Часть 2

Зашли в бар — заплеванный, вонючий, прокуренный. Инвалид с костылями. Старая крашеная шлюха. Напряженное перемирие, очевидно, после драки. На наших глазах, разобрав ссору, уходит полицейский. И сразу же новая потасовка. Один пьяный хватает за горло пьяного же соседа. Другие по-пьяному кидаются разнимать их. Ругань. Кто-то прячется за стойку бара. Жуть бесконтрольных реакций, тяжелых, бессмысленных взглядов.

— Как в горьковском «На дне», — говорит К.

Мы выбираемся из бара через черный ход, оставив недопитым свое пиво. Мрачный пустой двор — подходящее место для убийства, для глухих — концы в воду — расправ. Переходим дорогу.

— Быстрее! Быстрее! — вдруг кричит не своим голосом Н. увлекая меня за руку.

Уставившись глазами зажженных фар, прямо на нас бешено мчит машина. Еле-еле успеваем увернуться из-под колес и дружно кричим вдогонку:

— Сукин ты сын!

Но сукина сына и след простыл.

Другие рабочие кварталы чище, аккуратные домики, газоны, гаражи. Минимальная зарплата у Форда — два с лишним доллара в час, максимум — пять долларов. Но, как рассказывал мне Н. рабочие все чаще говорят: « Черт с ней, с прибавкой к зарплате, надо уменьшать темп работы». На взгляд экскурсанта, темп на конвейере не так уж высок. Но все выверено и выжато последователями Тейлора, социологами и психологами. Все на пределе человеческих возможностей. Притупляющая монотонность работы: восемь часов плюс полчаса на обед и по двенадцать минут на уборку — до и после обеда. Малейший затор на конвейере — и сразу паника. Специально натасканные аварийные техники на велосипедах и мотоциклах мчатся к месту затора: «В чем дело? Из-за вас теряем деньги!»

После конвейера рабочие «разматывают» себя в барах.

Н. рассказал о недавно случившемся у них происшествии. Провинился негр, работающий на конвейере. Мастер доложил надсмотрщику за рабочими — «лейбор мэнеджер». Тот лишил негра месячной зарплаты. Тщетно негр винился и просил прощения. Выйдя от начальника, он исполосовал мастера ножом. У Форда работает много негров, но большинство их не имеет высокой квалификации и потому занято на конвейере: «лишь одну операцию и лишь одним движением».

Разговор коснулся Вьетнама. По мнению Н., молодежь по-настоящему боится армии. Выпускники колледжей, даже студенты, не кончившие курса, идут на фордовские заводы учениками — лишь бы не призвали. Н. знает одного молодого биолога, который работает подмастерьем. Дети из состоятельных семей бегут в Канаду, уклоняясь от призыва, благо Канада рядом и граница открыта.

Рабочие говорят о войне, но война остается на втором месте, после разго воров о зарплате, кредитах, рассрочках, спорте. Традиционно уходят в спорт, в газетах прежде всего читают новости о бейсбольных матчах и автогонках, лишь потом — о военных действиях. Но если сравнить с недавним прошлым, антивоенные настроения среди рабочих растут. Не так давно на профсоюзный пост избрали одного противника войны, хотя профбоссы предлагали своего кандидата.

Н. считает, что американский рабочий очень отличается от европейского — в частности вот в каком важном плане: у американца нет традиций продолжительной политической борьбы за определенную широкую программу, нет традиций объединения вокруг какой-либо политической партии. хотя на выборах профсоюзы обычно поддерживают демократов. Американский рабочий умеет постоять за свой материальный интерес и считает, что богатая страна может дать ему больше. Классовая борьба носит преимущественно экономический характер — коллективный договор профсоюза с предпринимателем, забастовки с требованиями повышения зарплаты, улучшения условий труда. а сейчас все чаще — против угрозы так называемой технологической безработицы, рождаемой автоматизацией. Но в пору национальных кризисов американский рабочий активно вмешивается в политическую жизнь, причем вмешательство принимает бурные формы. Кто мог подумать до кризиса 1 929 года, в эпоху процветания, что рабочие пойдут «Голодными маршами» на Вашингтон? Поэтому и Н. и К. подчеркивают, что трудно строить прогнозы антивоенного движения в американском рабочем классе. Американцы решительно реагируют на войну лишь тогда, когда она задевает их за живое, когда расширение войны сужает выбор: вместо военного процветания — винтовку в руки и смерть в джунглях.

К. говорит о «дегуманизации» американского общества. Насилие и смерть стали газетной и телевизионной обыденностью. К ним привыкли. «Американцев убивают во Вьетнаме? Переключи-ка на бейсбол и автогонки». К рассказал страшный анекдот. Американская семья вызвала механика чинить испортившийся телевизор. Мальчик четырех лет подсказывает механику: « Наверно. он на донышке засорился. Туда много убитых индейцев падает»...

В свои четыре года мальчик уже увидел тысячи телевизионных смертей.

1 — 2 июня. Питтсбург.

Последний, как и первый. разговор в Дирборне — с шофером такси. На этот раз белым. По дороге в аэропорт. Война во Вьетнаме для него — «трата людей и денег»; «чисто политическая война». в которую США незачем вмешиваться.

