Попутчик, или Раз, два, три

Чужие плывут за окном города,

Чужие огни.

Наш поезд отныне идёт в никуда,

И мы в нём одни.

(Л. А. Филатов)

Ты знаешь ли, какая малость

Та человеческая ложь,

Та грустная земная жалость,

Что дикой страстью ты зовёшь?

(А. А. Блок)

— Уф-ф! — я бухнула сумки в пространство под нижней полкой, опустила сидение на место и перевела дух. Худощавый брюнет, сидевший в тёмном углу соседней полки, у окна, молча кивнул головой в знак приветствия.

— Здрасьте! — не очень вежливо пробурчала я. Пожалуй, резковато, но меньше всего мне сейчас хотелось думать о политесе. Из-за одного смазливого сероглазого гада я мало того что до крови натёрла руки тяжёлыми сумками, я ещё и бежала в ночь из чудесного города, где так вкусно пахнет лавандой и морем, на целых полторы недели раньше запланированного срока! А значит, мне придётся до работы ещё восемь дней торчать в душной асфальтовой Москве… Тут не до вежливости.

Вагон мягко качнулся, и светящаяся станция с такой манящей надписью "Севастополь" стала уплывать из виду. Ну вот, свобода! Теперь ищи меня, Тимофей Глебыч, сколько влезет! Не найдёшь! — я мысленно показала язык в сторону оставшегося далеко позади Херсонеса.

Убежала ночью, пока он спал. Иначе непременно начал бы останавливать, рыдал, заламывал руки, падал на колени… А я на дух не переношу трагикомедии. Просто не нужно было на меня кричать. Я не люблю, когда кричат.

— Будешь? — неожиданно бесцеремонно спросил мой попутчик, тыча мне в лицо початую бутылку. Промелькнувший за окном одинокий фонарик какого-то полустанка высветил надпись на этикетке. "Рубин Херсонеса". Моё любимое!.. Опять Херсонес некстати! К чёрту! Гори оно всё синим пламенем — и любовь, и Крым, и воспоминания.

— Вы что себе позволяете?! — я ошалело уставилась на долговязого типа. Он передвинулся на середину своей полки — в тусклом свете поездной лампочки лицо показалось противно зеленоватым. Поразительно красивые глаза! Глубокие, чёрные-чёрные и огромные. "Как моя обида на Тиму" — пришло в голову неожиданное сравнение. Тонкий и очень правильный, как будто высеченный из камня, "греческий" нос. Форма рта в аккурат такая, какая мне больше всего нравится в мужчинах: длинный рот и тонкие губы. Сейчас они были сложены в загадочную и почему-то показавшуюся мне недоброй улыбку.

— Ну как хочешь, — хмыкнул он и поставил бутылку на место, — но я бы на твоём месте не отказывался: впереди целая ночь и целый день пути. Надо же чем-то глушить неприятные мысли!

— А с чего ты взял, что у меня есть неприятные мысли? — я подхватила его развязный тон и тоже перешла на "ты". Мой таинственный попутчик поднял брови и ничего не ответил. Чудной он какой-то, ей-богу! Я теперь свободна! Никому не принадлежу и никому в целом свете ничего не должна! Откуда же взяться неприятным мыслям?

Из-за этого, собственно, и поругались: этот шкет на полтора года меня моложе заявил, что он глава семьи, а значит, в любой — совершенно любой — ситуации ему а приори виднее, что нужно делать, а я должна подчиняться беспрекословно. Ещё чего захотел! "Домостроя" начитался, что ли? А всё маманя его, Софья Савельевна, чтоб её! В жизни не встречала более фанатично религиозного человека! Ей-богу, в двадцать первом веке это смешно! До вчерашнего дня я думала, что хоть Тимка нормальный. Оказалось, такой же идиот, как мамаша! Яблочко, блин, от яблоньки!

Тут я почувствовала на себе изучающий взгляд попутчика. Так художник, готовящийся в первый раз коснуться листа карандашом, разглядывает свою модель.

— Чего уставился? — раздражённо поинтересовалась я.

— Нравишься ты мне, — откликнулся он тоном старшего и более опытного товарища.

— Понеслаааась! — протянула я. — Сейчас споишь, изнасилуешь и ограбишь, да?

— Мысль! — усмехнулся он. — Хотел было просто пофлиртовать, но ты подала мне отличную идею!

— Ты что, ненормальный?! — я вконец разозлилась.

— Спорный вопрос! — огрызнулся мой собеседник. — А между прочим, кого ты предпочтёшь — красавца, баловня судьбы, умеющего возбудить в любой женщине настоящую страсть… — он помолчал немного, как бы давая мне до конца прочувствовать его неотразимость, — или застрявшего в переходном возрасте слюнтяя-неврастеника с разбрызганными по синюшному лицу веснушками и без капли мозгов в голове?

