Один день на больничной койке

Один день на больничной койке

Айболит, душа болит!

Не гунди, не гоже.

У души своя душа,

Чтоб болела тоже!

Сразу оговорюсь, что в один больничный день я не вместился, хотя очень рассчитывал. Во всем остальном, все чистая правда. Хотя, если один день считать не по численнику, а просто обычным днем в городской больнице, то опять, правда.

Однажды завязавший пьяница, вспоминая свои былые полеты во сне и на яву, сокрушался: «как быстро приближается асфальт». Слушатели спросили, в каком смысле, что это за бегающий асфальт.

«Кто в теме, — ответил алкаш, — тот прочувствует величие момента.»

Кто был в городской больнице, — тоже прочувствует.

Началось все со «скорой». Я их вызвал в шесть утра, когда понял, что мне окончательно не заснуть. Когда бессонница, скорую не вызывают. Я вызвал. Дело в том, что отсутствие сна — это следствие. А причина «мерцательная аритмия». Почему я эту аритмию взял в кавычки? Потому что доктор, что год назад делал мне операцию по прижиганию электропроводящих ходов в сердце, чтобы оно не аритмило, а работало в режиме тик-тикающих часов, сказал, что в современной медицине нет такого понятия как «мерцательная аритмия».

Но сказал не сразу. Врач молчал, давая понять, что говорить должен я, хотя ни его ко мне определили, а меня к нему. Я ожидал, что доктор, как в кино, похлопает меня по плечу и заверит: «Знаете, батенька, у вас не так все запущено и мы вам сделаем маленький надрез, а затем чуть-чуть прижжём, и будете, как огурец.»

Ничего такого врач не сказал. Он молчал. Иного не оставалось, как говорить мне. А говорить..., что говорить? Что-то в ритме просьбы. Черт его знает. Во всяком случае, в этом общении врача и пациента сразу было ясно, кто канючит, и значит, виноват, а кто с царского плеча раздает. Если конечно получится, чтобы раздать.

Со мной не получилось. Две подряд операции этого молчаливого доктора и на гора, что было, то и осталось. В лучшем случае. Не хочется даже об этом думать. Были трепетания, а добавилась фибрилляция. Может, он это имел ввиду — ведущийхирурги заведующий отделением, когда говорил, что мерцалка это безграмотно. А вот фибрилляция плюс трепетание — это то что нужно.

Шесть утра, а ребята со Скорой, — не так чтобы сильно заморенные. Один, поменьше и поэлегантней возился с бумажками. Второй, с типичным лицом гаишнего лейтенанта, запустил портативный аппарат, снял ЭКГ и сунул под нос элегантному. Тот покачал головой. Затем электронщик спросил:

— Как давно приступ? Я сказал, что давно.

— Ну час, два, может больше? Я сказал, что больше. Два месяца.

— Так долго...

Маленький, глядя в кардиограмму, повторил утвердительно:

— Так долго. И велел мне одеваться. Я попросил:

— Ребята, может быть мы здесь справимся. Какого-нибудь калия мне вколите, и притухнет. Я сейчас кофе сварю.

Аппаратчик усомнился:

— Если приступ больше суток, вколоть инструкция не позволяет, да и вряд ли, как вы говорите «притухнет», разве что… Он замялся.

— Совсем, — подсказал я.

— Собирайтесь. — На правах старшего приказал элегантный.

— Ну давайте все равно кофе попьем, — с тайной надеждой, просительно предложил я еще раз.

— Некогда! — Отрезал врач с гаишным лицом, голосом, соответствующим статусу положения.

Я пошёл одеваться. Дома в это время никого не было. Жена была у тещи, восстанавливая её после инсульта. Сын с семьёй жил отдельно. Я слонялся по всей квартире и ни как не мог найти сумку, приличиствующую моменту. Была же коричневая, кожаная через плечо, очень симпатичная и вместительная. Папка со всеми моими суточными мониторами и хеликсовскими анализами вполне могла бы туда уместиться, и тапки тоже. Кроме тапок, как мне сказали врачи скорой помощи, мне в больнице больше ничего не понадобится. Упоминание о тапках вызвало нехорошее подсасывание под ложечкой, тем более, что все какие-то пляжные попадались, белого цвета. Но тот, что побольше успокоил:

— Поставят вам капельницу, полежите часок и пойдете домой.

— Хорошо бы поехать туда, где справятся.

— Справятся.

— Может быть в Первый мед?

— Туда нельзя, разве что по договоренности, — сказал аппаратчик с лицом гаишника.

Я снова пошел искать сумку. Долго искал, злился, ведь все места, где она могла быть, я по три раза обшарил. Пусто. Однако, никто меня не подгонял. Я подошел к врачам и понял, что им сдавать меня было не куда. Это был первый день после новогодних праздников и все было переполнено.

— Пятнадцатая не отказывается, — сказал «гаишник», только там некому принять.

Я сказал:

— Ребята, может быть завтра, я опять вас вызову и все будет в порядке.

Аппаратчик отрезал:

— Назначена городская № 15, примут! Пока доедем пересменок будет, начнут выписывать.

На ул. Авангардной, где расположена 15-ая городская, мне приходилось бывать, там, по моему, они больше специализировались на травмах, и контингент был соответствующий. Правда, именно туда мою жену направили сложную операцию на зуб сделать, и вроде бы нормально, быстро и хорошо сделали.

Сейчас я думал: «Лицевая хирургия, понятно, что у них на уровне, контингент обязывает». Нос сердцем на Авангардную все равно очень не хотелось ехать. Я выразительно посмотрел на врачей.

— Вы, конечно, свое выполните и по инструкции, и по правилам, а мне то как...? Мне ведь от этого ничего хорошего не будет. Я вас вызвал и для себя тоже. Мне надо приступ снять, надоело уже, хоть немножко сердце пусть отдохнёт.

— Вот там и снимут.

— На Авангардной?.. Может быть на Костюшко или что-тут еще у нас в районе есть?

— Все переполнено, берите тапки и поехали.

Я снял полиэтиленовый мешок, из тех, что поприличней, у женыв прихожей на одёжной вешалке висели, положил туда свои домашние тапки, взял папку со своими медицинскими обследованиями и вместе с врачами вышел не свежий воздух.

А на улице кроме того, что по-утреннему было свежо, еще очень красиво шел снег, настоящий снегопад.

Медицинская Газель стояла в трех метрах от парадной, как раз серединной дверью на меня. До того я спросил докторов, можно ли мне на своей машине за ними поехать. Они сказали:

— Так не делается, — мы обязаны вас привести. Я подумал: "Ну я для этой бригады прямо находка, чтобы у них все было, как на учениях", — и даже захотелось по мере сил поучаствовать.

Внутри машина, по крайней мере в моём отсеке, было холодно, но сносно, хотя я только-только оттемпературил с гриппом. Тоже интересно.

В предыдущий день, когда температура была 38.8, пропотел ночью и даже понравилось — тепло и была иллюзия что буду спать, впрочем часа два все же спал. А на следующую ночь вымочил простынь, одеяло и подушки на своём месте, потом на месте жены, затем подложил под себя плед и закрывался еще одним пледом и тоже все промочил. «Это сколько же из человека может воды выйти», — ведь не просто испарина, а натурально лилось. Если под «феберже», как называли это дело в кино «Левиафан», ладонью провести, так полная пригоршня воды. Не мог себе такого представить. Зато вся болезнь испарилась. Вот бы на следующий день ночью спать да спать: ни температуры, соплей и тех не было, дыши не хочу. Но сна не было, хотя и говорят, что человек все равно спит, только во времени это не ловит, и что совсем без сна сутки не проживешь. Врут, точно помню, прежде чем в скорую позвонил, когда уже мочи не было, стук да стук у себя там внутри слушать со скоростью 150 ударов в минуту, ни на единую секунду не заснул.

Ехали какой-то другой дорогой, как я бы ехал. Я все время смотрел через окошко из своего отсека в кабину и дальше через лобовое стекло на улицу. Кроме двух врачей был ещё водитель. Я почему-то думал, что из экономии они свой скорый тарантас сами водят. Водителю как раз работы хватало. Я еще удивился, что так плохо дорогу видно. Шел сильный снег, но не до такой степени, чтобы ничего не видеть. Потом стало понятно, когда "скорая" время от времени останавливалась и шофер, сняв щетку-дворник чистил стекло со своей стороны вручную.

В Приёмный покой доктора сдали меня молча, без тягостных прощаний ивсхлипываний. Тот, который субтильный, передал на меня бумаги в правое из двух окошек за стеклом, подсунув их в узкий проем под окном.

На том миссия бригады скорой помощи по отношению к госпитализируемому больному была выполнена. Впрочем, и мне стало уже не до них. Как и здесь в Приёмном покое до меня никому не было дела.

Сразу пришла ассоциация с отделением милиции. Правильно было бы сказать «полиции», но как-то не сходится. Что в ментовке, так и в приемном покое, на лицо сквозило абсолютное отчуждение сторон. Тех кто за стеклом и что снаружи.

Людей в комнате ожидания в этот ранний час было мало: женщина пришла сдавать не оправившегося после долгих новогодних праздников мужа. Он лежал в смежной комнате на кушетке и морщась лицом страдал животом. Потом его жена мне о нём рассказала, пока мы ожидали к себе внимания. Она полагала, что отравился и отравился, но температура тридцать девять, пришлось везти.

Еще с нами в «предбаннике» все время слонялся парень в грязноватых джинсах, в такой же куртке, но в приличных ботинках военного образца и с несвежей марлевой повязкой на голове. Он беспрестанно ходил курить на пандус, куда приезжают "скорые" и в конце-концов докурился, что стал заваливаться на пол. Мы его, вдвоем еще с одним пациентом поддержали и усадили на скамейку.

— Кончай курить, — сказал я ему, — когда голова не в порядке, это всегда обморок. И зачем-то добавил:

— Я знаю точно.

И это правда. К своим, с противным словом, пожилым годам, я много чего знал «точно». Про приближающийся асфальт, в том числе.

Из второй смежной комнаты, через коридор, с Приемным покоем все время кричала старуха:

— Дайте мне тряпку! Тряпку дайте мне!

От персонала никаких поползновений в её сторону не происходило. Вопила она, однако, с усердием. Я вошел в комнату с топчанами, где лежал отравленный мужчина, там на стойке для одежды я заметил вафельное полотенце, быстро схватил его и отнес бабке.

