Акварель

Репортаж из прошлого

Вариант:"Серый"

Родителям наших детей посвяшается...

"Комната — койка.

Город моряков, 'свободных' женщин.

Снова попойка.

Чудится, давно — час к часу… Легче?

И добредя, наконец, домой,

В 'колоду весёлых, сдающих надеждой',

Опять же не кофе, не воду пьёшь.

Хотя бы закусываешь, невежда?

А после?.. С душой захламлённой?.. пустой?

Не вникнув в угаре, где утро, где вечер,

Ты пишешь абстрактные письма не Той.

Но, впрочем, смешные и даже нежные..."

'Другу '. Ноябрь, 1982.

Плотные шторы бокового прохода в театральный зрительный зал осторожно раздвинули.

Там, постукивая пачкой бумаг по облупившимся спинкам кресел, яростно топал ногой и надрывно кричал в микрофон главный режиссёр.

— В финале фонограмму "Птица счастья завтрашнего дня..." В финале! Не путать. "Птица счастья завтрашнего дня… выбери меня, выбери меня. Пти-ца сча-стья..."

— Михаил Григорьевич! Извините, — очень деликатно окликнул "мастера" молодой человек. Главный обернулся:

— Сейчас, душа моя… Костик, сейчас. Одну минутку.

Костя остановился возле второго ряда и кинул взгляд вверх: в большом окне радиорубки мелькало испуганное незнакомое лицо — значит, аврал.

Подошёл главный.

— Знаю, знаю. У вас ничего не клеится. Обещаю: приду и разведу две первых картины. Остальное сами. Если что-то ещё не понятно, ко мне, только все актёры вместе. Официально! Или спасайтесь самостоятельно. Поговорим завтра. Утренников уже не будет.

— Но у меня только один эпизод. Почти подобрался...

— Завтра. Сегодня запарка. Вот радист новенький… Ни в зуб ногой. Сводим начисто. Надо успеть… И без накладок. Концерт праздничный, ментовский. Если органы забурчат, многих вспучит, — выдержал паузу.

Костя вежливо улыбнулся.

— Тс-с! — режиссёр тоже, будто "манежный", растянул губы. — Вы не слышали, я не говорил. Устал.

В "кинаповских" колонках грохнули звуки марша.

— Какой в подмышку марш?! Я же просил со строчек: "выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня", — он обернулся. — Миленький, извините! Все беседы завтра, завтра. Всё завтра.

Похлопал Костика по плечу и мягко выдворил в фойе.

"У Вас на полках за стеклом

Нагромождением Культуры

Стоят тома литературы.

У нас — посуда под столом".

"Ответ другу". Ноябрь, 1982.

Толкнул дверь небрежно, локтем. Усталость давила — не было ни сил, ни стремления думать, как он выглядит и где находится. В последнюю неделю всё перемешалось, туманилось. Стало на многое плевать. Желание бороться за нормальное, привычное почти отпало.

Десять минут назад, вальсируя с бесноватой вьюгой, пересаживаясь с троллейбуса на автобус, торопился. Спешил убежать от дневных раздумий, забот вечерней репетиции — убежать, убежать… А ступив на лестницу общежития, решил повернуть в обратную сторону и тоже дать "стрекача". Но силёнок осталось дотащиться только до пятого этажа.

Он втиснулся боком в образовавшийся неширокий проём и привалился к стене. Глаза уставились под ноги, не желая фиксировать того, что сейчас его окружило. Под столом стояла батарея пустых бутылок, на тумбочке валялись остатки вчерашнего ужина. Вот и дома.

— Добрый вечер, — выдохнул, — однокашничек?! Дань!

Сосед сидел в кровати, безвольно склонив голову. Было непонятно: не то дремлет, не то погружён в задумчивость; волнистые, почти пепельные волосы закрывали верхнюю часть осунувшегося лица, выглядящего много старше его двадцати с небольшим. Молчал.

— Халера был?

— Не видишь? — голос прозвучал неожиданно, жутковато, как откуда-то извне.

Безотносительность интонации, неподвижность говорившего вызвали забытое детское ощущение удивления с настороженностью. "Если будешь плохо себя вести, придёт Тит с большой ложкой и скушает твою кашку", — вспомнилось вдруг.

— Не вижу, — Костя оторвался от косяка. Не раздеваясь, повалился на постель. — Слава богу, никого! Забодался.

— Хочешь? — впервые шевельнувшись, Даня вытащил из-под койки начатую бутылку водки.

— Откуда?

— Где было, нет.

— Значит, был.

— Был. Потом исчез. Я заснул. Проснулся — никого.

— Пол подмёл?

— Сегодня болею! И на хрена, всё равно придут.

— Слушай, осталось три недели до премьеры!..

— Понимаю — понимаю, — долил с полстакана и потащил из-за окна хвост копчёной трески. С улицы ворвался морозный вихрь. Хлопнула дверь. — Ко-Ко!? Сквозит!

— Пусть проветрится.

Даня пожал плечами, запахнул развивающиеся полы аляповатого халата. Выпил. По-утиному расставив ступни, прошёлся по комнате. Медленно закрыл дверь. В его глазах промелькнула полубезумная нагловатая усмешка.

— Я тебя предупредил, — процедил Костя, вешая шубу в стенном шкафу, — буду спать.

Скинул сапоги и снова повалился на кровать:

— Пора тормозить.

— Так? — сосед молитвенно сложил ручки. — Спи, запрещает кто? — Вернулся, описав дугу, тяжело присел у стола.

— Ни кто, Данюша… Некто.

— Во-от… — оглянулся, шкодливо сложил кукиш. — И-и… Вот!

— Что, вот?.. Вы можете гудеть до утра, потом отсыпаться, а мне надо отдохнуть. Не могу сосредоточиться на репетиции. Голова кругом.

— Можешь пойти к Мишке! — Даня торопливо плеснул весь остаток в стакан.

Костя сел.

— Могу. К Юрке, к Лёвке… Не хочешь перетащить шалман на хату к Халере? Уже на прогоне достал. В эпизоде скучно — в педагоги лезет. Ещё здесь! Очередная подруга на сносях?.. Или опять развод?

— Ситуация. За драку с завпостом могут под статью. Заводиться нельзя, а дома тёща грызёт. Должен поддержать. — Его глаза округлились. Он поднялся со стула. Стукнул кулаком по столу:

— Говно! — ноги подкосились. — Аристократ хренов. Да работай. Никого.

Костя устало махнул рукой. Вытянул из сумки пакет молока, половину батона:

— Не идёт. Бессмыслица. Ма-не-ке-ны… Брошу! Уеду! В грузчики пойду.

— А стрелочник — я! Я?! Упустили ниточку — и всё.

— М-да. С какой стороны тянуть? — отломил горбушку. — Мальчишка с подружкой строит планы, проектирует с кристально чистым взглядом. Через час залезает в постель к взрослой тётке. Не дурак, ведь, и не подлец… Не выразить. Режут. На словах почти понятно; на сцене… Башка отдельно.

— Ножки врут, — Даня посучил своими. — Нет действия. После каждой фразы — точка. Слова-то этично-эстетичны. За ними прячут. Вы — украшаете. О! Действию — воплощение. Словам — развесивший уши интеллекта-у-уали-изм-м-м! Для ушей, примитивных ушей. Нагромождению ушей, бесконечным ушам. Развесистая ушастость! — Он вошёл в раж:

— Ни сантиметра безушного пространства! Заменим шептанием и поглядыванием реальные чувства. О! Боимся полноценным действием нарушить клинический покой больных тонзиллитом импотентов! О-о-о! Как я тебе?! Ушки под сраку, глазки ниже. Под себя. И загадить. Ля глобаль! Виват!

— Начал ныть!

— Вы ноете. И роете. В куче...

— Где?

— В… в… — он прыснул. — Тупой! Плюм! — подпрыгнул на кровати: — Ты вне смысла. Ну и драчи сам… свой текст. Родник иссяк.

Он зарылся головой под подушку.

— Ещё, хронь, слышишь?.. Халере влепили выговор.

— Отстань, — Данины реплики перешли в негромкий храп.

Костик дожевал кусок булки, хлебнул из пакета. Есть расхотелось.

Снял со стола опорожненную бутылку. Прихватил и тощие остатки недавно пышного рулона туалетной бумаги...

Вышел в коридор — длинный, едко-жёлтый тоннель, запертый с двух сторон иссиня-чёрными квадратами окон.

"Позёмка белая метёт

И вьюга арии поёт..."

Сочащее сквозь мутные стёкла северное небо, тягучий сквозняк и одна исступлённо мигающая лампа спокойствия не обещали.

Мимо, погромыхивая кастрюлями, пробегала Ирина — рыжеволосая молодая женщина лет… к тридцати. С детски пухленькими щёчками, но чарующе уверенными движениями. Стрельнув по сторонам осторожным взглядом, припёрла его к стене.

— Привет! Что грустный? Девушка на большой земле?

— Привет! Коль другого нет...

— Возьми двадцатку. Возвращаю. Всяк веселей.

— Да потерплю. Не к спеху.

— Сказала — сегодня, значит — сегодня, — вытащила из-под "бюста" две бумажки. — Выкрутилась.

— Забавно, — Костя нахально глянул ей за "декольте".

— Что?

— Приехать с Юга, поменять дом в Крыму на зачиханную нору, где люди живут десятками лет… В надежде на длинный рупь, скорое благополучие?

— Ну… — она "целомудренно" прикрыла ладошкой разрез кофточки.

— И столкнуться с самыми низкими тарифами. Смешно. Оно, конечно, коэффициент.

— Абстракция! После первого похода по магазинам! А уволят?! Ни льгот, ни надбавок. Впрочем, тебе Бахчисарай известен только по произведению А. Пушкина. Хотя… некоторым контуженным его жителям, — горько усмехнулась, — и здешний город-порт тоже кажется чуть ли не Нью-Йорком.

— Вольному — воля.

— Я настырная. Нужен был не рупь, Витька-беспалый, мой одноклассник. Жили как семейные, пока… Но в этой богадельне возможно всё. Надо же, посочувствовал? — рассмеялась.

— Извини, не подумал.

— Ну-ну! Сам-то умчался не от обиды?

— Беги, Иришка, греми посудой. Бог в помощь.

— Ну-ну. Спугнул счастье и дёрнул на край света?

Костя выскользнул из-под мягкого пресса:

— Да, спугнул. Умчался. Если нет, то нет! Что лучше?

— Глупо и скверно.

Выворачиваясь, Костик неожиданно с кем-то столкнулся.

— Ой — у! У — у, — сухонькое тело отлетело к стене, — убивец! Я — Беня!

Распластавшийся на полу старик в потёртом капитанском кителе, полном орденских планок, уставился на него горящими, неподвижными глазами. Костя вздрогнул и замер как кролик перед удавом. Страшно. Казалось, бездна преисподней приоткрыла на секунду свою безысходную непреклонность.