Это было ужасно странно, но каким-то нашим, женским, внутренним чутьём я поняла, что под этим малоприятным описанием мой случайный попутчик имеет в виду Тимку. Может, потому, что этот тип почти слово в слово повторил те нелестные эпитеты, которыми я мысленно успела щедро одарить своего бывшего парня?

Ну, это, знаете ли, было уже чересчур. Откуда?.. Я встала, чтобы выйти в коридор: не могу больше находиться с ним в одном купе! Дёрнула дверь. Заперто. Впотьмах (свет недавно погасили на ночь) попыталась нащупать замок — и в этот момент услышала его смех в спину. Ужасный смех — самодовольный, хищнический и торжествующий.

— Уже передумала бежать без оглядки? — поинтересовался он, отсмеявшись. — Хочешь вернуться к своему птенчику? Со мной неуютно?

— Нет, — честно призналась я. — Я тебе больше скажу: с тобой тошно.

— Выпей, — властно и настойчиво повторил мой попутчик, всучивая мне всё ту же бутылку. — Полегчает.

Сил спорить не было. Я приложилась к горлышку и одним махом ополовинила бутылку. И правда "Рубин Херсонеса". Судя по вкусу и запаху, без клофелина. Хорошее вино развязало язык.

— Ты, помнится, спросил, кого я предпочту? Так вот: никого! Предпочту остаться одна!

— Очень нравишься… — ответил он совсем тихо и вдруг взял меня за руку. Как будто я схватила голой рукой горящие угли! Я вырвалась. Он этого как будто и не заметил, продолжал как ни в чём не бывало:

— А ты никогда не думала, что будет, если этот поезд не доедет до конечной станции?

— В смысле? — растерянно переспросила я. Он молчал, и только его огромные прекрасные глаза блестели в темноте.

Почему-то только в этот момент выпитое вино ударило в голову. Перед глазами поплыли картины, которые я изо всех сил пыталась забыть… Первая ночь нашей поездки — она же первая ночь этого лета. Уже, наверное, часа два, если не больше. Во всяком случае, далеко за полночь. Мы с Тимкой, взявшись за руки, бродим по затихшему Севастополю и тихо смеёмся от радости, потому что мы — это мы, и мы вместе, а вокруг — Крым… День спустя, мы так же гуляем, и Тимка, запрокинув голову и блаженно прикрыв глаза, ловит веснушчатым лицом крупные тёплые капли. Дождь застал нас тогда врасплох, но он был таким приятным, что совершенно не испортил прогулку… Палящий полдень, больно глазам от света и цвета — белёсая выгоревшая трава, белоснежный собор с золотым куполом и самое синее на свете море. А мы едва балансируем на каком-то камне, и поэтому поминутно хватаемся друг за друга, чтобы не упасть… Нет, ну надо же было испортить такой чудесный отдых! Глава семьи! Смешно не только потому, что я старше, но и потому, что в моей папке с документами среди прочего лежат водительские права и сертификат о сданном TOEFL-е. Я знаю, чего хочу от жизни, и умею этого добиваться. Всегда.

Мой попутчик продолжал буравить меня взглядом естествоиспытателя. Показалось, что он, с одной стороны, готов ждать ответа сколько угодно, а с другой, не отступится, пока его не получит.

— Ничего не будет, — отозвалась я наконец, пожав плечами.

— Кончатся воспоминания, — прошептал юноша, подняв для пущей убедительности свои густые чернющие брови красивого изгиба. — Вот как эта лампочка, — он показал пальцем, — двадцать минут назад горела — и в её свете чего только не было видно: постельное бельё серенькое. Замурзанные занавески. Обивка сидения продрана в двух местах. Окно сто лет не мыли… А теперь — красота! Лучшее купе на свете! И кто вспомнит через пять секунд после выключения света о какой-то грязной занавеске!

Я смотрела ошарашенно, всё никак не могла понять, куда он клонит.

— Вот так вот рраз! — он с силой хлопнул ладонью по столу. Противненький получился звук. — И никакой тревоги, никакого веснушчатого неврастеника в твоём сознании. Память свободна и чиста. И кто вспомнит через пять секунд?

Он умеет читать мысли. Совсем странно. Внезапная вспышка осознания, молчаливый вопрос в ночь, к любимому писателю: "Михаил Афанасьевич, не этого ли типа встретили Ваши герои на Патриарших прудах?".

— А ты ещё и догадливая! — обрадовался мой собеседник. — Безумно нравишься.

Как только я догадалась, кто он, я почувствовала, как понемногу меня забирает страх. Он выворачивал внутренности, без спроса проникал холодком за ворот моей летней блузки и бесцеремонно шарил там. К горлу подступил ком, руки и ноги как будто онемели. Попутчик тем временем встал надо мной и царственным жестом положил руку на стоп-кран: как назло, ехали в аварийном купе.