Но что поделаешь? Шофер считает, что «основная часть» народа поддерживает Джонсона, а раз так, то война согласуется с американсrюй демоr\ратией. Вьетнамцы его заботят мало. Говоря о трате людей и денег, он подразумевает американские жизни и американские деньги. О коммунизме у него вот какое представление: правительство стоит над народом и слишком его контролирует. По его мнению, это необходимая ступень для некоторых государств, но в конце концов они придут к демократии американского типа.

Он возмущен масштабами военных расходов. Где-то там, в Вашингтоне, — свора политиканов и бюрократов, у которых все больше и больше власти, которые все больше отрываются от народа и ведут какую-то непонятную политику, руководствуясь какими-то своими, непонятными внизу соображениями.

— Нынешнее правительство не по мне. Это как большая акционерная компания, которая не умеет с толком тратить деньги и плохо ведет дела. Зачем они, например, дают деньги Африке? Да и вы тоже. Ведь все это попадает горстке людей, а африканцы все равно бедствуют.

Я объяснил, что мы, например, помогаем строить ГЭС в Асуане, и это польза не кучке. а народу.

Такую помощь он одобряет: конечно, другое дело, когда помогают не наличными, а оборудованием и технической помощью.

Таксист, как и многие американцы, заводит разговор на тему взаимопонимания: народы должны знать друг друга, люди должны ездить друг к другу.

— Я против всяких закрытых дверей. В темноте ничего не увидишь.

Я говорю ему, что американцы к нам ездят, и много, но, к сожалению, больше богатые люди, а они видят нашу жизнь на свой лад; простые люди могли бы увидеть другое, лучше понять нас. С этим он согласен. Ругнув пропаганду, говорит:

— Вот если бы я съездил в Россию, я бы, вернувшись, рассказал о ней тем, кто меня знает и мне верит.

В Питтсбург я летел на самолете авиакомпании «Норт-вест». Перед Питтсбургом была посадка в Кливленде. В самолет вошел негр, военный. Свободные места были, но между ним н белыми — сразу полоса отчуждения. Негр словно спрашивал взглядом: можно? Не занято? Они отводили глаза. Подсел ко мне, как будто чутьем уловил чужеземца, сам невольный чужеземец в своей стране. Назвавшись, я спросил негра, был ли он во Вьетнаме. Нет, не был.

— Собираетесь?

— Довольно скоро.

— Что думаете об этой войне?

Негр уклонился от прямого ответа.

— Я должен туда ехать.

Отель «Рузвельт» находится в Даун-таун — деловом центре города. Первые впечатления от Питтсбурга: просто физически угнетает уродливость, мрачность старой городской застройки. Чувствуешь себя словно замурованным среди этих глухих, торцевых стен, выходящих на улицу, неожиданных тупиков, пустырей, отданных под автомобильные стоянки. Но есть в городе — и их довольно много — материальные следы дельцов позднейшей формации: дюралевые грани, акры сияющего оконного стекла, в котором отраженно плывут питтсбургские облака. Великолепная просторная площадь Гейтуэй — создание страховой компании «Эквитэбл лайф» и других корпораций. Это местная гордость, вершина знаменитого питтсбургского «Золотого треугольника», образованного слиянием рек Мононгахелы и Аллегейни в реку Огайо.

В Питтсбурге у меня все те же две цели. Первая — разговоры о вьетнамской войне. Объект — Питтсбургский университет, у которого репутация «середнячка» в смысле политической активности студентов. Второе дело — за три дня хоть чуть-чуть прислушаться к экономическому и социальному пульсу этого крупного и старого индустриального центра Америки, второго, после Филадельфии, в штате Пенсильвания.

Старт облегчен « Питтсбургском советом по делом международных гостей» — общественной организацией, занимающейся приемом иностранцев. Я знаю такого рода организации. Они возникли в ряде крупных американских городов на почве любопытства н иностранцам, безделья буржуазных дам, ищущих точку приложения своей энергии, и — без этого американские начинания не обходятся — делового, практического интереса ( как бы повернуть иностранного визитера выгодной для себя стороной). Нас повернуть выгодной стороной трудновато, и поэтому «советы по делам международных гостей», с умыслом или без умысла, обычно придают визитам советских корреспондентов туристско-развлекательно-светский характер с обязательной дамой-подвижницей, лихо крутящей баранку своего «форда» или «Шевроле», с непременной « коктейл-парти» у либерального врача, адвоката или журналиста и осмотром местных достоприl\1ечателыюстей.

Питтсбургский «совет» оказался необычно негостеприимным — не было ни автоподвижницы, ни экскурсии по городу, — но все же подготовил две встречи: с доцентом Карлом Беком в Питтсбургском университете и с четырьмя банкирами и промышленниками в банкирском клубе «Дюкен».

Сегодня с утра — университет. В готическом «храме науки», как называют центральный университетский корпус, — сорок два этажа.

Карл Беи — симпатичный молодой ученый. Его специальность — «политика сайенс» — политическая наука. Отрекомендовался он так:

— Я решительно против нашей правительственной политики в вопросе о Вьетнаме.

