Часть 2

Учитель обществоведения передал мне сочинения учеников о Советском Союзе. На волос о самом популярном спорте в Советском Союзе одна ученица, не колеблясь, ответила — балет. И далеко не все плоды индийского просвещения в Туба-Сити были такими безобидно смешными...

В образцовой школе-интернате действительно не было секретов, кроме одного, но ведь и его не скрывала мисс Джоргенсон. Это не просто учебное заведение. Это — санпропускник, пункт по ускоренной ассимиляции. В школьных классах подписывают акт отречения от своего народа.

Цивилизацию в Туба-Сити представляет не только американское государство (школой-интернатом), но и частный бизнес. И к этому второму форпосту «господствующей культуры» повезла меня мисс Джоргенсон после осмотра школы.

В двух милях на юго-запад от Туба-Сити стоит у дороги желтого цвета приземистый дом — торговый пост Керли. Что это такое? Торговый пост совмещает функции сельмага, фактории, где происходит обмен товаров, ломбарда, куда закладываются разные вещи и драгоценности.

У двери недвижным языческим божком сидел самый натуральный древний индеец в черной шляпе с прямыми полями, с морщинистым старушечьим лицом. За кассой стояла миловидная индианка. Несколько женщин навахо в цветастых цыганистых юбках и шалях присматривались и пестрым, броским этикеткам на жестянках и картонках, которые доставила в аризонскую пустыню американская цивилизация. За домом была вырыта яма, имевшая вполне конкретное назначение, — утонув чуть ли не по шею в подвешенном над ямой длинном мешке, размахивая руками и с трудом сохраняя равновесие, ходуном ходил, плясал индеец, уминая шерсть. Там, с заднего хода, навахо сдают шерсть и мясо.

А властвовал над всем голубоглазый холеный здоровяк в тугих джинсах и шляпе вестерн на красивой бритой голове. Владелец торгового поста. Чистокровный «англо», как зовут индейцы белых американцев. Он приветливо улыбнулся мисс Джоргенсон, протянул мне крепкую ладонь и согласился удовлетворить мою любознательность.

Продукты в картонках, банках и склянках, к которым приглядывались индианки, меня не заинтересовали — это сокращенный набор любого американского супермаркета. Голубоглазый здоровяк, бряцая ключами, провел нас в кладовую, за металлическую решетку, раздвигаемую, как гармошка, и обитую сталью дверь. Глаза разбежались. Там был, ни дать ни взять, филиал музея индейского искусства — и побогаче того, что показали мне в Флагстаффе. По стенам этого немалого помещения без окон висели десятки широких кожаных, расшитых серебряными узорами поясов (их носят и мужчины и женщины навахо) — с большими бляхами из серебра, украшенными тонкой красивой насечкой. Над поясами, а также за стеклом шкафов едва ли не сотни ожерелий, браслетов, бус. Старинные ружья, седла, сбруя. Ковры и коврики ручной работы.

Я Увидел поэзию навахо, их любовь к неброской красоте, и благородной скупой игре серебра и бирюзы в древних бурых прожилках. Как шерсть и мясо, эта редкая красота обменивалась на соль, крупу, муку, сахар, консервы.Красота, узнал я, текла неиссякаемым ручьем. По словам владельца, каждый день приносят ему эти «вещицы».

Вынув из шкафа, он покачал на ладони ожерелье с большими камнями бирюзы, уложенными подковой на серебре, — на счастье.

— Это старинная вещица. Долларов на пятьсот потянет...

Я Посмотрел на ярлык, привязанный ниткой к ожерелью. Его заложили за восемнадцать долларов. Здоровяк не смутился.

— Ну что ж, и выкупят за восемнадцать плюс пять процентов.

— А если не выкупят, за пятьсот продадите?

— За пятьсот и продам.

Внешне ничего в нем нет от известных литературных образов ростовщиков-Шейлока, Гобсека, Скупого рыцаря, но суть та же. Впрочем, желая смягчить впечатление, он объяснил, что дает своим клиентам полгода на выкуп заложенных вещей и может продлить срок еще на два-три месяца, если из-за какого-то чрезвычайного события свадьбы, смерти, рождения — они не наберут денег вовремя. Он умеет ждать и не обострять без нужды отношения, зная, что свое — и немалое — ухватит.

— Почему же они несут вам свои семейные драгоценности, реликвии?

— Они не заботятся о завтрашнем дне. Есть сегодня доллар — истратят, а завтра что бог пошлет. — Значит, прибыльное у вас дело?

— Работать много приходится. С утра до вечера на ногах. И живешь тут же.

— А дело-то все же прибыльное?

— Работать много приходится...

Он проводил нас к выходу. Покупательницы оробело посторонились. Морщинистый старик покинул свое насиженное место у двери и стоял у прилавка, тайком оглядывая хозяина с дородной белой дамой и иностранцем в клетчатом пиджаке.

На обратном пути мисс Джоргенсон, директор образцовой школы-интерната, любящая индейских детей и приобщать их к «господствующей культуре», говорила о торговце с почтительным уважением: богатейший человек и порядочный — назначает индейцам справедливую цену, снисходит к бедным учительницам, иногда без наценки продает им старинные вещицы. У школы деловые отношения с ростовщиком — и вполне мирное сосуществование.

И вот, поужинав в кафе возле бензоколонки, где музыкальный ящик-автомат наигрывал популярный итальянский мотивчик и три парня заигрывали с тремя девушками, я вернулся в свою мормонскую келью, чтобы записать впечатления дня. Темно и тихо, лишь за стеной, в соседней комнате, ворочается во сне школьный инспектор, с которым тоже успел познакомиться. Завтра он обещал захватить меня в Уиндоу-Рок — главный административный центр резервации.

Листаю сочинения о Советском Союзе учеников седьмого класса. Среди

них попадаются и рисунки. Один старательно нарисовал красный флаг с серпом и молотом, второй — Николая, «последнего царя России». У третьего под изображением кремлевских соборов и колокольни Ивана Великого написано: «Кремль — это центр московского правительства, Белый дом России».

Питомцы мисс Джоргенсон больше в ладах с географией, чем с историей, и, конечно, проглядывает в сочинениях та тема, которую избрал в нашей беседе Джеймс Хоуэлл, уполномоченный Вашингтона в Туба-Сити. Тему эту школьники разрабатывают на своем уровне. «У России есть большая страна под названием Советский Союз, — пишет некая Кэти Спинсер. — Никто точно не знает, сколько людей живет там. Свобода в России не всегда так свободна, как в Соединенных Штатах..» Сэкли Кли подхватывает этот мотив: «Им не разрешают читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор и делать другие вещи, которые мы делаем в Соединенных Штатах. В Соединенных Штатах мы можем учиться столько, сколько захотим, и работать на разных работах...»

Смеяться или плакать, читая все это, — и где?!

Между прочим, управляющий мотеля тоже показал мне вечером кладовую, набитую индейским серебром и бирюзой. За еще более прочной дверью — бронированной, с наборным замком, как у сейфа.

Зазвал на свою жилую половину, рассказывал, показывал. Одного кредита, под заклад и зарплату; он сейчас выдал на семь тысяч долларов десяткам и чуть ли не сотням индейцев. Я смотрел его картотеку кредиторов, он делал пояснения. Вот индианка. С детьми. Муж бросил. Получает помощь от правительства.

— Значит, кредита больше, чем на сумму помощи, я ей не дам. Вот рабочий. Видите, написано — сто долларов. Это его зарплата за две недели. Больше, чем на сто долларов, кредита от меня не получит.

Многие в кредит берут продукты.

— Чем больше зарабатывают, тем хуже питаются, — говорит мой собеседник. — Почему? Когда денег больше, сразу покупают в кредит автомашину. А потом, глядишь, и телевизор, одежду. И едят одни бобы, бегут ко мне за продовольствием. Опять в кредит…

Еще в Нью-Йорке, примериваясь к карте штата Аризона, разглядывая и разгадывая картографическую абстракцию резервации навахо, в которую вписан четкий прямоугольник резервации холи, я мечтал о том, каким интересным будет путешествие от Туба-Сити до Уиндоу-Рок, с запада на восток, почти через всю землю навахо, не очень спешное, с заездами, остановками, осмотрами и опросами. Но это была мечта без собственных колес. Рейсовых автобусов нет, а чужому транспорту, как дареному коню, в зубы не смотрят и претензий не предъявляют. Школьный инспектор, взявший меня попутчиком, очень торопился и, похоже, раскаивался в своей доброте, был опаслив и боязлив. Получилось путешествие без экзотики и открытий, — полторы сотни миль примерно за три часа. Мили на дороге 264 были уложены так же хорошо, как на любой, такого класса, американской дороге. Спутник молчал.

Земля навахо, потом земля хопи, потом снова навахо струилась за стеклом инспекторского «доджа» со скоростью семьдесят миль в час, дымчато розовела знаменитая «окрашенная пустыня» — приманка для туристов и предмет фотографического честолюбия консервативного аризонского сенатора Барри Голдуотера, который неплохо снимает здешние пейзажи и сетки морщин на лицах старых индейцев, мелькали крошечные поселения — Хотевилла, Орайби, Поллака, Джеддито, мелькали и уносились назад, неразгаданные, неведомые, зря подразнив— шие.

Пустынное плоскогорье с не завистливым величием сурового простора. Слоеные пироги песчаника. Скупа здесь кухня природы. И суха. Обнаженные русла, как след доисторического ящера. Природных водоемов мало. Артезианские колодцы очень дороги.

Мы сделали лишь две короткие остановки. Один раз, вняв моим мольбам, инспектор свернул с асфальта на пыльный щебень — к деревне холи.

Улиц в деревне не было. Глинобитные дома сбежались беспорядочной толпой, как люди к месту уличного происшествия, и замерли, уставившись друг на друга окошками-бойницами. Снова на па— мять пришел арабский Восток, египетские, судан— ские, иракские деревни, пыльные, грязные, скучен— ные. Снова подумал, что к ним эта деревня холи ближе, чем к Америке с ее яркими красками, большими окнами и подстриженными ровными газонами домов. Нищие женщины смотрели на нас как на инопланетян. Мужчины отсутствовали. Любопытствовать было тяжело и зазорно. Развернувшись, мы уехали.