— Не пугайся, — опять рядом раздался Ирин голос, — он специально подставляется, сейчас ещё обмочится. Не помогай, а то плюнет. Любит дурака валять, старый пердун! Привыкай, — она побежала дальше.

— К чёрту! — Костя попробовал обойти Беню, но чуть не получил подножку. — Лежать! Убью!

Он, перепрыгнув мычащего старожила, двинулся в сторону туалета, потом развернулся. В сердцах запустил рулончик бумаги ему вслед.

Беня, как вратарь, поймал с лёта. Костя спохватился:

— Бумагу-то отдай!

— Вот фигу! Что упало, то пропало! — и без оглядки припустил в другую сторону с криком:

— Де-фи-ци-ит от-би-ра-а-ют!

Опять Костя махнул рукой — непруха.

"В среде актёров бродят бесы,

Директор явно жаждет дна,

Администрация гадна...

Худруководства часть —

Балбесы..."

— Сволочи! Да как же можно? Я же опоздал всего на пять минут.

В проходе, между кроватями, широко расставив ноги, кобенился Халера. Элегантный серый костюм, кремовая рубашка, галстук как-то не вязались с экспрессивным монологом. Впрочем, и широкий армейский ремень, который несуразно поддерживал идеально отутюженные брюки.

— Я же звонил, что выезжаю. Не театр, а сборище кретинов, задолизов. Эту помреж близко к сцене подпускать нельзя, не знает, куда стул поставить. У машиниста на спектаклях штанкеты* падают. Это же на них докладную надо. На него и на неё же… ё-ож...

— Лерочка, не горячись, зайчик, успокойся. Сам виноват, — крупный, мешковато одетый Серёга, поблёскивая очками, расставлял стаканы.

— Тебе что, ты сдал свой макет — гуляй. И декорации почти закончили. А нам с придурками ещё работать, — Халера пыжился и вертел зенками.

— У меня тоже не сладко. К срокам не успеваем. По шее мне, не кому-то. Сварщиков не найти. Солдаты варят — станки не сходятся. Раз начал я, сам и заканчиваю. Не переживаю, — Сергей не спеша прибирал на столе.

— Нет, эту идиотку расстрелять мало, — он забегал по комнате, пиная на ходу подворачивающиеся предметы. — Суки! Получку получил — тридцать рублей. Алименты же вычитают по второму разу. Сволочи!

— Хватит!

— Что хватит?

— Меняй пластинку. Может, девочки придут.

— Плевал я на твоих девочек.

— Они не мои. Мишкина мамзель с подружкой. Надо поддержать общество.

— Общество… — Халера скорчил гримасу. Похлопал себя по заду. — Вот куда это общество.

Уселся на стул рядом с кроватью, на которой спал Даня:

— Тоже общество? К такому никакие девочки не дойдут. Перехватят. Дрыхнет же, пьяная рожа, хоть бы хны.

— Козёл ты! — раздался голос из-под подушки. — Очень и надо.

— О, разговаривает. Сам козёл, — он шлёпнул его по спине, потом по подушке. — Прочухался. Подмел бы пол. Поскреб на столе. Разложил закуску.

Сергей достал две бутылки водки:

— Где Константин?

— Тут я, — Костя стоял на пороге, — опять вповалку спать будем?

Сергей быстро составил стулья:

— Подсаживайся!

— Отвали, — Константин сел на свою койку. Сергей неуверенно почесал переносицу.

— Да садись, — квакнул Халера, — хватит выпендриваться. Чего ты как маленький?.. Чай, не на свои.

— Я присяду — не останется. Плакать будешь.

— Хо-хо. Кто, я-то? Да, не хочешь — сиди в углу, — он резко рассмеялся. — В гору же пошёл, главную роль репетирует, себя блюдёт.

Константин подошёл к столу, сел на свободный стул. Налил полный стакан. Взял кусок рыбы:

— Успокоил нервы, отплевался на соседей? Я выпью и твою долю, не против?

— Не бойся, не упущу.

— Угу, общагу перевернёшь, червонец на водку наскребёшь. Ещё Даньку к таксистам пошлёшь, наставник.

— Со мной так не разговаривают, — угрожающе начал Лера, — я же с тобой так не говорю, салага.

— Дашь на дашь, — Костя поднял стакан. — Пью, чтобы старшие товарищи не обижались на мой скорый рост.

Лера упёрся в стол кулаками и быстро встал:

— Знаешь, кто ты? — дерьмо! Не артист, понимаешь, не ар-тист! Нет в тебе ни-че-го, ты понял?

Костя поставил стакан.

— Слушай, артист, не кричи, — Костя тоже встал. — Делон невостребованный.

— Ребята, что вы как дети, — Серёга положил ему руку на плечо. — Кончайте, кончайте. Халера!

Халера, сняв с себя ремень, поигрывал пряжкой.

Даня оторвал голову от подушки и незаметно разлил содержимое стакана на четыре равные части:

— Ты, Сережа, не вмешивайся. Учить нашёлся. Сам вечный студент. Шестой год на факультете. Или по-здоровью академку брал?

— Врать не буду. Бы-ы-ло, — нарочито зевнул Сергей. — Тоже. По-здоровью. Глупость ампутировали.

Противостояние у стола продолжалось:

— Попрошу в моём доме, Хайлерис Титыч, не касаться личных качеств в подобном тоне.

— Это не твой дом, Кинстинтин Андреич, здесь и Даня живет. Я к больному приехал, ясно?

— Ребята, водка стынет, — Сергей слегка ткнул Костю под ребро. — Не надо.

— Садитесь, кончайте балаган, — Даня окончательно вылез из-под одеяла.

— А ты заткнись! — Халера взревел. — С тебя тоже спрос. Кто утром перевёл будильник?!

Серёга вскочил:

— Сядь! Или ты доведешь уже меня, а это опасно, — коренастая фигура, бородатое лицо, огромные ручищи художника внушали уважение.

Примолкли. Пар был выпущен. Компания не клеилась. Костя просвистал "отбой".

— Как вы осточертели. Серый, ты какого лешего припёрся? Шли бы в гостиницу ...

— А нет больше гостиницы — отказали. Директор не продлил брони. Где ночевать, не знаю.

— Как это? Тебя же театр пригласил...

— Кто его знает. Декорации требуют дополнительных расходов. Мне нужно доплачивать — он жмётся, экономит. Ругается. В общем, неясность. Я в воздухе: уезжать, оставаться? Неразбериха!

— Бардак! Болото-с! — Даня раскачивался на пружинном матраце. — Не хочу воды из колодца, хочу из болотца! — Косте:

— Завтра и ваш процесс накроется, творец. А ты: репетиция, выспаться… В пору кричать караул! Тьфу!

Раздался тихий стук. В коридоре загудели сдавленные голоса, потом послышалось громкое ржанье. Дверь распахнулась. На пороге, опершись всеми четырьмя конечностями на пол, показалась и без того небольшая фигура Лёвки. На его пунцовом лице светилась блаженная улыбка.

— Хрю — хрю! — медленно, с трудом покручивая пятой точкой, он двигался к середине комнаты.

— Хрю — хрю, — интонировал Сергей, — Сдра-асте!

— Привет! Это вам наше Ку-ку!

— И что кукуешь?

— Пьян! — он опять захлебнулся от смеха. — Три месяца держался, а сегодня: ку — ку! Сейчас отряхнусь и отберу ваш проигрыватель!

— Зачем тебе?

— Ребятки, дайте, а? Там Юрка с двумя малолеткам. Ваш Мишка привёл, сбросил, а сам, говорит, в Москву на сутки, башли получил — жмут. В кои-то веки раз и нам гульнуть по-человечески.

Он подошёл к столу, хлопнул Серёгу по плечу, протянул ему руку.

— Милляр! Леон. Лев. Можно просто Лёвка.

— Сергей.

Лев заметил Халеру, протанцевал к нему, начал трепать по загривку.

— Тор-рера, друг! Опять ты здесь… тоже кукуешь!?

— Привет, морская душа! — Лера нежно пошлёпал его по макушке. — Что, и ты нализался?

— Мулляру можно — у него завтра день рожденья — десятое ноября. А после на рейд, — Лёвка подошёл к тумбочке. Вытянул из неё проигрыватель. — Так я беру?

— Бери. Только журнал подбрось!

— И-й-ес, — журнал полетел к Костику на кровать.

Серега допил стоящую в стакане водку:

— А к вам можно?

Леон пожал плечами:

— Теоретически… попозже. Только выпить у нас на чуть-чуть.

— Подожди! — Сергей полез в карман куртки, достал бутылку вина и сунул её в карман брюк

новорожденного:

— Бери. Нам всё равно мало, а вам — в самый раз.

— Ну ты даёшь, ерша мне в зад, — шёпотом, — у меня ещё травка осталась, с Афгана привык.

— Пригодится.

Халера вновь опоясался ремнём:

— Ты же говорил, что Мишка с бабой придут!

— Иди ты! Пришли уже! — обрезал Сергей. — Ты меня сегодня, — он ткнул себе кулаком в подбородок, — вот как достал! Езжай домой, отоспись.

— Это ты меня посылаешь? Я тебе ночлег нашёл.

Даня, едва шевеля губами, попробовал произнести защитительную речь:

— Ему сегодня нельзя — мы пропили его получку. Завтра будет занимать… — он на секунду о чём-то задумался, потом снова стал раскачиваться на кровати.

— Серёга, нет денег, ты пойми, на что ехать? Дай трояк на такси, я к Людке поеду.

Сергей включил магнитофон.

— Выруби! — оборвал Костя.

— Ну извини, Серый! Я так сгоряча, ты же знаешь. Хреново у меня на душе!

Сергей полез в пиджак:

— У меня денег под завязку.

Лёвка, который всё это время стоял у двери, пытаясь повернуть коленкой ручку, обернулся:

— Хреново — выпей и ложись спать. Утро вечера мудр...

— Пошёл ты! — Лера опять загромыхал по столу:

— У-у!

— Хорош! Не дома! — журнал был просмотрен. — Соседи внизу спят.

— А кто внизу живёт?

Костя, пожав плечами, встал, намереваясь выйти, но Халера преградил дорогу.

— Костик, дай десятку. Я исчезну!

— Отвали.

— Константин, ну я, ей богу, исчезну. Завтра верну, ты же меня знаешь.

— Знаю, — Костя попробовал его обойти.

— На колени встану, дай.

— Нет!

— Эх-ма! Какие вы… Жмоты!

— А ты верни старый должок. Забыл?

— Так откуда я тебе верну? Зарплату, видел, какую получил?! Ну-ну, припомнил всё-таки...

— Питать твой гений не собираюсь. Или спать ложись, или проваливай! Страданиями я сыт по горло.

— Вот барахло! Не русский ты какой-то… Нет у тебя души-то! Какой же ты товарищ? Человек к нему нараспашку… Ну, можешь ты понять, ну болит здесь.