Желая помочь мне, Нарл Бек изменил тему своего семинара. Я неожиданно оказался за большим столом перед дюжиной аспирантов Бек сел рядом, но в разговор почти не вмешивался. После первых минут взаимного смущения и запинок импровизированный семинар по Вьетнаму наладился и продолжался часа два. К сожалению, мне и некогда и неудобно было делать подробные заметки.

Взгляды, как и всюду, разные. Есть — за войну и политику Вашингтона, есть — против. Среди тех, кто за, оголтелых не было, у них оговорки и колебания. Из тех, кто против, не все решительно против, но считают, что во Вьетнаме гражданская война и что США не имеют права вмешиваться в эту войну. Критиков правительственной политики смущает вопрос: где, в чем выход? Далеко не все видят его в выводе американских войск. Для американцев ведь характерно такое отношение к престижу своей страны: если сильный уступает даже там, где он не прав, его престиж больно ущемляется, а с этим мириться нельзя.

Снова меня поразил сугубо рационалистический и от этого, как мне кажется, чем-то аморальный взгляд на эту « малую» войну в далекой стране. Молодые аспиранты, которых профессора натаскивают — именно натаскивают — на рационалистичность, лишены взгляда на вещи и явления от души, что ли, от совести, а не только от разума. Они смотрят на вьетнамскую войну, не видя самих вьетнамцев, не видя разоренных, вытоптанных войной рисовых полей, не видя бомб, летящих

на вьетнамские деревни, не видя убийства невинных, миллиона перемещенных в лагеря, короче говоря, не видя трагедии целого народа. Они видят там лишь игру «мировой политики», баланс сил в Юго-Восточной Азии — США, Нитай, Советский Союз. Они иаи будто не замечают, не понимают, что для вьетнамцев это вовсе не «малая», а очень большая война, в которой решается вопрос о судьбе и даже о самом физическом существовании вьетнамского народа.

Днем я снова приехал в университет и в той же комнате на двадцать третьем этаже встречался со студентами. Запомнился один из них — Питер Голл.

— Что такое мораль в мировой политике? — цинично-весело спрашивал этот крепкий, цветущий парень. — Вы говорите — бомбы. Ну и что? Мы вынуждены бросать бомбы. Другое дело, когда начинаешь чувствовать влияние вьетнамского конфликта лично. Сейчас, например, поднялись цены на многие продукты. Опять же вопрос о призыве студентов. Вот недовольство, вызванное этим, может оказать на правительство куда большее rшняние, чем вce идеологические полемики.

С ним вступил в спор Махмуд Мамдани, студент из Уганды. Он горячился, нарушая американские правила академической дискуссии.

— Это зверская война! — кричал Махмуд Мамдани. — Это расистская война. Я уверен, что на европейские страны вы не бросали бы столько бомб. Это бездушная война. Для американцев убийство перестает быть убийством, когда оно обезличено, когда убийцы — летчики, не видящие жертв.

Мне казалось, что только я один понимал африканца. Остальным было неловко, они готовы были извиниться за наивного чудака.

Что такое мораль? Вопрос и наивен и законен. На место морали распространенная в США философия прагматизма ставит выгоду, целесообразность. Хотя здесь под моралью, конечно, подразумевают христианскую мораль, но именно она нелепа в стране,: которая всем своим образом жизни навязывает как закон для всех законы и повадки дельцов.

С вопросом, поставленным Питером Голлом, этим « Маленьким Макнамарой», соприкасается другой вопрос, который исходит от Макнамары настоящего. Макнамара печально известен миру: как бухгалтер смерти, за что у своих американских почитателей он снискал славу самого великого министра обороны в истории страны. А в кругу своих близких и друзей Макнамара известен: как заядлый альпинист, человек либерально-умеренных взглядов, поклонник книги и изящных искусств. Три недели назад он публично изменил своему прямому «призванию» ради философии. « Что есть человек? Есть ли это рациональное животное?» — вопрошал он, рассуждая о неустроенности мира перед Американским обществом газетных редакторов. Вопрос этот был навеян Вьетнамом и отнюдь не нес в себе самокритики для американских буржуа Макнамара — эталон рациональности.

Рационализм дельцов подразумевает, что человек или страна, если они действуют рационально, должны подчиняться силе. А действуя там, во Вьетнаме, сила (и наная сила! — бомбы, напалм, прантина геноцида) не помогает. Отсюда и вопрос — рационален ли человек?

У питтсбургских студентов я хотел еще раз проверить свои предположения относительно того, в чем: коренится студенческое антивоенное движение в Америке. Они считают, что антивоенное движение — это логическое развитие движения за «гражданские права», за равенство негров. В нем участвуют многие из тех, кто связан с борьбой, походами, маршами в защиту негров на Юге.

По мнению питтсбургских студентов, нынешнее «движение протеста» шире, но и прагматичнее, идеологически менее ориентировано и акцентировано, чем радикальное «левое» и марксистское движение в американских университетах тридцатых годов. Аспирант, у которого отец участвовал в «левом» движении тех лет, критически смотрит на движение нынешнее. Он считает, что это временное увлечение молодых людей, из: которых потом получатся «хорошие буржуа». А это уже перекличка с Томом Беллом из Корнельского университета.