Вторая остановка была подольше. В модерновом зданьице у дороги, принадлежащем артели художников хопи, инспектор заказывал украшения для своей жены. На какую-то долю он тоже индеец, хотя не холи и не навахо.

И в артельном магазине, как в ломбардах Туба— Сити, я опять встретил красоту без крика и моды, вечную, а не образца очередного года, незнакомую, но принимаемую сразу. Свое достоинство, свое чувство меры и цвета в плетеных тарелках и корзинах, в домотканых коврах, в соседстве серебра с бирюзой.

А навахо так и не показались нам близ дороги номер 264, те навахо, что пасут овец, ткут ковры, строят свои хоганы из бревен, обмазанных глиной, без окон, с очагом на земляном полу, дырой-дымоходом в потолке; что дарят кусочек бирюзы младенцу, когда он впервые улыбнется, и на своих покойников надевают одежду задом наперед, чтобы обмануть злых духов, а злых духов хвори изгоняют на сложнейших церемониях с режиссерами-знахарями, верят в гармонию человека с природой и не подозревают, что кто-то зовет их навахо. Вместе с лошадью и овцой это имя дали им в семнадцатом веке испанцы, а для себя они— дене, то есть народ. Народ один-единственный. Так сказать, Народ с большой буквы.

Этот Народ мы так и не встретили, его редко разбросанные хоганы втянула в себя и укрыла пу— стыня. На дороге мелькали другие их соплеменники, оседлавшие высокие сиденья пикапов марок «форд» и «шевроле».

К концу третьего часа пути пустыня ожила приземистыми крепкими соснами и довольно щедрыми зарослями шалфея. Путешествие через резервацию благополучно и до обидного быстро кончилось.

Миновав новое круглое здание «сивик сэнтер», где разместилось нечто вроде индейского дома культуры, и два поставленных друг на друга стеклянно-бетонных темно-синих куба, приютивших племенную полицию, суд и тюрьму, мы въехали в главный административный центр резервации Уиндоу-Рок.

В некотором роде это индейская столица, хотя вряд ли наберется тут и тысяча жителей, и кажется, что и ее вот-вот поглотит пустыня. На окраине, господствуя над поселком, громоздятся отвесные скалы, и среди них выделяется одна, с большой дырой у вершины. В переводе с английского Уиндоу— Рок означает окно-скала, окно в скале.

Инспектор, затормозив машину у мотеля «Уиндоу-Рок лодж», поспешил в кафе, словно и гнал всю дорогу, чтобы вовремя встретиться со своим хэм— бургером — пресной котлетой, всунутой в круглую булку и политой кетчупом.

Я был, вне сомнения, первый советский человек в Уиндоу-Рок. Снял комнату в мотеле, единственном, как и в Туба-Сити, но сравнительно недавней постройки. Познакомился с его менеджером, мистером Нельсоном. Получил крышу над головой, кровать, стол, стул, сломанную лампу, завывание ветра за окном и аккуратные, свеженькие, каждое утро возобновляющиеся барханчики кремового песка под дверью. Закрытая дверь и плотно пригнан— ная рама— совсем не препятствие для здешнего, всюду просачивающегося песка.

Ученые вычислили, что, ни много ни мало, еще 163 миллиона лет назад, в мезозойскую эру, ветер и песок пустыни плюс вода высверлили это не ровное круглое окно в скале, не подозревая, что в двадцатом веке оно станет для индейцев навахо окном в остальную Америку. Впрочем, задолго до наших дней необыкновенная скала была для навахо свидетельством присутствия и деятельности сверхъестественных сил, одним из священных мест их земли. Сюда по весне приходили шаманы с плетеными бутылками, потому что только здесь была та вода, которая помогала упросить небо ниспослать обильные дожди. А теперь священной скале нашли не религиозное, а государственное применение. В 1936 году из форта Дифайенс, который был для навахо символом жестокости «англо», Бюро индейских дел переместило сюда административный центр резервации, а после второй мировой войны Уиндоу-Рок стал местопребыванием администрации, или правительства, племени.

Здесь многие не живут, а лишь работают.

Была пятница, конец рабочего дня и канун уикэнда. Индейская мини-столица вела себя по-американски, вымирая с автомобильной скоростью. Служилый люд разъезжался по домам, усаживаясь возле плоских, сооруженных из камня-песчаника канцелярий — в автомашины с важной предупреждающей надписью на бортах: «Официальное лицо. Племя навахо». В кафе при мотеле, куда я зашел перекусить, индеец в отглаженной форме полицейского любезничал с красивой официанткой-на ваш кой. У Официантки была прическа а-ля Софи Лорен и томный взгляд раскосых пронзительных глаз, заимствованный с обложки модного журнала. Кафе, хотя и скромное, маленькое, поблескивало стеклом, пластиком и нержавеющей сталью разных автоматических приспособлений, как где-нибудь на автостраде между Нью-Йорком и Вашингтоном. Щебетала стайка девочек-школьниц в серых бязевых тренировочных костюмах.

Те навахо, которые именуют себя Народом, отсутствовали и здесь, как будто не признавая своей и эту столицу.

Я отправился в редакцию газеты «Навахо таймс», которая издается племенем, в надежде найти общий язык газетчика с газетчиками. Два индейца клеили пакеты — это был, наверное, отдел распространения и экспедирования. Редактора не нашлось на месте. Разговора с его заместительницей, мис— сис Гудлак, рыжеватой, пожилой канавкой с нездоровым цветом лица и воспаленными глазами, не получилось. Привыкнув и общению с американцами, я поначалу невольно пробовал те же приемы на навахо. А они — другие. Их сдержанность выглядит угрюмостью, не приветливостью, нелюдимо— стью. Не каждый готов завязать приятельские отношения с белым так же быстро, как Джек Кукер. В отношении белого (даже если он не совсем понятный «красный») индеец инстинктивно насторожен.

Агде время, чтобы съесть с ним тот, по пословице, сближающий пуд соли?

Подробный разговор в редакции миссис Гудлак отложила до понедельника— и появления редактора. Но позвала другого Гудпака, своего племянника, и напрямик, карабкаясь через песчаный холм, он провел меня к длинному кирпичному зданию, где левое крыло отдано правительству племени, а центральная часть — персоналу БИД. Хотя короче и удобнее было войти через центральный вход, молодой Гудлак повел меня через крыло правительства племени — побаивался нарушить незримую границу.

Приближение уик-энда уже вымело коридоры. Но самый главный человек еще не покинул рабочего места в самом большом кабинете. И был доступ— нее Джеймса Хоуэлла из Туба-Сити, своего подчиненного, не играл в прятки с красным репортером, Грэм Холмс, почтенного вида мужчина с проседью в черных волосах, — директор резервации. И хотя на стене за его креслом висит портрет индейца — председателя совета племени (в обычном европейском костюме), Грэм Холмс знает свои полномочия и никому не собирается уступать их.

— Догадываюсь, что эта резервация у меня под началом, — так насмешливо и твердо определил он свое положение, приступая к разговору.

В его штате 4500 человек. Сам он — адвокат по образованию, из Оклахомы, с 18-летним стажем службы в БИД. А у нынешнего кресла Грэма Холм— са более давняя и непростая история, которая подробно описана в соответствующих книгах. В середине прошлого века для Соединенных Штатов Америки, укрепляющих и раздвигающих свои границы на запад и юг, наступил этап оконча— тельного покорения индейских племен. Навахо не сдавались без боя на милость дяди Сэма и его солдат. Первый договор Вашингтона с ними был заключен в 1846 году, но его признали далеко не все кланы и члены племени. Партизанскими налетами индейцы не давали покоя новым белым владыкам Амр послед нали и второй, третий, всем — соть. Тогда, разгромив в гражданской войне рабовладельческий юг (лишенные однозначности и идиллии парадоксы истории), с 1863 года Вашингтон взялся за окончательное усмирение воинственных индейцев. Генерал Карлтон решил выкорчевать навахо с их земли, а именно согнать их всех в форт Дифай— енс и под конвоем, гуртом отправить в форт Самер, в штате Нью-Мексико. Не так-то легко было изловить и собрать в одном месте людей, прячущихся в пустыне, горах, каньонах. Был отдан приказ: мужчин, как и овец, убивать, женщин и детей — захватывать, кукурузные поля — сжигать, сады — вырубать. (Современники свидетельствуют о многих случаях, когда навахо, — «как свиней или овец», — продавали в рабство.) Девять рот добровольцев полковника Кита Карсона и окрестные племена уте, зуни, хопи выполнили приказ. Большинство из оставшихся в живых навахо были выловлены, пленены, доставлены в форт Дифайенс. Потом была «долгая прогулка» под конвоем — длиной в 300 миль, в юго-восточный угол Нью-Мексико, в форт Самнер, прозванный «загоном для навахо». Туда пригнали семь тысяч индейцев, потеряв чуть ли не половину в дороге. Потом четыре голодных года в загоне, тощий рацион, разграбивший на две трети офицерами и чиновниками БИД и восполнявшийся крысами и дикими кореньями, неурожаи и засухи, холодные зимы без топлива и крова, все чужое — даже змеи смертоноснее и коварнее, и тоска по родине.

Эксперимент по выкорчевыванию и пересаживанию был безжалостным и неудачным. Навахо слез— но просили «Большого Белого Отца» вернуть их на землю предков, меж четырех гор и четырех рек.

История сохранила протокол переговоров в форте Самнер индейских вождей и представителя американского правительства генерала Шермана, Вождь Барбончито говорил американцу: «Пока я не стар и здоров, дайте мне вернуться туда, где я родился… Если вы отправите нас назад в нашу родную страну, мы будем считать вас нашим отцом и нашей матерью. Я говорю от имени всего племени, от имени всех наших животных — от лошади до собаки, а также от имени еще нерожденных детей».

Их вернули — по договору 1868 года, восьмому и последнему договору между правительством США и племенем навахо. С крепкими зарубками в памяти и с непонятной бумагой на английском языке, под которой стояли корявые кресты — подписи их вождей. Генерал Шерман доносил в Вашингтон, что по договору навахо получили «небольшую часть их прежней территории, которая максимально-легка и от путей белого человека, и от его возможных будущих нужд». (Между прочим, именно эта максимальная удаленность «от путей белого человека» помогла навахо сохранить свою самобытность и, единственному из индейских племен, свой язык как главное средство общения внутри племени.) Согласно договору, общинная земля племени и само племя переходили под опеку Вашингтона.