— Ну, смелее! Воспоминания — яд. Избавившись от них, ты станешь свободной, сможешь дышать полной грудью и начнёшь новую счастливую жизнь. Давай, на счёт три. Раз, два...

— Сгинь, — попросила я на счёт "три", пытаясь выколупаться из охватившего меня ужаса. Молодой человек как ни в чём не бывало убрал руку с крана экстренного торможения. Присел на корточки и долго не мигая смотрел мне в глаза. Его взгляд притягивал.

— Да нужна ты ему сто лет! Ну, всплакнёт немножко для приличия… А там глядишь — и забудет. К тому же, он ведь верит в Бога. Религиозные люди не умеют долго горевать об ушедших.

Бог весть почему, это прозвучало чудовищно убедительно. "Конечно, сдалась я Тимке! Все его приятельницы как на подбор — девяносто-шестьдесят-девяносто и очень красивые. Как же я раньше не догадалась, что он их по этому принципу выбирает! Я надоем — уже и замена нашлась!" Страх сменился полнейшим отчаянием: как я могла потратить на этого козла свои силы и время, лучшие чувства своей души, целомудрие? К глазам подступили слёзы и ужасно захотелось умереть прямо тут, в запертом купе поезда "Севастополь — Москва".

— Иди ко мне, — мой собеседник вдруг протянул руки. — Тебе, наверное, говорили, что я не умею любить. Враки: я один и умею! Не смотрю ни на чины, ни на деньги, ни на что другое. Преданнее всех на свете: и захочешь отвязать — не сумеешь. Я люблю тебя. Иди ко мне.

Его глаза манили, прямо магнитили. Губы вдруг налились алым, очертились в темноте плавной красивой линией. Их так и хотелось поцеловать. А потом ещё и ещё. Уж наверное, послаще будут, чем Тимкины.

Тимкины губы. Молоко с мёдом. Каким-то необыкновенным цветочным мёдом. В темноте и пустоте вдруг отчётливо вырисовалось ещё одно воспоминание: лазая по пещерам, я не заметила мирно свернувшуюся в теньке гадюку, и эта тварь цапнула меня в ногу. Как Тима тогда переволновался! Сбившись с ног, искал ближайший медпункт (понятно, что в горах это оказалось непросто), а потом, когда врач осмотрел место укуса и прописал плотную повязку и обильное питьё, мой мальчик носил меня на руках в почти что прямом смысле этого слова. Давал воды, поминутно спрашивал, не больно ли. И без конца целовал в губы и щёки — так счастлив был, что всё обошлось.

Едва не задушившее меня вконец отчаяние спасовало перед этим воспоминанием.

— Я люблю тебя, — повторил незнакомец. А в моём мозгу те же слова без конца произносил Тимка. Не может быть, чтобы врал. Он всегда был до ужаса правдивым.

— Сгинь! — упрямо повторила я в тот момент, когда губы ночного попутчика были уже в милиметре от моих.

Как быстро он отпрянул! Как ошпаренный! А я вдруг ощутила, что в моём сердце не осталось и капли былой обиды на Тимофея Глебыча, как я иногда звала его в шутку. Пускай он будет главным. Не возражаю.

Зловещий брюнет, запертый со мной в одном купе, вдруг разбушевался:

— Дурища! Я тут на неё силы трачу, а она… Да нету любви на свете, нету! Тебе просто нравится, как он… — мой палач отвесил непечатное выражение с совершенно определённым смыслом. — Вся эта ваша ерундовая земная любовь сводится к этому! А когда вам предлагают настоящее — уж поверь, небожители, в отличие от людей, любить умеют — вы начинаете кобениться!.. А ты знаешь, где он сейчас? Мчится на бешеной скорости по шоссе в надежде перехватить наш поезд и вернуть тебя. Как ты считаешь, что лучше: маленькая авария на ночном хайвее, настолько ничтожная, что даже в новостях не скажут, до смешного примитивная по исполнению и всего с одной жертвой — или эпическое по зрелищности падение поезда с моста?

Стоп-стоп! С этого места поподробнее. Впереди какой-то мост, и если в самое ближайшее время не нажать стоп-кран, он разрушится и все, кто едет в этом поезде, погибнут? Нет! Я не имею права своим выбором убивать других людей. Их тоже кто-то любит. И ждёт… Но если нет, погибнет Тимка! Он на вождение не сдавал, но водит уверенно и так любит полихачить! Небось, взял мою серую "шевиниву" (оставила её, некогда было, у него есть запасной комплект ключей) и кинулся вдогонку… В сознании отчётливо проступило его лицо. Веснушки, глаза. Его детский задорный смех. А потом всё потускнело, ухнуло в темноту… Нет!!!