Другой аспирант говорит, что «движение протеста», если брать его не в плане конкретно политическом, а в плане общем, идеологическом, направлено не против господствующей системы, а против метода управления, против влияния «Машинной» правительственной бюрократии.

В плане: конкретном-студенческое «движение протеста» от сотрудничества, иногда: критического, с правительством в вопросе о гражданских правах негров перешло к критике правительственной политики по одному — но острому — вьетнамскому вопросу и к критике внешней политики Джонсона вообще. Но лишь очень немногие (например, организация « Студенты — за демократическое общество») пришли и: критике основ системы, н: критике капитализма.

У многих заряд политического протеста недолговечен. По общему мнению, аспиранты, то есть люди более взрослые, политически не так активны, как студенты. Они уже переходят в разряд благонадежных «хороших буржуа». Хотя пока еще иронизируют над «хорошими буржуа». Они смеялись, узнав, что я спешу в консервативный «Дюкен-клаб» на ленч к банкирам. Кто-то заметил:

— Там стены дрогнут, когда войдет красный.

Остальным шyткa понравилась. Впрочем, она понравилась и мистеру Уильяму Войду, вице-президенту Питтсбургского национального банка, который пригласил меня в «дюкен-клаб». Шутку оценили остальные гости мистера Бойда, зазванные на «красного», — два промышленника и еще один вице-президент банка.

Знаменитый в Питтсбурге банкирский клуб основан в 1881 году. Здесь за ленчами и обедами вершит свои дела элита питтсбургских бизнесменов. Вступительный взнос — полторы тысячи долларов, ежегодные взносы — поменьше. В здании клуба все старомодно, солидно, сумрачно. У входа служители в мышиного цвета костюмах фильтруют посетителей. Отдельные кабинеты. Официанты вышколены, безгласны и, видимо, научены держать язык за зубами.

— У нас среди официантов есть беженцы из Венгрии, — заметил мистер Бойд. — Может быть, и нас обслуживает венгр.

Я попытался представить этого венгра, выбравшего «свободу» в 1 956 году. обнаружившего позднее, что это всего-навсего свобода прислуживать питтсбургским баннирам.

Все четверо довольны энономичесним положением Питтсбурга. Еще двадцать лет назад город, казалось, неотвратимо хирел, задыхался в густом дыму своих прославленных, но старых сталелитейных заводов, которые уже не выдерживали конкуренции с новыми сталелитейными центрами. Питтсбург тогда звали «дымным городом». Заводы там закоптили небо, что, бывало, днем приходилось зажигать фонари. Но « общественно-сознательные» бизнесмены спасли город от экономического упадка, очистили воздух крутыми санкциями против загрязнителей.

Потом мои собеседники заговорили о неграх, разумеется I\a!{ «деловые люди». С неграми Питтсбургу повезло — их сравнительно мало. Бойд похвально отозвался о местных профсоюзах, в частности о профсоюзе сталелитейщиков. Этот профсоюз, по словам Бойда, не подпускает негров к себе — оберегает свои профсоюзные привилегии. В результате в Питтсбурге — слава богу! — негров «не настолько много, чтобы ими нельзя было управлять».

В последние годы правительство хлопочет о неграх. Для бизнесменов идти в ногу со временем — вопрос моды и « общественного долга». Это значит, что нужно обзавестись своим негром и дать ему видное, на публике, место, как бы посадить его за витринное стекло. Но деловые люди не забывают о деловом подходе н вещам. Им нужны негры «С хорошими мозгами». Таних ищут и сманивают друг у друга. Один магазин разжился толковыми неграми-продавцами. Покупатели-бизнесмены, заметив, что у «цветных» есть мозги, переманили их к себе.

От венгров и негров мы перешли н войне. Нужна ли им война? Нет, не нужна. Им не нужна большая, мировая война. Она непрактична в ядерный век, она грозит сохранности капиталовложений и прибылям. Завсегдатаи «Дюкен-клаб» готовы согласиться с теми переменами в мире, которые можно приспособить к интересам американского бизнеса. Но там, где наступает коммунизм или радикальное национально-освободительное движение, где лозунг «Янки, убирайтесь домой!» поднимается с улиц на уровень государственной политики, где, по их мнению, надвигается катастрофа для американских интересов, они — за войну. Например, во Вьетнаме. Тут они настроены решительно — лишь бы не было рисна большой войны. Их оговорки, их критика в адрес Вашингтона как раз в границах этой смутно очерченной области риска.

Они, между прочим, даже отпускают комплименты нашему техническому

развитию. У них пытливый интерес к нашей экономической реформе. Ведь это же конкуренция, не так ли? В их глазах надежда. Нейт Паудер, заместитель казначея алюминиевого гиганта — корпорации АЛКОА, допытывался:

— Скажите, неужели русские перестали быть патриотами? Неужели исчезла их любовь к святой Руси?

Он на свой манер понимал и патриотизм русских и святую Русь. Под патриотизмом — национализм на американский буржуазный лад, а под любовью к святой Руси — нечто противоположное пролетарскому интернационализму.

