Пузик

Всё знакомо. Бакунина, Херсонская, переходящая в Третью Советскую, Мытнинская, пожарка. На Херсонской, с нечётной стороны, бывший музей-квартира Ленина, двускатное высокое крыльцо школы, проходные дворы.

Странно, непредсказуемо Иван Сергеевич оказался возле несуразного перекрёстка своего детства. Школа, задний участок сквера-сада, каланча — три ориентира поддерживали доселе сохранившийся пространственный треугольник. В его доме на углах Невского и Суворовского, Суворовского и Второй, давно бытует офисный центр.

Припарковал машину, приземистую, исчерни — зелёную, хищную. Воткнул у сквера, не доехав до трамвайной остановки. Вытащил телефон. “Нет! Чему быть — не миновать”, — нажал сброс. — “Всё своим чередом. Не дождётся!”

Ванюшка учился в четвёртом. Класс был бесшабашный. Это был класс "в". Гогочки из параллельных ставились вэшникам в пример, зато частенько получали от них по носу.

Настроение было почти праздничное, субботнее. Оставался последний урок — физкультура, в просторечии физ-ра. Хоть был ещё классный час, это никого не смущало. Открывалась перспектива сорока минут под нежарким, ласковым апрельским солнцем.

Мальчишки с шумом ввалились в раздевалку, подгоняя пинками не успевших одеться третьеклашек. Радость великая — занятия на свежем воздухе! Быстро переоделись, выстроились в коридоре, рассчитались. К досаде «пленер» отменили.

Ванюшкина фамилия была Пузырёв. Однокашники звали его не Пузырём, как напрашивалось, а Пузиком. Бывает.

— Пузик!

— Да!

Да-а… Всякий раз, если у Ивана не склеивались, от перенапряженности рвались личные отношения с противоположным полом, он мысленно возвращался к одному: “Урод! Недоделок!” В самый важный момент, когда от него ждут чего-то решительного, завершающего, открывающего дорогу тому, к чему, собственно, все и стремятся — легкости, свободе от сомнений, в этот момент судорожно юлил. Даже видя тёплый, влажный или радостно лучащийся, уже готовый отразиться миллионами солнечных искорок взгляд, не смел высказать. Почему? Конечно, внутренне он пел, но снаружи песня без слов выглядела явно не революционно. Ох! Много думать вредно. Большинство предпочитают куплеты, ещё с припевом. Не каждой избраннице по душе сдержанно мычащий. — Женщина любит ушами! Ему хотелось крикнуть: “Нет! Нет!” Ему хотелось завопить: “Пусть она любит сердцем!”

Однако путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Почему и женщине не полюбить ушами?!

Пузик, казавшийся худеньким, невысоким, был жилистым и ловким, из первых — заводила, любимец преподавательницы. Физзал — царство. Всё же на владения покушались. Покушалась никто иная, как девчонка. Не простая девчонка, а та… которая. Маша нравилась не только ему, но именно между ними на физре шло молчаливое соревнование: она возьмёт высоту, Ванюшка обязательно перебьёт, прыгнет на сантиметр выше; он пробежит с лучшим временем, она догонит, — на десятую секунды раньше. Уступали, потом из кожи лезли, чтобы опередить.

Вот ведь. Опять морочит седеющую голову: “Ты прекрасна. Ты бутон из райского сада. Отрада души моей. Я недостоин тебя. Я надеюсь втайне. Я изливаю мольбы, стремясь к глубинам твоего нежного сердца, жажду найти в нём приют и… Адекватность. — Тьфу, тьфу, тьфу! Я тебя люблю — куда не шло. Но адекватность. Тьфу. “О, донна Роза, я старый солдат и не знаю слов...”

Урок проходил вяло. Ребята не старались.

За десять минут до звонка им разрешили поиграть в баскетбол. Мальчишки сразу сбились в две команды, а девчонки остались сидеть на скамье. Пузик побежал в кладовую.

Болельщики с игроками галдели.

Он выбрал мяч, хотел выйти в зал; случайно среди общего гвалта услышал Машин голос: “Пузырёв в какой команде? Я буду болеть за них!” У Ванюшки ёкнуло в груди, по телу пробежал холодок: “Будет болеть за нас. За нас?” — Вышел и бросил мяч учительнице.

Раздался свисток. В зале завизжали, заулюлюкали.

Пузик носился как угорелый. Мяч, полетав от щита к щиту, вскоре прочно обосновался под кольцом команды, за которую Маша сегодня не болела.