— Не беспокойся, мост впереди уже рухнул, и только от тебя теперь зависит, встанет наш поезд раньше, — мой попутчик снова положил руку на рычаг стоп-крана, — или ты улетишь туда, где мы будем вечно любить друг друга и где не будет ни-ка-ких ненужных воспоминаний. Никакой боли. Никакого разбитого сердца. Ну, думай же скорее! Раз, два...

Если я сейчас скажу "три", всё закончится. Я забуду разбитое сердце, испорченное лето, Тимкин ор. Так просто! А он будет жить, и это самое главное. Умирать страшно. Ещё страшнее, что я должна утащить за собой кучу ни в чём не виноватых людей. Но если такой ценой я могу спасти Тиму, я согла… Прежде, чем я додумала слово и мысль до конца, до окончательного согласия, Тимкин голос в моей голове сказал твёрдо, скорбно и отчётливо: "Я люблю тебя. Я должен тебя найти". И тогда — как будто в каком-то прозрении — я поняла: выжить должны мы оба! Или не выжить. Но вместе. Поодиночке нам это не удастся.

Больше всего на свете я боялась, что мой попутчик неверно истолкует моё молчание. Я посмотрела на него — он всё так же стоял, держа руку на ручке стоп-крана. С таким видом, как будто от него зависят все судьбы мира. И тогда, очнувшись, я поняла: с его вопроса и начала отсчёта прошло всего несколько секунд.

— Сгинь!!! — заорала я не своим голосом и набросилась на него с кулаками. Фонарь за окном осветил противоположную полку. Она была пуста, а я в изнеможении дубасила спинку сидения.

_____________________________________________________________________________

Первым, что я увидела, открыв глаза, была россыпь рыжих веснушек на бледном, совершенно не поддающемся загару лице. Потом — встревоженные и одновременно радостные серые глаза. Потом — белый потолок, однотонные голубые стены и занавески в мелкую и частую тоже голубую полоску.

— Сашка! — Тимофей Глебыч расплылся в улыбке. До чего же я люблю, когда он улыбается! Я приподнялась (оказывается, лежала на койке. А ничего не болит… Странно!) и поцеловала самый уголок его улыбки. Часто так делала.

— Сашка! — повторил он, задыхаясь от радости, крепко сгрёб меня в охапку и уткнулся лицом в пижаму, которой хоть убей у себя не помню и которая, тем не менее, была на мне надета.

— Скажите, девушка, Вы верите в чудеса? — человек лет сорока в белом халате спросил это, зайдя к нам, как будто между прочим. И, не дав мне ответить, проговорил себе под нос:

— Такая авария… Вниз с моста… И ни единой царапины!

— Что случилось-то? — всё ещё не понимала я.

— Обрушился железнодорожный мост, — пояснил Тимка. — Причины пока выясняют. И поезд на полном ходу...

— Не может быть! — засмеялась я, — На мне ведь ни царапины!

— Только лёгкое сотрясение мозга, — кивнул мой мальчик.

— Вы ещё самого поразительного не знаете! — снова встрял в наш разговор врач. Я вопросительно уставилась на него. И он рассказал самое поразительное:

— Железнодорожный мост проходит над автострадой. По автостраде в момент крушения ехал тёмно-асфальтового цвета "Шевроле". Упавшим поездом его просто сплющило, в лепёшку. А водитель… сейчас сидит перед Вами! — доктор торжественно закончил свою речь и указал обеими руками на моего Тимофея Глебыча.

Это уже что-то совсем из области фантастики! Должно быть, вид у меня был обалдевший, потому что Тимка ободряюще потрепал меня по плечу.

— В последний момент вылез. Как будто выдернуло что-то. Машина вдребезги. А я, как говорится, отделался только испугом. — И, наклонившись, мне в самое ухо:

— Я всю дорогу молился. И повторял в звёздное небо, что я тебя люблю и должен тебя найти во что бы то ни стало.

Я взяла его за руку.

— Если бы ты не молился и не любил, мы бы с тобой сейчас не разговаривали. — И я рассказала Тимке всю эту странную и кошмарную историю.

— Ты молодчина! — воскликнул Тима, когда я замолчала. — "На раз, два, три!". Не на ту напал!

В новостях сказали, что мост обрушился из-за износа металла, из которого были сделаны опоры. Но это никак не объясняло, почему выжила одна пассажирка и водитель тёмно-серой "шевинивы", так неудачно оказавшийся на траектории падения поезда. Правду знали только мы с Тимофеем Глебычем. Но мы никому её не рассказали: всё равно не поверят.

Послушной жены из меня не получилось. Но я потихонечку учусь и, кажется, всё-таки делаю какие-то успехи. Во всяком случае, мы больше не ссоримся по этому поводу. Мы оба на дух не переносим трагикомедии.