагала и пела, не щадя своего простуженного и от этого чуть хриплого голоса, пела, не попадая в ноты и не замечая удивлённых, а иногда и раздражённых взглядов прохожих — пела DDT "Летели облака" — одну из самых весенних песен, которые знала. Конечно, была ещё "Пасха" того же DDT и чудесное, древнеславянское Венечкино "Ладо", но это всё было для более поздней поры — для той, когда "мимо дорог, забитых травой" или когда "билась за любовь рваная весна". А сейчас — для того, чтобы разогнать тучи и пустить в мир солнышко — именно это, "Летели облака".

В воздухе ещё с позавчерашнего дня начала чувствоваться весна. Выглянули первые лучи, подобрел серый цвет неба, запахло талым снегом. А сегодня, выйдя из дома к первой паре, Катя вдруг увидела, что от яркого зарева на востоке всё вокруг стало фиолетово-красным. Рассвет был явно не зимним, ему было плевать, что на дворе ещё только середина февраля, он улыбался и расцветал всеми оттенками красноты, от розового до багряного и малинового.

Они шли (Катя, задумавшись, сбавила ход, и Лёня нагнал её), и девочка несла какую-то чепуху, изо всех сил пытаясь придать ей как можно менее кокетливую интонацию. Ей было хорошо, но почему-то хотелось немного побыть одной. Взять ручку, выдернуть из блока пару-тройку разрозненных листков (жёлтые, они непременно должны быть жёлтыми!) и безжалостно, с головой, как из ведра или ушата, выплеснуть на них всю эту раскочегаривающуюся весну, радость и безнадёжность, "и облака во мне", все мысли и все эмоции, которые наконец-то собрались в единый красивый паззл, чего не могли, несмотря на все усилия их хозяйки, сделать зимой. Теперь его надо было предать бумаге, а это почти такое же таинство, как рождение ребёнка. И этот ребёнок из слов, чувств и нервных окончаний принадлежит только ей. Её настоящий — будущий — пока ещё гипотетический ребёнок (если, дай Бог, он у Кати когда-нибудь будет) будет в равной степени принадлежать двоим — ей и тому, с кем ей хотелось целоваться на бульваре — её пока ещё такому же гипотетическому мужу. Но этот, нынешний, уже живущий в ней ребёнок — её весенняя, двадцатилетняя беззаботная юность и стучащие в виски строчки — должны принадлежать ей одной. Но как объяснить всё это Вадимычу?

На помощь пришёл внезапно всплывший из глубин Катиного сознания Полибий, которого им задали по истории исторической науки.

— Ты знаешь, я, пожалуй, пойду в историчку...

— А, ну если хочешь, иди, конечно.

Он сказал это как-то немного растерянно, хотя старался быть таким же, как всегда, серьёзным. Но девочка уловила эти робкие нотки в его голосе. Неужели у неё хватит духу сейчас уйти и бросить в этой весне того, кто, может быть, влюблён в неё не на шутку? Или лучше убить копошащиеся в сердце слова, строки, образы и продолжать гулять, лгать и разыгрывать беззаботность...

Они прошли ещё квартал и свернули в магазинчик исторической книги в спасительной близости от библиотеки. У симпатичной и дружелюбной, интеллигентного вида продавщицы Катя на автомате спросила Полибия — как бы давая Лёне последний шанс. Вот сейчас, сейчас она купит эту толстенную книгу, положит её в сумку по соседству с Диной Рубиной, и они пойдут дальше гулять в первый весенний вечер по Москве.

Продавщица внимательно оглядела полку.

— Был, — чётко сказала она, — точно был Полибий. Но теперь вот, видимо, нету.

Всё. Участь Вадимыча и пятого масленичного дня была решена.И Катя прекрасно знала, что Полибий есть в интернете. Дело было не в этом. Просто вот сейчас она откроет дверь магазина, выйдет на улицу — и останется наконец один-на-один с весной, и с Масленицей, и с историчкой, а если повезёт, то и с Полибием, а главное — с ворохом жёлтых блочных листов, загибающих свои уголки от того, что с одной стороны уже что-то написано, а с другой ещё нет; как будто заглядывающих девочке под руку и старающихся прочитать её крупный и круглый детский почерк.

Смелее, Катюша, смелее!

— Нет, Лёнь, я всё-таки пойду в историчку. Спасибо тебе. — А дальше беглое "пока" и быстрее к двери, чтобы убежать поскорей от этого рыжего Вадимыча и издали, с безопасного расстояния, продолжать чувствовать его просто другом. А может, она и придумала, что он в неё влюблён? Мало ли, вдруг он так выражает свою дружбу...

А потом было знакомое фойе исторички, две гардеробщицы — одна на сумки, другая на верхнюю одежду (не перепутать бы, что куда), как всегда, отсутствие карманов и из-за этого надетые на пальцы номерки и валящийся из рук то телефон, то кошелёк. Ровненькие челюсти каталожных ящиков, размашисто заполненное требование. И увесистый том Полибия, который так и останется лежать раскрытым на первых страницах и грустно, с высоты своей древнегреческой мудрости, наблюдлать за растрёпанной безбашенной девочкой и ворохом жёлтых листков...

<13 февраля 2010 г.>