“Я старый солдат и не знаю слов любви!” Пару раз в жизни Иван пробовал переломить себя. Были случаи — до сих пор чувствует себя подонком и малодушным телком. Что он мог сделать?! Выдавив три, казалось, самых ожидаемых почти всеми человеческими существами слова, превращался в тупого идиота, — заранее обижался, нелепо раздражался, ожидая какого-то подвоха, издёвки. Потом разворачивался, даже не дослушав: “Я старый солдат", — уже не возвращался.

Матч закончился. В раздевалке спорили, ругались. Команда Пузика выиграла. Ему было хорошо — устало сидел на полу, одеваться не спешил. Подошёл Алёха Кононов. Победитель небрежно поднял взгляд.

— Пузик! Манька в тебя втюрилась!

Крики смолкли. Повисла пауза.

Ванюшка хмыкнул носом — захотелось треснуть Кононова в лоб. Процедил сквозь зубы:

— Трепло.

Окружающие оглянулись на Лёху, на Пузика. Выжидательно молчали.

Он стащил тренировочные, сунул ногу в форменные, остановился. И не своим голосом выпалил:

— Я люблю Трусину!

Это был взрыв.

Началось! Засвистели, заржали, затопали ногами, стали хором скандировать:— “Пузик любит Трусину! Пузик любит Трусину!”

Ванюшка кричал, что этого не говорил, что не то хотел сказать.

Дружный хор заглушал его вопли. В раздевалке с остервенением орали, корчили гримасы.

Он стоял, надев наполовину брюки, не зная, как укротить бурю, — взгляд, наполняясь болью, изумлением раненого зверя, бегал по лицам одноклассников.

Неожиданно стихли. — Друг Тимка поднял руку. Поманил мальчишек к себе. Тимку окружила приличная шобла. Они начали переговариваться.

Ванюшка облегчённо выдохнул.

Тут в ораве, одновременно обратив к нему лица, высунув языки, сделали кедами “уши”.

— Гады, гады! Гады!!!

Вдруг Ваня успокоился — Тимка, как все, гримасничал. Тимка! Ему стало плевать. Друг против, девчонки через стенку всё слышат. Его опозорили, Маша будет смеяться над ним. Фамилия ей вовсе не подходила, она не была трусихой — наоборот.

— Ну и пусть!

Конечно, валить на девушек такое: “Я тебя… у-у. Всё!” — свалить без подготовки, прелюдии, без их предчувствий, нарождающихся ощущений, не дать зардеться!.. — это почти тюкнуть по лбу килограммовым молотком. Или много хуже — придавить стотонным прессом, нет, не до смерти, но до испуга точно. Чувствительно. Свинство. Хамство! Низость. Они ведь ожидают, ждут: “Ты прекрасна. Ты бутон из райского сада. Отрада души моей. Я не достоин тебя. Я надеюсь втайне. Я изливаю мольбы, я жажду найти… Приют”. Ву а ля! Самому хочется язык высунуть.

В класс явился последним. Вэшники торчали на местах. Классной не было. Внутренне съёжившись, внешне спокойно, осмотрел сидевших. Уставился на Машу.

Девочки шептались. Мальчики хихикали. Маша смотрела как обычно. “Неужели не знает?” Но она показала «нос», отвернулась. “Туда же!” — Пузик, с силой швырнув ранец на дальнюю парту, поплёлся к месту.

“Не дождётся!” — Иван Сергеевич нервно забарабанил пальцами по баранке руля: “Чего ей ещё?” Живут вместе семнадцать лет. Семнадцать! Есть всё, больше, чем надо для нормальной… Ну, спокойной жизни. Твори, выдумывай, пробуй! И вот: “Я ухожу. Ты противен. Не желаю больше общаться с холодильником!”

— Кто холодильник??! Кто? Да-а-а. Я! Я — старый солдат, я не знаю слов.

Вошла учительница. Пошло: ругали, хвалили, обсуждали предстоящую экскурсию на теплоходе.

Между ребятами царило странное оживление. Говорили не о Пузике, как ему казалось. Петухов с Кузьминым не поделили жука — собирались драться.

Коль класс знал, что назревает драка, её не могли избежать.

Только их отпустили, большая толпа, вывалившись из школы, разделённая на болельщиков Петухова и Кузьмина, двинулась к пустырю вдоль тротуара.

На углу остановились. Драчуны лениво потолкали друг друга в грудки. Желание разбираться постепенно остыло. Становилось скучно, однако энергия, накопившаяся в ожидании, требовала выплеска. Ватага, словно пчелиный рой, гудела и волновалась.

Случайно перед застоявшейся сворой появилась Маша. На мгновение воцарилась зловещая тишина. Лёха вякнул: “Во-от, идё-от!” — девочка отшатнулась. — “Хватай!” Она дёрнулась и побежала. Несколько человек сорвались вслед. Ванюшка, не сознавая, тоже бросился за ней. Началась гонка. Окружающее, смешавшись в стремительном пёстром мелькании, исчезло, — раз, раз, раз, раз! Остались цель и бьющая в висках кровь, — хоп! хоп! хоп!

