Страсть

На голове у него две шишки. Маленькая, ближе ко лбу, скрыта под волосами и обнаруживает себя, только когда коснешься жесткого ершика — проступает, как буква Брейгеля под пальцами слепца. Вторая, побольше, высится за левым ухом мохнатым вопросительным знаком и движется взад-вперед, когда он жует. Кажется, это улитка, бросившая свой домик, да так и пустившая корни, не в силах уползти далеко от родного крова. Он говорил, что шишки были у него всегда, проcто за ними надо следить, чтобы они не росли. Потому что, если увеличатся, их придется удалять. Я бы их ему удалила. Бесплатно и прямо сейчас. Без анестезии. Выковырнула бы ножом. И пусть он сдохнет, сдохнет!

Я смотрю на него спящего. Широкая спина непроницаема — абсолютный покой, абсолютная уверенность. Мне хочется есть, но я не желаю его будить. На тумбочке лежат смятые презервативы, полные трупиками его нерожденных детей. Их пять. Но возможностей в них умерло гораздо больше. Иду в ванную, смотрю на себя в зеркало и не узнаю. Я потерялась где-то там, между простынями. Не могу решить, нравится ли мне это новое лицо. Впрочем, неважно. Главное, чтобы оно нравилось ему. Возвращаюсь в комнату, начинаю рисовать себе улыбку. Он просыпается, потягивается, как разбуженная гора. Вулкан снова готов к извержению. А как же резинки? Ну не бежать же за ними сейчас.

Я рада, когда все кончается, и уже сожалею о том, что оно кончилось. Что это было? Счастье? Пытка? Радость потери или боль приобретения? Боль, несомненно. Между бедер и внутри, такая, что трудно ходить и сидеть. А он ничего не замечает. Я ничего не показываю, но хочу, чтобы он заметил. Сам. А он не замечает. Мы едим шашлык, он говорит о Фаулзе. Наверное, в этом вся фишка. Когда мне больно, я хочу, чтобы он понял это сам. Понял и сделал что-то. Хоть что-нибудь. Но он говорит о Фаулзе или «Легендах осени». Поэтому теперь мне хочется сделать ему больно. Пусть корчится, а мне будет все равно. Корчится и сдохнет.

И пусть даже он не виноват. Пусть всегда так. Пусть правда, что он объяснял про Фаулза.