— Всё! Если от твоей души добрую половину выворачивает, закрой и не маши. Специально плевки ловишь с упоением. Потом обвиняешь недоумевающее человечество в чёрствости и бездарности. Шантаж, батенька.

— Ишь как! Трибуну люду. Коробочка фигова! Лыцарь с-сукупой! Без году неделя в театре, а зарываешься. Смотри!

— Не пугай, а то спать на лестнице будешь. И не болтайся под ногами. Не под венец — слияние душ не обязательно.

В дверь опять постучали. Снова голова Лёвки просунулась между косяком и дверью.

— Мужики, — зашипел он в полголоса, — проигрыватель не рубит, испортилось чёй-то.

— Пардон, мон шер… дела земные… — Костя усмехнулся, — финита, баста, капут.

— Значит, не дашь?..

— Не-а, — он взял магнитофон.

— Лишнее. У нас пластинки свои. Лучше посмотри, что там не ладится.

— Давай, я посмотрю, — оживился скучающий Сергей, — я кое-что кумекаю в этом деле.

— Да это Костяшка специально отсоединил… какую-то, — Лера основательно "плыл", — чтоб за стенкой не шу… шуме...

— Шёл бы, кисочка, отдохнул… кроватка пустая есть, — художник приподнял Халеру за плечи, повернул лицом к койке, слегка подтолкнул:

— Замаялся, — бережно подхватил Мулляра под локоть. — Пошли, разберёмся.

Костя щёлкнул выключателем. Они вышли из комнаты.

— Ну, что у тебя не рубит?

— Слушай, Серый!.. тебя ведь Сергеем зовут? — Лёва засопел ему носом в грудь. — Не крутится, забодай комар, никак!

— Ролик, наверное, отошёл, — Костя закрыл дверной замок на два оборота. — От греха!

— Какой кролик? — Лёвка икнул.

— Разберёмся! — Сергей обернулся. — Идём?

— Останусь покурить.

— Кури там! — "Морская душа" вцепился в Костин рукав и потащил обоих в своё логово. — Всё равно топор вешать.

— Тогда отдышусь. Позже зайду.

— Честно? Жду. Держи краба.

Они пожали руки.

— Полный ход!

Через мгновение "бороды" и "тельняшки" как не было.

Костя прислонился к стене, огляделся по сторонам — никого. Сосредоточился: что забыл? Важное. Что?.. водка, соседка, лестница, троллейбус… театр… вахта. Стоп. На вахте письмо, которое давно ждал. Должно быть. Пощупал на груди — есть. Он надорвал конверт, подошёл к окну, присел на подоконник. Было неуютно. Подтянул ноги, упёр в край стены. Хотелось без посторонних.

"Где ж ты, милый Соловей,

Шелкопёрый пташка? —

Подзабыл своих друзей,

Бледная… бумажка..."

Сзади опять раздался грохот посуды. Ирина снова бежала на кухню. Костя съёжился.

— Мчишься, мать?.. Поздновато.

— Мёрзнешь, перезревшая невеста?

— Высоко сижу — далеко гляжу.

Она остановилась.

— Скромный формат. Что пишут? Вежливый отказ или приговор?

Костя вскользь просмотрел блокнотный листик и продекламировал.

— Прошёл месяц раздумий. Ему не удалось уговорить молоденькую выпускницу пожертвовать формальной карьерой ради настоящего, не мишурного… Ждать его… тоже не будут. И он в одиночку погрузился в бурный поток реальной жизни. Сердце не укололо, но неприятные пустота, вялость набежали в мысли.

— Пижон! Ипохондрик. Может, тебе не хватает настойчивости, напора?

— Как тебе, целеустремлённой?

— Не хами. Раздражение — не выход.

— Устал я, устал, — он передёрнул плечами. — Не-на-ви-жу!

— Кого?

— Устриц. Ни рыба ни мясо.

— Ну-ну. А сам-то, как рак, пятишься, пятишься. Кто смел, тот… и рыба и мясо.

— Ох, ох, ах! Хотел — подытожил.

— Итожил, заитожил, хоть толком не пожил.

— Все! Любовь прошла, завяли помидоры! Всё!

— Свято место пусто?..

Костя пожал плечами.

— Беня-то добежал? — его рука потянулась к коробку. Листок остался догорать в мусорном бачке.

— Беня себя не обидит, — Ирина исчезла.

Из-за угла с лестницы высунулась голова Бени. Он показал язык. Костя состроил рожу. Беня обиделся:

— Говно, го-о-вно! Засранец!.. Моё. — Он покрутил рулончик. — Моё!

Костя медленно встал и поплёлся в комнату соседа.

"Что, разве мы не здоровЫ?

Начнём есть рыбу с головЫ!"

Серый, засучив рукава, ковырялся в проигрывателе. Лев, наблюдая, молча стоял рядом. На диване сидели Юрка и две неизвестные Косте молоденькие девчушки. Одна — пышная брюнетка, другая — миниатюрная блондинка. На вид им было лет по семнадцать — девятнадцать. Брюнетка хохотала, а блондинка запальчиво поглядывала на мучителей музыкального аппарата.

— Всё!

Леон подрулил к группе на диване.

— Сейчас будет музон. Анечка, попрыгаем?

Он, ухватив "белую мышку" за руки, вывалок на центр комнаты.

Костя остановился у порога и равнодушно смотрел на танцующих.

— О-о, входи! Хоть в гостях, не забывай, что дома.

Косте мучительно хотелось спать, прилечь, отключиться. Но момент прошёл. Организм уже боролся со сном, будто нужно ещё что-то сделать, для чего-то превозмочь утомление. "Роль, — вспомнилось вдруг, надо просмотреть сцену перед завтрашней репетицией. Он повернулся к выходу. — Нет. В таком состоянии это пустая трата. Толку не будет. Забыть, всё забыть. Ничего нет".

Неожиданно из динамиков зазвучали слова.

— Здесь всё забыто, лишь душу восторг озарил.

Костя улыбнулся.

— Не стой, как поп на паперти, — Лёва, оставив "даму", раздвинул сидящих:

— Сид, даун!

— Яволь. Даун! — представился хохотушке Костя. — И как расплата за взлёты минувшего дня нашей свободы… паденье. — Перефразировал слова песни и рухнул на мягкое сиденье. Брюнетка опять загоготала. Юрка огрызнулся.

— Примите инородное тело! Извините, но сидеть больше негде.

Сергей, отойдя от стола, уже шептался с нахмурившейся блондинкой. Лёвчик поднял руку:

— Внимание, по просьбе товарища, починившего звукофон, начинаем танцы в световых иллюминациях. Три, два, один. Анчик, вырубай.

Свет погас.

— О-у-о-у, — раздался дикий стон. Аня рассмеялась. В углу прокуковал Лёвка.

Костя закрыл глаза. Приятная слабость разлилась по телу. Руки обмякли, с глаз спало напряжение. Стало спокойно. Есть нечто в этом: ты никого не видишь, тебя никто не видит. Не надо прятаться, подыскивать выражение лица. Он вздохнул. Звякнул стакан, задетый горлышком бутылки. Кто-то чмокнул.

— Эй, включите ночник, а то вместо рта залью в ухо!

— Не надо! — взвизгнула брюнетка.

— Что вы там устраиваете?

Забулькала жидкость.

— Анка, пойди сюда!

— Отстань!

Стало тихо. Потом темнота напряглась.

— Призрачно всё в этом мире бушующем… — промычал Сергей.

— Есть только миг, — отозвалась Аня.

— За него и держусь.

Послышались стук, возня.

— Эй, полегче на поворотах. Держишься за миг, так за миг!

— Куда-куда вы удалились? — Сергей хмыкнул. — Да-с, фиаско. Костя, где ты? Давай на посошок!

— Ты что, собрался? — обеспокоился Лёвка.

— Уходишь? — изумилась блондинка.

Кто-то нащупал кнопочку. По комнате растёкся красноватый свет.

— На днях улечу в Нижний, если не найду жилья.

— Ночуй здесь. Места хватит. Сосед неделю в командировке.

— За предложение спасибо, но дело не в этом, — он поднял стакан. — За знакомство!

— Будь здоров! — Лёвка махнул рукой. Почти все упёрлись носами в гранёные стаканчики.

— А ты чего не пьёшь? — Юрка проткнул взглядом.

— Устал, — лениво отозвался Костя.

— Давай — давай. Допьём всё!

Костя выпил.

— Вот и порядок. Вы танцевать, а мы отдыхать. Правда, лапочка?! — он тиснул брюнетку, потом потянулся к выключателю. Сергей перехватил его руку:

— Может, споём? Костя, принеси инструмент.

Костя набычился.

— Тащи, тащи.

— А вы что, поёте? — показалась из-под Юркиного плеча его соседка.

— Танцует и поёт. Я на барабане играю по выходным. Знаешь, как...

— Оставь. И так хорошо.

— Я сам схожу.

— Играть будешь сам?!

— Ёк… Ну, ты стопор!

— Я могу. Чуть-чуть, — Лёвка, сделав пальцами волну, пошатнулся.

— Ого, уж лучше я! — придержал его художник.

— Нет. Гитара как женщина: пойдет по рукам — ладность потеряет.

Лёвка опять повис на Серёге и зашептал: "Пошли шмальнём, у меня косячок забит". Сергей задумался. Лёва подтолкнул его к двери, потом обернулся:

— Кось, не желаешь закось… Понял. Тогда развлеки Анночку.

Косари исчезли.

Пара в углу дивана помалкивала. Костя подошёл к проигрывателю:

— Спокойное? Или наоборот?

— Наоборот, подвигаться. Я танцевать люблю. Вообще, музыка — что-то удивительное. Танцуешь и будто исчезаешь. Хорошо-хорошо.

Костя поменял пластинку. Забухала бас — гитара. Он убавил мощность.

— Громче, громче. — Анночка подскочила, повернула регулятор до максимума. — Так!

Костя пожал плечами. В конце концов — день рождения. Девушка вышла на середину комнаты, стала двигаться по кругу. Она неплохо танцевала. Костя засмотрелся. Красный свет. Полумрак. Длинные тени на стене. Даже неказистое преображалось необыкновенной, загадочной прелестью. И самое приятное было в том, что он успокоился, растворился в ситуации, почувствовал ясность, простоту, откровенность, что давно подсознательно искал. Ощутил уют.

— Знаете, как можно танцевать? Смотрите.

Она начала показывать движения. Он начал повторять.

— У вас отлично получается.

— Стараюсь, — даже не вспомнил, что почти три года отзанимался танцами. Забылось. Тогда обязательные занятия отбивали желание пижонить в компаниях. Тренировки выжимали до капли, да и уровень не позволял бездарно топтаться между столом и торшером. Сегодня появились непринужденность, естественность. Он с удовольствием осваивал пространство в полтора на полтора метра.

— Почему вы называете меня на вы?