Грэм Холмс опекает сейчас праправнуков тех «нерожденных детей», от имени которых взывал к генералу Шерману вождь Барбончито. Интеллигентный. Философичный. Ироничный. Не убивает людей и не сжигает урожай. В его голосе не свинец, а добродушная умудренность наставника. Договором 1868 года Вашингтон обязался прислать навахо врачей и учителей (одного учителя на тридцать учеников). И вот учителя, а не солдаты под началом Холмса. И Не просто учителя, но и школы («Вы побывали в одной из них?»), не просто врачи, но и больницы.

— Мы, конечно, делаем ошибки, — охотно признает директор и тут же призывает к снискожце— нию. — А что их не делает?

Вот так и было, если вкратце вспомнить эту длинную историю: вначале они были независимы, потом бойна, если хотите — захват, если хотите — капитализм и довольно свирепая эксплуатация. И вот к чему пришли. Отсутствие собственной письменности — да, это проблема. Но главное — в другом. Индейцы боятся ассимиляции. Они хотят сохранить свое лицо, свой уклад жизни. И Мы, представьте, готовы с ними согласиться, но как тогда быть с экономикой? Одни овцы их не прокормят. Надо искать иные пути. И вот мы развиваем зачатки городских центров, с тем, чтобы постепенно на резервацию пришла индустрия. И между тем мы оставляем для них выбор. Хочешь проститься с резервацией и попытаться ассимилироваться — поезжай в Чикаго или еще куда. Хочешь оставаться — тоже твое дело. А они колеблются. Они боятся: а примет ли белый человек в свою среду? У нас, американцев, и сожалению, много, как бы это сказать, — экстремистов. Турист увидит одного пьяного индейца на федеральной дороге 66 и уже считает, что все индейцы — пьяницы. Есть и жестокие бессердечные люди. Индейцы подвергаются дискриминации, их слабостями, их беззащитностью поль— зуются. Какие слабости? Простосердечие, доверчивость, доброта. Ведь они — как дети…

Вот такой он, шеф-опекун навахо. Но в главном вопросе настойчив, как и другие его сотрудники, — ассимиляция. Выкорчевывание и пересадка — не такие, как в форте Сампер, — медленные, добровольные, но— непреложные. Растворение поодиночке среди большого американского мира, либо продление, затягивание групповой бедности резервации. На практике эта дилемма выглядит, пожалуй, по-иному: и тут и там бедность и отчаяние, тут — групповая, там— отчаяние каждого по отдельности, бедность рассеянная, растворенная, ме— заметная. И лишенная какой ни есть стены племенной защиты. А ведь среди своих, на миру, говорят, и смерть красна. А дано ли, террье — и лучше?

… Вечер. Солнце, которое вечным наблюдателем здешней жизни совершает свои круги над аризонской пустыней, скрылось в песках, развернув на прощание над ними недолгий широкий закат. Закат южный, ранний. Вечер долгий. Улиц в Уиндоу-Роке нет, вечерних городских гуляний с созерцанием если не людей, то хотя бы витрин тоже нет. Вспомнишь Флагстафф добрым словом. Да что людей и витрин — здесь нет и самого города. Всего лишь канцелярии, в которых пытаются управлять теми, кто тут не живет. Не только городов не существует у навахо, но и деревень. Хоганы, даже родственников, хуторками стоят на отдалении друг от друга.

Спать рано, и нечем занять себя. Мотель построен в форме буквы «П» — с длинной перекладиной; раскачивайся на ней в петле своего, опять внезапно подступившего, одиночества.

Двери в комнатах, как и во всех американских мотелях, выходят прямо на улицу, во двор (хотя где они, двор и улица?), но машин у дверей раз-два и обчелся. Кто навещает эту глухомань в начале апреля, кроме случайных транзитников и каких-нибудь командированных чиновников БИД?

Скучает за стойкой кафе красивая официантка, и под прической а-ля Софи Лорен баюкается небось мечта индейской Золушки о задержавшемся в дороге принце.

Выглянешь в окно: темное небо, звезды еще не разгорелись, редкие тоскливые огни, вечный ветер шуршит вечным песком. И вот, приспособив под письменный стол еще одну гостиничную комбинацию туалетного стола и комода, заносишь в тет— радь заманчивый издалека, а теперь медленно и скучно уходящий день, поглядывая с опаской на барханчики песка у двери и еще на одну посланницу пустыни — маленькую шуструю ящерку, шныряющую по стенам и потолку.

Слишком долгий вечер, слишком много времени. Из будки телефона-автомата, притулившейся к стене мотеля, набросав, по указанию невидимой операторши, нужное количество монет, позвонил в Нью-Йорк жене — и снова один. Месть судьбы, которая, забросив тебя в такое экзотическое место, дает вдосталь поскучать.

Неужели же не найдется тут, на этой длинной перекладине с короткими опорами, хоть еще одна неприкаянная душа, которой тоже хочется с кем-то скоротать вечерок? Светится же еще один огонек — для всех заезжих, у мистера Нельсона, менеджера, с которым ты перемолвился парой слов, заполняя анкету на проживание по прибытии в Уиндоу-Рок. И ты оказываешься прав, все мы люди, все человеки, и мистер Нельсон, оказывается, тоже изнывает от скуки, хотя давно ему надо бы к ней привыкнуть. При его здешней жизни.

Старый холостяк. Днюет тут и ночует. Днем — то за кассой сам стоит, то командует на кухне, учит поваренка-навахо делать яблочный пай, то сидит за столиком в кафе, льет кофе, присматривает за по-рядком. И ночует тут же, в пятом номере, один, с бойкой, ласковой собачонкой, которая, повизгивая от удовольствия, любит сбрасывать подушки с кровати.

И вот вместе с Нельсоном коротаем вечерок, сидим и у него, и у меня, и не молчим — беседу— ем. И этого «англо» я пытаю насчет индейцев, но каждый человек — история, и разве не заслуживает мистер Нельсон нескольких слов о нем самом.

Лицо усталое — не просто от этой скучно уходящей апрельской пятницы, но уже и от жизни. Галстук-шнурочек «вестерн», повисший на жилистой шее, пропущен через индейскую брошь, серебро с бирюзой. Тут каждый «англо» с теми или иными атрибутами приобщения к индейцам — в одежде, в биографии, в том и другом. Всю жизнь мистер Нельсон делает бизнес на индейцах и рядом с индейцами. У него собственный ресторан в Фармингтоне, на севере соседнего штата Нью-Мексико. А в Уиндоу-Роке уже два года управляет этим отелем, который, кстати, принадлежит администрации племени навахо. Отнюдь не золотое дно. Сами они, индейцы, дело вести не умеют, вот и приглашают белых бизнесменов. Шесть менеджеров, все белые, сменились в течение двух последних лет. Мотель неприбыльный. Но Нельсон получает свое жалование, как положено, и за него в Уиндоу-Роке держатся, ему удалось сократить дефицит. Он работящий и практичен. В штате у него восемнадцать уборщиц, официанток, кухонного персонала — и все навахо. С ними ладит — не ладить нельзя, н о и жалуется на них, на своих индейских девушек. Черт побери, они медлительны и не любят улыбаться, а ведь улыбка — это нужная, окупает себя в бизнесе вещь, как конфетки, которые бесплатно раздают малышам, приходящим с папами и мамами, — родителям нравится, когда обожают их детей. Черт побери, будьу него белый персонал, больше восьми-десяти работников не понадобилось бы.

Выгода для Нельсона на первом месте. Люди, Нельсон смотрит на них свысока, снисходительно. свысока, снисходительно. Но жизнь бок о бок с индейцами научила его пониманию, даже жалости. И, белый с белым, он доверительно делится со мной своими наблюдениями, в которых его американское суперменство перемешано с чувством сострадания к несчастным.

Из наблюдений Нельсона:

— Я вам прямо скажу: они нас, белых, ненавидят. Хоть и давно это было, но они помнят ту «долгую прогулку» из форта Дифайенс в форт Самнер, куда гнали их солдаты, — зимой, полураздетыми, с детьми. Им есть за что нас ненавидеть. Старики молодым завещают: «Помни ту «долгую прогулку».

Я знаю многих белых тут в округе. Может быть, с тысячу человек. А только четверо женаты на индейских девушках. Ненавидят они нас. Я старый холостяк, денежки у меня есть, но ведь ни одна индианка за меня не пойдет. Им старшие передают из поколения в поколение: «Не выходите за белых. Вы им нужны только для одного — для похоти...»

И еще из наблюдений Нельсона:

— Устроены они по-другому, вот в чем дело. Уж если навахо купил пикап, в кредит, само собой, то встает он утром ни свет ни заря и катит к черту на кулички — к своим приятелям, чтобы подбросить их на работу. Задаром! Вот потеха! Я ему говорю: «Что же ты, олух, своей выгоды не понима— ешь? Рокфеллер ты, что ли? Ведь на одном бензине прогоришь». Куда там! Не слушает, ведь они, гово— рит, мои приятели, разве можно с них брать?

И в долгий вечер от мистера Нельсона, способного к состраданию, но превыше всего ставящего выгоду, я услышал не одну быль о чудной, умори— тельной и разорительной доброте простаков-индейцев. Об индейской семье, которая купила, опять же в кредит, большой морозильник и сразу же продуктов на пару месяцев (оптом они стоят дешевле), а родственники, их не сосчитать, прослышав о покупке, пришли проведать и поздравить, и не через пару месяцев, а через четыре дня в пустом морозильнике холодно и не нужно отсвечивали эмалированные стенки. Об одном навахо, который вздумал податься в бизнесмены и под заем в банке арендовал бензоколонку у корпорации «Мобил» — и мгновенно прогорел. Одного не рассчитал: не мог брать деньги за бензин с

родственников и знакомых, а племенное родство обширно. О том, что индейцы не умеют «аккумулировать» вещи и пускать деньги в оборот.

— Заметили мою кассиршу? Ушла однажды с работы не отпросившись. Я хватился, где? Овец своих поехала пасти. Когда вернулась, я спросил: «Сколько ты здесь получаешь за две недели?» — «Сто долларов». — «А от овец в год?» — «Долларов пятьдесят». Я же говорю вам, что мозги у них по— другому устроены...