Бабушка сидела на инвалидном кресле и тоже, как потом выяснилось, ждала своей участи. Такое крепкое русское лицо с устоявшейся зловрединкой. Почти не глянув на полотенце, коротко отрезала:

— Не надо мне такую, это полотенце!

Я отнес полотенце обратно и грешным делом подумал, что, наверное, правы больничные врачеватели, когда сломя голову не бросаются всех облагоденствовать. Да и в армии опытная наработка имеется: «не спеши исполнять приказ...».

Пришёл дежурный врач, дородный мужчина с лицом, вызывающим доверие, со знанием дела посмотрел мои бумажки, задал несколько вопросов, и сказал:

— Ждите, в девять будет пересменка, выпишут кого-нибудь и вас определим.

Определили меня не очень хорошо — в коридоре. И то не сразу. Сначала с зимней курткой и пакетом на коленках пришлось посидеть на кушетке, но уже в другом корпусе, в кардиологии, на втором этаже.

Я там познакомился с одним парнем, с ближайшей ко мне коридорной койки на отделении. Он мне показался по военному собранным и уверенным в себе, лет пятидесяти. Глядя на шмыгающих взад-вперёд врачей, — двух довольно молодых чистеньких ребят и одного менее свежего с бородкой, похожего на начальника, — я спросил у Саши, так звали моего первого на отделении знакомого:

— Кто из них самый толковый? Саша сказал, что молодые — это стажеры из Военно-медицинской академии, а тот что взрослый с бородкой — начальник отделения, Виктор Самсонович.

— У меня не Самсонович, — почему-то мотнул головой Саша, — у меня женщина. — Вояки, вроде соображают, — добавил он.

У старшей сестры на отделении посреди коридора была выделена стойка с креслом и настольной лампой, прикрепленной к стене для ночного бдения. Сестер было четверо, они посуточно дежурили друг за другом. Сейчас дежурила женщина средних лет высокая, слегка одутловатая, со сдержанным достоинством специалиста. Как потом выяснилось, так оно и было. Через некоторое время после разговора с Сашей эта сестра, назвавшаяся Надеждой, пригласила меня на отделение. Я у неё спросил:

— Скажите, а кардиохирургия у вас есть?

— Нет, — сказала сестра.

— Вообще нет в больнице?

— Нету. А что вы собрались делать?

— Абляцию, — сказал я.

Похоже дежурная сестра знала, что есть операция с таким нецензурным названием. По восстановлению сердечного ритма. Во всяком случае я эту, извиняюсь за выражение, абляцию, дважды испытал на своей шкуре, вернее на сердце, и очень бы не хотел встречаться с этим в третий раз. Хотя корифеи из 1-го Медицинского, обрисовали мне именно такую перспективу, и дело было только за отсутствием квот.

Сейчас про кардиохирургию я спросил, чтобы иметь представление о том, куда я попал. Ну и мало ли.

— Да кому здесь делать?! — Передернула плечами сестра. — Идите за мной.

Кровать, к которой она меня подвела стояла в коридоре, совсем рядом с её стойкой, напротив большого окна с панорамным видом на всю территорию больницы. Мне это понравилось, я люблю, когда большое окно и без штор. Или, хотя бы, без тюля. Когда и того и другого много, мне всегда приходит на ум песня со словами: «… Встаю я утром, как всегда к окну, а на окне стальные прутья».

Здесь в коридоре, штор на окнах не было. Вешалки для верхней одежды тоже не было. Я воткнул свою куртку между матрацем и какой-то плоской прорезиненной зелёной штуковиной, видимо для гигиены, и улегся с мыслью заснуть. Еще из причитающихся мне принадлежностей за спинкой кровати стояла тумбочка. Туда я распихал все что у меня было.

На счет уснуть, как очень скоро выяснилось, тут на отделении почти у всех больных были проблемы. И еще одна немаловажная деталь, чтобы понимать, куда я попал, — отделение было общее. Не в смысле, что не VIP, раз в коридоре люди лежат, то и так понятно, а в гендерном, что ли смысле. То есть одна палата мужская, вторая женская и т. д, мужских было больше, всего комнат было порядка десятка, все они располагались вдоль коридора напротив окон. Конец это ряда замыкала одна платная палата, затем левый поворот на хозблоки, и туалет.

Причем в туалете на одной из двух кабинок было черным фломастером безапелляционно выведено «Ж». Я спросил у куривших у окна мужиков, что это означает. Один, приблатненного вида больной, который, как потом выяснилось, вообще там обитал в туалете, беспрестанно куря, начал по гнусному шутковать, что де если стесняешься, то можем и подсобить. Я ничего ему не ответил, внешность у него была видавшего виды сидельца, с которыми не знаешь как разговаривать. Я поступил, как любят рассказывать женщины: молча развернулся и ушел. Потом мы несколько раз встречались без комментариев, а через пару дней, когда его выписывали, он почему-то протянул мне руку, чтобы попрощаться, я попрощался.

С разбегу поспать на законном моём койко-месте в коридорном отсеке (что-то схожее с подводной лодкой) не сильно получалось, хотя когда ко мне подошел доктор, как раз был утренний обход, я вроде как дремал.

Врач сказал, что он Виктор Самсонович, начальник отделения и кандидат наук и что будет меня лечить. Его ученая степень почему-то меня смутила, для того рода лечебного заведения.

— Что беспокоит? — Спросил кмн, обращаясь к ближайшему перед собой окружающему пространству. — С чем к нам пожаловали?

Он, как выяснилось был одессит и когда проводил осмотр, любил зрителей и по общим вопросам обращался вроде как ко всем, кто присутствовал, демонстрируя демократизм и близость к массам.

Я ему сказал, что мне много не нужно, и приехал, чтобы снять затянувшийся приступ аритмии. Виктор Самсонович посмотрел все мои бумажки, послушал пульс и буднично сообщил, что аритмию я вам не сниму, а усредненную частоту сердцебиения мы приведем к норме.

Я был обескуражен. По крайней мере, по двум пунктам. Во-первых, я сразу понял, что прямо сейчас никаких капельниц мне не предстоит, и никто ничего снимать не будет. Во, вторых, вот это «приведём к норме», в моей норме головы никак не умещалось. Я перечислил кардиологу районной больницы у каких высоких профессоров я частным образом амбулаторился и сообщил, что единственный их вердикт состоял в том, что медикаментозно с моими показателями сердечный пульс не успокоить.

Даже кардиолог из поликлиники, у которой я по месту жительства наблюдался, — это была властная женщина постпожилого возраста по фамилии Гриндшпун, — она так и сказала: «Неужели, больной, вы думаете, что если бы существовала таблетка, которая снимает сердцебиение, мы бы вам её не прописали.»

Все профессора, в дополнении с поликлиническим врачом, сходились во мнении, что нужно опять делать абляцию.

Виктор Самсонович с улыбкой затаённого превосходства сказал, что названных мною профессоров он знает. Один, который председатель ученого совета ГИДУВа, так тот вообще терапевт, а профессор Щудик, что считается самым первым аритмологом России, так этот не той аритмией занимается, а те, что в Первом Меде, они бредят операциями.

— Вы знаете, — гнул я доктору своё, — врачи со "скорой" обещали мне капельницу и незамедлительное обретение альфа-ритма и полного сердечного успокоения. — На более-менее продолжительное время, — добавил я от себя, для смягчения.

— Умные! — Констатировал врач 8-го кардиологического отделения городской больницы Санкт-Петербурга на ул. Авангардной, — Мы пойдем другим путем.

— Каким?

— Будем подбирать сочетание лекарственных средств, соответствующих вашему случаю.

— Таблетки будем пить, — уточнил я.

— Именно, — ответил доктор.

— Дома или здесь.

— Дома, но сначала здесь.

Черт его знает, я ему поверил. На следующий день, когда врач уже видел УЗИ сердца, а потом и щитовидки, — которая у меня от предыдущих лекарств изрядно нахлебалась йодом до степени деградации основных функций организма, — Самсонович уверенно сказал, что с предсердиями по пять сантиметров операцию делать бесполезно и что надо восстанавливать щитовидную железу, подбирать сочетания лекарств и верить в лучшее. Еше раз заверив, что от аритмии он меня не освободит, а меньше ста ударов в минуту будет.

Что-то отдалённое я слышал. Что вгермании онкологию и всё остальное лечат так же как и у нас, только тщательнее. И что по аритмии там каждому отдельно курс подбирают. Но одно дело в Гамбурге или Мюнхене, но не здесь же, — в новом, а все равно дремучем юго-западном районе Питера. На коридорной койке бюджетной больницы.

Но я опять поверил и стал жить больничной жизнью.

Лежать надо было минимум неделю, как впоследствии и произошло. Все лекарства накопительного свойства и надо ловить результат.

Каждый день мне предписывалось делать кардиограмму. Надо было подниматься на этаж выше. Лифт был только грузовой и с лифтером. Про лифтеров — это отдельный сюжет. Оба вполне соответствовали общему интерьеру больницы и даже с избытком. Если помните, был такой персонаж в монашеском капюшоне с выраженными отклонениями по всему спектру человеческого облика, по имени Пашеко, из очень давнего кинофильма «Рукопись, найденная в Сарагосе» со Звигневом Цибульским в главной роли. Так для обоих лифтёров, Пашеко именно тот прототип.

Находиться в лифте было не уютно, а ждать было долго и, я всегда поднимался по лестнице. Вроде не далеко, всего два проёма, но не как в панельном доме, а как в «сталинках»: повыше и подальше.

После подъема, когда я ложился на кушетку с кардиограммными присосками, всякий раз думал: ну надо же быть такому идиотизму, запыхаться, а потом экстрасистолы мерить.

Когда присоски отцепляли, я всегда спрашивал:

— Ну как? — И всегда слышал одно и то же:

— Нормально, только пульс частый.

— Сколько, — переспрашивал я, — меньше ста.

— Сто пятьдесят.

Следующий раз дожидался лифта с одним из Пашеко, потом на кушетке медитировал на понижение пульса, а после измерений, протирая грудь от присосок, опять спрашивал: ну как, получше?

— Сто сорок — сто пятьдесят. У врача спрашивайте.

Саша, с которым я еще на входе в отделение познакомился, оказался сварщиком. И что любопытно, тоже как и я, много работал по атомным станциям. Мне в свое время, как шефинженеру Ижорского завода, пришлось запускать Кольскую АЭС, 2-й блок Ново-Воронежской, ещё был на Белибинскойстанции, а он варил уже на станциях последнего поколения. Работал на Курской, Балаковской, Калининской.