— !!!

— Сама она морозильная камера: “Не трогай меня, отойди, урод! Чудовище тупое!”

Кто тупое? Сама чудовище! Цветы? — пожалуйста! Концерт — конечно. В отпуск — езжай! По хозяйству. Всё прочее. Антр ну, чуть не до пупа доходит — нате, берите. Только отстаньте со своим любишь — не любишь.

— Пузик! — усмехнулся кто-то внутри. — Скоро оправдаешь псевдоним, прокладка между рулём и сидением в твоей машине начнёт походить на ухоженный пригорок.

— Да пошёл! Я пока ничего.

— Пока.

— Сказал: По-ошёл!

— Ухожу, ухожу. Но помни: Ты ста-а-рый солдат.

— Я старый солдат!

— Но до сих пор дурак!

— Эй, иди! И она пусть валит. Развод? Будет развод!

Зачинщики быстро отстали — сдались. Ванюшка бежал один. В голове вертелось: “Догнать, догнать!” Зачем? — об этом не думал. Бежал с ранцем на спине, Машка с портфелем в руке, а зацепить, остановить её не мог. Сохранялась минимальная, постоянная дистанция.

Маша влетела во двор, пронеслась над клумбой, перескочила скамейку. Портфель всё же бросила, скрылась в подъезде — по лестнице забарабанили частые шажки.

Пузик, подхватив портфель, ринулся туда же.

Когда взлетел на этаж её квартиры, услышал жёсткий щелчок замка. Дверь захлопнулась.

В сердцах стукнул ногой по косяку. Вяло, в измождении сполз по стене. Финиш!

Присев на корточках, тяжело задышал, словно рыба, ловя воздух широко открытым ртом, безуспешно промокая шёлковым пионерским галстуком ручейки пота.

“Отчего я здесь, для чего? Дурак!”

“Дурак, дурак. Чего тормознул? Мёдом намазано? Времени-то в обрез. Зачем? Дураком был — дураком остался!” — Иван Сергеевич ещё отстукивал марш. Отстукивал

бездарно, но также темпераментно, как делал всё.

Закрапал дождь.

Лобовое стекло изрешетили мелкие капельки. Потом капли надумали укрупниться — потекли извилистые ручейки. Видимость стала почти нулевой. Сергеич включил стеклоочиститель. Зафырчал моторчик. Стекло вновь стало прозрачным, почти.

На углу Бакунина и Третьей заметил мокнущую под косыми струями парочку — юноша с девушкой голосовали проходящим машинам так же бесталанно, как он тарабанил свой марш.

Дверь Машиной квартиры тихонько скрипнула, немного приоткрылась — образовалась узкая щель. Ванюшка прогнулся. Сделал вид, что не услышал. Показались косичка, бант, прищуренный серый глаз, затем голова Маши высунулась целиком. Маша с любопытством огляделась. Увидела Пузика.

Ванюшка не поворачивался.

Прошипела:

— Пу-узя? Пузька! Это ты?

— Я, — он по-прежнему смотрел в другую сторону. — Чего?

— Ни-че-го! — она стояла на площадке, совсем осмелев, но ручку двери не отпускала. — Где портфель? Дай! А то папке скажу.

— Все папки в это время на работе.

— А мой — дома. Обед готовит — сейчас за стол сядем.

— Приятного аппетита, — он нехотя, почти с сожалением поставил портфель на последнюю ступеньку. Подтолкнул к девчонке.

— Ничего не трогал. Даже не открывал.

Странное чувство. Ванюшка чувствовал себя кем-то. Кем-то не по-детски серьёзным, значимым. Сидел на ступеньке, — сидел так, словно это была его ступенька. Не гнали, не избегали. То есть принимали. Он повернулся.

Из глубины квартиры раздался сипловатый мужской голос:

— Мария, хватит сквозняк приваживать — суп остынет. Хватай кавалера, идите мыть руки, потом за стол. Или разбегайтесь. Стоять на пороге — дурная манера. Простудитесь.

— Хочешь с нами?

Он глупо молчал.

— Хочешь?!

Ваня пожал плечами.

— А скажи, что ты говорил в раздевалке?

— Не помню, — он опять немного нервничал. — Тебе надо?

— Скажи, скажи!

— Не помню.

— Врешь!

— Не вру. Уже не помню. Не смогу.

— Ну и дурак. Такое не забывают.

Эта противная настойчивость вывела его из состояния не по-детски серьёзного и значимого. Ваня разозлился — он опять стал Пузиком.