— Не знаю. Незнакомый просто, не такой какой-то.

— Почему не такой?

— Молчите.

— И о чём же говорить?

— Не знаете?

— Хватит мне выкать.

— Хорошо. Вы все из театра?

— Так поэтому и не такие какие-то?

— Не знаю.

— Серёга не из театра.

— А он кто?

— Художник — постановщик. Сюда на диплом приехал.

— Художник, понятно. А почему постановщик? Режиссёр?

— Угу, — Костя сощурился. — Режиссирует декорации.

— Смешной он. В очках, с бородкой. И приставучий, как муха.

Костя засмеялся.

— Работа у него такая. Ты с Лёвкой давно познакомилась?

— Сегодня только. Юрка познакомил.

— А с Юркой?

— Мишка, с Мишкой Верка на танцах "Для тех, кому за тридцать".

— А с Веркой в одном роддоме в вечной дружбе поклялись?

— Что ты такой любопытный? Завидуешь дружбе?

— Компот не люблю, потому.

— А я бы не отказалась, — она сделала реверанс. — Где бы найти!

— Я про компот фигурально.

— Поняла. А я буквально. Ноябрь. Снег. Авитаминоз.

Из Юркиных объятий мягко высвободилась Вера:

— А ты зелёного лучку с подоконника и лимонного сиропа из литровой баночки. Остальное не усваивается, — куснула Юрку за нос. — Пора отчаливать.

— Я пока не собираюсь, — запротестовала Аня.

— Юр, разве мы её приглашаем? Нам и двоим...

— Гребем. У меня есть один ключик...

— От каморки… — Вера фыркнула в Юркино плечо, — папы Карлы?

— Ага, золотой! Там компота и сиропа… Крекс, брекс. Мы надолго.

Парочка вывалилась за дверь. Юрка осторожно огляделся. Они дружно рванули куда-то вправо.

— И я бы не отказалась.

— С ними?

— Тьфу на тебя. Что за мысли?! Дурак! Я пить хочу!

— У меня есть. Как раз компот. Пошли! Только тихо. У нас уже спят.

— Пошли! — она споткнулась. Падая, обмякла на его руке.

— О-о! — Костя аккуратно ее приподнял и поставил на ноги. — Ладно, я сам, лучше потанцуй.

Он вышел. Прошелся до лестницы. Ни Лёвки, ни Сереги не было. Вернулся к своей комнате. Вставил ключ в замочную скважину — не повернулся. Дверь оказалась открытой: кто-то, все-таки, выполз.

Не включая свет, Костя пошарил в своём чемодане. Стал нащупывать единственную сохранившуюся еще со дня прибытия в это логово банку консервированного болгарского компота.

Сквозь щель между косяком и неприкрытой дверью донеслись ругань и крики. Матерились. Орали. Костя прислушался, поставил банку на стол и выглянул в коридор. Крики стихли. Потом повторились снова, где-то на четвертом. Он посмотрел на часы: половина второго.

"Ну, конечно ж… подерёмся,

Как из Армии вернёмся..."

Внезапно появился Лёвка. Его рубаха была разорвана.

— Ты откуда?

— Оттуда, — он указал в пол, — за платком. Беги вниз, Халере морду чистят. У сорок второй.

Костя сорвался с места.

На лестничной площадке четвертого этажа высоченный тощий мужик держал Халеру за лацканы пиджака и методично постукивал своим лбом по его темени.

— У меня кость крепкая, я из тебя, вонючка, одной башкой дух вышибу. И руку марать не стану.

У Леры по пробору текла кровь. Он стоял на цыпочках, едва доставая противнику ухом до подбородка.

Серега мялся у стены, придерживая руками здоровенного белобрысого парня.

— Да не тронем мы его, — басил парень, — поучим только!

— Что случилось? — подлетел Костя.

— Отвали! — оборвал высокий.

— Отойди, — попросил Сергей.

— Мужики, в чем дело?

— Костя, все в порядке.

— Еще раз увижу тебя, — продолжил внушение высокий, — раздавлю, как постельного клопа. Ты понял?

— Понял, — прохрипел Лера.

— Повтори еще раз.

— Понял.

— Креветка! Иди бай-бай, — он повернулся. — Мы мирно поговорили и все.

— А в чем, собственно, дело? — напрягся Костя.

— Ни в чем, уже решили, — белобрысый и высокий спокойно удалились.

По ступенькам скатился Лёва.

— На, вытрись! — кинул мокрое полотенце.

Лера прижался к стене.

— Пошли вы...

— Вытрись, идиот. Костя, скажи ему.

— Я не авторитетен. За что?

— Демонстрацию устроил. Лез по комнатам деньги занимать. Залетел к Ирке — девка одна, начал приставать, сексуал хренов. Она в сорок вторую. А у них разговор короткий, в душу не лезут — сразу в лоб. Халера: "Я каратист, я вас уем". Вот и уел. Всех уел. Дурак, они восьмой год здесь живут — бичёвщину в кулаке держат. Хорошо, Витьки не было, он бы тебе вообще… коки отдавил!

— Ладно, посмотрим, — Лера отёр кровь.

— Да умнись. Лучше сюда недельку нос не совать. Мы еще свои, а мужиков тебе в няньки не нанимали. И нам из-за тебя отношения портить не резон. Не нарывайся. Благодари корефана.

— Дайте ему денег, Кость, пусть домой едет. С глаз долой.

— Серж, дам я ему денег, а он поедет? На моей койке отоспится.

Халера всхлипнул.

— Успокойся.

— Пошли! — подтолкнул их Лёвка.

— Не пойду! — Халера уперся в стену.

— Как знаешь, — Сергей поднялся на ступеньку лестницы.

— Ну, давай идем… — Костя потянул Леру за воротник в направлении выхода.

"От глубины души усей:

Вперёд, навстречу! Надо

В народной масскультуре споро

Дорогу пролагать идейно..."

В глубине коридора замаячила тень. Почти беззвучно рядом с препирающимися оказался чернявый человек с перекошенным от злорадства лицом. Блеснул нож. Чернявый схватил Халеру за волосы и...

— Костя, сзади! — сипло крикнул Сергей.

Костя резко развернулся и инстинктивно выбросил руку под кисть напавшего. То ли ярость была уже без адреса, то ли небрежен был Костя, но лезвие, уйдя от чужого горла, точнёхонько распороло мякоть его правого предплечья.

Нападавший взвизгнул.

— Падлы!

Подскочил Серый. Сочным ударом отправил на пол взбесившегося Витьку. Выкрутил ему руку.

— А это ты зря! За это я уже урою, и дружки не помогут. За это… всех...

Он добавил пинка. Лежать, гнида! Костя, как ты? Лёвка, гони второго. Через минуту чтоб ветром в поле. И в ментуру.

— Пшёл отсед! — Лёвка вытолкал Халеру. — Хиляй домой.

Витька размяк под захватом Сергея:

— Мужики, мужики! Не надо… ментов… Может потолкуем? Вы-то здесь не причём?!

Костя выдернул брючный ремень, сделал петлю и аккуратно стягивал мышцу над порезом.

— Ничего, неглубоко. Подсохнет. А ты, стуканутый, шизуй в дурке!

— Чего? Да я!.. — чернявый, вывернувшись, дотянулся до ножа, встал в угрожающую позицию и приготовился к нападению.

Лёвка тихо снял с гвоздя огнетушитель, перевернул, тряхнул и открыл клапан. Странно, но сработало, и в момент Витькиной атаки. Струя дала в глаз, а Лёвка добил железякой в грудь. Витька растёкся по стене вместе с пеной.

— Да… надолго. — Серёга съязвил. — На Кутузова, начальник, не тянешь. Но одноглазого из тебя сделали. Легко.

Косте тихо:

— Сгоняйте за аборигенами, устроим совет в Филях. Позовёте, потом посветитесь и уйдите молча. Я один потолкую от твоего имени, смекаешь? А впрочем, валите, я сам.

— Да ладно, слетаем, — Лёвку потряхивало. Он так и стоял с огнетушителем в руках. — Сдержишь?

— Не дрейфь, утрясём. Шампунь на место и бегом.

Левка ушёл. Сергей и Костя перевернули Витьку, хорошо скрутили и сели в ожидании.

— Кость, возьми нож, передашь Лёвке — его трофей. Хорошая игрушка.

"Тот, кто вовсе не дерётся,

Может быть, и не вернётся".

Лёва появился минут через десять. В одной руке тащил полбутылки водки, в другой — тарелку с котлетами. Серёга привычным жестом очкарика потёр горбинку носа.

— Это что за гастроном?

— Аборигены устранились, говорят, не их дело. Послали к Ирке. А та с перепугу… запотела. Оклемается — придёт. Вот прислала пока.

Сергей облизнулся.

— Густо. Слушай сюда. По глотку и домой, чиститься. Здесь один приберу! Паёк оставьте. Разгребусь — посижу.

"Ну, а в общем, жизнь пока

Беззаботна и легка..."

Костя и Лёва наконец вернулись в давно покинутую комнату.

На диване снова посапывали Юрка и Верка. Анночка в одиночестве танцевала вальс.

Лёвка лихо метнул нож в боковину стола.

— Юрок, ты чего… Облом?

— Лёв, не помешаем. Там занято.

— Вот и мальчики! Привет. Сколько лет, сколько зим! Не прошло и полгода, Лёв?

— Пардон, подшивались. Да не сумели, — он повернулся, показывая порванный рукав.

— Ой. Где это?

— Подсобляли шкапчик переносить, а Леон за гвоздик — цоп. Может, у тебя получится, мы криворукие.

— Запросто. Иголки — нитки имеются?

— Весь кубрик завален. И я к концу дня на ёжика похож. Ща надёргаю, — Лёвка сбросил рубаху.

— Не надо… уже вижу! — Аня стала на цыпочки. — Костя, лучше ты, достань с нижней полки блюдечко.

— Блюдечко?

— Да, да! — Лёвка начал спускать брюки. — У меня там и пуговки, и резинки… Как я голенький?

— Прикройся! — Костя кинул в него полотенце, которым, как трактирный половой, обвесил стянутую ремнём рану. — Надо обработать. Бинт есть?

— Это уже в кастрюльке...

— Перекись? Водка? Спирт?

— Спирт!

— Давай.

— В заначке… на утро.

— Давай! — от резких движений подсохшая рана снова начала сочится.

— Ой, а это что? — Аню передёрнуло.

— Так… — Костя кашлянул. — Длинная история… Тот же гвоздик.

— У вас часто по ночам мебель передвигают?

— Только сегодня. Молодожёны поссорились. И чтобы утром не видеться, решили с вечера имущество разделить. Лёв, нашёл?

— Йес. И определил. На тумбочке. Ты смотри, ты на него садишься… Садист! В стаканчике, рядом с кастрюлькой. А я из горла. Только глоток. Потом гляну на двух белошвеек. Кто проворней штопает? Какие шустренькие оба, обе… обы. И… пфь.