В Уиндоу-Рок я приехал к индейцам навахо, но на стыке двух образов жизни лучше увидел давно знакомую Америку мистера Нельсона и ему подобных. Ту Америку, которая сама-то знает, как накопить на ресторан в Фармингтоне или где-то еще, и которой смешны и непонятны чудаки-индейцы, «вчерашние» люди, которые не в ладах с расчетом и выгодой, не могут поставить их выше родства, приятельства, дружбы. И думает она, эта Америка, что смех ее подхватят все «белые люди». С одной

стороны, традиции навахо, включающие коллективизм и взаимовыручку. С другой, американский образ жизни, воспитывающий индивидуализм и списывающий как неудачников многих из тех, кто не преуспел в конкуренции, в «крысиных гонках». Нелепо идеализировать нищету и пасторальных овечек, тем более нелепо превозносить их, противопоставляя мощной индустрии, высокой производительности труда и развитой цивилизации. Но если бы дело обстояло таким образом, то была бы проблема, большая, длительная, мучительная, но не трагическая, несущая в себе возможность разрешения. Трагедия же индейцев в том, что объективно от них требуют капитуляции, что совместимости двух образов жизни быть не может, а отчужденность их налицо, что племенной строй расплющивается экономическим и психологическим прессом американского капитализма, высокоразвитого и равнодуш— но-жестокого.

Проще говоря, чем труднее индейцам вписаться в«господствующую культуру», тем легче бизнесу обирать их. Американский образ жизни работает на щук и акул «частной инициативы», промышляющих на территории резервации и вокруг нее. Вот один пример. Мне сказали, что из 150 лавчонок, торговых постов, бензоколонок и других коммерческих заведений, имеющихся в этой резервации, навахо принадлежит лишь 40. Запрещена продажа спиртного — раздолье для белых нарушителей, нелегальных поставщиков, бутлегеров. Нет продовольственных магазинов, принадлежащих племени, — раздолье для белых торговцев, берущих втридорога.

Воскресенье.

Валяйся в постели, читай подвер— нувшиеся под руку пустые аризонские газетки, слушай броски и завывания ветра, любопытничай, кого бог послал, когда заскрипит какая-то автомашина, заворачивая и мотелю. И заносил в тетрадку субботние впечатления. Веселенькой выдалась суббота.

А все началось с того, что я пытался заручиться в пятницу хоть какой-то помощью в редакции «Навахо таймс», обещанием свозить меня куда-нибудь, показать в натуре, на примерах, как же живут неуловимые, ускользающие от посторонних, натуральные индейцы-навахо. И не очень приветливая Гуд— лак вошла-таки в мое положение — новичка без колес. Обещала заехать в субботу и возить по окрестностям Уиндоу-Рока.

С утра был в нетерпеливом ожидании. И подкатил старый «шевроле», но не с самой Гудлан, а с ее супругом Чарли Гудлаком, весьма монументальным и живописным мужчиной в старом макинтоше, с классическим, просящим на медаль, горбоносым индейским профилем, большим лицом и львиной гривой, перехваченной по лбу и на затылке ритуальной лентой, которую позднее, когда действие стало стремительно развиваться, он, совсем не ритуально, подвязал к баранке своего авто.

Чарли Гудлаку шестьдесят восемь лет. Когда то он работал в Уиндоу-Роке всего-то бухгалтером, но жесты у него величественны, как у индейского вождя. И вот таким жестом, обходясь минимумом слов, он пригласил меня на переднее сиденье потрепанного «шевроле», где был еще тот самый молодой индеец, который накануне провожал меня к Грэму Холмсу, — Герман Гудлак, племянник. На заднем щебеча по-английски, сиденье егозой вертелась, дочка Гудлака, девочка лет четырех.

Опять я ошибся — и крупно. По опыту своему в обыкновенной Америке ожидал такую упорядоченную экскурсию, в которых бывал десятки раз. Но человек с модельной внешностью вождя, в сандалиях на босу ногу и в макинтоше, надетом на спортивный тренировочный костюм, сразу же отказался играть роль гида.

— Едем в Галлап, за покупками, — объявил он, когда, теснясь, мы устроились втроем на сиденье, и совсем уж неожиданно добавил: — А вы, если хотите, оставайтесь там… Я вообще не хотел Галлапа. И даже по расписа— нию, о котором никогда не забывал, не имел права туда ехать: до него было двадцать семь миль, и, следовательно, он лежал за пределами 25-мильной зоны, в которой разрешалось мне передвигаться, находясь в Уиндоу-Роке. Но перспектива целый день поскучать в мотеле заставила меня пренебречь маршрутом. Во всяком случае его буквой. Дух я не нарушал — во вторник, согласно маршруту, Галлап как раз мне полагается.

Поехали.

И первую остановку, а их оказалось много, сделали еще в Уиндоу-Роке возле здания, которое представляло куб поменьше, поставленный на куб побольше, и вмещало полицию, суд и тюрьму.

— Это наше общежитие для пьяниц, — пошутил Гудлак-старший, имея в виду ту часть здания, где находилась тюрьма.

Мне еще предстояло привыкнуть к его юмору. Племянник на несколько минут забежал в «общежитие». Поехали дальше.

Вторая остановка — через две мили. Едва пересекли никак не обозначенную, но превосходно из— вестную Гудлаку границу резервации, — винный ма— газин. Первая ласточка, первый привет «большой земли». Примета цивилизации, подкарауливает индейцев у самого края их земли. Девять утра, но у магазина вкривь и вкось, наспех поставленные пикапы и легковые, и пиво течет рекой. Гудлак по-хозяйски уверенно въезжает на стоянку, замедляя ход, выглядывает из «шевроле», степенно здороваясь со знакомыми. Их много.

Магазин вместительный и чистый, продавец — из навахо, на полках виски, джин, водка, вина разных сортов. Но любимый напиток — пиво.

Расположившись на сиденьях машин, прислонив— шись снаружи к стене магазина, сбившись в кучку на стоянке, индейцы дуют пиво, каждый из своей банки. Только монументальному Гудлаку сделано исключение, и свою банку пива «Курс» он опустошает внутри магазина, завернув ее в бумажный пакетик. Я воздерживаюсь, хотя и чувствую, что быв— ший бухгалтер с подозрением смотрит на такого попутчика. Но пока он, кажется, не забывает об обязанностях экскурсовода.

— Моя сестра, — представляет он мне зрелую индианку, и не поймешь, шутит или в самом деле это его сестра. — В молодости была очень красивой. А теперь слишком любит пиво. Но пока еще ничего, верно?

На лице женщины останки благородной красоты. Глаза слезящиеся, грустные, жалкие.

Чарли Гудлак везет нас дальше. И третья остановка там, где мы снова въезжаем на территорию резервации, миновав языком вдавшийся в нее кусок «большой земли». Останавливаемся у мусор — то бака, освобождаемся от улик, бросая в бак пустые пивные банки. С уликами нам может не поздоровиться — в резервации сухой закон.

И вот Галлап, вне резервации и вне Аризоны, в штате Нью-Мексико. Его окраина встречает нас мертвыми глазами заброшенных шахтерских домов. Шахты закрылись, шахтеры уехали, владельцы магазинов на Коул-авеню (Угольном проспекте) нашли другую клиентуру. В духе рекламного самовозвеличивания Галлап с его семнадцатью тысячами жителей именует себя всемирной столицей индейцев. Сюда наезжают навахо, зуни, индейцы из дру— гих племен. Тут процветает то, чего лишена или почти лишена резервация, — бары, магазины, прачечные, доктора, ростовщики и кредиторы. Эмблемой города там и сям мелькают многозначительные вывески — «заклад и займы».

— Ну, сейчас вы увидите индейцев в действии, — не вдаваясь в подробные объяснения, но с явным сарказмом сказал Чарли Гудлак, едва мы въехали в Галлап. И первым делом припарковался убара «Шлитц», и сам, не мешкая, приступил к действию.

Нет и десяти утра, но в баре шумно и людно. Все индейцы. В джинсах и шляпах. С пивными банками в руках. И я догадываюсь, чего Чарли ждет от меня, и бармену Джо, с которым он меня знакомит, заказываю три банки пива. И, забрав банку, потеряв ко мне интерес, Чарли отходит в сторону к приятелям — пошептаться о чем-то своем, индейском. А мне достается снова белый человек — бармен Джо. Узнаю, что ему двадцать восемь лет, что помогает ему здесь младший брат, что бар принадлежит отцу, что самый бойкий бизнес — дважды в месяц, в дни индейских получек. Сегодняшнее, показавшееся мне шумным утро — рядовое, сред нее.

Гудлак приблизился ко мне с долларовой бумажкой в руке:

— Ставлю три банки. Добавь мелочь.

Джо опережает меня:

— Три за счет дома...

Мы покидаем «Шлитц» минут через сорок. Сзади бежит дочка Гудлака. Она тоже была с нами, толкалась под ногами, ей это не впервой.

У продовольственного супермаркета «Кали— форния» Чарли вынимает из кармана длинный лист — составленный дома список закупок на неделю. В Уиндоу-Роке своего супермаркета нет.

Погуляв по магазину, еще с полчаса жду Гудлака, сидя в «шевроле», наблюдая, как подъезжают и уезжают покупатели, как мальчишки-рассыльные подкатывают к их машинам тележки, нагруженные пакетами с провизией. Наконец, катят тележку и нам, и за ней важно шествует Гудлак-старший. загрузив продукты на заднее сиденье, опять куда-то исчезает.

Его племянник Герман сидит в машине, поглядывая в мою сторону тускло блестящими, непроницаемыми глазами. Что-то, видно, прикидывает про себя, решившись, просит денег. Поясняет: ни пенни за душой, вчера выпустили из тюрьмы под залог — дядя внес, двадцать дней просидел за пьянство. Час от часу не легче. Получив деньги, Герман рассказывает о себе — был женат, но жену и ребенка бросил, служил в армии в Корее. По его разумению, вторая мировая война не кончилась, продолжается — то в Корее, то во Вьетнаме, то еще где-нибудь, куда Америка бросит своих солдат в следующии раз.