— Сама ты. Труська! Манька!!!

— Ах так? На! — Маня, высунув язык, три раза помотала головой.

Ванюшка покраснел.

— Да? На и тебе. На! — он ударил по портфелю ногой.

Маша схватила портфель, быстро закинула в квартиру.

— Всё! Пуз-зырь!!! Всё!

С громким стуком Машина дверь захлопнулась.

— Всё! — он поправил ранец, сыстро сбежал вниз. В ответ хлопнул дверью парадного.

У второго подъёзда заорали бабки.

Ванюшка разбежался и тоже, перепрыгнув через скамейку, припустил вон с незнакомого двора.

Жалко детишек… Не пора?! Чует сердце, всем нам в одну сторону: через Стрелку, да на Северо — Запад. Мокнуть и глупо, и уже некогда. Сейчас мостики встанут домиком, а волосики дыбом — кукуй два часа на набережной, оч-чень неохота в объезд. Бензина — только до дома; обменник искать — ночь, хоть белая, тоже покататься.

Автомобиль мягко тронулся с места, бесшумно приклеился к Танцующим под дождём.

— Куда?

— До Старой.

— Прыгайте.

— Сколько возьмёте?

— Сколько? Судя по вам — всё, что сегодня осталось.

— Только...

— Считаю до трёх. Прыгаете? Торговаться по ходу будем. Раз.

На “три” подкидыши сидели на заднем сидении.

Он включил печку. Тепло моментально распространилось по салону. Сзади радостно ойкнула девушка, потом прощебетала:

— Мама, как хорошо. Ма-ма!

Сергеич не удержался:

— Папа. Я — папа. У меня мальчишкам почти как вам

Парочка примолкла, будто затаилась.

Он прислушался — басовитый шёпоток.

— Люблю. Люблю, люблю.

Его внимание неосознанно переместилось на зеркало заднего вида — девушка яро показывала парню язык. Опять язык. Захотел отвернуться. Какая-то сила удержала. — Парень в ответ улыбался: “А вот тебе, также!” Он показал длинный кончик своего языка: “Пугать меня вздумала?” Бережно обняв, поцеловал девушку в носик. Она обхватила его шею, затем они надолго слились в тёплый, разомлевший, тихо сопящий комок. Сергеич рассмеялся в полный голос.

Парень с девушкой отпрянули друг от друга. Парень напряжённо глянул на водителя:

— Что-то не так?

— Так, так. Детство вспомнил. Мне однажды девочка язык показала. Да я тогда не понял.

— Можно попросить вас тронуться? Время поджимает. Сейчас Дворцовый разведут.

За парнем девушка, преодолев неожиданный испуг, склонившись между передних кресел, подчёркнуто просяще шепнула:

— Можно? Десять минут осталось.

Иван Сергеевич тоже прошептал подчёркнуто серьёзно:

— Можно. Нужно. И денег я не возьму.

— Ой, спасибки!

— Но!

— Но? — Девушка опять насторожилась.

— Не укушу, — он хмыкнул. — Покажи язык!

— Вы что? Того?

Резким тоном скомандовал:

— Исполнять!

От неожиданности в недоумении девушка вполне естественно высунула язычок. Иван с наслаждением ответив тем же, выпучил глаза — просто Эйнштейн на известной фотке. Пассажирка обиженно отвернулась.

— Да-а, — усмехнулся Иван Сергеевич. — Только и всего? А ты Машки боялся!

— Она не Машка, — всунулся парень. — Не надо оскорблять!

— Пошутил. Машкой мою первую любовь звали! Через двадцать секунд тронем.

Иван Сергеевич снова достал телефон: “Вика? Ещё дома? Распаковывайся! Я-а. Кто, кто — не знаешь? Альберт!!! Я-а-а. Виктория, послушай!.. Я-а те-бя лю-блю-у!”

Некоторое время он слушал ответное стрекотание. Потом по-хозяйски, почти грубо оборвал: “Да, да! Жди!” Обернулся к молодым людям, осклабился.

— Вот! Сто лет трясся, — надавил педаль.

Двигатель зарычал.

— Вперёд! — стронул передачу.

"О, донна Роза!"

“Лексус” нагло, с проворотом, грубо вильнув задом, танцуя, сорвался по пустынному проспекту Бакунина в сторону не совсем уж и старого Старо-Невского.

Зачат: 1977.

Всё знакомо: Бакунина, Херсонская, переходящая в Третью… Советскую, Мытнинская. Пожарка. На Херсонской с нечётной стороны: бывший музей-квартира Ленина, двускатное высокое крыльцо школы, проходные дворы...

Как-то странно и непредсказуемо Иван Сергеевич оказался возле этого несуразного перекрёстка своего детства.