Аня вдела нитку в иглу и начала подшивать.

— А бородатый где? Супруге телевизор чинит?

— Нет, супругу барабан настраивает. Душевный, но как увидит барабан, не может устоять.

— Кто ж так вдевает. С такой рукой и не сможешь, — она потрогала пальцем опухлость возле его локтя.

— Тур вальса? — он взял под локоть её.

— Успеешь.

— А как же вишня, компот?

Она потупилась.

— Дай нитку с иголкой сюда сейчас же.

— Протащишь, бросишь в рюмку с водкой, — Костя отпустил её руку.

— Зачем?

— Надо. Продезинфицируется, сошью.

— Жаль, что у нас в общаге пулемёта нет, — Лёва сел на диван и зажмурился, — я б вашему Х. марш Мендельсона… отстрелил.

Он потянулся.

— Не толкайся, — опять огрызнулся Юрка. — Боров.

Лёвка привалился к подлокотнику.

Костя расстегнул ремень на руке, загнул краешек рукава рубашки, смочил спиртом и протёр подсохшую кровь.

— Щиплет? — Аня поморщилась. — А сшивать — совсем заболит.

— Есть метод — ничего не почувствуешь.

— Это как?

— Смотри! — Костя встал, расставил ноги, сбросил напряжение с рук и закрыл глаза. Втянул воздух носом. Задержал дыхание секунд на восемь. Бесшумно выдохнул и хитро приоткрыл один глаз.

— Всё. Готов, — открыл второй. — Серёга научил.

— Йог?

— Почти. Хочешь попробовать? — он подал ей иголку и положил руку на стол.

— А можно?

— Шей. Подальше от края и крупным стежком. Смелей.

Через пару минут всё было закончено.

— Потанцуем? — Анна откусила нитку.

— Потанцуем, — он сжал её ладошку. — Вообще, ты вишню заслужила.

— Успеем ещё, — она опять смутилась.

— Прости. Про компот я погорячился.

Его рука легла на Анечкину талию, ладонь ощутила живое, тёплое движение её спины. Аня потёрлась бровью о его подмышку. К горлу подкатил мягкий комок.

— Лёвка спит? — едва слышно шепнула она.

— Опьянел просто.

— У него день рождения?

Костя кивнул:

— Совсем старый станет, — он погладил её волосы. Она отстранилась.

— Ты нам во внучки годишься, — он усмехнулся. — Сколько тебе?

Аня насупилась, потом улыбнулась:

— А сколько тебе хочется?

— Сколько есть… Только честно.

— Восемнадцать скоро.

— Да, — хмыкнул Костя. — Возраст безумных реформ и величайших ошибок. Сейчас заглянет к нам комендант, и пиши "пропало". Тебя в детскую комнату, а меня выселят. На работу сообщат, что после двадцати четырёх принимаю посторонних особ женского пола, да ещё несовершеннолетних. Уволят без выходного пособия. Улавливаешь? Не пора домой?

— Не пора. Родителей у меня нет. А внизу сегодня тётя Маша. Она документы редко смотрит. И не записывает, к кому. Лёвка объяснил.

— Да-а, Лёвка — авторитет, — усмехнулся Костя. — Информация точная. Всё знаешь.

— Всё не всё, но многое. И то, что у Лёвки не день рождения, и то, что твоему бороде двадцать восемь и что вы кому-то морду били.

— Кто тебе сказал? — изумился Костя. — У Лёвки день рождения завтра. А заниматься истязанием чьей-либо плоти… Упаси, Господи. Другие найдутся.

— Было — было. Я же видела… В щёлку… Этот шустренький в сером костюме. Весь в крови бежал. Он же в вашей комнате был… Потом что-то грохнуло, треснуло. Банка с компотом.

— Так… Откуда знаешь?

— Ну… Через стенку.

— Тоже в щёлку? Тебя же просили никуда не высовываться...

— Да выглянула на секунду. Тут у вас много интересного. Здоровый такой, лысый с красным лицом кого-то на матрасе волок в сторону кухни. Что-то бубнил. Кому-то выгрыз… Каннибал?

— Хохол. Прилетел грушами торговать. Кстати, Маяковского читает потрясающе, но везде. А я думаю, что старпёр Беня в туалете посередь лужи почует? Видать, достал соседа изрядно.

— Мужик солидный заглядывал. Попросился пять минут посидеть. Прошлое вспомнить. Жил здесь когда-то. Судья, говорит, я… теперь скурвился окончательно — нет правды. Выпил, хотел поплакаться, но я выгнала. Вон, бутылку ликёра оставил.

— А это что, расстреливали… — он ткнул в только что замеченные фиолетовые капли на блузке.

— Вас искала.

— Дальше. Что по-честному было?

Она глупо хихикнула.

— Не скажу. Неприлично. — она опять хихикнула. Суетливо задёргала плечиком. — Я такое только в анекдотах...

— Что Халера сделал?

— Ничего не сделал… То есть...

— Ну!

— Не со мной! — она рассмеялась низким грудным почти как у взрослой женщины смехом. — Со своим… этим… — уже не сдерживаясь, залилась колокольчиком, похлопывая себя под животиком, — твоим...

— Моим? — Костя, сбитый с толку, недоумённо глянул себе в низ живота и тоже начал ржать.

— Ну, вашим...

— Нашим?.. — его распирало, выступили слёзы, — Мно-го-чле-нум?

— Сам ты членум! Соседом.

— Чего, чего, чего?..

— Того, того, того… — Она повисла на нём. Он согнулся. Она воровато зашептала ему на ухо. — Рот открыл, а тот из стакана ему кап… он рукой раз… тот три раза кап, кап, кап, а он рукой раз, раз, раз...

— Что?

— Слушай. Потом долго так струйкой, а он быстро так… ты-ды, ты-ды, ты-ды, ты-ды. И весь стакан ему — хлоп! Тот сглотнул, рот опять открыл, а он ему туда свой… — Она непроизвольно положила руку на его промежность, чуть стиснула. — За уши прижал и заизвивался...

— Всё! Хватит! — Костя резко отодвинулся, как ошпарили. Девушка не на шутку взбудоражилась.

— Ой, прости, я не хотела. Больно?

— Больно? Я бы не сказал. Опасно.

— Испугался, маленький, — она присела. — Сейчас подрастём.

Он предупреждающе стиснул её пальцы, присел рядом.

— А что потом? — забеспокоился. — Всё тихо?

— Да.

— Если не считать, что в тебя банкой...

— Так я дверь прикрывала… Заметил. Почти сразу выскочил с курткой и сумкой и припустил ко второй лестнице. Я уже удрала. Потом выглянула.

— Ладно. Хрен с ним. Ушёл, и к чёрту....

— А что вы не поделили?

Костя усмехнулся:

— Россию, как сказал бы Генка.

Он подошёл к столу и закурил. Аня оказалась рядом.

— Какой Генка?

— Герой есть такой у Шукшина. Генка — пройди свет.

— Дай затянуться.

Отдал ей сигарету.

— Прикрой абажур.

— Зачем? — Костя начинал злиться. Раздваивался. Им овладели беспокойство и раздражительность. Скандал уже назрел. Не хватало добавить. Серёга с мужиками всё утрясёт да додумается дивиденды выторгует… С другой стороны, пострадавший-то он сам, как решит, так и будет. А он решил. Замнут. И пусть Халера линяет. Его проблемы — это его проблемы. Какое ему, Костику, до всей этой грязи дело? У него своей… не разгрести.

— Выключи свет. Будем курить и танцевать в темноте. Знаешь, как красиво? Ты крутишь быстро — быстро, огоньки мелькают, и волной, как будто огненный змей летает. Вот так, — она описала дугу. Уголёк слетел на кофточку.

— Горю!

— Тушу, — Костя механически стряхнул пепел с её рукава и прислушался.

Лёвка храпел.

— А ты высокий.

— Просто ты маленькая. И много пить вредно.

— Я чуть-чуть.

— Первый раз?

— Н-не… Но всё почему-то плывёт. Поцелуй меня.

— Ты хотела танцевать.

— Уже не хочу. Поцелуй.

— Лучше потанцуй. Мне нравится, как ты танцуешь.

— Не буду! — она прижалась к нему и пригнула его затылок. — Только один раз. Поцелуй. Мне очень надо.

Костя, чувствуя себя почти предателем, неловко чмокнул её в щёку.

— Не так. По-настоящему.

Он коснулся её губ. Их прикосновение оказалось не нежным, как он ожидал, а скорее, насмешливым, устремлённым… Его прошило током.

— Всё! Теперь ложись-ка спать. — Он опять погладил её волосы. Она не отстранилась.

— Давай-давай. Без глупостей.

Он высвободился сам. Снял со шкафа старенькую раскладушку.

— Ложись. Лёвка поспит в другом месте.

— А ты?

— Что я? — Костя взбил подушку: — Я сплю, где положено… мне.

Анна подошла к раскладушке, села на краешек:

— Ты хороший. — Её головка опустилась, она сжалась в комок.

— Хороший… Мы все хороши до поры, — он ощутил нежность почти отцовскую, хотя старше был всего лет на пять. — Спи, красная шапочка. Юрка!

— Ну что вам всем...

— Скажи Лёвке, пусть не трогает… Я пошёл.

Неуёмная Верка опять хихикнула.

— А-а… Сами разберутся, — Юрке. — Отчипись. Устала.

"Ты друг иль враг?

Иль просто так?.."

Костя вышел. Медленно доплёлся до окна. Бездумно уставился на улицу.

Одиноко горел оледеневший фонарь. Редкие снежинки, пульсируя с серебристым отблеском, уже степенно кружились в неярком столбике света. Ветер стих. Ноябрь, а снега от колена — ох, хотелось бы всё свалить на "осеннее обострение"… но по факту давно зима.

Взгляд упал на мусорный бачок и задержался на кучке пепла — ещё не завалили.

— Всё! — шепнул он. — Финита, баста, капут...

"Сквозь пелену — заснеженная Вечность,

Где с гулким эхом стонет Бесконечность..."

Он толкал дверь опять небрежно, опять локтем — промазал. Усталость будто отпустила, но отупение… или тупость… или глупость… "Любовь прошла, завяли помидоры". Он резко ударил ногой — чуть не сорвал с петель.

— Подъём!

— Сколько времени? — послышался слабый голос. — Утро? Вечер?

— Утро. Полдесятого утра! — его нога заскользила на осколке стекла по бордовой жиже. Он злобно выругался и мстительно, с нескрываемым удовольствием, повторно выкрикнул: Гопа, по-одъё-ом!

Даня вскочил и ошалело завращал глазами.

— Что не разбудили? Идиоты.

— Будили, будили. Тебе всё равно, что в ухо, что в зад. Не почуешь.

Костя опёрся рукой о дверной косяк. Даня схватил зубную щётку и кинулся к двери. С разбега, наткнувшись на вытянутую руку, хлопнулся в лужу.