Надо сказать, сварщики на АЭС очень ценятся. Меньше 6-го разряда не берут. По сварному делу я два случая из своей практики помню. Один на Кольской АЭС. Там молодому парню, из нашей шеф компании, глаз выбило. Камень на шлиф-машинке разлетелся, когда он за сварщиком шов на обечайке реактора зачищал. Такая грустная история.

Вторая, уже на Чукотке, Билибинской АЭС, вроде чуть повеселее будет. Там наблюдал, как их местного сварщика к сложному трубопроводу подводили. Роскошный такой здоровенный парень, Володей звали. Он был сварной от бога, и всегда, если что сложное за ним посылали. Володя имел особенность — не всегда быть в форме. Вернее, наоборот, с утра быть всегда не в форме.

В тот случай сам Бандура, это фамилия такая у главного инженера стройки была, ему стакан разведенного спирта поднес. Володя долго на него смотрел, затем сел на кассету с твэлами (это труба, в которой урановые стержни напиханы) и в два приема этот стакан выпил, посидел еще с минутку и одел маску. Когда я уже уходил со смены, видел что Володя все еще варил и что вся свита во главе с Бандурой, все так же стояла, завороженно глядя на его спину.

Еще из своих атомных командировок запомнил, что самые дорогие талоны на питание были на Кольской АЭС — один рубль, десять коп. А на Билибинской еще больше— рубль шестьдесят. Но на БАЭС, там на эти деньги не разгуляешься, Чукотка все же, там все больше оленину ели, а вот на Кольской можно было за обеденный талон цыпленка табака заказать.

Кольская после Воронежской — новая ещё, в то время, станция была. Местным все было в новинку. Помню мы с ребятами когда на шеф-монтаж туда приехали после Ново-Воронежа, так везде дверь ногой открывали. Они там нейтрона не нюхали, шугались от всего, а у нас уже кое-какой опыт был.

Один паренек тоже из Питера, по пьяне, в бассейн выдержки свалился. Это огромный и глубочайший водоём прямо в центральном зале, где двенадцатиметровыйреактор отстаивается для дезактивации. Все думали — кранты. Тем более, что он еще и инкорпорированной стронцием и цезием воды наглотался. Ничего! На следующий уже год женился и еще детей нарожал.

Но не всем, конечно, так везло, приходилось бывать на местном их кладбище в Ново-Воронеже. Молодые все больше ребята там фотокарточками отблёскивали. На парня одного показывали, симпатичного, что вроде как с собой покончил, когда после облучения, ну вы сами понимаете, что у него по мужской части получилось. Может и врут. При таких делах многое врут, но что Саня Потемкин в бассейн выдержки нырнул, тому я лично свидетель.

Да я и сам помню. Один раз, на только что поднятый для дезактивации реактор по приваренной на нем лесенке бегом поднимался, чтобы соскочивший трос застропить. Когда трос цеплял, другой рукой прямо на активную зону оперся. Не потому что такой герой или идиот. На станции так принято, на самые опасные дела, самых, доселе мало облученных посылают, ну и, желательно, не своих, конечно. Ничего, пронесло. Хотя и дневной «карандаш» и трехмесячная кассета, что на мне висели — полностью засветились. А у меня и поноса не было. Во истину, как говорят атомщики — «своих не трогает».

Хотя по материальной логике, или в плюс или в минус эти облучения всё равно в организме откладываются. Может быть, и эта больница тому подтверждение.

Здесь мы с Сашей сошлись еще с одним коридорным мужчиной, Мишей, лет за шестьдесят, тоже производственником по монтажу, который у себя в Красном селе до последнего времени скотину держал, свиней, кур и все в таком духе и сам домашнюю колбасу делал и сейчас делает, только теперь ингредиенты в сетях покупает.

Я пытался подкормить ребят из того, что мне в первый же день из дома поприносили. Не то, чтобы облагоденствовать, скорее соорганизовать. Ведь те, что в палатах, они и так там организованы. А мы тут все на моём подоконнике ютились. И Саша что-то выставил, и Миша потом, в другой раз, тоже своей колбасой из дома угощал. Я попробовал. Миша, наверное, излишне про кишки рассказывал, как она, эта домашняя колбаса набивается. Может быть по этому, мне показалось, что продукт не шибко, чтобы очень. У моего деда на Украине домашняя колбаса много лучше была и выглядела по-эстетичней.

Правда, дано это было, да и что я тогда в эстетике понимал. Хотя, помню, мы с братом, когда гостили у деда, в соседском дворе нарвали очень экзотической травы, на цветы похожей. Диковинная такая трава: зелёная и в белую полоску. Сразу на этом попались. Дед был в авторитете, и крепко нам влетело. Но тяга к прекрасному осталось.

Про Мишину колбасу я так скажу, что Миша мне все в дружеском варианте рассказывал про свою семью и хозяйство и я тоже был к нему с симпатией, но что-то не складывалось. Может быть по тому, что я обмолвился, что в прошлой коммунистической жизни был кандидатом наук, а теперь без особого успеха мелким предпринимательством занимаюсь. А он поэтому, наверное, спотыкался, когда говорил, что у него жена повором в военоном училище, и что это обстоятельство многое позволяет в домашнем хозяйстве. Дело не в этом. Потом понял, что тут было не так. После выходных, на которые нас домой отпускали, мы уже все свои машины под окна корпуса подогнали. И я, и Саша, и Миша тоже. Должен сказать, что почти у всех больных были свои автомобили. Удивительное дело, как наши люди

умудряются, вечно находясь в весьма обшарпанном виде, и по социуму тоже, но всем быть на автомобилях. Во всяком случае, со стороны именно так видится.

Получилось, что уезжали мы с Мишей по случаю окончательной выписки, можно сказать, одновременно. В горбольницах долго не держат. Всё равно что в Москву к интеллигентным родственникам при случае с поезда заскочить. Яичница с вечера, туда-сюда, топчан в прихожей, а спозаранку наилучшие пожелания и под локоток к выходу.

Был мороз и я никак не мог свой «пыжик»открыть, замок замерз.Бегал, как угорелый по отделению, искал размораживающую жидкость или еще что-то, зажигалку, спички. Все более менее суетились, и в конце концов с помощью зажигалки я открыл дверь. Так вот Миша, к которому я в первую очередь бросился, сказал, что у него ничего такого нет и что замок он не ключом, как в деревне открывает, а нажатием кнопочки на брелке. "Как в деревне» — это уже мой домысел, но все равно, как-то это меня полоснуло. Хотя бы предложил горячей водой полить, как уж совсем больные ребята предлагали.

Кстати, по выходу я себе очень скоро сделал такой ключ-брелок вроде французского ножа-викидухи. Благо у меня все внутренности для него были просто руки не дошли. Грех, конечно, на людей говорить. Мало ли, что сам бы ответил, когда уже маячит домашний уют и самодельная колбаса на фоне домашнего халата жены.

Почему-то в этой связи мне вспомнилась последняя пятичасовая пресс-конференцию главы государства. Об уверенной поступи и высоких заграндостижениях. С шутками, прибаутками и раздачей слонов обделённым гражданам на периферии великой державы.

Во время этого действия, другой глава, радиостанции Эхо Москвы, низко кланяясь и виляя хвостом посетовал президенту на то, что до сих пор в стране не решен вопрос о присвоении одной из улиц столицы имени Владимира Семёновича Высоцкого. Я вроде не злой человек, далеко не диссидент и даже не антисемит. Мало того, нутром чувствую, что пока мы с евреями не сдружимся до глубины души, не будет у нас покоя и любви к ближнему. Но был бы я там, на этой конференции, и вытянул бы руку и Дмитрий Песков дал бы мне слово, я бы ему сказал. Этому эхомосковскому оппозиционеру на содержании. Ох, я бы ему сказал! Чтобы он там ублажал себя на соей радио кухне в окружении таких же как он Альбацей, Шендеровичей, Латыненых и Касьяновых, которые кроме как себя самых ни слушать, ни видеть ничего не способны. И, чтобы они не смели прикасаться к имени человека, что жил среди людей, любил и ненавидел свою страну, как люди её любят и ненавидят, одновременно, и живут, чем он жил. И Володе Высоцкому было, что сказать, а народу было что услышать, поэтому все знали и пели его песни. И до сих пор поют.

Считает враг, морально мы слабы:

За ним и леса, и города сожжёны.

Вы лучше лес рубите на гробы —

В прорыв идут штрафные батальоны!

А вы живете на сортирые брызги от олигархического кремля и думаете, что народ ничего, ни знать, ни понимать, не способен. До визглявой пены дожили и не уразумели, что «люди видят всё». Мы вашу веру не трогаем, и вы нашу не трогайте. И к нашим народным святым не прикасайтесь. Додумался, с чем из выгребной ямы высунуться. Если назначили тебя рыбой, не суйся, что «обещали котом». Не достоин!

И банками этими погаными всю душу людям вытрясли. Мой приятель на Литейном живет. Говорит: за последние три года все мастерские, дома быта и всё, где люди человеческое дело делают, всё позакрывалось, одни только банки неоновыми амбразурами отблескивают. А из метро выйдешь человек-бутерброд с призывом «Деньга» в тебя тычется со своей песней их магнитофона, что пойди здесь рядом в эту «Деньгу» и возьми причитающиеся тебе деньги. Так и теперь говорят: «возьми свои деньги». Раньше говорили, перехвати до зарплаты.

Когда бандиты крышевали, тоже все деньги предлагали.

— Алик, — говорили, — возьми на развитие. Олег меня зовут, простите, до сих пор не представился.

Никогда не брал. И сейчас сыну наказываю: «не бери». Потому что бандиты деньги отъемом зарабатывают, и у тебя отнимут. Но теперь у всей страны проблема в этом и только в этом. Даже не потому, что нет ни одной личности ни в окружении первого лица, ни в правительстве. Не то чтобы уровня Косыгина или, хоты бы Виктора Степановича, с его «хотели как лучше, а пучили, как всегда», вообще ни одного производственника. И если тебе и дают, в том же бизнесе, и вообще везде, то также, как в крашевальные девяностые времена, чтобы потом отнять и отнять с избытком. И как ноу хау, — теперь уже без права сопротивления. Одна крыша на всех. А суть та же — заработать отъемом. Если, конечно, ты сам что-то умудришься получить, на своем этаже, где люди работой зарабатывают.