Появляется дядя Чарли, садится за руль, запахивая полы своего макинтоша, и снова едем мы не— долго. У знакомого бара «Шлитц» Гудлан, забрав из багажника спиннинг, уходит чинить катушку, обещая вернуться не раньше, чем через час. Герман отправляется в бар с моими долларами.

Уже полдень. Оживленный перекресток. Всюду водовороты индейцев, и кое-кого из них на ногах удерживают лишь пристальные взгляды полицейских. И тут же другие навахо, семейные, с женами и детьми на сиденьях своих пикапов.

Индейцы в действии… Все люднее и шумнее Ко— ул-авеню, все быстрее и яростнее индейская карусель, все чаще зеленые полицейские машины с белыми стражами порядка. А порядок в том, чтобы сдавать доллары галлапским коммерсантам по возможности без скандалов и пьяных драк. И драк пока не видно, хотя хмель накаляет атмосферу...

Чарли запропал, и я привязан к нему машиной, и с самого утра мы, очевидно, не поняли друг друга, и в Галлап он приехал по своим делам, а совсем не ради меня. И мне остается пенять на себя и на свое незнание индейской психологии. Но вот он, наконец, наш живописный отставной бухгалтер. И девочка с ним, слава богу. И спиннинг. Новая катушка, на конце лески грузило, и, замахиваясь, озоруя, как мальчишка, Чарли забрасывает удочку под ноги прохожих. Те озираются. Похоже, все знают Чарли Гудлака.

— Когда же поедем?

— Сейчас и поедем, — отвечает — он. Вот толь— ко Германа разыщу.

Уходит в бар с девочкой и ищет там Германа почти час, но так и не находит.

— Пропал, — говорит он, вернувшись. — Вот бес— толковый парень. Опять в тюрьму угодит.

Чарли заметно отяжелел и стал еще медлительнее. Глаза сузились. Распухшие, влажные от пива губы с трудом выталкивают слова.

— Пойду еще погляжу.

Он ждет, когда я его угощу. Но я боюсь — доберемся ли мы тогда домой. Чарли уходит в бар без меня и еще полчаса ищет и не находит Германа.

— Едем без Германа.

Едем по Коул-авеню. На окраину. Последние строения. Дорога. И...

— Заглянем-ка на минутку сюда. А вдруг он здесь?

Чарли выруливает на площадку перед большим винным магазином. В задней его части — еще один бар.

Этот бар и публика в нем — «приличные». Интеллигентного вида навахо, чиновники из Уиндоу-Рока, какая-то хорошо одетая женщина, дети с бутылками кока-колы. И даже дверь в туалет открывается общепринятым, а не электрическим способом, как в других галлапских барах; там туалетная дверь открывалась нажатием кнопки под рукой у бармена, и резкий звук зуммера сигнализировал: входите, допущены...

Гудлак никуда не спешил, не торопился обор— вать свой субботний праздник, всласть болтал с приятелями. Но иногда вспоминал обо мне, подводил то одного, то другого индейца.

В углу, в стороне от толчеи, разговорился с двумя навахо. Один, назвавшийся Джоном Мартином, возглавляет департамент просвещения в правительстве племени, другой не представился, но тоже производил впечатление образованного человека. Началось с их рассуждений о том, что в России «свобода не так свободна», как в Америке.

И вдруг откровенные горькие суждения об американской жестко избирательной свободе, которая оборачивается несвободой и притеснением индейцев. Это от Мартина я впервые услыхал, что Галлап прозвали всемирной столицей индейцев. Здесь, на границе резервации, индейцы сбывают свои продукты и покупают товары, здесь происходит торговый обмен, широкий и неравный.

Я спросил, кому принадлежат торговые посты. Мои собеседники переглянулись, удивившись наивности вопроса.

— Конечно, белым.

— Все до одного?

Снова переглянулись, усмехаясь.

— До единого.

— А почему?

Мартин ответил, что у белых деньги и влияние. — Даже если бы у меня было на что купить лицензию, — а у меня этих денег никогда не будет, — все равно мне ее не дали бы. Суды и влияние у «англо».

— Надо думать, они неплохо наживаются на своих торговых постах?

— Не меньше ста процентов прибыли. Обирают бессовестно… Взять ковры. Тонкая тяжелая ручная работа. Навашская женщина два дня спины не разгибает, чтобы выткать вот такой маленький коврик-. Мартин показал руками примерно размер сложенной вдвое газетной страницы. — И ей ведь нужен еще материал, шерсть. И вот она приходит на торговый пост. Торговец говорит: «Четыре д о л — лара». Четыре доллара за два дня такой работы? Грабеж! «Хотя бы пять», — просит она. «Четыре!» — повторяет он и отворачивается. И она сдается. А он тут же продает этот коврик втрое дороже.

— Куда же смотрит правительство племени? — А что оно может сделать? Все в руках белых. Только за последнее время мы начали зася о возможностях усиления своего политического влияния. Ведь у нас есть избирательные права. И нас тут много, в ближайших округах нас больше, чем белых.

То ли пиво делало свое дело, развязывая языки, то ли хотелось втолковать правду-матку чужому и несведущему человеку, который так и уедет, ничего не поняв, но в словах Мартина все сильнее клокотала горечь угнетенного, тоска по справедливости, страсть обличителя. Несчастных его соплеменников обманывают и обворовывают, объединившись в один неправедный союз, торговцы, бармены, полицейские, судьи. В Галлапе завершается индейский цикл: работа — питейное заведение — тюрьма за пьянство. И Снова работа. Великая забота бледнолицего о краснокожем! Напиться — и пропить— ся — индейцу никогда не мешают: иначе цикл разорвется в решающем, коренном звене. А пропился — полицейский воронок, скорый суд, недолгая тюрьма. И до свиданья, до новой встречи.

Я вспомнил Флагстафф. Америка знаменита господством стандарта. И тут действовал один и тот же стандарт, система, сложившаяся и апробированная. Лишь размах был внушительнее.

… Мы выбрались из Галлапа в четвертом часу дня. Гудлак был откровенно пьян, но не уступил мне место водителя. «Шевроле» заносило то вправо, опасно близко к обочине, то влево, на встречные машины. Чарли ехал молча, сопя и стараясь не заснуть, то тяжело клонясь к баранке, то вскидывая свою кудлатую голову, и я утомленно молчал, и лишь маленькая девочка как ни в чем не бывало птичкой щебетала за нашими спинами, как будто внушая, что все будет счастливо и хорошо.

В одном месте Гудлак, не забывая о домашних поручениях, купил круглый пшеничный хлеб. И не мог он, конечно, миновать последнюю точку, последнее прости-прощай перед резервацией — винный магазин «Шалфей» милях в десяти от Уиндоу— Рока. И там могучий индеец выпил еще пару банок пива и этим последним визитом оставил в моей памяти белолицую, сочную, энергично-сексуального типа хозяйку заведения и одного индейца, который, узнав, откуда я, сообщил, что воевал в Корее, что потерял там ногу, и обличающе вскрикивал: «Коммунизм! Коммунизм!»Подробнее насчет коммунизма пьяный ветеран объясниться не мог, лишь тыкал рукой в свой протез, прикрытый штаниной, и вставал, чтобы показать увечье.

Хлопала дверь. Вваливались все новые посетители. Бесстрашная белая хозяйка отпускала пиво. Какая-то индианка, плача, рассказывала, как разговаривала недавно по телефону с бросившим ее мужем. «Я не считаю, что мы совсем уж развелись. Может, он еще вернется. Но я ему сказала: если так будешь пить, лучше не приходи, все равно не пущу». Потом в магазине появился ее племянник вместе с миловидной девушкой. Он был трезв и улыбчив. Пришел сказать тебе, что пора, они ждали ее в машине. И еще три-четыре навашки стояли снаружи, у боковой стены, укрывшись от ветра и ожидая своих непутевых мужей, которых за послед— ние их доллары угощала соблазнительная белая дама.

Чарли Гудлак вышел из «Шалфея», выбросил пустую банку в окно машины, сказал: «Подальше от ЭТИХ ПЬЯНИЦ..»

И потянулись последние, самые драматические мили. Дорога была не прямой и не ровной, сподь— емами и поворотами, среди откосов заросшей шалфеем земли, и «шевроле» Чарли выделывал на дороге кренделя, как пьяница, у которого заплетаются ноги. По привычке автомобилиста я то и дело машинально нажал ногой на тормоз, — а он был у Гудлака. И каждая встречная машина была видением аварии и смерти.

Еще и еще минуты крайнего напряжения, еще и еще соскальзывание на обочину, и, как по одной половице пройти, попытка проехать мимо полицейской машины, стерегущей автомобилистов при въезде в Уиндоу-Рок, и — камень с души, чувство облегчения и свободы. Колеса шуршат по гравию, по кремовому песку возле мотеля. Какая надежная спокойная пристань! Удачная, весьма поучительная поездка. Удачный день. Недаром это имя, Гудлак, (значает по-английски «удача».

В понедельник утром жизнь вернулась в Уиндоу— Рок, и еще спросонья я услышал ее в скрипе тормозов возле мотеля. Столичный поселок ожил, приливная волна служилого люда заплескалась в его странных берегах. Когда я пришел завтракать, на— фетерий при мотеле был полон, мистер Нельсон, распространяя вокруг бодрость, приветливость и улыбки, добродушно покрикивал на своих подчи— ненных, поторапливая их, все, чему положено, шипело, лилось, булькало, и очередь любителей утренней чашки кофе и традиционной яичницы быстро продвигалась у стойки. В очереди я заприметил двух-трех своих знакомых по голландским увеселениями. Но факт знакомства они почему-то не спешили подтвердить. Был среди них и Джон Мартин, шеф департамента просвещения, рассказывавший, какими путями «англо» перекачивают себе в карман скромные индейские доллары, но и он как будто раскаивался в своей откровенности, делал вид, что не заметил меня. Я оставался чужим, странным, непонятным гостем.

«Ястребиный Коготь! Я ж твой Бледнолицый Брат...»