Школа, задний участок сквера-сада, каланча — три ориентира. Они всё так же поддерживали доселе сохранившийся пространственный треугольник. А в его доме на углах Невского и Суворовского, Суворовского и Второй, давно бытует офисный центр...

Припарковал машину, приземистую, исчерни — зелёную, хищную… Воткнул у сквера, немного не доехав до трамвайной остановки. Вытащил телефон. “Нет! Чему быть — того не миновать”, — нажал сброс. — “Пусть всё идёт своим чередом. Не дождётся!”

Ванюшка учился в четвёртом "в". Класс был бесшабашный. Это был класс "в". Гогочки из параллельных ставились вэшникам в пример, зато частенько получали от них по носу.

Настроение у ребят было почти праздничное, субботнее. Оставался последний урок — физкультура, физра. Хотя был и классный час, это никого не смущало. Открывалась перспектива сорока минут, проведённых под нежарким, но ласковым апрельским солнцем.

Мальчишки с шумом ввалились в раздевалку, подгоняя пинками и затрещинами не успевших одеться третьеклашек. Что это? Радость великая — занятия на свежем воздухе! Быстро переоделись, выстроились в коридоре и рассчитались. К досаде «пленер» отменили, и они в упавшем настроении поплелись в зал.

Ванюшкина фамилия была Пузырёв. Однокашники звали его не Пузырём, как напрашивалось, а Пузиком. Почему? — уже забыли. Бывает.

— Пузик!

Да-а!.. Всякий раз, если у Ивана не склеивались и в итоге от перенапряженности рвались личные отношения с противоположным полом, он мысленно возвращался к одному: “Урод! Недоделок!” В самый важный момент, когда от него ждут чего-то решительного, завершающего, открывающего дорогу к тому, к чему, собственно, все и стремятся — легкости, свободе от сомнений. В этот момент почему-то судорожно юлил. Даже видя тёплый, влажный или радостно лучащийся, уже готовый отразиться миллионами солнечных искорок взгляд, не смел высказать. Почему? Конечно, внутренне он немного пел, но снаружи эта песня без слов выглядела явно не революционно… Ох!.. Много думать вредно. Большинство предпочитают куплеты, да ещё с припевом. Не каждой избраннице по душе сдержанно мычащий. — Женщина любит ушами! Ему хотелось крикнуть: “Нет! Нет!” Ему хотелось завопить: “Пусть она любит сердцем!”

Однако путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Почему и женщине не полюбить ушами?!

Пузик казался худеньким, невысоким, но был жилистым и ловким, из первых — заводила и любимец преподавательницы. Физзал — его царство. И все же на владения покушались. Покушалась никто иная, как девчонка, и непростая девчонка, а та… которая. Маша нравилась не только ему, но именно между ними на физре шло молчаливое соревнование: она возьмёт высоту, Ванюшка обязательно перебьёт, прыгнет на сантиметр выше; он пробежит с лучшим временем, она догонит и на десятую секунды раньше — уступали, потом из кожи вон лезли, чтобы опередить.

Вот ведь… Опять морочит седеющую голову: “Ты прекрасна. Ты бутон из райского сада. Царица души моей. Я недостоин тебя. Всё же… Я надеюсь. Я изливаю мольбы, стремясь к глубинам твоего нежного сердца, жажду найти в нём приют и… адекватность. — Тьфу, тьфу, тьфу! Я тебя люблю — ещё куда не шло. Но адекватность. Тьфу. “О, донна Роза, я старый солдат и не знаю слов...”

Урок проходил вяло. Ребята не старались, однако за десять минут до звонка им разрешили поиграть в баскетбол. Мальчишки сразу разделились на две команды, а девчонки остались сидеть на скамье, дожидаясь своей очереди.

Пузик побежал в кладовую.

Болельщики и игроки галдели.

Он выбрал мяч и хотел выйти в зал; случайно среди общего гвалта услышал Машин голос: “Пузырёв в какой команде? Я буду болеть за них!”

У Ванюшки ёкнуло в груди, по телу пробежал холодок: “Будет болеть за нас. Почему за нас?” — Вышел и бросил мяч учительнице.

Раздался свисток. В зале завизжали, заулюлюкали.

Пузик носился как угорелый. Мяч летал от щита к щиту, но вскоре прочно обосновался под кольцом той команды, за которую Маша сегодня не болела.

“Я старый солдат и не знаю слов любви!”

Пару раз в жизни Иван пробовал переломить себя. Были случаи: классе в девятом, в другой школе, и курсе на третьем в институте — до сих пор чувствует себя подонком и малодушным телком. Что он мог сделать?! Выдавив три, казалось, самых ожидаемых почти всеми человеческими существами слова, превращался в тупого идиота, — заранее обижался, нелепо раздражался, ожидая какого-то подвоха или издёвки. Потом разворачивался, даже не дослушав, и… “Я старый солдат". — уже не возвращался.