— Мать твою.

— Ты запаренный?

— Что это? — он с трудом приподнялся, оглядел себя. — Вся жопа красная!

— Твой любимый постарался. Ладно, вставай. Пошутил я. Зло сорвал. Часов… за два.

— Дня?.. — Даня снова осел, как перед расстрелом.

— Ночи, — зашептал Костя барственно, будто, милуя.

— Нашёл чем шутить, тупарь! — на его глазах выступили слёзы. — Сволочь.

— Да я не думал… сорвалось. Извини.

— Если пьяный, так можно издеваться?!

— Над трезвым можно? — Костя подал руку и помог встать. — Снимай штаны, застирывай. А завтра стёкла соберешь, пол вымоешь.

— Не дождёшься. Не помню, значит, не били.

— Я бил?..

— Скотина! Пидар! — Даня поплёлся к кровати.

Костя беззлобно рассмеялся.

— Сам ты… павиан. Ладно, разбужу вовремя.

— Обойдёмся, — он погрузился в простыни.

Костя тоже опустился на своё место.

Голова отяжелела, но сон… Опять завертелись моменты вечернего прогона. Иногда становилось страшно. Куда делись уверенность, лёгкость?

— Ой — ий — и! — он взвыл. Сам испугался, ткнулся лицом в подушку. Лежал, уткнувшись, и монотонно жевал наволочку.

Разноцветные блики, пятна, огрызки прошлого проносились, не облекаясь ни в какую конкретную форму. Отрывки фраз, забытые запахи — всё перемешалось: Тит, ложка, мизансцена, Беня, письма, рыба, целеустремлённость… Стоп! Неужели он обессилел, неужели ничего не может? Перед внутренним взором поплыла темнота. Соберись! Стоп!

— Если будешь плохо себя вести, — из глубины стали проявляться отзвуки едва слышимых слов.

— Если будешь плохо себя вести, — за словами появился предостерегающе покачивающийся затенённый профиль… до боли знакомое лица матери.

— Придёт Тит с бо-о-льшой ложкой и скушает твою кашку.

Она улыбнулась.

Костя, перестав кусать подушку, расплылся в ответ в виноватой улыбке. Веки сомкнулись. Он провалился во что-то мягкое и бездонное.

"Друзья, я не открою истин. Ясно,

Что творчество — процесс неподчинимый.

Он — отраженье внеземного бытия...

Тончайший и сложнейший узел.

Узор..."

Очнулся от толчка в бок. Открыл глаза. Рядом сидел Сергей.

— Чего тебе? — буркнул Костя.

— Доигрались. Вахтёрша вызвала милицию, — Сергей опять тёр переносицу. — Забрали… Халеру.

— Куда? — он вскочил. — Кого забрали?

— Куда? Кого? Халеру! В вытрезвитель, наверное. Пошёл же мириться к тому, длинному. И умудрился с ними добавить. Опять начал заводится. Они аккуратно проводили его до выхода и ушли. Он схилял? Хрен! Опрокинул пальму, облегчился в кадку, чуть не набил бабке лицо, развалился на вахте и заснул.

— А ты?

— Чего я? Не полезу же разбираться, я не здешний. Ещё и несёт от меня.

— Допрыгались. Теперь точно под статью, и выговора не надо, — Костя рассмеялся. — Бичам фору дали. Богема.

— Хорошо… — Сергей поёжился — Сейчас сюда поднимутся и — в три шеи. Где раствориться? Под кроватью, в шкафу? Если шмонать будут, то...

— То там… в первую очередь, классика.

— Задачка. Да и хрен со всеми. Ориентируемся по обстановке.

— Вот что. Закрой дверь на ключ. Мы спим. Нас нет и всё. Срабатывало. Станцуй по-быстрому.

Сергей повернулся к двери. Она медленно открывалась.

В проёме стоял взъерошенный Лёвка. Он сплюнул и рявкнул Костику:

— Ты здесь? И как, натанцевался?

— Чего орешь, тише ты! — Сергей втянул его в комнату.

— Танцор… Хреновый ты танцор. Чего ж так?

— Как? — Костя напряг память. — Как так?

— Ладно, не отворачивай глазки. Мне Веерка всё рассказала… Я тебя спрашиваю.

— Лёва… — Костя натянулся как струна, — я спать хочу.

— Я тебя спрашиваю, чего ты ушёл?

— Я сегодня к чужим девочкам не пристаю.

— Иди! — Лёва взял его за рукав.

— Оторвёшь, куда тащишь?

— Сейчас как врежу! Серега, дай мне что-нибудь! — он схватил стоящий в углу рулон.

— Э-эй! Эскизы не тронь, Муля! — Сергей не успел перехватить. Лёвка три раза треснул Костю по макушке. На четвёртый Серёга вырвал ошмётки:

— Не нервируй меня!

— Так она со мной не хочет.

— И со мной, я что дерусь! — Сергей разглаживал листы. — Костик?

— А мне что?

— Она хочет к тебе, понял?!

— Да отвяжитесь. Нашли героя — любовника. Отчаливай, я сказал.

Лёв отпустил Костину рубашку.

— Ну и дурак. Я бы тебя убил, если б не корефан.

— Ага, верю. Умный, так подгребай сам. Она же сопля.

— Сам ты сопля! — Лёвка попробовал достать Костю в лоб пяточкой ладошки. Тот увернулся. — Ух, ты! А если так?!

Он саданул наотмашь. Костя снова уклонился. Сергей молча посматривал со стороны.

— Чего не дерёшься? — Лёвка заводился дальше.

— Не хочу.

— Боишься?!

— Не хочу! Но, если еще раз руки распустишь...

Лёва, используя момент разговора, неожиданно прыгнул, но тут же получил в челюсть и брякнулся на постель. Удивлённо огляделся.

— Бо-о. А левая у тебя тяжёленькая!

— И не разгуливай в таком виде. Одного забрали, — Костя потёр кисть.

— Кого забрали?

— Тор-реро твоего. Спроси у Серёги.

— Врешь.

— Забрали-забрали. Сам видел, так что поосторожней. Утром выведи девочек без шума. А это тебе за эскизы, — Сергей сделал Лёвке сливку и пригнул к полу.

— Да ладно-ладно. Ой! Ну и грязь у вас. Понял-понял… Ухожу. Бай.

— Спок.

Лёвка, балансируя, подкрался к двери и покинул апартаменты. Сергей повернул ключ в скважине, постоял и беззвучно вернул его в исходное положение.

— Ну всё. Ложусь на свободную. Заворачиваемся в тряпки. А кто грохнул банку?

— Лерочка, наверное.

— Вот слякоть, — Сергей снял очки, — сбил их мне на лестнице, чуть не раздавил.

— Хорошо, нос не зацепил.

— Мужику сто лет с прицепом, а хуже подростка. Ничего не сечёт.

— Не хочет. Ещё не раз о себе напомнит, — Костя стянул носки. — А, может… он же...

— Что может?

— Хочет доказать...

— Что мужик?.. Ты это хотел сказать?

— А как ты понял? Я сам узнал только сегодня.

— Я? Это ты у нас еще слепенький, не обижайся, а я тёрка со стажем. И докапывается он до тебя не из любви к искусству. Так что в джентльменов и рыцарей играть не стоит. Молодой, красивый… один… Мучаешься. Снимаешь комнату в общежитии… Обзаводись подружкой, съезжай отсюда и живи человеком. И телу без напряга, и в душе не скребут. Детей только не заводи случайно. Не срастётся — разбежитесь. А прошлое… забудь, жить надо сегодня. Романтика романтике рознь. Сонливую лирику и благородные страдания голубых героев, — Серёга заржал, — оставь голубым. К небу можно подняться, лишь оттолкнувшись от земли.

— Вообще-то их жалко.

— Жалей — жалей. Мало приключений на чужую, получишь и на свою. Я смотрю, он тут друг семьи.

— Ладно, стану на землю и жалейку выкину, где спать будешь?

— Кость, извини, сегодня мне негде. Не знал я, что так сложится. Не удобно как-то, не-по-ря-доч-но… — он скорчил просящую гримасу, — но ты ж пока… почти джентльмен.

— Да? А я вот забыл, каким может быть порядочный человек… Хотя благодаря вам, сударь… почти вспомнил.

Оба устало загоготали.

— Ну, выделываться ты мастер. Может, что из тебя и получится. Только разберись со своей сублимацией. Не освободившись, не наполнишься. Ты действительно сильно напряжён. Тоже мне схимник.

— Это оставь. Не заводи. Есть тому причины.

— Причины. У всех у них были причины. Причины их и развратили.

— А вы начитаны...

— А вы тоже...

Они снова рассмеялись.

— Слушай, так нельзя, так и до больнички недалеко. Вот что: ты киваешь, и ровно через пять минут без лишнего ажиотажа и шума скрипучие створы раскрываются, эти чертоги озаряются присутствием… — Серёга сделал многозначительную мину.

— Халеры! — Костика скрутило от смеха. Он ухал как филин. — По-мо-ги-те!

— Друг! Мой белый друг! Что с тобой? Не умирай… ещё столько впереди! Джунгли кончаются, нас ждут пампасы, бизоны, крокодилы… Нет, крокодилов не надо: пальмы, баобабы.

— И жена… — Костя истерически давился, — французского посла… осла...

— Увы! — Сергей менторски поднял палец. — Осла, вероятно, но не Французского. Крымского, я бы сказал, бах— трах — сарайского!

— Что? — Он перестал смеяться. — Ты в уме? Я правильно понял?

— Почему нет? Победителей не судят. Думаешь, там безумная любовь, жертвенность декабристки? Этот ревнивый камикадзе спивается не по доходам. Через месяц она дёрнет. Женщина неглупая, живая и вовсе без заусениц. Тем более, ты ей приглянулся.

— Не, Серёжа, я не смогу. Не мой стиль.

— Стиль — это всего лишь инструмент для письма. — Он приоткрыл дверь и негромко, но протяжно свистнул три раза. — По необходимости или изношенности легко меняется.

— Нет, я уж лучше… к Анночке.

— Неужели? А кто тебе помешал? Совесть? Не ври ни мне, ни себе. Струсил — говори: струсил. И не надо о каких-то стилях. Ты же трус. С малолеткой боишься — у неё опыта не хватит. Со взрослой — что сам облажаешься. Вот и получается — "мои мысли о праве народа на образование", но не хватило мыслей. Давай пострадаем. Слабым надо дать поддержку, уверенность в себе. А с сильным и признать своё несовершенство не грех. Там отдаешь, здесь получаешь. И? Пользуйся тем, что есть в эту минуту. То, которое там где-то… его, может, и нет или не будет. А другое есть, оно здесь. Можно потерпеть, но превозмочь природу — смерти подобно. Душа, она не простит искусственности. Ум за разум. От него и беды. Быть тем, кто ты есть, а не тем, чем хочешь казаться. Ой, амиго, на репетициях тебя совсем обесточили. Идеалы для сцены. Там работа, но жизнь здесь. Ты же не знаешь, с какой ножки прыгать. А раньше, наверное, даже не задумывался. Я ж к тебе, как к младшему...