И не впрямую отнимают, а так незаметно и законненько. Зарплату рабочим отдал, аренду с налогами выплатил — но не по тем деньгам, что ты заработал, — а по их этажу, что они за деньги понимают. А потом спишь спокойно, потому что дергаться уже не по чему. Свёл нулевой баланс.

Парень тут один на бизнес FM интервью давал, предприниматель:

— Нет, — говорит, — у нас сельского хозяйства, а есть рабы у банков. Все у этих фермеров заложено, перезаложено и в лизинг взято. И с населением, можно добавить, та же история. Со всеми их ипотеками, кредитами и страховками.

По сельскому хозяйству у меня лично образ предпоследней министрицы крепко в памяти запечатлелся. Живописная такая, дородная тётка в жабо и бриллиантах на запястьях под ботфортскими кружевами. Простая в доску, как и положено на деревне. Весь свой сельхоз народ, в свою же лизинговую фирму на кредитную иглу посадила. Потом, правда, когда опомнились, смылась в бело-мраморную Европу отсидеться. Но тут хоть за ребят можно порадоваться. Может отдавать этой ряженной процентщице не придётся.

Ну, ладно, мне нельзя нервничать. По философии жизни во всём и плюсы, и минусы должны быть.

Андрон Кончалоский — умнейший человек в области абстрактных знаний и вольных профессий, такой же очень красивой и умной женщине на Культуре — Златопольской, рассказывал, бывшей Спиридоновой, про эксперимент с крысами.

Организовали им супер благоприятные условия для жизни: полный комфорт по всем пунктам, в среде обитания, с питьем и едой, и вообще. Через тысячу семьсот дней вымерла вся община, пройдя до этого практически все стадии человеческой общественной жизни. В изолированном пространстве.

И делается вывод, что когда шибко хорошо, тоже такая схема не живет. Как и шибко плохо.

Но я это и так знал — всегда «лезвие бритвы» во всем, чего не коснись. И ни как по другому.

Если интересно, ещё расскажу, как по самому краю больничный быт выживает.

Здесь в больнице за свои пять дней, пока накопление лекарственного объёма в крови происходило, я, не считая выходные, успел кроме коридора, еще в палате полежать.

С розетками везде была беда. В коридоре ни одна из них не работала, а в полатах — строго по одной, условно действующей. Один раз пришлось чайник у женщин нагревать, так он десять раз от перегрузки отключался. А когда я в коридоре только-только обосновался, товозрадовался, что прямо над моей кроватью две капитальные розетки торчали. Я очень хотел подключить маленький ноутбук, который, по старости лет, только от внешнего питания работал, но как не бился, тока там не было.

Уж не знаю как, но через дежурную сестру удалось вызвать электрика. Меня поразила гражданская позиция, этого, судя по всему, кое-чего повидавшего в жизни, парня. Лёгкость его суждений. Мне он сразу сказал, что вы — коридорные, никаких прав не имеете, потому что вам здесь не положено. По поводу палат, что там только по одной раздолбанной розетке имеется, он заявил, что уже пять лет здесь работает и всегда так было. Я ему сказал:

— Так сделай!

Он ответил, что ему за это не платят. Уместно было бы спрость, за что ему платят, но у меня вырвалось:

— Я заплачу.

Электрик долго и внимательно смотрел на меня и затем спросил:

— А вы кто. Мне понравилось, что он обратился к мне на Вы, но не понравилось, что я ему ответил. Я сказал:

— Я делатель и там где я делаю, я делаю.

— И где же? — После ещё более долгой паузы спросил представитель технического персонала больницы.

Я не нашелся, что ответить. Вернее, я опять ему что-то промямлил, в духе, что нас мого и на нас мир держится.

Электрик ушел в приподнятом настроении, напоследок сказав, чтобы больше его не вызывали, тем более из коридора.

Мне в очередной раз взгрустнулось, что при коммунизме было лучше. Может быть и не так богато во внешнем факторе, но всёбылочетко, ясно и существовали незыблемые правила. К примеру, выключили отпление в квартире, и нет его и нет, берешь и звонишь прямо из дома в районный комитет партии. Тебе говорят, «спасибо, товарищ, за сигнал» или «мы в курсе» и отопление появлялось.

Всё это после электрика мы обсуждали сребятами здесь на подоконно-коридорном диспуте. Мише и Саше, и еще один к нам прибился по имени Сергей. Как не странно, и он тоже оказался с атомом связанный. Долгое время работал в НПО «Уран», где я, в свое время стажировку проходил.Про меня он доверительно сказал, с первой минуты за мной наблюдает и что я его поразил, тем что «подтянутый». Чего только не узнаешь на коридорном периметре о своей физиологической целеустремлённости. А я наоборот этого Серёжу обидел, когда он мне насплетничал, что палата, что дверью рядом с моей койкой — самая плохая, и от мужика, что у окна лежмя лежит, он видел как говно выносят. Я ему сказал:

— Не надо это всё видеть и уж, тем более, мне под нос говорить. Сережа потупясь отошел, а мы продолжили посткоммунистические воспоминания, кому на Руси жилось хорошо.

У меня на этот счёт были такие наблюдения. Мой друг, Юра Бирюков, подсказал. Покойный уже по алкогольному делу, младшим научным сотрудником в ГОИ работал. Они там в этом академическом Государственном научно-исследовательском оптическом институте им. Академика Вавилова умудрялись спирт из кристаллов йода выпаривать. Для личных нужд, конечно. Так вот Юра, зная цену продукта труда и на вкус, и на запах, считал, что по поводу статуса при социализме нужно было просто чуть-чуть выше быть, чем все остальные, равные среди равных. При Брежневе это начиналось с зарплаты в 200 руб. Так и говорили: "мужчина в Питере начинается с двухсот ре."

И мы, на подоконнике, задним числом, соглашались, что эти двести рублей очень даже тогда можно было заработать.Существовало четыре или пять направлений, что, однозначно, обеспечивало превосходство. Это не считая севера и рудников.

Во первых, по комсомольско-коммунистической линии. Тут и по статусубыл самый высокий уровень.

Один раз в научно-исследовальском институте в Песочной, где я провел лучшие годы своей жизни, такой сюжетнаблюдал. Было общеинститутское собрание, скорее всего по поводу очередной годовщиты. В призидиуме сидел весь цвет науки, велючая профессоров и заслуженных деятелей и там же примастился какой-то мальчонка с красными пятами на щеках. И все выступающие так или иначе, вольно или не вольно, обращались к этому пришлому, что оказался третьим секретарем сестрорецкого райкома партии.Смешно было смотреть на это магнетическое косоглазие в сторону президиума. Причем у каждого докладчика хватала ума, на кого именно нужно ровняться из этой линейки самых достойных. И это уже на закате эры коммунизма, в нашей, не задавшейся для этой цели стране.

А на демонстрации по поводу 7 ноября, там же в г. Сестрорецке, ещё по хлеще картину видел. Секретарь нашей парторганизации выскакивал из институтской колонны вперед к трибуне и кланялся в пояс. Чтобы я на месте провалился, если вру. Нормальный, между прочим, мужик оказался. Это потом выяснилось, когда вакханалия демократии началась.

Как революция: необузданная, безголовая и кровожадная. Общим собранием коллектива сменили этого секретаря, когда вдруг прозрели, что он кроме как партийной работой в институте больше ничем не занимается. А, числится, между прочим, старшим научным сотрудником. С не хилой зарплатой и уж, какими только можно себе представить привилегиями.

Поставили другого, совсем другого. Он был вроде по делу заслуженный, но никак не мог диссертацию защитить. Вот ему и оказали помощь, чтобы от оппонентов на защите поменьше дурацких вопросов приходило. А потом мы, дураки, захлебнувшись свежим ветром демократии и директора переизбрали. Не помню точно год, где-нибудь — девяностый. Вот уж было тотальное помутнение мозгов. Нормального сместили, а выбрали прохиндея, что и вспоминать не хочется, что он потом вытворял. Когда уже коммунистического присмотра не было. Весь ученый совет разогнал, привел всех своих, сплошные загранкомандировки, платные услуги, томографы, лекарства и т. д. Не долго, говорят, продержался. Но к этому времени полинститута уже уволилось, и я в том числе. Но со мной, правда, своя история. Я тоже уже в составе института свое малое предприятие организовал по облучению и стерилизации шприцов и грудных протезов, из которых потом целая отрасль по пластической хирургии выросла, но уже без меня и не здесь. А здесь у меня с этим новым директором не задалось, и вышел я начале девяностых годов на свежий воздух в кооперативно-предпринимательское царство, на вольные хлеба. И, кстати, не так уж плохо было, потому что деньги в то время, до чубайсовской реформы с приватизацией, именно трудом зарабатывались, а не принадлежностью к госсобственности. И этаж у денег был один, как я уже говорил, а не как сейчас — у тех, кто делает и тех, кто позволяет делать.

Анатолий Чубайс, к слову сказать, и сейчас в своих Нанотехнологиях не отступает от своих «приватизационных» принципов. По освоению народных денег. В те времена, как сейчас Счетная Палата беззубым ртом распинается, Толин комитет, потехи ради, даже шнурки на сотни тысяч для своих нужд приобретал. А сейчас в Нанотехнология, только на содержание его АУДИ-8 — полтора миллиона списывается. В месяц!

Ладно, это я от демократии на приватизацию отвлекся. Еще на секунду вернусь к директору ЦНИРРИ, которого мы сами погнали. Вот уж всё видится на расстоянии. Ведь он мне практически жизнь спас. И не только мне.

Когда прогремел Чернобыль и от нашего института уже десант был сформирован реактор спасать и, вообще, геройски отличиться. Как-то неожиданно руководителем от физиков назначили меня, а от докторов такого же свойского парня врача-радиолога Кузю. Кузнецов его фамилия и моя тоже не Бронштейн. Когда за границу посылали, то расклад всегда в такие суффиксы упирался. Это я потом, уже задним числом сообразил, что тут какой-то разрыв функции. Но тогда мы с Кузей усиленно готовились, спирт канистрами получали, плавки там с собой, удочку и т. п. Конец апреля, май, юг, Украина. И вдруг — облом.

Директор нам запретил туда ехать и категорически никого от института не послал. Это при том, что специализация нашего НИИ была именно в изучении воздействия ионизирующего излучения на внутренние органы человека. Как ему такое удалось, загадка. А не послал, тут и гадать не нужно, именно по тому, что этот директор, которого мы потом переизбрали на дилетанта и выскочку, был настоящим ученым и крупным авторитетом в возглавляемой им научной области. И кое чего понимал в радиации.