Вечером случай свел i11еня с видным питтсбургским газетчиком. Назову его условно Сол Прайс. Я не знал Сопа Прайса. У нас не было общих знакомых, поэтому не было ни устных приветов, ни письменных рекомендаций. Газета его отнюдь не прогрессивная. Отпрашшшнсь в редакцию, и рассчитывал на обычный короткий «визит вежливости». Но американские газетчики общительны, профессиональная скайка у них сипьна — — помогают даже советским. Был конец рабочего дня, и Прайс пригласил меня домой: «сентиментальная привязанность» к России, как он выразился. Родители его приехали в США из-под Одессы в девяностых годах прошлого века. В подвале дома семейная реликвия — ·— старый самовар. Сын Прайса — студент Йельского университета — изучает русскую литературу, историю, язык. Его учитель, из « бывших русских», находит, что младший Прайс говорит по-русски с «мужицким акцентом».

Обедали мы с Солом и его женой Джоан в загородном ресторане. Приятное местечко, домашние скатерти на столах, трепетные огоньки свечей. Застольная болтовня о том, о сем. Вдруг подвыпившая Джоан шепчет мне с отчаянностью:

— Сол меня, наверное, убьет, но я все-таки скажу. Вы знаете, что Питтсбургом правит одна семья — Меллоны? Ничего в городе нельзя сделать без них. Они правят городом и, если захотят, могут погубить его...

— Неужели? — говорю я.

С минуту тяжело молчим. Джоан смущена своей внезапной откровенностью. Мы вдруг сознаем, что, несмотря на эти интимные свечи и домашнюю скатерть, несмотря на какие-то точки соприкосновения через Хемингуэя и Фолкнера, между нами лежит бездна. Опять это знаномос чувство, чувство грани. Они почти инстинктивно ощущают эту грань, мои американские собеседники. Разговоры, как игра, ведутся с соблюдением правил: не открывать чужаку секреты фирмы, имя которой — капиталистическая Америка. Джоан эту грань перешла, и нашему общему смущению.

Оправившись от смущения, они вместе с Солом переводят разговор в плоскость фактов, поясняют, что у Меллонов, кроме « Меллоюн-бэлк», заправляющего в городе, есть нефтяная корпорация « Галф oйл», медная « Коппер-компани», алюминиевая АЛКОА, анции сталелитейного гиганта « Юнайтед Стейтс Стил корпорэйшн». Общий капитал — около девяти миллиардов долларов.

В Питтсбурге главу клана — Ричарда Кинга Меллона — зовут Генералом. Во время войны он был крупным интендантом. Генерал, разумеется, звучит почетнее, чем, к примеру, босс, заправила.

Генерал «очень добр» к Питтсбургу — создал благотворительные организации, за четыре миллиона долларов купил землю в центре города и подарил горожанам красивый сквер на площади, которая, конечно же, называется Меллон-плаза.

Но Джоан, видно, смелый человек. Она вдруг заявляет:

— Но если он употребит свое влияние и власть во зло, плохо будет Питтсбургу.

Сол молчит, соглашаясь.

Их дом на границе города, за рекой Мононгахелой, в покойном зеленом районе. За домом большая лужайка. Тихо. Свежий воздух. Щебетанье птиц.

Джоан сокрушается:

— Какая холодная погода! Розы еще не распустились. Посмотрите, что стало с бедными петуньями!

В доме уютно, много книг, романы Фолкнера — любимого писателя Прайсов, многотомная история Англии. Ковры повытерлись, диваны старые. нет претенциозного модерна, ценят обжитость. Сол и Джоан часто и с гордостью говорят о своих детях. Две фотографии в рамках. Серьезный парень. Красивая девушка с хорошим, умным лицом.

Прайсы любят своих детей, но это американская любовь — — их не держат у материнской юбки. В прошлом году шестнадцатилетнюю дочь отпустили на край света — в Сингапур — по какой-то из многочисленных «программ обмена».

Друзья удивлялись: молоденькую девушку за тридевять земель к незнакомым иностранцам?

А ведь поступок типично американский, и корни у него типично американские. Прадеды, деды, отцы искали долю свою, мотаясь по просторам Америки, осваивали и Средний Запад, и Дальний Запад, и Северо-Запад, и Юго-Запад США, плыли в конце концов в эту страну из других стран. История заложила в американцев семя мобильности. Американец не любит книги, да часто и не верит им, ему надо пощупать мир.

В Сингапуре дочь Прайсов жила в доме китайца — управляющего огромной каучуковой плантацией. Конечно, и Сингапур девушка увидела глазами плантатора и его детей. А недавно сын плантатора, тоже «по обмену», приезжал в Питтсбург и жил у Прайсов. Одновременно жил у них еще один юноша, с каких-то далеких островов в Индийском океане — Джоан и названия не выговорит. Бедный, но «талантливый мальчик», опять же «по обмену».

— Какой у них был завидный, совсем не американский аппетит — ели с утра до вечера, — вспоминает Джоан.

Вот личные контакты на их, буржуазном, уровне. Кто знает, может быть, со временем они окупят себя и в политическом плане.