— По-братски… понимаю.

Неслышно вошла Ирина и крадучись направилась к Костиной кровати. Русалкой присела рядом. Костя вздрогнул.

— И делишься бескорыстно.

— Делюсь, — Сергей ухмыльнулся, — опытом. А остальное… Я-то своё возьму. Почему не помочь и товарищу. Ну?

— А ты представь, что у тебя и братик, и мама, — Ира аккуратно перекинула через него ногу, — или сестричка… старшая… троюродная… — пристроилась сверху. — Тебе же ласка нужна, забота.

Костя на мгновение замер:

— Я ведь живой человек...

— Уже почувствовала.

Он начал вырываться, но Ирина прижала его плечи локтями и склонила голову. Он зашипел:

— Отс-с-стань!..

— Что отс-с… Отс. Георг — эстонский певец. А если хочешь, то… и стану.

Подошёл Сергей, оценил композицию. Деликатно подправил женскую попку.

— Вот так! — он выключил свет, взял стул, поставил у окна и сел лицом к улице. — Пойте. Я не слушаю. Мне есть чем заняться. Снег, снег, снег, снег...

На улице опять пуржило.

Прошли минуты… три… четыре… семь...

Скрипнула дверная петля.

Сергей обернулся.

В прямоугольнике света проявился девичий силуэт.

— Это ещё что за театр теней? Анечка?.. Мы спим.

Она стояла, прислушиваясь.

— Костя тут? Костик?..

Ира зажала рукой Костин рот и бросила сквозь придых:

— А ну-ка… Бегом отсюда.

— Я… Мне...

— Уф-ф-ф! Брысь, я сказала!

— Скоты! Кругом скоты. Ну и ладно! — дверь захлопнулась.

Сергей опять отвернулся, продолжил считать снежинки.

— Раз и два, и три, четыре, пять. Вышел зайчик...

С кровати опять послышались отзвуки борьбы.

— Изыди! — заорал Костя. Напрягся. Обмяк… И сел.

— Ну-ну! — Ирина горделиво откинула назад волосы и встала.

— В следующий раз, — и Сергей встал, как бы собираясь раскланяться. — Да?

— Да? — Нет! Следующего не будет, — она одёрнула юбку и будто бы грустно улыбнулась. — Отработала. Привет! — Ира уходила, но не особо и спешно. — А Анечка даже ничего.

— Ни-че-го. — Сергей разочарованно хмыкнул. — Маленькая.

— Вообще-то, нормальная, — Костя злобно взбил подушку.

— Н-да. Материал бишь, сыроват, но...

Ира примирительно продолжила за Сергеем фразу:

— Но если возомнит себя Пигмалионом, результат не задержится.

Она ещё не ушла, но стояла одной ногой в коридоре.

— Закрыли! И тему… — очень мягко прошипел Сергей, — и дверь!

— А с этим что? — он, смещая внимание, показал на спящего Даню. — Никак не остановить?

— Устал я и сочувствовать, и выговаривать, — Костя успокаивался. — Осталось наплевать. Горбатого могила...

— Легко на шею сели. А ты сбрось, они выплывут. Сам рви!

— Завтра переезжаю к Лёвке.

— И я рвану домой. По жене и дочке соскучился.

Костя подвернул простынь. "Глупенькая, маленькая", — он представил Анечку — с ней было просто, вот она — живая, радужная. — "Глупенькая, маленькая".

— Серый! А что будет, если взять краски всех цветов, допустим, акварель, и перемешать вместе? Получится какой-то оттенок?

— Какой-то получится.

— Нормальный, естественный?

— Например?

— Бордовый...

Сергей тоже перетряхивал постель.

— Томно-вишнёвый? М-м-м. Возьми любую книгу по спектральному...

— Ну, Серый!

— М-м. Во-первых, акварель — краска тонкая, растекающаяся, с ней не просто, грубо работать нельзя. Исправить почти невозможно. Раз ошибся, начинай заново. И бумага нужна особая, клей. Во-вторых. Зачем перемешивать, будет грязь и всё.

— Любопытно.

Сергей тряхнул одеяло.

— Интересно это поначалу. Берёшь кисть первый раз — мазок. Что-то получилось. Как? Загадка. Потом привыкаешь.

— Я тоже чуть рисовал в детстве, но терпеть не мог красками, только простым карандашом.

— Кому что ближе. Живопись, графика, лепка. Суть — отражение. Открыть яркость мира прежде надо в себе. А в какой форме это вырвется наружу — бог даст. Жизнь подскажет.

— Да, жизнь… как акварель — измазать легко, исправить почти невозможно, только заново не начнёшь.

— О-о, а с головкой у тебя, действительно, бо-бо. Эка вам, батенька, режиссёр мозги загадил. Ты аж по ночам сверхзадачу отыгрываешь. Знаешь, где вы споткнулись? На сверхзадаче. Её нельзя играть. Невозможно, начиная путь, уже нести на себе все итоги ещё не пройденного. Невозможно каяться в ещё не содеянном. Твой герой не знает, куда его занесёт. Его просто несёт. А что случиться потом, знает только автор.

— То есть?

— То и есть. Вы грузите. От тебя хотят, чтобы в сцене c соседкой пацан заранее чувствовал, какое предательство он совершает или совершит. А это ложь. В такие моменты никто подобного не чувствует. Но если чувствует, то вряд ли совершит. И это уже другая пьеса.

— Ну-ка, ну-ка, маэстро, колитесь.

— Пойми! Он совсем молодой. Ему семнадцать. Гормоны — скоро из ушей попрёт. Подружка отказывает: подожди, да потерпи, вот когда… Идеализм. Ждать сколько? Любимая девушка — ничего не происходит. И он давит в себе, давит. А когда давишь, что?.. прёт. Идиотизм. Вдруг соседка. Холёная, умная, душевная, ещё и одинокая. Она как доктор, психолог. Сорвался — и к ней. Не соблазнять он шёл, поделиться, посоветоваться. А получилось: люблю, люблю. Он же не может крикнуть: "хочу, хочу кого угодно, только дайте!" И… Все же люди. Физиология юности, женское одиночество. Вот и измена. Вот и разрыв. Кто виноват: девушка, юноша или соседка? Тебе, как исполнителю, это до фонаря, пусть зритель думает. Да и не предательство это, если б другие не узнали. Пойми, он — это не ты. Он чистый, юный, прижатый и папой, и мамой, да ещё в те пуританские времена. Он — не ты. Твой жизненный опыт здесь только тормозит. Оживи интеллигентного правильного мальчика, которого неудовлетворённое желание бес-соз-натель-но скинуло в омут. И у тебя было, когда делать категорически нельзя, но природа, вопреки устоям и логике, всё ж берёт своё. Было? Внутренний контролёр ненадолго отвернётся стыдливо и спрячет свой пронзительный взгляд жёстких глаз. Что такое сублимация, парню неизвестно и безразлично. Впрочем, и тебе она не очень поможет.

— Серж! Тебе бы в режиссуру. Иди, серьёзно. Ты же высочайший аналитик сцены и при этом ценитель всего земного, даже низменного.

— Мстишь?!

— Впитываю.

— Э, нет. Я — мазила. Моё дело — наводить колер и создавать атмосферу. Да и не диктатор я, декоратор. Работать с актёрами… это извините. Я адепт одиночества. Творчество для меня дело интимное. Сейчас просто варюсь с тобой в одном котле, только и всего. Смотрю, наблюдаю, хочется и высказать — имею право. Первый раз встречаю, чтобы за два с половиной месяца ставили пьесу такой сложности...

— За три.

— Так ты, кажется, две недели на призывном пункте по медкомиссиям болтался?

— Болтали. У меня надорваны локтевые нервы… давно. — Он показал два пальца правой руки. — До половины не сгибаются.

— Я не замечал… а как на гитаре?

— Дело техники. Но чуть не забрали.

— В стройбат?

— Уже не важно… — Костик смолк.

Он, наконец, разделся и блаженно вытянулся на одеяле. Глаза слипались. Опять вспоминалась Анечка. Почти восемнадцать. Он улыбнулся. Его герою в пьесе тоже семнадцать. Анечка живая, а роль нет. Он приоткрыл веки. "Первый раз, — прорезала мысль, — у Анночки всё это первый раз. Так у его героя тоже. И он живой!" Какой-то винтик повернулся. Образ стал и ясней, и легче. Неприязнь отступила, начал чувствовать, нащупывать. Тайна! В любой работе должна быть тайна, хоть маленькая, которую необходимо не разгадать, почувствовать. Охватить это Таинство и никому не выболтать. Не надо кучи слов и груды никчёмных определений. Нельзя всё на свете объяснить. И не надо. Убийственно. Нужно чувствовать, понимать, если хочешь и имеешь силу. Вера не в слове, а в чувстве, не в обезличенной идее, логически обоснованной и тысячу раз проверенной словесной формулировке, но в однажды вспыхнувшей и ощущаемой своим подсознанием искорке, чёрточке, запятой. Они — надежда и жизнь, сила. Нет точек, есть запятые. Иначе — ничего и никогда. Он хлопнул себя по коленке.

— Ты чего? — обернулся Сергей.

— Ничего. Спасибо.

— Спасибо не булькает. И ещё: будь готов к провалу… Без соплей. Твоему герою во втором акте… — он на секунду примолк.

Костя пихнул руку под матрац, — вытянул маленькую фляжку.

—… короче, успеешь во втором акте за три недели ещё и постареть на двенадцать лет… ты победил, — Сергей сглотнул. — Не успеешь — не твоя вина.

— Попробуем...

Костя с оттяжкой подбросил фляжку, поймал.

— Лови! — перекинул Сергею. — Коньяк. На репетиции таскаю — там уже шарики за ролики.

— Живём!

— Живи.

— А ты?

— Угу. Завтра. Замечал, в гору троллейбус идёт быстрее, чем автобус?

— Ну.

— А под гору наоборот.

— Ну… И что?

— А то. В театр лучше ехать на автобусе, а возвращаться сюда, на троллейбусе. Минут по восемь выигрываешь.

— И?

— На случай, если в Нижний не получится.

Костя, в который раз опустил голову на подушку; через пару секунд опять приподнялся; неуклюже пристроил подраненную руку и рухнул, теперь окончательно.

Сергей взял стакан.

Из прилипшей к донышку тетради выскользнул в крупнющую клетку лист с корявой надписью: "Все суки!"

Художник наполнил стакан на четверть, поднял и в этой позе застыл; долго созерцал через содержимое свет нагой, ни во что не облачённой, кроме бестелесной пыльной пелеринки, лампочки.