Матч закончился. В раздевалке спорили и ругались. Команда Пузика выиграла. Ему было хорошо — устало сидел на полу и одеваться не спешил. Подошёл Алёха Кононов. Победитель небрежно поднял взгляд.

— Пузик! Манька в тебя втюрилась!

Крики смолкли.

Все оглянулись на Лёху, потом на Пузика.

Повисла пауза.

Ванюшка хмыкнул носом. Ему захотелось треснуть Кононова в лоб, но он только процедил сквозь зубы:

— Трепло.

Окружающие смотрели на него и выжидательно молчали.

Он стащил тренировочные, сунул ногу в форменные, остановился… И неожиданно для себя громко выпалил:

— Я люблю Трусину!

Это был взрыв!

Началось! Мальчишки засвистели, заржали, затопали ногами и стали хором скандировать: “Пузик любит Трусину! Пузик любит Трусину!”

Ванюшка закричал, что этого не говорил, что не то хотел сказать.

Дружный хор заглушал его вопли. В раздевалке с остервенением орали и корчили гримасы.

Он так и стоял, надев наполовину брюки, не зная, как укротить бурю, — взгляд, наполняясь болью и изумлением раненого зверя, бегал по лицам одноклассников.

Неожиданно все стихли. — Друг Тимка поднял руку и поманил мальчишек к себе. Тимку окружила приличная шобла. Они начали тихо переговариваться.

Ванюшка облегчённо выдохнул.

И тут все в ораве, одновременно обратив к нему лица, высунули языки и сделали кедами “уши”...

— Гады, гады! Гады!!!

Вдруг Ваня успокоился: друг, как и все, орал и гримасничал. Тимка! Ему стало плевать, что друг против, что девчонки через стенку всё слышат. Его опозорили, и Маша будет смеяться над ним. А фамилия ей вовсе не подходила, она не была трусихой — наоборот.

— Ну и пусть!

Конечно, валить на девушек такое: “Я тебя… у-у. Всё!” — свалить без подготовки, прелюдии, без их предчувствий и нарождающихся ощущений, не дать зардеться!.. — это почти тюкнуть по лбу килограммовым молотком. Или много хуже — придавить стотонным прессом, нет, не до смерти, но до испуга точно. Чувствительно. И свинство. Хамство! Низость. Они ведь ожидают, ждут: “Ты прекрасна. Ты бутон из райского сада. Царица души моей. Я не достоин тебя. Но я надеюсь. Я изливаю мольбы и жажду найти… приют”. Ву а ля! Самому хочется язык высунуть.

В класс явился последним. Вэшники торчали на местах. Классной пока не было. Внутренне съёжившись, но внешне спокойно, осмотрел сидевших и уставился на Машу.

Девочки шептались. Мальчики хихикали. Маша смотрела как обычно. “Неужели не знает?” Но тут и она, показав «нос», отвернулась. “Туда же!” — Пузик с силой швырнул ранец на дальнюю парту и поплёлся к месту.

“Не дождётся!” — Иван Сергеевич нервно забарабанил пальцами по баранке руля: “Чего ей ещё?” Живут вместе семнадцать лет. Семнадцать! Есть всё, больше, чем надо для нормальной… ну, спокойной жизни. Твори, выдумывай, пробуй! И вот: “Я ухожу. Ты мне противен. Я не желаю больше общаться с холодильником!”

— Кто холодильник??! Кто? Да-а-а. Я! Я — “старый солдат”, я “не знаю слов”.

Вошла учительница. Всё пошло чередом: ругали, хвалили, обсуждали предстоящую экскурсию на теплоходе.

Между ребятами царило странное оживление. И говорили не о Пузике, как ему казалось — Петухов с Кузьминым не поделили жука и собирались драться.

Коль весь класс знал, что назревает драка, пацаны не могли её избежать.

Только их отпустили, большая толпа, вывалившись из школы, разделённая на болельщиков за Петухова и за Кузьмина, двинулась к пустырю вдоль тротуара.

На углу остановились. Драчуны начали толкать друг друга в грудки. Но желание разбираться постепенно остыло. Опять становилось скучно, хотя энергия, накопившаяся в ожидании, требовала выплеска. Ватага, словно пчелиный рой, гудела и волновалась.