Сол молчит относительно Вьетнама, но Джоан против войны. Могут призвать их сына. Джоан говорит о национальной ограниченности и невежестве американцев. Они не знают мира, истории. В годы ее учебы в колледжах, например, не изучали русскую литературу. Она случайно напала на Толстого, Достоевского, потом Чехова, была в восторге от русских и русской литературы. Профессор сказал: если вы найдете еще человек шесть-восемь желающих, мы организуем цикл лекций. Желающих не нашлось. Еще не так давно в школах, кроме американской истории, изучали лишь историю Западной Европы. Остальной мир — за пределами древних веков — оставался для детей белым пятном. Сейчас картина меняется. Многие интересуются Советским Союзом, русской историей.

Сол ведет свою машину привычно, но по-стариковски осторожно. В отель он меня привез уже в полночь.

Днем Сол показал мне город с крутого берега Мононгахелы. Небоскребы «Золотого треугольника» сверкали на солнце стеклом и дюралем. Они поднялись недавно на месте трущоб, складов, запасных железнодорожных путей. Теперь корпорация «Ю. С. Стил»,; шторой тесно уже в сорока этажах, собирается построить новый небоскреб то ли в шестьдесят, то ли в восемьдесят этажей. Вернее, она заказала этот небоскреб одной строительной корпорации, обязавшись арендовать его на очень длительный срок.

3 июня. Питтсбург.

Питтсбургу больше двухсот лет. У колыбели же индустриального Питтсбурга в конце прошлого века стояла знаменитая троица: король стали Эндрю Карнеги, король угля Клей Фрик и банкир Томас Меллон. Сейчас эти имена рождают другие ассоциации. Знаменитый Карнеги-холл в Нью-Йорке — любимец меломанов, свидетель триумфов Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, мировых звезд первой величины. Изысканная галерея Фрика с шедеврами Эль Греко. Метаморфозы с их миллионами начались позднее — они как бы замаливали свои грехи. Начинали же, не гнушаясь убийствами. В 1 892 году Клей Фрик, ненавидевший профсоюзы. учинил кровавую бойню, приказав своим заводским стражникам и агентам Пинкертона расстрелять мирную толпу бастующих. Получив удар ножом от сторонника забастовщиков, Фрик диктовал в карете «Скорой помощи» завещание: «Я не думаю. что я умру, но умру я или нет, компания будет проводить ту же самую политику, и она победит».

Это была известная хэмстедская забастовка сталелитейщиков. Фрик и Карнеги разгромили профсоюзы и победили. После этого их агенты рыскали по странам Юго-Восточной Европы, вербуя на питтсбургские шахты и заводы бедноту — поляков, словаков, сербов, венгров, украинцев. Меллон между тем успешно сколачивал самое грандиозное в Америке семейное состояние, используя к своей выгоде как падения, так и взлеты американского капитализма. После смерти Карнеги и Фрика в 1919 году влияние Меллонов в Питтсбурге стало еще более сильным.

Беседуя со мной, профессор Р. из здешнего университета сообщил мне о Питтсбурге научно четкие и емкие данные. Питтсбург прежде всего город стали. Двадцать пять миллионов тонн стали выплавляется в радиусе двадцати пяти миль — четверть всего американского производства.

Острый кризис возник двадцать лет назад, когда стали иссякать окрестные месторождения железной руды. Сталелитейные корпорации начали переводить заводы, вернее строить их заново в других районах — возле Кливленда, Чикаго, Филадельфии. Городу угрожала гибель.

«Отцы города», в первую очередь Генерал, решили спасти его-ведь с Питтсбургом связана и их судьба. Десятки, сотни миллионов долларов были брошены на научно-технические исследования, тысячи специалистов и ученых сманены и привезены в Питтсбург. В союзе с городскими властями Меллон нанес решительный удар по мрачной славе «дымного города». Был принят закон, запретивший использование битуминозного угля для отопления. ( Сол Прайс, показывая город с откоса над Мононгахелой, обратил мое внимание, что трубы не дымят, — всюду очистители. Лишь из двух-трех заводских труб шел едва заметный белый дымок. Создана специальная служба наблюдения. Если больше двух минут идет черный дым, это рассматривается как нарушение и нарушители штрафуются.)

«Золотой треугольник» подвергся радикальной перестройке, сметены были целые районы трущоб. Целью перестройки, подчеркнул Р., было избавить деловой центр от жилищ и присутствия бедноты, переместить ее подальше от центра.

По мнению Р., это город, редкий для Америки по социальному составу населения: суперэлита, масса бедноты и между ними очень тонкая прослойка «Среднего слоя». В эту прослойку входят университетские преподаватели и профессора, адвокаты, врачи, городские служащие.

Р. считает Питтсбург единственным в своем роде « феодальным» городом, подчеркивая, что и нынешний ренессанс его также носит феодально-капиталистический характер. Феодальный сюзерен — это, разумеется, семья Меллонов.

Профессор Р. метко сказал об отношении американцев н вьетнамской войне. Многих война еще не беспокоит. «Смерть рассеяна — одна здесь, другая там, третья далеко за рекой». Далеко, нак и далекая война.

Сегодня еще одна интересная встреча — с Полом Дейли, вице-президентом и директором сталелитейной компании «Хэппенстолл компани». Пол Дейли в прошлом году был в Москве по делу — хотел купить кое-какие наши лицензии. Говорит, что «драли» с него в гостинице « Националь» не хуже, чем дерут в отелях «Хилтон». Такую хватку он одобряет. «Мы сближаемся, — говорит он. У вас «Интурист» тоже умеет делать деньги».