Нет, не могли они этого понять. Не знали, что билась во мне эта строчка поэта, впервые увидевшего индейцев въяве, а не в книгах Фенимора Купера и Майн Рида, и воскликнувшего с печальюсо— страдающего и недоумением непонятого: «Ястребиный Коготь! Я ж твой Бледнолицый Брат..» Не знали они ни этой строчки, ни чувства, стоявшего за ней, и ни того, что преследовала она меня, попавшего на их землю, в их страну, которую зовут замкнутым в себе, отстраненным от остального мира словом — резервация.

И, наверстывая упущенное за уик-энд, я ходил в понедельник из офиса в офис, не человеком с улицы, зашедшим в пивной бар, не «дикарем», а с ман— датом Нью-Йоркского центра иностранных корреспондентов («всем, кого это касается»), занимаясь профессиональным делом сбора и перепроверки информации и предварительной ее сортировкой, — что и как уложить в материалы, которые надо будет отправить в газету по возвращении в Нью-Йорк. Чарли Гудлак вряд ли влезет в газетную полосу, как и Джек Кукер, слишком они не причесаны, пьяны и живописны, и теперь я собирал не типажи и образы, а цифры и факты, как будто в обобщенном и усредненном находится самое сокровенное и истинное о человеческой жизни. Цифры и факты главный хлеб корреспондента, хотя частенько о н так же черств и так же дерет горло, как сухари. Но не буду клясть свой хлеб. Разговоры с чиновниками— индейцами были интересными, дали новую пищу, нагляднее очертили проблемы, которые замалчивают или не замечают «англо» из Бюро индейских дел.

В правительстве племени, как и во всяком сколь— нибудь солидном американском учреждении, есть свой отдел по связи с прессой и публикой. Его шеф, Перри Аллен, которого я не смог увидеть в пятницу, собственно, и должен был курировать ме— ня. И к нему я отправился первым делом, с утра. Он вел утреннюю планерку — заседают и в резервации. Меня как будто уже ждали. Только доложи— ли, Перри Аллен сразу вышел ко мне. Вернее, вы— катился — с парализованными ногами, в инвалидном кресле на колесиках. В его обличье индеец уживался с белым американцем. Квадратное лицо, широкие скулы, приплюснутый нос, жесткие волосы, а манерами, стилем поведения, одеждой — деловой и деятельный американец.

Вкатился следом за мной в свой кабинет. При— вычно развернул кресло в рабочую позицию за письменным столом. На стене за его спиной выделялся плакат-призыв председателя племени экономить средства и в рамочке — нечто вроде почетной грамоты от губернатора штата Нью-Мексико. После короткого ознакомительного разговора Перри Аллен передал меня своему помощнику Роберту Шарди — вместе с ключами от «шевроле» и поручением отвезти и показать, как живет в округе простой народ, простые индейцы — чем меньше времени оставалось у меня, тем невыносимее была мысль, что уеду, так и не повидав их.

Роберт Шарди начал с показа избранников народа — членов совета племени. Восьмиугольное здание индийского парламента в чем-то имитировало хоган, но многократно увеличенный и не из бревен и глины, а из крепких шершавых камней, вырезанных из местного песчаника. Как орудийными жерлами, ширилось оно во все стороны выпирающими из стен наружу круглыми деревянными балками, и что-то трогательно-потешное, несерьезное было в этих аллегорических орудиях из дерева, и бесстрастно-загадочным оком смотрело на индийский парламент священное окно-скала, высившееся неподалеку.

В зале заседаний матово поблескивали покрытые лаком толстенные бревна стен. Лубочного типа роспись на одной стене изображала путь навахо от лука, стрел и войн с бледнолицыми к прогрессу и нынешним временам — к умильно-красивым индейским отрокам, которые с учебниками под мышкой идут в школу, к счастливым овцам, прилипшим к желобу, куда, победив вечную засуху пустыни, мощной струей хлещет вода из щедрого крана. Ни напряжения, ни борьбы не знало прошлое в этом его изображении, а будущее, спроецированное из настоящего, выглядело идиллическим.

Под картинами за простенькими крашеными столиками сидели члены совета. Не в тех традиционных одеждах и головных уборах, в которых красовались на стене их предки периода лука, стрел и войн, а в нынешних куртках и штанах из джинсовой ткани, сопровождающей движение к прогрессу. Председателя племени, который в новой системе управления заменил вождя, какие-то срочные дела позвали в Вашингтон. Заседание вел вице-председатель, почтенного вида индеец в очках. Обсуждался бюджет племени. Докладчиком был главный контролер. Скоростным речитативом он перечислял статьи доходов и расходов. По-английски. Притулившись за столиком рядом с трибуной, девушка вела синхронный перевод на язык навахо.

Затем оставили позади скопления уиндоу-рок— ских скал, лубочных отроков и овец. С асфальта 264-й дороги свернули на пыльный проселок. Вскоре предстало подобие кемпинга: не то образцовое поселение, не то какой-то экспериментальный про— ект. Не хоганы, которые я искал, а побеленные кабинки. Роберт поискал глазами — куда бы зайти? Зашли наугад. Застали женщину с тремя детьми в комнате, одной-единственной. Посредине этой экспериментальной местной модели человеческого жилья стояла древняя чугунная печка. Печная труба уходила в потолок, своей круглой вертикалью образуя ось жилища. Две железные кровати. Столик. Комодик — и на нем маленький радиоприемник (у навахо есть радиовещание на родном языке). Шкафов — ни обычных, ни встроенных. Одеяла, подушки, тюфяки, этот скарб бедняков, сложены грудой у стены. В традиционных хоган кровати вообще не признаются.)

Простое жилище, в котором протекает простая жизнь. Пусть не хоган, но я попал, куда стремился, к самым простым людям. Но разве просто проникнуть в эту жизнь, озирая четыре угла и жалкий скарб? Разве откроешь простую жизнь наскоком? И разве так уж проста она? Одно угадаешь наверняка: эта жизнь сосредоточена на самом существенном — на выживании, это крыша и стены, ограждающие от гуляющих стихий, место, где преклонить голову, и на своем языке, к своим богам летящая мольба — хлеб наш насущный даждь нам днесь...

Врасплох застигнутая нашим приходом женщина молча сидела на кровати, положив руки на колени и потупясь. Роберт не знал, как себя вести, и мне тоже неловко было вытаскивать какие-то сведения, когда и так все было ясно, без всяких вопросов и ответов. Женщина отвечала неохотно и немногословно, не понимая, чего от нее хотят, и в переводе моего спутника слова ее становились еще короче. Муж работает в Уиндоу-Роке. Средств не хва— тает. Иона понимала: мы не из тех посетителей, от которых средств прибавится. У ее ног крутился двухлетний голоштанный карапуз, две маленькие девочки, засунув пальцы в рот, глазели на незнакомцев. На лице Роберта читалось: посмотрели — и хватит.

На обратном пути мой спутник говорил то, что я уже не раз слышал: главная проблема — это бедность и безграмотность, сплетенные в заколдованный порочный круг. По его словам, 80-90 процен— тов навахо неграмотны, не имеют профессии и квалификации и потому обречены на случайную чер— ную работу и жалкое существование в высоко конкурентном американском обществе. Не больше половины детей посещают школы, родители боятся отпускать их, в школе их учат чужому и отучают от своего. Знакомые мотивы...

После обеда я обстоятельно беседовал с Перри Алленом. У Него осторожный оптимизм.

— На моем месте еще пять лет назад сидел белый. И он был совершенно равнодушен и истории племени, к другим вещам. Правительство племени создали лишь в 1954 году. До этого все было в руках белых, и я вряд ли открою вам секрет— они преследовали свою выгоду.

Перри Аллен разъяснил нынешнюю структуру управления. Председатель племени избирается прямым голосованием и служит главным должностным лицом. Племенной совет также избирается, это законодательный орган. Управленческий аппарат подчинен председателю и совету. Представители из Вашингтона, из Бюро индейских дел— «наши опекуны», наблюдатели. Они отвечают за школы-интернаты, министерство здравоохранения-за боль— ницы. В остальном племя автономно: свой бюджет, свои источники доходов, расходы на полицию, на соцобеспечение и другие социальные программы. На местах подобие мини-муниципалитетов, которые следят за порядком и нуждами населения, разбирают его жалобы, обращаются в Уиндоу-Рок за средствами, — к примеру, когда понадобится вырыть новый колодец.

— Мы молодая нация, нам всего каких-то сто лет, — повторял, как бы оправдываясь, Перри Аллен, избегая слово «племя», в котором сильны отголоски старого, и ведя летосчисление с 1868 года, от подписания последнего и окончательного договора навахо с правительством США.

— Мы— молодая нация и потому во второй половине двадцатого века живем во многом как в колониальные дни. Многое должны изменить. Может быть, следует открывать здесь свои собственные фабрики, магазины и т. Д., а не только давать все это на откуп (при помощи лицензий) белым американцам. Кто спорит, бизнес в резервации принадлежит белым людям. По разным причинам многие из навахо находятся у них в долгу, долгу кабальном, по четыре-шесть тысяч долларов.

— Но бог свидетель, — и Перри Аллен коми— чески воздевает руки к небу, — мы должны двигаться вперед медленно и осмотрительно. Невозможно разом избавиться от белых торговцев. Не забывайте, что торговые посты — источник существования для многих навахо, в смысле кредита. Чем его заменить, этот источник? Чтобы уничтожить несправедливость, надо дать людям работу, создать тысячи и тысячи новых рабочих мест.

Аллен сообщил, что «молодая нация» стала почти самообеспеченной, продавая белому бизнесу лицензии на разработку обнаруженных на территории резервации нефти, газа, урановой руды, а также на открытие коммерческих заведений и промышленных предприятий, но нуждается в средствах БИД для содержания школ-интернатов и строительства хороших дорог, без которых не заманить сюда белый бизнес и туристов, что есть лишь один геолог-навахо, лишь два доктора и ни одного адвоката, ни одного судьи с высшим образованием, что из студентов-выпускников лишь двадцать пять процентов возвращаются, хотя на обучение каждого племя тратит по нескольку тысяч долларов.

— Мы против какого-либо диктата. Хотят вернуться — превосходно. Не хотят — их дело. Такое поведение мы не считаем эгоистическим. Пусть уж лучше поработают на стороне, приобретут опыт, а там, глядишь, вернутся более полезными людьми. Своя земля все-таки тянет. Многие учителя и фельдшеры возвращаются обратно. Редко кто исчезает совсем...