Встречал я потом ребят — чернобыльских ликвидаторов. Многие физики это бремя прошли. Как и милиционеры по горячим точкам Кавказа. Не многих тех и других осталось. Живых и невредимых. Для себя, семьи, да и для страны тоже. Впрочем, вру, страну и те и другие защитили и выручили.

Я, благодаря своему директору, не выручал. Скорее всего бегал бы там дозиметристом по реакторным отсекам и близлежащим полям. Знаю одного из Радиевого института им. Хлопина, он в штабе ликвидаторов журналы наблюдений заполнял. Сейчас живой, каждый год в санаторий ездит, болячек море, но в принципе даже не жалеет и не жалуется. Вот такое у него было прямое и чувствительное соприкосновение с Родиной. Нормально. У других, тоже знаю — много хуже. Ну а я на активную зону реактора один раз оперся. Тоже прямое соприкосновение с процессом становления атомной мощи державы.

Почему я директора вспоминаю, что он мне жизнь спас. Я бы точно там вляпался, не теоретически рассуждая, просто опыт жизни имеется.

А про секретаря, что переизбрали, тоже как бы новое время. Первый так складно и такой трелью мог говорить, что заслушаешься, а этот новый — вообще никак. И ничего, прижился. И получалось, что на такой должности, где оратор, глашатай и погонщик пламенных сердец, можно и так обойтись, без пафоса. Сидел себе в президиуме и молчал, а рядовые коммуняки наперебой языком барабанную дробь отбивали. Не для того, конечно, чтобы что-то сказать, а так себя же самого и послушать. Остальные сидят, а ты стоишь, всяко на ступень выше выходит.

Дальше, про «не вру», что это все так и было, тоже не могу не отвлечься.

Был у меня сосед в доме-колодце на ул. Герцена, где я проживал в коммуналке когда-то принадлежавшей писателю Владимиру Набокову, что "Лолиту" написал, не считая конечно..., но вы знаете какие еще произведения. Так вот, этот сосед по имени Эдик напротив моих окон в «колодце» жил, по прозвищу «беспалый». У него на правой руке не хватало пальцев, не помню сколько, но здороваться было как-то неловко. Как бы теперь сказали, «стремно». У Эдика, уже мужчины лет сорока, была поговорка: «я не вру». Не помню, был ли Эдик законченным пьяницей, как вся наша остальная улица, но один с ним эпизот, связанный с выпивкой мне врезался в память.

Похмелялись мы тогда в бане «на Фонарях», так называлось общественное помоичное уреждение центрального р-она г. Ленинграда. На углу Фонарного переулка и ул. Достоевского. Там заправлял, кто помнит, Коля-татарин.

Вот сидим один раз мы у него в предбаннике, человек пять в субботу после пятницы страждущих в предутренний час, и завороженно смотрим, как Коля-татарин свою «Офонареловку» разливает. Название напитка, коим приторговывал татарин наглядно подтверждало единство и дуализм вещей в природе. В данном случае оно соответствовало характеру воздействия и месту сбыта. Из чего это поило происходило никто не знал, Коля его разливал из большого бидона в фугасы 0.75 л. И всегда затыкал эти бутылки самодельными газетными пробками. Какая — то в этом нелепая магия была смотреть, когда очередная пробка в уже готовый товар вкручивается. Внутри гадость была совершенно немыслимая, и черт его знает из чего сделанная. В здешних разговорах она даже на презрительное слово «бормотуха» не тянула. Сейчас я думаю, что Коля знал происхождение этого не совсем алкогольного дурмана. Потому что при своей жадности, которая была известна всем без исключения обитателям банно-фонарного комплекса, татарин брал за единицу своей продукции один рубль семьдесят копеек. Что в этот предутренний час, было с его стороны, неслыханным бонусом времен зарождающейся второй волны капитализма в России.

Появившись в бане, Эдик-беспалый с порога сразу заявил татарину:

— Я не вру!

Эту фразу он подкрепил следующим эмоциональным наполнением:

— Эти два козла меня самого кинули, я им тоже из дома бра хрустальный вынес и тоже с концами.

— Меня твой абажур не е..., — парировал банщик. Надо сказать, что матерщинник Коля-татарин был авторитетный и любил это дело до самозабвения, даже когда с собой разговаривал.

— Ты этих мудаков привел, ты и платить будешь.

— Конечно, — сразу и даже радостно согласился Эдик, — пошли пошепчемся, я тебе кое-чего покажу.

На это, явно коммерческое предложение татарин выдал жуткий мат с коверканьем матерных слов и злобным шипением по всем согласным звукам.

— Мама своя будешь показывать, а мнэ не надо, я в бане живу, на таких херов моржовых как ты, вот так насмотрелся.

Эдик на эти тексты вовсе не реагировал, гнул своё.

— Я не вру, — сказал он изумленно, — сам посмотри.

Откуда-то из недр своего галстучного костюма он извлёк совершенно новую детскую шубку из мутона, или как там его еще называют, этого лоснящегося черного зверька. Зверек был с капюшоном и с фабричной биркой из серого картона. Нам скамеечным зрителям было явно видно, что на показ выставлена новая заводская шуба. Судя по излишне навороченному воротничку — девчоночная.

Похоже, что появление такого непривычно трогательного объекта для сугубо мужского заведения смягчил гнев татарина. Или Коля почуял, что шуба денег стоит. Они с беспалым удалились в комнату для переговоров. Всех подробностей разговора из закутка в предбаннике не было слышно. Кроме злого шипения татарина и эдикова «я не вру». Однако потому что вскоре Эдик вышел к зрителям с задранными вверх тремя газетнопробковыми бутылками и победно замахал руками, приглашая всех со скамейки запасных отпраздновать успех предприятия, инцидент его с Колей — татарином на сегодняшний день был урегулирован.

Вот пример силы слова о правде, подкреплённой конкретными вещами и действиями.

Так что про и третьего секретаря и первомайские поклоны я тоже не вру, как и о том, кому в стране Советов было жить хорошо. Вторыми, после партийных деятелей, я бы сказал, были все, кто со звездочками. Помню, в том же «Уране», с нами в местных командировках морячки работали, воинская часть такая была № 17070, не знаю военная тайна это сейчас или нет. Они тоже воздействием ядерного взрыва на электронику занимались. Я ещё тогда обратил внимание: все то же самое, а зарплата, благодаря тем же звездочкам, в два раза выше. Да еще им квартиры давали. Другое дело, что там в основном ребята из блатника обосновались, и многие военн-оморскиеофицеры, конкретно ложались, если вдруг на судно попадали. Когда, спускаясь по лестнице, задницей вперёд маршировали.Ну так и сейчас не лучше.

Третий контингент по зарплате были, как мы тут все решили, главные инженеры. Они всю промышленность и ОКБ обеспечивали в стране. Военный паритет, стройку и закрама родины. Получали тоже, соответственно. Ну и последние — учёная публика. Академики, профессора, генеральные конструкторы и завлабы.

Правда потом через этих ме-не-эсов вся наша макроэкономика сформировалось. Похоже, зря им деньги платили. Что любопытно, во всех перечисленных вариантах, до двухсот рублей, вполне можно было дорасти. Если для партийных работников еще суммировать сначала одну восьмую пайка, затем, четвертую и т. д.

Больничные ребята с некоторой грустью слушали эти мои рассуждения на тему «кому на руси жить хорошо». Может даже с некотрой обидой, что были когда-то правила и чуть ли не для всех одинаковые. Вот Саша и подвел итог:

— А сейчас сто семей все себе захапали, как, примерно, и во всем мире сделано, к нормальным деньгам на пушечный выстрел не подойдешь.

— Ничего, — сказал Миша, — друг другу глотку перегрызут.

На том очередной политический диспут на больничном подоконнике заканчивался. До следующего про ОСАГО, когда мы делились информацией, кого на сколько по этому пункту в этом году уже кинули или собираются кинуть. Сначала страховщики свою, так называемую «страховую премию», подняли на 30 процентов, а когда никто никуда не вышел, еще на 60, вот в два раза и получилось. Мы решили, что такое попустительство со стороны правительства можно только одним объяснить. Когда застрахованные «Протоны» и «Союзы» в никуда улетают, причем с чужими спутниками или с нашими Гланасами, то страховщики отдуваются. А нам для полной запутки сознания в вдогонку дают информацию, что при всех расходах, например, моя страховая компания «Росгосстрах» в этом году свою прибыльность увеличила в 6 раз. При этом, лично меня опустили ровно в два раза. Значит были и скрытые резервы.

В тот семинар про ОСАГО, новый член нашей коридорной ячейки Сергей, что с «Урана», чуть не сказал «с Урала», в очередной раз рассказал, — до этого мы уже от него слышали, — что в нашем корпусе в позапрошлом году ремонт был. И всё только отличае, что теперь белье выдают.

— А что раньше надо было свое приносить, — спросил сварщик Саша.

— А как же, — начал Сергей, — и ударился в подробные объяснеия. Однако никому этот эпизот в жизни больницы не был интересен и все стали группироваться к ужину, тем более что кормёжная повозка, состоящая из мощных носилок на колесах, со звуками и запахами приближалась.

Еда в больнице, это всегда отдельная тема. Не хочется её, как бы вскользь пропустить. С другой стороны, что там про больничную еду можно упустить из существенного. Что тут вообще может быть существенного. Взять хотя бы обед. Сколько я там столовался — пять дней, один раз был суп, который почему-то назвали рыбным и четыре раза — борьщ. Про рыбный суп мне сказать нечего. В смысле рыбой там и не пахло. В прямом смысле. Пахло картошкой и мукой. Это точно. Но не рыбой, сколько я не вынюхивал. Впрочем, наверное что-то учуял, тотому что, "не распаковывая", сразу понес свою тарелку на выход, на тот же подоконник, откуда потом санитарки эти, отъеденные тарелки уносили. А с борщом такая штука, всегда это было вишнево-красное месиво из крупно и мелко нарезанной свеклы и … всё. Больше там, сколько не ищи, даже случайно затесавшейся картофеленки или лапшички не найдёшь. Бессмысленный труд, я искал. Правда только три раза. Четвёртый раз брать отказался.