«Москву вы найдете интересной, а Ленинград вам доставит наслаждение», сказал ему гид из «Интуриста». Пол считает замечание верным. Он нашел, что Эрмитаж богаче Лувра.

Итак, Пол был у нас: я — советский корреспондент, попавший в Питтсбург. Он платит мне за наше гостеприимство. Вчера Дейли был на ленче в «Дюкен-клаб». Сегодня пригласил меня на ленч к себе и показал здешний завод своей компании. На нем работают восемьсот человек. У компании «Хэппенстолл» несколько заводов. Общий напитал — пятьдесят миллионов долларов; это крошка рядом с «Юнайтед Стейтс Стил корпорэйшн», ворочающей: ииллиардами. Компания семейная. Старший Хэппенстолл недавно умер. Теперь делом заправляет его тридцатисемилетний сын. Его готовили для этого с детства, некоторое время наследник работал простым рабочим на питтсбургском заводе папаши.

Дейли приехал в отель в новеньком «бьюике».

Начало типичное:

— Как вас зовут? — Посмотрел на мою визитную карточку. — Станислав? Значит. Стэнли? Стэн? Зовите меня I lo.п. ·-— И, рассмеявшись, добавил: — -— Европейцы удивляются нашей бесцеремонности. Ведь мы всех зовем по имени, а не по фамилии. А мы считаем, что так проще.

Он очень хорошо, мудро сказал — — проще. Именно проще, удобнее. Американский бытовой демократизм. Отличная черта, пока такую простоту не распространяют на вещи. не поддающиеся опрощению. ·— например, на тот же Вьетнам.

Пол — бизнесмен просвещенный. До войны учился в Парижском университете — дешевле. чем в амершшнсних. Нет в нем американской бесцеремонной напористости, порой он даже стеснителен, готов выслушать и понять другую точку зрения. Меткий язык. «Кредит, — говорит он, — как лезвие для безопасной бритвы. Им и побриться можно, и горло перерезать».

Он не из суперпатриотов. Видит недостатки в своей стране, но считает, что Америка открывает большие возможности для работящего человека. Отец его был почтальоном, потом открыл небольшое дело, старался дать детям образование. Отец его жены был рабочий, выходец из Польши.

— А вы миллионер?

— Нет, я не принадлежу к девяноста тысячам счастливчиков. Но я зарабатываю на приличную жизнь.

Детей трое. Сын и дочь кончают колледж. За младшего сына беспокоится — он тоже в колледже, но учится неважно. Сейчас Пол тратит шесть-семь тысяч долларов в год на обучение детей. Дочь на днях получает диплом, уже подыскала работу — программистом на электронно-счетных машинах. Будет получать сто двадцать пять долларов в неделю. Пол начинал скромнее, получал сто двадцать долларов в месяц.

Расходы на обучение детей так велики, что и ему приходится экономить. Старшего сына недавно отправил в Италию на грузовом судне — это стоит лишь сто долларов. Конечно, не очень удобно, зато дешево. Парень поехал не развлекаться. Два месяца будет работать рабочим на сталелитейном заводе, а потом недели две отдыха в Италии — на свои заработанные деньги. Прошлым летом сын его, будущий инженер-металлург, работал простым рабочим на одном из питтсбургских сталелитейных заводов. Там воспитываются дети капиталиста, так их учат не только поклоняться доллару, но и ценить труд.

Пол Дейли излагал мне распространенный в Америке принцип: каждая работа хороша, нет работы зазорной. Тут, разумеется, не без доли ханжества. Но надо сказать и другое: законы общества жестоки. Выживают и преуспевают наиболее приспособленные. что, в частности, означает — работящие. Высшее образование дорого, поэтому и ценится высоко. Нан правило, оно не только оплачивается богатыми родителями, но и зарабатывается самими студентами.

Помню, в прошлый мой приезд в Корнельский университет за столом в ресторане отеля «Статлер Ин» нас обслуживала красивая томная девушка. Кто-то из американцев шепнул, что это дочь Максуэлла Тейлора, бывшего главы объединенной группы начальников штабов, бывшего военного советника президента Кеннеди и пресловутого генерала-посла в Сайгоне. Нам захотелось взять интервью у титулованной официантки. Навели дополнительные справки. Увы, произошла ошибка. Девушка была дочерью Тейлора, но другого, не столь знаменитого — посла США в одной из латиноамериканских стран. Интерес к интервью пропал, но факт запомнился. Посольская дочь — студентка Нормального университета — подрабатывала на каникулах в качестве официантки. Это никого не удивляло. Это была норма.

В летний сезон я видел много студентов в йеллоустонском национальном парке. Они убирали комнаты в отелях, продавали бензин на бензозаправочных станциях, работали клерками и официантами. Привычное дело. Совсем не в новинку для них комбинезоны рабочих бензостанций, белые накрахмаленные переднини официанток. Они делали доллары на жизнь и на учебу.

О возрождении Питтсбурга Дейли говорит нан делен.