Перри Аллен направил меня к Руфи Сэндовал, возглавляющей отдел соцобеспечения, потом я все-таки попал и Джону Мартину, ведающему просвещением, навестил Чета Макрори, редактора «Навахо таймс», и завершил трудовой понедельник разговором и ужином с судьей Уильямом Язи.

Руфи Сэндовал понравилась, пожалуй, больше других. Средних лет индианка, простая, откровенная, с уютной домашней улыбкой. У Нее сердце матери, и по натуре она совсем не чиновница, а ско— рее, общественница-подвижница. Нужный человек на нужном — и нелегком — месте. На главную проблему — нищеты — она «выходит» напрямую. Ее отдел занят помощью остро нуждающимся талоны для голодающих на бесплатные продукты питания, пособия в случае увечий, смерти родных, развала семьи, других чрезвычайных происшествий и ситуаций. Она все время заглядывает з бездну и бездонность ее знает — и переживает — сильнее прочих. Нет средств, чтобы помогать всем. И расспрашивать ее, открытую, н е дипломатичную, — это как нарочито бередить ее боль.

Джон Мартин, который в пивном гуле галлап— ского бара обличал разбой белых коммерсантов, всячески избегал встречи со мной. Сделал вид, что не заметил утром в кафе. А когда не смог уклониться от встречи в своем служебном кабинете, ни словом не обмолвился ни о нашем субботнем разговоре, ни о своем обещании пригласить меня к родителям, которые живут неподалеку в «традиционном стиле». Уж не сделали ли ему внушение?

Мартин снабдил статистикой — сколько студентов-навахо получают стипендию от племени, сколько — от федерального правительства в Вашингтоне. Среди оканчивающей среднюю школу молодежи сильнее всего тяга в учителя, на втором месте — инженерные профессии и менеджеризм.

Редактор Чет Макрори, критичный и ироничный (в таком духе выдержаны и его заметки, публикуемые в каждом номере), и судья Уильям Язи не разделяли даже осторожного оптимизма Перри Аллена. По их прогнозам, правительство племени через несколько лет может вполне оказаться банкротом, так как бюджетные расходы постоянно превышают доходы и дефицит покрывается за счет всех убывающих накоплений, депонированных в банках.

Редактор говорил о двух тенденциях в руководстве племени. Старая гвардия боится «прогресса», который, по ее мнению, грозит самобытности на— вахо и, более того, цельности племени как этнической общности. Другая группа за то, чтобы делать навахо более конкурентоспособными в американском обществе. Нынешние руководители племени, по мнению Чета Макрори, стараются совместить обе тенденции, понимая опасность потери «лица» и культуры и одновременно необходимость экономического развития. Необходимость эта диктуется хотя бы фактом прироста населения — пять тысяч в год. Навахо уже не могут прокормиться по— старому — овцами, примитивным скотоводством. Выход — в индустриализации. Искусные ремесленники становятся хорошими рабочими на тонком производстве, требующем ручного труда. Приглашая промышленные корпорации на землю резервации, руководители племени ставят условие, чтобы при наборе рабочей силы предпочтение отдавалось навахо. Но корпорации хотят владеть землей, на которой расположены их предприятия, — без этого им трудно получать займы от банков. И в этом притязании большого бизнеса на землю — огромная опасность. Почему? Потому что племенное владение землей — это материальная основа, скрепляющая племя, позволяющая ему сохранить цельность и лицо. Если эта основа будет разрушена, наступит дезинтеграция, все пойдет прахом. Там, где племенная система владения землей была нарушена, рухнула защитная стена, индейские племена уже распались, открытые всем ветрам капиталистиче— ского общества, на которых им не устоять.

Судья Язи был последним собеседником. Под— везла меня к нему Ширли Уотчмэн, сотрудница Перри Аллена. Манерой поведения, прической, некоторой гуманностью и вообще ароматом нездешней утонченности Ширли выделялась — и нарочно выделяла себя — в непритязательном Уиндоу-Роке. И автомобиль у нее необычный — новенький, полу— спортивный, тоже выделяющийся среди здешних пикапов. И в машине, по дороге к судье, она выделилась еще и разговором.

— Поверите или нет, но мои любимые писатели — русские, и моя любимая музыка — русская, и я мечтала быть балериной и училась у… (Две не— знакомые фамилии, которые не уловил на слух.)

Сюрприз. Первая человеческая ниточка, хотя и не прямым путем, протянулась от Уиндоу-Рока у моей стране. Перед Ширли Уотчмэн стоял выбор: и дальше учиться балетному делу, что было сопряжено с риском материального, да и творческого неуспеха, либо избрать обычную «деловую карьеру». Убоявшись риска, она предпочла второе, работала секретаршей во Флориде. Но счастье и успех обошли ее и там. Что же привело ее сюда, в глубинку, в медвежий угол? Она ответила: «Устала от того, что довольно точно называется «крысиными гонками». Она индианка, хотя из другого племени. Неудачница, вернувшаяся если не в родное, то хоть в родственное лоно. Спрятавшаяся за той защитной стеной, о которой говорил редактор Чет Мак— рори.

Что касается судьи Уильяма Язи, то он рассуждал о зле алкоголизма и о том, не лучше ли торговать спиртным на территории резервации — плод не будет таким сладким, перестав быть запретным, а деньги достанутся не белым коммерсантам, а администрации племени. Интересовался, что у нас, в Советском Союзе, знают об индейцах. Здесь это вопрос с подтекстом. В сознании «средних американцев» благодаря Голливуду и телевидению посеяны глупые и оскорбительные представления об индейцах. И вот индейцы хотят знать, не привились ли эти стереотипы и за американскими пределами.

Но и тут жизнь не обходится без обычной своей смеси трагикомического. Когда ужинали в доме судьи, вполне городском, по одному из телевизионных каналов как раз прокручивали очередной фильм об индейцах. Судья со знанием дела и не без обиды комментировал по ходу действия: «Это не настоящий индеец. Это загримированный белый». И, к слову, рассказал смешную и грустную историю о настоящих и американском кинематографе. Тут, на севере резервации, Голливуд делал очередную ленту с участием знаменитого кино ковбоя Джона Уэйна. Для массовок пригласили индейцев, как водится, раздев разрисовав их вовсю. Джон Уэйн, выходивший победителем из всех передряг с индейцами, в одном эпизоде появлялся на скале — верхом на коне, с винчестером в руках. И сотня кровожадных индейцев внизу. Тоже на лошадях. Готовых, по киносценарию, его растерзать. Индейцам-статистам объявили: «Сейчас он выстрелит. Как только раздастся хлопок, один из вас должен упасть с лошади — за это дополнительно десять долларов». Выстрел. Хлопок. И… с лошадей попадали все сто индейцев.

Вот и все. До свидания, Уиндоу-Рок! Здравствуй, Галлап, — и тоже прощай! Маршрут, составленный там, откуда не разглядеть этих мест, теперь как смирительная рубашка, — тесно, больно, ни рукой, ни ногой не шевельнуть, и не снять, не сбросить. Сроки истекают, и расписание поездки катапультой выстреливает меня из глубинки сначала в город Санта-Фе, прославленный своим мексиканским колоритом, а потом и в Нью-Йорк. Все оказалось и короче, и длиннее, чем я предполагал. Короче, по-тому что даже не ковшом, а лишь ладонью зачерпнул из реки этой жизни, которая текла до меня и будет дальше течь, не заметив появления и исчезновения еще одного человека на своих берегах. И длиннее, потому что в этих далеких, странных, не— знакомых, но в чем-то предугаданных краях многое успело промелькнуть в сознании, о многом подумалось.

Не знаю, долгой ли будет память, вернусь ли сюда. Земля велика, и корреспондент-международник, которого профессия гонит к новым местам, не так уж часто возвращается на старые. Как ни жа— лей индейцев, все-таки не в их пустыне лежат главные темы и проблемы сегодняшнего дня и всего нашего тревожного термоядерного века.

Долго ли, коротко, но закругляешься, и от этого — чувство облегчения, и впору вслед за классиком воскликнуть: «То ли дело, братцы, дома… Ну, пошел же, погоняй...» И получается, что не только смирительная рубашка маршрута, но и собственное твое нетерпение зовет в обратную дорогу, что именно на десять дней завел ты свои внутренние часы, собираясь в Аризону к индейцам, ровно на десять суток — от вечернего приземления с небес в глубинке Флагстаффа до сегодняшнего послеполуденного часа, когда собрал вещички в номере «Уиндоу-Рок лодж» и задернул занавески на окне, которое было еще одним — каким уже?! — окном в мир, когда разворошил носком ботинка свежий бугорок всепобеждающего здешнего песка и в последний раз закрыл эту дверь за собой.

Спасибо, мистер Нельсон, за кров и приют.

Дай бог тебе хорошего жениха и какого душа хочет счастья, индейская Софи Лорен за стойкой кафетерия, красивая и неулыбчивая, стесняющаяся щербинки во рту; я видел однажды, как во все глаза смотрела ты, завидуя, на белых красавиц, слепивших улыбками с телеэкрана, и сама вдруг улыбнулась, забыв о своей щербатинке, парні с лицом туркмена и стриженым затылком — он так и таял от твоих излучений.

Прощай, нерукотворный индейский сфинкс, око гранитной скалы, — может быть, и нет ничего в твоем вечно пустом взоре, кроме кусочка неба, но ты будешь и впредь взирать на этих людей, знакомых мне и незнакомых, на их офисы, которых не ожидал я увидеть в индейской резервации, жилища, машины, на их дни и годы, которых уже не увижу я. Прощай, Чарли Гудлак, тебя-то я запомню на всю жизнь, ты утомил и даже напугал меня и обманул, так и не взяв на рыбалку с подчиненным спиннингом, но я не в обиде, — жаль только, что не по— говорили вволю, наверное, ты мог бы многое рассказать, если бы не был занят опустошением банок с пивом «Курс».

Прощайте и не поминайте лихом, как говорят в стране, о которой вы знаете еще меньше, чем мы о вас...

Но это был второй за день — и окончатель— ный — отъезд из Уиндоу-Рока. А первый, с возвра— щением, был утром. Руфи Сэндовал не забыла о просьбе, которой я надоедал всем, и с утра свела меня с одним из своих подчиненных, неким Полом, начальником службы вспомоществования уиндоу-рокского агентства резервации. Захватив папки с заявлениями о помощи и с результатами уже проведенных обследований, Пол выезжал на места.