Нежданно перед этой застоявшейся сворой появилась Маша. На мгновение воцарилась зловещая тишина. И тут кто-то крикнул: “Вот, идё-от!” — девочка отшатнулась. — “Хватай!” Она дёрнулась и побежала. Несколько человек сорвались вслед. Ванюшка, не сознавая почему, тоже бросился за ней. Началась гонка. Окружающее смешалось в стремительном пёстром мелькании — раз, раз, раз, раз! — и исчезло. Остались цель и бьющая в висках кровь, — хоп! хоп! хоп!

— !!!

— Сама она морозильная камера: “Не трогай меня, отойди, урод! Чудовище тупое!”

Кто тупое? Сама чудовище! Цветы? — пожалуйста! Концерт — конечно. В отпуск — езжай! Ну, всё прочее… По хозяйству. И… чуть не до пупа доходит — нате, берите… Только отстаньте со своим любишь — не любишь.

— Пузик! — усмехнулся кто-то внутри. — Скоро ты оправдаешь свой псевдоним — прокладка между рулём и сидением в твоей машине начнёт походить на ухоженный пригорок.

— Да пошёл!.. Я пока ничего.

— Пока.

— Сказал: по-ошёл!

— Ухожу, ухожу. Но помни: Ты ста-а-рый солдат...

— Я старый солдат!

— Но до сих пор дурак!

— Эй, иди!.. И она пусть валит. Развод? Будет развод!

Зачинщики быстро отстали и сдались. Ванюшка бежал один. В голове вертелось: “Догнать, догнать!” Зачем? — об этом не думал. Он бежал с ранцем на спине, Машка с портфелем в руке, а зацепить и остановить её не мог. Между ними сохранялась минимальная, но постоянная дистанция.

Маша влетела во двор, пронеслась над клумбой, перескочила скамейку. Портфель она всё же бросила и скрылась в подъезде — по лестнице забарабанили частые шажки.

Пузик, подхватив портфель, ринулся туда же.

Когда он взлетел на этаж, где находилась её квартира, то услышал жёсткий щелчок замка. Дверь захлопнулась.

В сердцах стукнул ногой по косяку и вяло, в измождении сполз по стене. Финиш!

Присев на корточках, он тяжело задышал, безуспешно промокая шёлковым пионерским галстуком ручейки пота и, словно рыба, ловя воздух широко открытым ртом: “Отчего я здесь, для чего? Дурак!”

“Дурак, дурак… Ну, и чего тормознул? Мёдом намазано? Времени-то в обрез. Зачем? Дурак был — дураком остался!” — Иван Сергеевич всё ещё отстукивал какой-то марш. Отстукивал бездарно, но также темпераментно, как делал всё.

Закрапал дождь.

Лобовое стекло изрешетили мелкие капельки. Потом капли надумали укрупниться — потекли извилистые ручейки… Видимость стала почти нулевой. Сергеич включил стеклоочиститель. Зафырчал моторчик. Стекло вновь стало прозрачным… почти.

На углу Бакунина и Третьей заметил мокнущую под косыми струями парочку — юноша и девушка голосовали проходящим машинам так же бесталанно, как он тарабанил свой марш.

Дверь Машиной квартиры тихонько скрипнула, немного приоткрылась — образовалась узкая щель. Ванюшка прогнулся, но сделал вид, что не услышал. Вначале показались косичка, бант и прищуренный серый глаз, затем голова Маши высунулась целиком. Маша с любопытством огляделась. Увидела Пузика.

Ванюшка не поворачивался.

Прошипела:

— Пу-узя? Пузька! Это ты?

— Я, — он по-прежнему смотрел в другую сторону. — Чего?

— Ни-че-го! — она стояла на площадке, совсем осмелев, но ручку двери не отпускала. — Где портфель? Дай! А то папке скажу.

— Все папки в это время на работе.

— А мой — дома. Обед готовит — сейчас за стол сядем.

— Приятного аппетита, — он нехотя, почти с сожалением поставил портфель на последнюю ступеньку и подтолкнул его к девчонке. — Ничего не трогал. Даже не открывал.

Странное чувство: Ванюшка чувствовал себя кем-то. Кем-то не по-детски серьёзным и значимым. Сидел на ступеньке, но сидел так, словно это была его ступенька. Не гнали и не избегали. То есть принимали. Он повернулся.

Из глубины квартиры раздался сипловатый мужской голос:

— Мария, хватит сквозняк приваживать — суп остынет. Хватай кавалера и идите мыть руки, потом за стол. Или разбегайтесь. Стоять на пороге — дурная манера. Простудитесь.

— Хочешь с нами?

Он глупо молчал.

— Ну, хочешь?!

Ваня пожал плечами.

— А скажи, что ты говорил в раздевалке?

— Не помню, — он опять немного нервничал. — А тебе надо?

— Скажи, скажи!

— Не помню.

— Врешь!