Со вторым блюдом, получше. Один раз даже была картошка с мясом. Возможно, это был мясной рулет с картошкой. Не то чтобы не помню, просто, во-первых, съедался мгновенно, поскольку и в объемном, и в весовом отношении был еле заметен на тарелке, во-вторых, вкус или не успевал к рецепторам подойти или чем-то был вытравлен. Вкуса у этого, похожего на нормальную пищу продукта, все равно не было. Как у всех прочих блюд на второе. Будь то колючие серенькие рыбки, неизвестной породы и вываренные до степени твердости как камень или та же перловка без ничего, и уж, конечно, без масла. Каша с утра тоже была без масла. Жалкое зрелище — каша без масла. Я один раз высунулся на это счет.

— Как же нет, — сказала мне раздатчица.

— Сухо.

— А вы хотите, что бы масло сверху плавало? Я было хотел ответить, что хочу, но воздержался. Больница была пропитана каким-то мифическим эфиром, который сразу притуплял желания и создавал спазмы при любых критических высказываниях.

На разносчиков пищи нельзя было не обратить внимание. Они всем своим видом источали панибратское радушие, участие в нашей горестной судьбе и дисциплинарную строгость. Для них все женщины были девочками, а мальчики — мальчиками, включая и дедушек.

Но не в этом был главный фарс и фокус пищеблоковского работника в условно белом халате. Следя за их, все время убегающим от заботы о ближнем взгляде, и на то, что они раздают, сразу было понятно, что этому контингенту приходится работать в очень стесненных обстоятельствах. Без Счетной палаты явно вырисовывалась картина, что до них уже все разворовали. Абсолютно все. С учетом каждой мелочи — все под чистую. А им предоставлялось, как и всем в нашем государстве на таких местах, сделать свое маленькое ООО и взять остальное. И не так, чтобы осталось. Позволительно было взять всё.

Я где-то даже уважал этих теток, что они с эти свекольным киселем изо дня в день выкручиваются, и нет никакого бунта на корабле. И мы все тоже в этом участвовали, потупив виноватый взгляд. Всегда приходит какая-то гнетущая параллель, в целом, с нашим теперешним государством российским. Наверное из-за влияния того же больничного эфира вины.

В палату я попал только через день после поступления. Как говорится, на освободившееся место. Но об этом чуть позже. Сейчас расскажу про сон в коридоре. Начинается это дело где-то в 10 час. вечера. В палатах с этого времени постепенно гаснет свет. Не знаю, по режимному ли правилу это делается, скорее всего здесь действует какой-то естественный для больницы принцип. В это время дежурная сестра выключает свет в коридоре и удаляется, по крайней мере по моим наблюдениям, до утра.

Ночью в палатах однозначно, теплее, а здесь в коридоре большей частью все спят одетые. Одетым очень тяжело спать, как и спать вообще. Поразительное дело, бессонница на кардиологическом отделении была почти что поголовным делом. Мне жена принесла какие-то сильные таблетки, которые нужно было пить не больше половинки на ночь. Оказалось, что и у Саши-сварщика такие уже есть, и тоже отличилась жена.

До чего же все таки взаимосужается мир жизни в больнице. Да и смерти тоже, расскажу еще.

Я выпил полтаблетки, потом ближе к полуночи еще одну целую. Что-то там в голове копошилось со световыми сполохами и гудением, часов с трёх до пяти ночи. И весь эффект. Утром Саша тоже сказал:

— Дерьмовая штука.

Но я это и так видел, что он всю ночь прошастал по коридору. И не он один. Я и другие тоже прогуливались до туалета и обратно, как на бульваре, больше гулять было не куда. Но и в потолок пялится тоже надо было перерывы давать.

Одна женщина, из ночного променада, попросила у меня что-нибудь, как она выразилась «для сна». Я ей предложил маленькие горошинки «вечерней валерианы», как значилось на коробочке, сказал что должны помочь, хотя мне не помогали. Вредные «сильнодействующие» я ей поопасался предлагать. Это была взрослая, но еще не очень пожилая женщина, которая вполне могла бы потянуть на симпатичную для данного места и времени, если бы не пара прорех в фасаде передних зубов. Она взяла три горошины. На следующий день похвасталась, что спала «просто отлично». Я предложил ей ещё таблеток. Но что женщина, прикрывая ладонью рот, сообщила, что у неё в запасе еще две, поскольку она выпила только одну горошину. Мне оставалось только удивляться непредсказуемости «роскоши человеческого общения», или порадоваться гомеопатическому эффекту валерианки.

Еще все поголовно кашляли. Одни громче, другие тише, надрывно или очень надрывно, но так чтобы никто на отделении не заливался, так это все равно что на передовой, без выстрелов. Оказалась что это ни какая не особенность кардиоконтингента, а простудная зараза. Я тоже подцепил, но тут же напросился у медсестры на прогревание в физиотерапию. Ходил туда на третий этаж по утрам и это дело пригасил на корню. Там, мне показалось, ещё сотрудники такие работали, интеллигентные. Я с интересом наблюдал, чем они вообще занимаются. Включил, выключил, прижал пациента к аппаратику, часы с песком перевернул — никаких нанотехнологий, хотя и со светодиодным подмигиванием. Зато как в высокой медицине, все на «вы», вежливо и строго. Чем-то даже схоже с испытательной лабораторией в НИИ.

Как не странно, эти испытания мне помогли. Хотя при внешней кукольности происходящего, вроде как и не должны были.

У меня ночью был еще один минус. Как я уже говорил, моя кровать была совсем близко с сестринской «барной» стойке, над которой к стене крепилась настольная лампа без выключателя. Эта лампа обеспечивала единственное ночное бдение для всего отделения. В общем-то она была нужна, чтобы уж сосем в потемках не потеряться. Так вот она, эта чертова лампа светила строго мне в лицо, а развернуться ногами в другую сторону я не мог. По тому, что как раз коридорные койки были правильными. У них имелись «голова» и «ноги». Моя «голова» лицом смотрела на лампу. Но поскольку все эти кровати были неисправны и никакой регулировке не поддавались, как мы не пробовали, голова всегда оставалась задранной, а ноги опущенными. А развернуть кровать, коридор не позволял. Так что я всегда лежал в «приподнятом настроении», глядя строго по азимуту на сестринскую лампу, и отвести взгляд, как кролику от удава, не представлялось возможным.

Надо было что-то делать. Я отправился в хозблок нашел там стенд, размером где-то метр на полтора, и установил к кровати, прислонив к спинке, где ноги. Лампа прекратила меня палить, но зрелище было живописное. В особенности, если смотреть с сестринского места. Методические пособия, распиханные по кармашкам в размер А5 и А4, хочешь издалека картинки смотри, а хочешь, подходи, вдумчиво читай.

— Что за порнография? — Поинтересовалась у меня сестра, как раз та, что меня на это место определяла.

— Правила содержания больного в условиях стационара, — ответил я.

— Уберите где взяли, — сказала сестра, — чёрте что придумают.

— Мне бы в палату

— Доктор в курсе, как только освободится, вы первый.

— А есть у вас платные.

— Есть, но она занята

— А сколько стоит?

— Тысяча

— На одного

— На одного, но палата на двоих. «На двоих», — подумал я, — и тысяча рублей.

Медсестра всем видом показывала, что я у неё не один.

— Последний вопрос, — сказал я, — а чего там есть?

— Туалет, — больше там ничего нет. — Я на все вопросы ответила?

— Да, — сказал я, отнес стенд на место и пошёл обсудить почерпнутые знания про VIP — палату с моими новыми друзьями.

Оба, Саша и Миша сказали, что не только в платную, вообще ни в какую палату не пойдут.

— Здесь воздух, — сказал Саша. А Миша предложил мне посмотреть, как они там живут в палатах.

— И как?

Сергей, что про ремонт в больнице рассказывал, после которого бельё появилось, опять напомнил про ту палату, что рядом со мной. Что там запах и все молчат как рыбы, кроме того мужика, что там беснуется и под себя ходит.

Я ему опять сказал, что очень осторожно надо про чернуху вслух говорить. Она тем и питается. В самом деле, как раз ночью об этом думал. В писаниях как сказано: оставлю вам тоже самое, яко и вы другим оставляете… Валяясь в бессоннице, я как-то отчетливо понял, что вот этим «якоже и мы» по сути дана «технология производства» того, что вокруг нас происходит. Больше этому не откуда взяться.

В палату я попал таким образом. На второй день пребывания возле моего окна стала появляться женщина не совсем больничного вида. Она выходила из двери мужской палаты возле моей койки, и подолгу стояла глядя в через окно на улицу. Я даже немного приревновал её к своему окну. Не знаю почему, но вступать с ней в контакт не очень хотелось. Женщина была высокая, хотя и без шарма, но прибранная. Я все же её о чем-то спросил, для прояснения. Мы с ребятами говорили на общие больничные темы, а она прямо здесь же, и я ее привлек для поддержания. Она ответила неопределенно. Похоже была не в теме. Потом поняла, что от нее хотят и сказала, что она сиделка у того беспокойного больного, что у лежит левого окна. Я понял, что речь идет о человеке, про которого Сережа говорил, что он не ходячий и вообще. Этот парень в самом деле требовал к себе внимания, потому что приходили сестры, и было слышно, что он там что-то буянил, а они его усаживали, переворачивали, голову еще держали, когда дёргался. Никому этого не хотелось видеть, как и сиделке, наверное. Это дело никто не обсуждал.

Один раз, вижу, сиделка подошла к медсестре, которая уже была не Надежда, а Даида и что-то ей сказала по поводу своего больного. Чуть-чуть отвлекусь на медсестер. Понятно ведь, что раз медсестра, то это в первую очередь девушка с соответствующим воздействием. На мужиков. Белый халатик или, как у Даиды бледно-зеленые штанишки на вздернутой попке и строгий взгляд, как у старшей пионервожатой в пионерском лагере. Здесь все соответствовало, в отличие и ее сменщиц. Впрочем, на любой товар есть купец, и у стойки медсестер всегда так или иначе кто-нибудь из больных мужичков да вертелся.

Одна из четырёх была полненькая, по годам еще тепленькая, и видно было, что мой коридорный друг Саша питал к ней симпатию. Он бывало по долгу с ней что-то обсуждал. Может быть по лекарствам или еще чего, без никаких, конечно, глубинных закидонов. Но и всё равно влип он через это, хотя, получается, что как бы не за что.