Я подсел в кабину его пикапчика со следами пыли и песка на ветровом стекле. Достигнув развилки у Галлапа, направились на север по дороге 666 д о поселения Нашита. Пустыннее становилось плоскогорье, реже попадались сосны-пинии, оживляющие пейзаж, убавилось зарослей шалфея. Злой ветер бросал песком в машину.

Пол был малоразговорчив, но тоже как бы ненароком обронил вопрос: «А что у вас знают о «диких индейцах»?» «Диких» — ирония, обида, боль. И подозрение — не приехал ли и я на поиски «диких индейцев» и не для этой ли цели присоединился к Полу в его поездке. Он одно время занимался инженерным делом в Альбукерке, но вернулся в резервацию, так как хочет помочь своему народу. Так и сказал — с пафосом. И в службу вспомоществования попросился, чтобы быть ближе к народу, его нуждам. Сам родился в районе Туба-Сити, где до сих пор живут его родители. Там жизнь скуднее, чем в восточной части резервации, земля еще бес— плоднее.

Поселение Нашита, куда мы приехали, — это прежде всего школа-интернат, очаг цивилизации с водокачкой, сносными на вид домами, посаженными тут и там редкими деревьями. Навахо живут в сторонке, на отшибе, подальше от дороги, поближе к песку и пустырям пустыни — в бревенча— тых и каменных хоганах и в побеленных домишках типа тех, что показал мне вчера Роберт Шарди.

На краю гряды голых холмов несколько хутор— ков, по три-четыре хижины в каждом. Съехав с асфальта, мы заколыхались по ухабам. Хуторки были пустыми, казалось, лишь псы, тощие, облезшие и ленивые, населяли их. Старуха показалась на пороге одного дома. Глухая. Пол кричал ей в ухо, разыскивая брошенную мужем женщину с детьми, которая просила о помощи. Ничего не слыша, старуха скалила беззубый рот. Каждая несчастливая семья несчастливапо-своему, писал Лев Толстой, но зрелище бедствующих семей, неприкрытой, обыкно— венной нищеты, видимо, всюду одинаково. Щепки— дровишки, сложенные у домов. Через открытую дверь — ветошь одежды. И железная печка — знак теплящегося домашнего очага.

Не найдя адресата, поехали дальше, к другому хутору. И снова не было людей. Пол остановился у выложенных квадратом кирпичей, подобия фунда— мента, намекающего на желание построить дом. В его полках была, среди других, просьба одной индианки — помочь ей построить дом. Просительницы не было на месте, но Пол объяснил мне, что по существующему порядку помочь можно лишь тому, кто возвел стены под потолок, но не имеет денег на крышу. Возле фундамента, который жалким пунктиром кирпичей просил о подаянии, Пол дал мне полистать дело просительницы. Типичное. Четверо детей. Муж бросил семью. Без кормильца, без средств, без работы. Без счета в банке — об этом тоже сообщалось в подробном деле. Соц Страхованием не охвачена. Одну за другой я перебирал аккуратно подшитые бумажки. Вот первое обследование — и заключение: выдать чек на тридцать пять долларов. Там же предупреждение — это однократное, разовое пособие. Потом еще одно заключение: охватить программой помощи матерям-одиночкам. Таких матерей очень много. Мужья бегут, потому что не могут содержать семьи. Мне вспом— неласковый тоже сброс и укн — детей, скрыва— лись, вынужденные и отчаянием, и законом, по которому фактически поощрялась безотцовщина, по— тому что лишь в отсутствии отца его дети имели право на пособие...

С пустыми руками мы вернулись из пустых хуторков, никому не оказав помощи.

Отвозила меня в Галлап противница «крысиных гонок», поклонница Достоевского и русского балета Ширли Уотчмэн, предварительно заказав по телефону в тамошней гостинице «Шалимар» номер для «важной персоны», «нашего почетного гостя».

Болтала без умолку:

— Меня часто спрашивают: «Как же вы здесь живете, в этой дыре? Какие же у вас тут увеселения?» Смешные люди. Удовольствий здесь больше, чем в городе. Я поначалу работала на торговом посту близ Лаптона. Какая прелесть! Какие просторы! Чудо «крашеной пустыни», очаровательные цвета песчаника! Ах, как жаль, что вы не побывали в тех местах, по-настоящему живописных...

Прощальным, восполняющим пробелы взглядом я вглядывался в местность. Галлап лежит ниже Уиндоу-Рока. Дорога шла под уклон — и впрямь просторы. Широкое всхолмленное, заросшее пи— ниями и шалфеем пространство, и на далекой границе буро-зеленого края обещанием еще одного мира, призывно-нереального, соблазнительно-меняющегося, вздымалась дымчато-синяя стена гор.

Ширли роняла пепел, нараставший на кончике ее сигареты, небрежно держа руль левой рукой и поглядывая на меня, проверяя, какое впечатление производят ее слова. Чернявая, скуластая, курно— сая — ее беды, наверное, проистекали от некраси— вости и, может быть, чрезмерной болтливости. Ее задор не мог скрыть одиночества и неустроенности жизни. Подумалось, что только для этой жеманницы я и стал «Бледнолицым Братом», которому можно было, вперемежку с восторгами, пожаловаться на неотесанность уиндоу-рокских жителей и примитивность их жизни. Люди у нее делились на смешных, забавных ((иппу) и милых, очаровательных (darming). Первых, конечно, было больше, чем вторых. Навахо — смешные люди, но с природным интеллектом. Галлап — забавный город, нигде так не полагаются на кредит. А смешнее всех — американские туристы: приезжая сюда, они боятся, что в них из-за каждого куста или бугра будут пускать стрелы свирепые «дикие индейцы». А американские школьники пишут председателю племени (очаровательному человеку) забавные письма, называя его главным индейским чифом — вождем.

Там, в большом мире, где Ширли некогда жила и не смогла ужиться, куда вновь отправлялся и я после своей короткой командировки, для таких, как она, индейцев и индианок, резервация оставалась последним прибежищем, спасательным кругом, за который можно ухватиться, терпя крушение в «крысиных гонках», приманкой, магнитом простой, здоровой жизни. Великий, вечный, всемирный соблазн — сбежать от цивилизации, найти избушку в лесу, вернуться в счастливое бесхитростное и безмятежное детство, где будет баюкать тебя и петь свои колыбельные песни мать-природа. Но где это детство и эта жизнь, если человек уже прошел через искушения и изведал соблазны, изгнан из рая. И Ширли, скрывающуюся в тихую заводь резервации, все равно носило между двумя берегами, и поэтому-то, в сущности, и рассказывала она мне, «Блед— на лице му Брату», на своем забавном и очаровательном языке.

Так мы добрались до мотеля «Шалимар» («Ино— странцы обычно здесь останавливаются»), — и он глянул на нас не пустыми глазницами заброшенных домов на галлапской окраине, а огороженным решетчатым заборчиком, причудливо изогнутым, стерильно голубеющим бассейном для плавания — «О, смотрите, у них тут бассейн!».

Поблагодарив Ширли, я простился с ней.

«Шалимар» — это слово перекочевало из Индии, из названия знаменитых садов близ Кашмира, а здесь в Галлапе

обозначало мирок, отгородив— шийся от «всемирной столиць! индейцез». Они присутствовали здесь лишь заочно, незримо— овеществленные в серебро и бронзу под стеклом сувенирного киоска.

С индейцами я простился, еще не покинув их столицы.

И одним из актов прощания была встреча в номере с американским телевизором. Шло рекламное шоу с типичным развязно-лощеным ведущим, хлыщом, который царил на сцене и в зале, наподобие какого-то нового черта волоча за собой длиннющий хвост

магнитофонного шнура и одаряя своим расположением кого хотел и как хотел— к восторгу и смущению одаренных.

Один номер сменялся другим — под рекламу шампуней фирмы «Карлейл». На сцене появились четверо приодетых, как женихи, мужчин. Они и в самом деле оказались новобрачными, и ведущий, еще не объявив условий игры, подмигивал им, давая понять, что номер будет не лишен пикантности и скабрезности. Он сказал, что сейчас произнесет фразу, но не до конца, а каждый из новобрачных должен ее дополнить. «Итак, внимание! В первую брачную ночь я был слишком… Номер первый, ва— ше слово?» — «Слишком нервный», — отвечает номер первый. В зале смешки. «Номер второй?» Номер второй, как и номер третий, не находя своих слов, повторяет первого. «Слишком застенчив», — отвечает четвертый номер.

Вызывают на сцену их молодых жен. Они сияют от счастья в лучах телекамеры, одеты и причесаны, как и положено в праздник появления на телеэкране. Они еще не знают условий игры и не слышали ответов своих мужей. Скабрезная улыбка на развязно-холодном лице ведущего. «Итак, внимание! В Первую брачную ночь мой муж был слишком...» Три дамочки отвечают: «Слишком агрессивен». Четвертая угадывает ответ мужа: «Слишком застенчив». И выигрывает. Музыка играет туш. Сцена поворачивается, и на экране — мягкий большой диван, спокойные мягкие кресла, симпатичный кофейный столик и два торшера по бокам дивана. Это приз. И победившая пара ошалело расхаживает среди этого неожиданно провалившего добра, хлопает в ладоши, и телекамеры смакуют счастливое мгновение. И все это лишь пролог, все уступает место красотке с волнующе соблазнительными, слегка развевающимися волосами — идеальными благодаря шампуню фирмы «Карлейл»...

Я смотрел в это окно, совсем иное, чем в скале Уиндоу-Рока, и видел жизнь без железных печек, без дыр-дымоходов в потолке и тюфяков, наваленных у стены, веселую и легкую жизнь, где все, казалось, доставалось даром. Если, конечно, поверить инсценировкам телевидения, этого самого ловкого режиссера нашего времени.

ОГЛАВЛЕНИЕ

В глубинку

14

Гранд-Каньон

Джек Кукер

29 Флагстафф

38

Еще день в Флагстаффе Туба-Сити

54

Окно в скале

67

Экскурсия в Галлап 76

Рабочий понедельник 85 Прощание