"Я не попов и журналистов разумею

Служителями высших озарений,

А тех, кто с кистью, нотами иль в Звёздах

Цель жизни созиданьем нарекают..."

Слабый царапающий звук вывел его из состояния отрешённости.

Он вернулся в себя и прислушался.

— Эй, кто живой? — шёпот усилился. — Это свои, откройте. Муля я, Милляр. Серёга, Костя!

— Чего тебе? — тоже прошептал в скважину Сергей.

— Помощь нужна. Отомкни.

— Что, горит?

— Гореть с утра будет, сейчас потоп. Открывай.

Сергей впустил Лёвку.

— Эй, идём. Давай-давай. Мне не справиться.

— Да объясни толком.

— Анке хреново.

— Подсуетись. Подставь тазик. Нажми на животик. Полегчает.

— Ты — кретин? У неё истерика, ревет как… Пробовал успокоить, так Витькину финку отковыряла, не подпускает.

— И что, одному нож не вынуть?

— Не то, боюсь спугнуть. Чикнет себе по венам. Надо отвлечь, заболтать.

— С чего она?

— С чего, с чего? Костя зацепил. Дайте его и всё!

Сергей обернулся.

— Он теперь не помощник. До утра не разбудишь.

— А ей подайте и всё! Решай командир, что? Я исчерпал. Ну!

— Не суети. Сиди ровней, дыши глубже. Сядь!

Лёва сел. Серый прикурил...

— Аты-аты и в штрафбаты.

Он выпустил длинную струйку дыма и затушил окурок.

— Есть.

— Только аккуратно, не дави.

— Пошли.

"Дарю Вам вашу пустоту.

Не стынет кровь, не киснет разум.

Я помудрел внезапно — сразу,

Избрав как светоч простоту..."

Они вносили её очень бережно, как тяжело раненную.

Лёвка то и дело подправлял уголок спадавшего одеяла, в которое было обёрнуто это хрупкое тельце. Другой рукой он тащил огромную подушку, которой так же периодично подметал пол на протяжении всего пути следования эскорта.

Она вглядывалась в коридорный полумрак широко открытыми глазами, подобно маленькой собачке, потерявшей своего хозяина.

— Поставь здесь стул, — Сергей пнул валяющийся под Костиной кроватью сапог.

Лёва быстро выполнил.

— Ближе к изголовью. Положи на стул подушку. Ровнее. И в тень.

Лёва отошёл.

— Ну вот, малышка, мы прибыли. Видишь, жив-здоров. Ну-ка, присядем. Можешь посторожить. До утра не убежит, но все же. Располагайся. Сегодня он твой.

Анна вздохнула и воровато поправила сбившуюся у Костика чёлку, потом нагнулась и робко поцеловала его в висок.

— Погладь его, погладь. Не укусит. Ему очень нужно, он очень устал.

Сергей поманил рукой Лёву и приложил к губам палец. Они дотоптали к окну. Приоткрыли форточку и некоторое время жадно глотали лёгкий морозный воздух, пока в комнате не посвежело. Сергей улыбнулся.

— Эй, война, ты там кем был?

— Механик — водитель. А ты?

— Я из партизан, из первых. Мясо.

— Так ведь и мы… мишень. Смотри! — он показал на "парочку".

Анечка обвила шею Кости своей слабенькой ручонкой. Пристроив головку рядом с его разметавшимися, нестрижеными вихрами, она полулёжа-полусидя мирно спала на скособочившемся стуле.

— Оставь. Уходим.

Серж подошёл к скрючившемуся в простынях Дане, поставил недопитый стакан на пол перед кроватью. Слил из фляжки всю оставшуюся коричневую жидкость. Поставил фляжку на стол и прикрыл стакан замусоленным тетрадным листком. Потом обнял Льва.

— Всё тихо. Пошли на кухню.

— Пыхнем?..

— Угу… Завтра, — Серёга интригующе подмигнул.

— Почему завтра?

— Потому. Сего дня… уже нет.

— Хорошо, зав… тра… та-та. Идём?

— Стоп. А завтра ещё не наступило.

— Что ты мне пижаму мнёшь? Где суть?!

Сергей подтолкнул озадаченного Льва и, пришёптывая, на цыпочках зашагал вдоль кроватей:

— Суть в её вечности нами практически не-по-сти-жи-ма.

— Слушай, практик… херо...

— Хиро… И не хиро, а мета.

— К чему столько слов, поручик? Да или… нет? — он приклеился к стене и неожиданно всхрапнул.

— Спишь?

— А?.. — чёрные Лёвкины ресницы спутались, он млел. — Так… Извини… Улетел.

— Да. Нет. Или?..

"Игра теней. И свет, и мрак —

Вода

Змеёй точит,

Снега вершины кроют..."

Нет ничего загадочней и фантастичней состояния между явью и сном. Где реальность? Где иллюзии? Будто всё едино в переплетении, и иллюзии уже реальность, а реальность — иллюзия. Ни тела, ни ума. Ни тени, ни света. Ни жизни, ни смерти. И можно, воспарив над незамерзающим даже зимой заливом, облететь несколько раз в ночной тишине исполинскую фигуру Воина-освободителя, как вечного хранителя, возвышающегося над спящим в мирском неведении грядущего городом, и при этом, лёжа в постели, ненароком почёсывать зудящую коленку. Прошлого уже нет, а будущее… Завтра. Всё завтра.

"И, вдруг, рассвет — рожденье за горою..."

— Пыхнём!

Выйти не успели.

Из коридора выплывало нечто безликое, запорошенное снегом.

Они слегка оторопели.

Нечто издавало звуки...

— Муж-жики, впустите, мок-крый совс-сем, з-змёрз.

— Ты? тебя же...

— Ч-чт— чво?! — Халера стучал зубами.

Лева недоумённо посмотрел на Сергея.

Тот пожал плечами.

— Так ноги с-с-делал, пока менты л-лясы точили. Уже празднуют к-который день. Минут двад-дцать в сугробе прятался.

— А как сюда?

— Через душевую. Ок-кно открыто.

— Кому-то опять жарко, — Лёвка потупился.

— Мужики, ну извините. Бывает, заносит иногда. Ок-колею, — с него капало.

Сергей оглядел Халеру:

— Да, занесло изрядно, просто снегурочка. Стёк? Ни лоска, ни бравады. Твоя работа? — он показал на осколки под ногами.

— Что я, совсем чумной? Не в тире, наверное.

— А кто?

— Поч-чём я?..

— Серый, хорош. В затылок строим. Надоело!

Лёвка хлопнул Халеру по плечу:

— В моей комнате на раскладушку. На столе пузырь. Раздеться не забудь.

— Ага!

— И чтобы до завтра тихо! — Лёвка показал кулак. — Не то и сам врежу!

Серёга рассмеялся:

— Или до сегодня!

— Короче, отсюда и до самого вечера… — Лера с облегчением ретировался.

Лев расправил плечи.

— Шмальнём!.. — он выжидающе покосился на Сергея и озарённо выпалил: — Сейчас! Здесь!

— Шмальнём. Теперь можно.

Погасили свет.

Отвлёк скрип пружин. Потом раздался шелест транзисторного приёмника и с ним полумёртвый сонный голос Дани.

— Концерт в честь дня милиции… был? Короче, каникулы… кончились? Вечер? Или?

Раздались позывные одинокой круглосуточной программы.

— О, Маячок уже теплится. Московское время?.. Три часа — московское время. И минут через пять опять двадцать пять. Кому не спится в ночь глухую… пора налить. Об-ба! Неужели?

Он нутром почувствовал стакан, нащупал, сдёрнул листок, залпом опорожнил содержимое и чмокнул.

— Коньяк! Сервис. И время и чарка.

Уставился в отсвете фонаря на бумажку.

— Гм! Мой опус.

Посмотрел на стакан.

— А, всё равно все с-с...

Неожиданно согнулся и начал оседать.

— Сахар, сахар, где сахар? — он вслепую нащупал чашку, полную сахарного песку и, просыпав половину, успел набрать полный рот. Медленно разжевал. — Во мутит!.. В школе… в лётчики хотел… с этим. Потом врал, что плоскостопие. И в институте — давление. И сейчас снова врать.

Приёмник вещал что-то банальное.

— Ведь и сдохнуть можно под пошлятину. Но, если что… до утра не протухну. Полегчает. Завтра.

Даня покачался на матрасе.

— Для меня завтра было до этого стакана. Я же завтра завязать хотел.

Он схватил стакан и истерично кинул в дверь.

— А сейчас опять вчера! Ненавижу! Зачем налили? Пожалели… Суки! Нет для нас завтра!

Стакан, не разбившись, два раза стукнулся об пол. Застрекотав мелкой дробью, плавно подкатился к ногам Лёвки.

Лёвка хотел отбросить, но обиженно сплюнул и опасливо забубнил.

— Что за день? То рукопашка, то обстрел. Охренеть.

— Тише. Не светись, сейчас затихнет. Выдохся. Ё-ё-о! Он же диабетик.

— Дебил-летик. Вот кто. Он, он у вас 'кукушка'. Гадать не надо. Притаился и садит.

Сергей хихикнул:

— Косяк цел?

— Обижаешь. Пятый час таскаю, а будто только забит.

— Тогда бежим отсюда.

— На: "раз, два, три"...

— Теперь ты обижаешь… На: "и — раз""! Хором. И-и...

— И-и...

"Всё низойдёт: Земля, Заря, Звезда.

Здесь — ты, там — я. Не нам менять основы,

Где лишь Вселенная навеки, навсегда,

Сжимаясь, развернётся жизнью снова".

А завтра взревели заводские гудки, автомобильные и пожарные сирены. Останавливались в эти минуты станки и трамваи, отменялись концерты и спектакли; люди удивлённо и насторожённо вслушивались в сообщения радиопрограмм и всматривались в экраны телевизоров. В неурочное время стучал метроном и-и… — разорвавшая тишину траурная музыка. — Уходила эпоха. Уходила под аккомпанемент не бравурных маршей, а цепочкой последовавших одного за другим реквиемов.

Но это завтра.

Сегодня ж… Не было ни прошлого, ни будущего. Да и сейчас сгустилось до такой мизерной точки, что мгновенно исчезли и пространство, и время. Однако "сейчас" казалось бесконечным, бессмертным, могучим и походило на суть.

_______ ^

Зачат: 1983

Репортаж из прошлого

Вариант:"Серый"

Родителям наших детей посвяшается...

"Комната — койка.

Город моряков, 'свободных' женщин.

Снова попойка.

Чудится, давно — час к часу… Легче?

И добредя, наконец, домой,

В 'колоду весёлых, сдающих надеждой',

Опять же не кофе, не воду пьёшь.

Хотя бы закусываешь, невежда?

А после?.. С душой захламлённой?.. пустой?

Не вникнув в угаре, где утро, где вечер,

Ты пишешь абстрактные письма не Той.

Но, впрочем, смешные и даже нежные..."

'Другу '. Ноябрь, 1982.