Один раз смотрю, он с ней воркует, и жена пришла. Стоит возле его кровати и сюда в нашу сторону, метров так с десяти, наблюдает. Как я уже говорил, у Саши крайняя к выходу кровать в коридоре, а мы посередине. И вот он здесь, и позы всякие принимает в своем общении с младшим медперсоналом и смешки слышны, с той стороны стойки, и он на полном подъеме. Вдруг, вижу, Саша тоже заметил, что с прохода, как в театре, за их мизансценой какой-то зритель интересуется. Я ведь в начале говорил, что Александр меня подкупил своей независимостью и несогбенностью в больничной среде обитания. Но здесь, под пристальным взглядом жены, его как током ошпарило. Наверное так в жэковских терминах совмещают пробой электричества с прорывом трубы отопления. Словом, Александр подпрыгнул и, не извиняясь перед амбулаторной дамой души и сердца, рысцой рванул к своему стоилу. Потом я только спиной слышал сдержанно-натужные смешки с того конца коридора на фоне абсолютно отреченного лица медсестры, с моей стороны. Еще тогда показалось, что, возможно, такой казус в истории этой стойки для медсестер и не казус вовсе, а так погрешность центрового положения.

Со мной, чего уж скрывать, раз всё по честному, тоже одна срамная мизансцена с сестринским персоналом случилась. Я уже давно обратил внимание, что те сестры, которые кровь берут, их еще называют процедурными, а может это не одно и тоже, не знаю. Знаю только, что они всегда эти сестры, другие. Не обязательно, как в голливудских фильмах: люди в черном, особь, другие и т. п. Но что-то в ту сторону есть.

Одну, я помню, сестру, еще по молодости, когда кровь сдавал — чуточку даже струхнул. Девушка была бледная, как смерть, а все остальное у неё черное: волосы, глаза, с отблеском подкрадывающейся вечности, и ногти тоже черные. Красивая даже. Нет, страшного ничего не была, было любопытно, что прямо таки кровососка в живом обличье. Впрочем, наверное, это все таки юношеская впечатлительность. В то время, мы с ребятами часто кровь сдавали, чтобы бесплатный обед получить и какие-то деньги в придачу. Не такие уж и малые, если, к примеру, сравнивать с теперешними стипендиями студентов. Мы, с тремя моими ближайшими друзьями, жили на один банк. И понятно — всё поровну. Но, когда доходило дело сдавать кровь, я всегда падал в обморок. Не так, что прямо на пол брякался, но, как начинали сосать, всегда отключался. Ребята еще ругались, что я и здесь откосить горазд. Хотя забыли, наверное, засранцы, что у меня в общий котел была статья дохода, что им и не снилась. В тот период, я деньги находил. Когда рубль, иной раз трешку и даже пятерку. Просто находил и все. На дороге валялись. На моей, конечно, дороге. Ни у кого не

было такого дохода, а у меня был. И нормально. Так и говорили:

— Алик, давай уже, поднатужься, есть очень хочется.

И я находил. Жаль что теперь такой способности нет. Зато философия на этот счет есть, что если даже и лежит какая-то деньга под ногами, то поднимать ее не следует. Твои деньги только те, что сейчас тебе нужны, а остальные, что так валяются, считай, что взяты в долг, и их ещё придётся отрабатывать. Дурацкая какая-то философия, причем не мной придумана. Хотя и дед мне в детстве говорил:

— Олег, — причем «олег» почему-то с ударением на «о», — не нужно всякие копейки с земли поднимать.

Дед у меня в Преображенском полку служил при дворе Николая Второго и рассказывал, что царевича Алексея чуть ли не на руках держал. Он меня, ещё совсем малыша, заставлял газету «Правда» читать, сам плохо видел. А я у него потом спрашивал:

— Деда, а когда лучше было жить, сейчас или при царе?

— При царе, — уверенно отвечал дед.

А когда немного вырос и опять его об этом спрашивал, он так объяснял. Что при царе, батрак за лето (я так понял, что он сам нанимал батраков, поскольку был выслан в казахстанскую степь на перевоспитание, как слишком зажиточный хозяин) мог заработать столько, что потом всю зиму семью содержал.

Так что и та и другая сторона, получается, были довольны, — кто работал, конечно. Тогда на кой черт была нужна эта революция? Не успел у деда спросить. А жаль, сейчас спроси, у этих директоров новоявленных институтов, так языком голову заморочат, опять одна запутка останется.

А на счет того, почему одни находят, а другие нет, я от адептов нашей веры так слышал, что просить надо именно того, что в итоге хочешь, а не так: «Помоги мне Высшая сила заработать собственным трудом» и т. п. Не твое дело указывать как, проси именно то, что тебе надо, без комментариев.

Наверное правильно в студентах делал, что поднимал. Просил, вернее ребята просили, но и я, конечно, всегда «за», и давалось. Тем более, что на хлеб насущный. Впрочем, иной раз и пропивали, чего уж… Ну тогда, это не теперь. Тем более, что теперь, чтобы не думал «поднимать-не поднимать», лимит исчерпан.

Я начал про процедурных сестер, случайно потом на деньги переключился, а сейчас, здесь на отделении процедурная сестра была совершенно не ампирного характера. Хрупкая, узенькая, светлая девушка — быстрая и деловая, без каких-либо мистических штрихов в образе. Скорее — спортивная. Если бы я был бандюган из 90-ых, так бы и выразился: без половых признаков в натуре. Зато помогала ей совсем из другой категории — тоже сестра, но не процедурная, а, наоборот, такая межпалатная, не знаю по какой она части специализировалась, но по части во все стороны выпирающейся женственности, то к ее образу, в натуре, вопросов не было. Это я так выражаюсь, потому что волнуюсь. Потому что у меня с ней случай выпал, как раз в эту её сторону, по прямой принадлежности.

Нужно было мне всего-то укол сделать. Хотя вены у меня, правду сказать — не очень. Если полную правду — никакие. Опытные процедурницы кровь или из кисти берут или из-под ладони. Там точно можно попасть, только больно очень. Короче, ломалась, ломалась процедурная сестра — никак мне в вену на руке не попасть. И тут вторая взялась, от которой аж треск стоит, таким вся девичьим соком наполненная. А положили они меня почему-то на кушетку, на спину. Рука у меня вдоль кушетки пальцами вверх растопырилась, а эта девушка всем телом на меня нависла и всё пыталась мне точно в вену иголкой попасть. И тут я чувствую, что рука моя при этих поползновениях, но вы сами понимается куда девушке ладошкой утыкается. Вот тогда меня по моему главному анемнезу с делирием настоящая аритмия и пробила. Со всеми отягчающимися факторами. Бешеными экстасистолами, перебоями в дыхании и артериальным набуханием где нужно и где не нужно, тоже. Словом кончилось это дело тем, что пришлось мне штаны снимать...

Чтобы они мне этот укол в задницу сделали. Потому что в вену так и не случилось.

Зато я я потом долго краснел в присутствии этой второй медсестры, что была на подмоге. Пряча глаза и, одновременно затаённо выглядывая, вроде того как это делали раздавальщицы красных щей с обедненной повозки. С той только разницей, что здесь, с медсестрой, никаких обратных эмоций не предвиделось. Ну так я этот пример и привел в продолжении казусов с сестринским персоналом. С барной стойкой посредине отделения для сердечных больных. Эмоционально больных в том числе. В отличие от здоровой психики медработников. Надо думать по всей цепочке — от сестер и врачей к министру, включительно.

По министру тоже хочется отвлечься, потому что в больнице в голове всегда фоном всякие рваные воспоминания идут. Не то, что вся жизнь перед глазами а так, картинки из прошлого, на всякий случай. По медицинским министрам у меня тема с именами всплывает.

Когда я в Песочной работал, министра, замов и вообще всех из их генералитета почему-то звали Евгениями. Начиная с Евгения Чазова, его зама Воробьева и заканчивая нашим директором Евгением Александровичем Журбиным и его замом тоже, Евгением Ивановичем. Второй зам, кстати, тоже Евгений был. Имена в профессии, безусловно, интересная отдельная тема. И во времени тоже. Какая-то корреляция здесь есть. Помните, на заре двухтысячных, все компьютерщики Димами были, сейчас все менеджеры и дизайнеры женского пола — Насти, на крайний случай — Ксении. Айтишники: Артемы, Романы и Денисы.

Я, как и дядя Миша Задорнов, тоже искал истоки по именам и буквенным смыслам слов. Феофан Грек так сказал, одному из своих монахов учеников: «… В суть каждой вещи вникнешь, коли правдиво наречешь её».

Адаму было поручено самостоятельно дать имена всем сотворенным до него животным. И, знаете, для чего? Не много — не мало, чтобы владычествовать над ними. Это прямое напутствие, чтобы у нас за словами хоть какие-то образы и смыслы стояли, а не так, пустышку гонять.

Поскольку «люди видят всё», то и это дело подсознательно чувствуют. Тому пример, бабки, подходя к СОБЕСу, где им пособия раздают, на всякий случай крестятся. Глаза ведь не обманут, куда пришли — [со бесами]. И главные слова, мне кажется, люди правильно расшифровывают. Покаяние, например, — [пока я ни я]. Отличие Израиля от Палестины тоже по самим словам можно разглядеть. Израиль — [из рая], а Палестина — [поле истины]. Но здесь все далеко не в лоб. Вернее, для каждого лба по своему. Для кого Израиль — вышедший из рая, а для кого и изгнанный из него.

Возвращаясь к Даиде, по расшифровке имени которой тоже, наверное, нашлось бы что сказать, но не будем, отвлекаться. Потому что, как раз сейчас к её стойке подошла сиделка и что-то ей тихо сказала. Та сразу отстранилась от своих дел и быстро проследовала в палату к больному. Тому, что до сей поры считался беспокойным, и чего сейчас, по отношению к нему, вряд ли было бы справедливо сказать. Это меня встревожило и я через открытую дверь стал следить за происходящим. В палате, как мне показалось, тоже все замерли. Даида подошла к изголовью кровати, быстро приложила два пальца к шее лежавшего на ней человека, на секунду замерла и так же быстро вышла из палаты. За ней следом удалилась и сиделка.

Кроме того больного, что только что умер, в палате еще находились люди. Все кровати были заняты. Один дедушка, благообразного вида с выражением лица, как у актера М. Магдауэлла, который кашлял громче всех на отделения, были еще два парня, возрастом лет по сорок. Один из них иногда выходил из палаты и тоже бывало молча стоял у моего окна. Второй тоже все время кашлял, но в лицо я его не видел. И ни разу не слышал, чтобы они там между собой разговаривали. Не было видно, что вообще они как-то общались, эти обители 4-ой палаты, что была у изголовья моей коридорной койки. Вся жизнь там, похоже, была сосредоточена вокруг того больного, от которого только что вылетела Даида.