— Не вру. Уже не помню. Больше не смогу. Никогда.

— Ну и дурак. Такое не забывают.

Эта противная настойчивость вывела его из состояния не по-детски серьёзного и значимого...

Ваня разозлился — он опять стал Пузиком.

— Сама ты… Труська! Манька!!!

— Ах так? На! — Маня высунула язык и три раза помотала головой.

Ванюшка покраснел.

— Да? На и тебе. На! — он ударил по портфелю ногой.

Маша схватила портфель и быстро закинула в квартиру.

— Всё! Пуз-зырь!!! Всё!

С громким стуком Машина дверь захлопнулась.

— Всё! — он поправил ранец и быстро сбежал по ступеням вниз. В ответ хлопнул дверью парадного. У второго подъёзда заорали бабки. Ванюшка разбежался и… тоже, перепрыгнув через скамейку, припустил вон с незнакомого двора.

Жалко детишек. И самому не пора?! Чует сердце — всем нам в одну сторону. Через Стрелку, да на Северо — Запад. Мокнуть и глупо, и уже некогда. Сейчас мостики встанут домиком, а волосики дыбом — кукуй два часа на набережной — оч-чень неохота в объезд. Бензина — только до дома; «обменник» искать… ночь, хоть и белая — тоже покататься.

Автомобиль мягко тронулся с места и бесшумно приклеился к Танцующим под дождём.

— Куда?

— До Старой.

— Ну, прыгайте.

— Только… Сколько возьмёте?

— Сколько? Судя по вам — всё, что сегодня осталось.

— Но...

— Считаю до трёх. Прыгаете? Торговаться по ходу будем. Раз...

На “три” подкидыши уже сидели на заднем сидении.

Он включил печку. Тепло моментально распространилось по салону.

Сзади радостно ойкнула девушка, потом прощебетала:

— Мама, как хорошо.

Сергеич не удержался:

— Папа. Я — папа. У меня мальчишкам почти как вам.

Парочка примолкла, будто затаилась.

Он прислушался — басовитый шёпоток:

— Ну, люблю… Люблю, люблю.

Его внимание неосознанно переместилось на зеркало заднего вида — девушка яро показывала парню язык… И тут язык. Он захотел отвернуться. Какая-то сила удержала. — Парень в ответ улыбался: “А вот тебе — также!” Он показал длинный кончик своего языка: “Пугать меня вздумала?” И, бережно обняв, поцеловал девушку в носик. Она обхватила его шею, и они надолго слились в тёплый, разомлевший, тихо сопящий комок.

Сергеич рассмеялся в полный голос.

Парень и девушка отпрянули друг от друга.

Парень напряжённо глянул на водителя:

— Что-то не так?

— Так, так… Детство вспомнил. Мне тоже однажды девочка язык показала. Да я тогда не понял.

— А можно попросить вас тронуться?.. Время поджимает. Сейчас Дворцовый разведут.

И за парнем девушка, преодолев неожиданный испуг, склонившись между передних кресел, подчёркнуто просяще шепнула:

— Можно? Десять минут осталось.

Иван Сергеевич тоже прошептал подчёркнуто серьёзно:

— Можно. Нужно. И денег я с вас не возьму.

— Ой, спасибки!

— Но!

— Но? — Девушка опять насторожилась.

— Не укушу, — он хмыкнул. — Покажи язык!

— Вы что? Того?

Резким тоном скомандовал:

— Исполнять!

От неожиданности и недоумения девушка вполне естественно высунула язычок. Иван с наслаждением ответил тем же и выпучил глаза — просто Эйнштейн на известной фотке. Пассажирка обиженно отвернулась.

— Да-а, — усмехнулся Иван Сергеевич. — Только и всего?.. А ты Машки боялся!

— Она не Машка, — всунулся парень. — И не надо оскорблять!

— Это о себе. Пошутил. Машкой мою первую любовь звали! Чок! Через двадцать секунд тронем.

Иван Сергеевич снова достал телефон. Нажал кнопку вызова: “Вика? Ты ещё дома? Распаковывайся! Я-я… Кто, кто — не знаешь?.. Альберт!!! Я-а-а… Виктория, послушай!.. Я-а те-бя лю-блю-у!”

Некоторое время он слушал ответное стрекотание. Потом по-хозяйски, почти грубо оборвал: “Да, да! Жди!” Обернулся к молодым людям, осклабился.

— Вот и всё! Сто лет трясся, — надавил педаль.

Двигатель зарычал.

— Вперёд! — стронул передачу...

"О, донна Роза!"

“Лексус” нагло, с проворотом, грубо вильнув задом, танцуя, сорвался по пустынному проспекту Бакунина в сторону не совсем уж и старого Старо-Невского.