Подошел Саша и Михаил, мы молча наблюдали за происходящим.

У Даиды глаза округлились и пока она звонила по инстанциям, они так и замерли в этом положении. Не прошло и пяти минут, как у нас в коридоре появился некий энергичный человек, одетый в медицинский брючный костюм. Что это была девушка, можно было только предполагать, исходя из бледно голубого цвета её одеяния. В этом новом для отделения персонаже всё было мощным, действенным и не непререкаемым.

Эта девушка прямиком направилась сначала к Даиде, а затем к нашему больному. Мы с ребятами расступились, безошибочно угадав, что перед нами сотрудник морга. Во всем её облике чувствовалось возбуждение значимости своей работы. Она тоже приложилась к шее усопшего, коротко кивнула дежурной медсестре, тут же появилась санитарка и затем сразу же привезли каталку. Из палаты слышались руководящие команды, что нужно делать и чего не нужно. Больного упаковали в черный мешок и быстро увезли через коридор к лифту. Вслед за этим санитарка проворно скатала всё его белье, включая матрац и такую же, как я у себя видел прорезиненную прокладку. Все это унесли по коридору за угол в технический блок.

С момента, когда сиделка подошла к дежурной медсестре до образовавшейся пустой кровати в палате № 4, а с ней и свободного там места, прошло едва ли больше четверти часа. Можно было подумать, что мы являемся зрителями каких-то МЧСовсих учений. Только, наоборот.

Все были в удрученном состоянии, но никто ничего не говорил. По сути обсуждать было нечего. По иностранным фильмам, а теперь у нас в «Склифософском» мы все видели, как спасают умирающих больных, как работает реанимация. Когда все крутится, бригадный подряд и принятие единственно верных решений. С разрядами тока в 300 вольт, прямой массаж и все такое героическое прочее.

Реальная жизнь оказалась не такой. Только что произошедшее на моих глазах было лишено каких-либо атрибутов, демонстрирующих ценность человеческой жизни. Меня все время подбивало их спросить: сестру Даиду, а потом и доктора, который на следующее утро, как ни в чем не бывало, с теми же прибаутками осматривал меня, занявшего место усопшего.

Напрашивался вопрос: почему никто не бросился спасать. Принято как — то реанимировать, или не принято; положено или не положено. Только здесь или везде, кроме кино.

Потом, по прошествии времени, этот вопрос у меня как-то сошел на нет. Потому, как вели себя родственники: с какой-то обидой, но и с облегчением, как они быстро хотели покончить со всем этим, не слишком беспокоясь за вещами и даже оставили в палате его чайник, как с облегчением вздохнула сиделка, и вообще, складывалось впечатление что и самому больному, чем кричать, ругаться и метаться, теперь уже этого ничего не надо и, возможно, у него теперь покой. Я этот вопрос не стал обсуждать и со своими друзьями по коридорной жизни, ни с медициной и с самим собой. Сказав себе, что я сколько угодно могу рассуждать о смерти в этой жизни, но собственного опыта, как правильно и как лучше, у меня нет.

А вот ложиться мне на место «жмура» очень не хотелось, хотя я на сто процентов был уверен, что именно мне его и предложат, чтобы перекочевать из коридора. И тем не менее, когда мне на следующее утро новая дежурная медсестра, после Даиды, сказала:

• Переезжайте в палату. А я всё же спросил:

— В какую?

• В четвертую. — Был ответ.

Нельзя сказать, что это меня сильно напугало, хотя и было не в радость. Для успокоения я себе быстро представил, что на каждой их здешних кроватей эта эстафета давно запущена и не мне её останавливать. В том смысле, что если бы мне предложили другую койку и в другой палате, что бы изменилось? Там, что, это место по другому заряжено?

Взял свои манатки и пошел устраиваться.

В палате, напротив меня, оказался дед, который громче всех кашлял, а парни лежали ближе к входной двери слева и справа. Обо всех их я уже упоминал. Того, что лежал по мою сторону, то вроде я его встречал, чем-то знакомое лицо по городской жизни. Это он иногда стоял у моего окна, задумавшись. Оказалось, что зовут его Андрей и он уже почти здоров. Во всяком случае спать он в самом деле был здоров. У него, как у моего теперешнего доктора, который после выписки меня амбулаторно наблюдает — доцента из военной Академии, он курировал моего Самсоновича, — была немного несуразная фигура, какая-то на размер большая книзу, чем сверху. Он никогда не лез разговаривать, но мог ответить и поддакнуть. Второй, с отсутствующим, хотя и симпатичным лицом оказался сильным пьяницей. Это выяснилось по тому, как ему Самсонович выговаривал, что сердце не железное и при таком его алконасиловании следующего сюда посещения может не произойти. Мне он запомнился тем, что когда ко мне пришел сын и присел на стул рядом с моей кроватью, этот друг сел напротив нас и неотступно смотрел в нашу сторону. Я ему предложил закусить из тог что мне сын принес, но тот ответил категорическим отказом, не сбавляя напора нечеловечески тупого взгляда в нашу сторону. Сын мне потом сказал, что только ради моего спокойствия не дал ему в морду.

Доселе молчаливый Андрей с удовольствием рассказал про того, чьё я место занял, что тот, хотя и еврей, но алкоголик и всю семью терроризировал и что у него был обширный букет болезней и разбойничий характер. Всю семью доставал, и теперь не достаёт. Алкоголик и еврей для меня это не новость, я евреев и слесарями видел, и во вредном гальваническом цехе у котла с кислотой.

Среди пьяниц есть шесть процентов с медицинской патологией, выражающейся в том, что они после первой рюмки уже не могут остановиться, ни физически, ни психически. И это болезнь, как, например, диабет. Так вот у русских, поскольку нас много больше, чем грузин, например, или евреев, то и пьяниц такого болезненного толка среди нас больше. По абсолютной величине, а в относительном порядке у всех одинаково.

Первую ночь на покойницком месте, хотя и на замененном матрасе, всё равно было… холодно. На душе тоже. С другой стороны, все равно не спать. Еще по тому, что и в палатах все кашляют, храпят и шастают. На второй день, о предыстории моего ложа я и не помнил. Что тут еще играет роль. Когда ты уже не то что близко подошел, но и заглянул за горизонт, и уже понятно, что теперь не будет как в детстве, а потом и во всей остальной жизни, что это меня не касается. Теперь, наоборот, уже наглядно ясно, что это неминуемо будет и не отвертеться, то тогда становится, самое подходящее слово — проще.

На следующий же день, пока я обживался в палате, дед, который на Магдауэлла похож выписался и Андрей тоже готовился на выход.

На место деда поселился пожилой мужчина, крепкого телосложения, с темным лицом южанина. Так и оказалось, Николай, так его звали, был приезжий гость из украинской Одессы. Тоже оказался производственник, на пенсию с начальника цеха уходил. У него два сына и дочь. Похоже оба сына уже давно обосновались здесь, в Питере.

Местная администрация его сразу стала торговать на деньги. Не успел больной как следует разложиться на палатной больничной койке, сразу прискакала менеджиреца из финансового отдела больницы. Её норковая шубка очень диссонировала со убогим интерьером больничной палаты. Как и озвученная ей сумма, 18 тыс. рублей, причитающаяся к выплате украинскому гостю за неделю пребывания в больнице. Николай, без всяких одесских штучек, скромно поинтересовался, за какие такие услуги полагается такие денежные вливания.

• За койко-место и питание, — был ответ менеджера. — Узи, кардиограмма и клинический анализ крови сюда не входит и остальные анализы тоже платные.

Потом, когда уже норковая шубка вместе с душистым запахом покинула нашу затхлую обитель, Николай сказал:

• Хрен с ним, — ребята заплатят.

Мы, конечно стали его расспрашивать, как у них там в Одессе.

• Только здесь из ваших каналов и можно понять, что и как, — рассказывал одессит. — Там — сплошное вранье. Самое обидное, что детей своей пропагандой уже сгубили. Ужас какую чернуху и гадость им в голову вбивают.

По поводу того, как там вообще, так выразился:

• Вы ведь представляете, ребята, что такое Одесса. Там без своей выгоды никто пальцем не ударит, и дальше этого никто ничего видеть не хочет. Только исходя из этого на Дерибасовской революции происходят. С обеих сторон.

Вот и вся его характеристика революционного момента. И еще добавил, что пенсию пять тыс. гривен мне пока платят, так что жив пока.

Я тут же, конечно, прикинул, что с Майданом этим на Украине, повальным воровством, дефолтом, войной и всеми сопутствующими фактами, всё равно получается, что наши пенсии в десятку только-только стали дотягивать до него. И то, когда его пять тыс. по гривнам упали в 3 раза. А тут еще и у нас рубль покатился.

Может и аритмии у нашего народа от этого. Фибрилляция от возбуждения, а трепетания от страха.

А меня Самсонович на пятый день отпустил домой. Причем настолько был уверен, что лекарства дадут свой результат, что в последний, пятый день моего пребывания в больнице, не считая двух домашних выходных, что даже не отправил меня в этот день на кардиограмму. Хотя во все предыдущие измерения не показывали меньше 140 ударов минуту. По факту жизни доктор оказался прав, уже на третий день после выписки у меня пульс устойчиво держался ниже 90 ударов в минуту. И до сих пор. Правда и аритмия никуда не девалась.

В этот день трое из них, включая ординатора, лечащего врача и доцента по очереди послушали у меня пульс на руке. Лечящий врач был последним. Он и огласил вердикт:

• Нормально, меньше ста, жить будете.

Я конечно обрадовался, что меня отпускают, хотя и отчетливо понимал, что на сегодня «меньше ста», это навряд ли. Скорее всего, так оно и было.

Но вы знаете, у этих врачей, которые меня лечили в 15 горбольнице г. Санкт-Петербурга, включая Самсоновича, доцена из Военно-медицинской академии и даже молодых стажеров, у всех у них на лицах были улыбочки, в которых читалось, что они знают что-то такое, что если ты этого не узнаешь прямо сейчас, то вряд ли доживешь до сегодняшнего вечера.

Если хотите стать хорошим врачам, культивируйте такую усмешку.