— Питтсбург достаточно велик, — говорит он, — чтобы чувствовать себя здесь, как в большом городе. и, однако. достаточно компактен, чтобы можно было обзвонить два десятка друзей-бизнесменов и пригласить их сегодня же вечером на коктейль и для обсуждения срочного дела.

Нo его мнению, здешние крупные дельцы тесно связаны между собой и с судьбой города. от которой зависит и их судьба. В Нью-Йорке, полагает Дейли, сложнее. Он слишком велик и «обезличен». Его владыки и живут-то где-нибудь в Коннектикуте. на Лонг-Айленде, в загородных имениях. И их капиталы в конце концов вложены не только в Нью-Йорк, а по всем штатам Америки, по всему миру.

О профсоюзах, о рабочих, вообще о населении города Дейли даже не упоминает. излагая историю возрождения Питтсбурга. Им нет места в его версии этой истории.

Любопытно, как судит Дейли о нас. Он кое-что понимает, согласен, что нам надо было централизовать и направлять промышленность, когда закладывались ее основы. Согласен с необходимостью планирования на первых порах. Теперь его взволновала наша реформа управления промышленностью, о которой он слыхал краем уха и которую характеризует как «Profit system» — систему, основанную на прибыли. Profit system напоминает ему Америку. «Человек как лошадь. Чем больше овса в торбе. тем быстрее бежит лошадь. Это и есть стимулы». Дейли считает, что эту истину мы теперь усвоили. Коренные различия в системе собственности у нас и у них он игнорирует.

Вот его представление об американском «почти социализме». «Моя секретарша тоже работает на государство. Она выплачивает в виде налогов двадцать процентов своего жалованья. Значит, один день она работает на государство».

Самый пустой разговор сегодня — в штаб-квартире профсоюза сталелитейщиков Америки. Это второй по величине, после автомобилестроителей, профсоюз в США: миллион двести тысяч членов.

Президента не было. Вице-президент занят. Меня сплавили к мистеру А. Этвуду, «паблик рилейшнс мэн». Как американскую закусочную невозможно представить без яблочного пирога под стеклянным колпаком, так американские корпорации, профсоюзы, университеты и другие организации немыслимы без «Паблик рилейшнс мэн». Они занимаются сношениями с прессой и публикой. Они полезны для первого знакомства — засыплют вас брошюрками, книгами, цифрами. Но не обманывайтесь! Это профессиональные лакировщики, поворачивающие все фасадом, призванные стирать пыль с лакированной поверхности полнейшего благополучия.

Если верить А. Этвуду, все проблемы американских сталелитейщинов были решены еще тридцать лет назад, когда, случалось, убивали профсоюзных активистов и предприниматели бросали против бастующих рабочих заводскую охрану с винтовками и дубинками. Сейчас рабочих волнует лишь одно — как бы приблизить умывальники и уборные к рабочим местам.

Аса Этвуд боится «Красного» больше, чем банкиры из «Дюкен·клаб» Те вне подозрений. Этому надо демонстрировать свой патриотизм и лояльность. Что касается Вьетнама, то у руководства профсоюза четкая линия: полная поддержка Джонсона. «Если CШA уйдут из Вьетнама. создастся опасный вaкуум».

А между прочим, мастер на заводе «Хэппенстолл» говорил другое: «Пусть они там. во Вьетнаме, живут, как им нравится» Он тоже член этого профсоюза, но здравый смысл у него преобладает над антикоммунизмом.

Нет сомнения, что профсоюзы в США добились больших уступок от предпринимателей — повышения зарплаты, улучшения условий груда Об этом говорили мне в Дирборне. Об этом говорят и здесь, в городе стали. Началось это в рузвельтовские времена. Потом помогла война при обилии военных заказов капиталисты шли, так сказать, на дележ с рабочими, на прибавки к заработной плате, и профсоюзы умело использовали момент. Профессор Монтгомери, занимающийся в Питтсбургском университете вопросами рабочего движения, высоко оценивает могущество американских профсоюзов, но считает, что у лидеров АФТ-КПП нет никакой политической программы, кроме разве что антикоммунизма, в котором президент АФТ-КПП Джордж Минни не уступит Голдуотеру.

4 июня. Питтсбург.

Суббота. Нерабочий день. Однако с утра мне удалось встретиться и побеседовать с Джоном Мороу, директором департамента планирования и реконструкции при питтсбургском муниципалитете. То, что он рассказал, как бы повернуло кo мне город еще одной гранью. Не говори я с Прайсами, с профессором Р., с Полом Дейли, а будь лишь сегодняшний разговор с Джоном Мороу, можно было бы подумать, что Питтсбург вовсе не « феодальный город», а что им правят те, кому положено править по закону, — городская власть, избранная населением.

Бывший репортер « Питтсбург пост-газетr», он знает, что с газетчиками ухо надо держать востро. А тут напросился на интервью в безмятежное субботнее утро иностранный корреспондент, и не просто иностранный, а « красный», из России.

Джон Мороу был подозрителен, скуп на слова и каждое из них тщательно взвешивал.

Итак, город, по американским понятиям, стар. Сейчас в собственно Питтсбурге больше шестисот тысяч человек, в районе Большого Питтсбурга — два с половиной миллиона. Географически город расположен выгодно: три реки. Но топография его неблагоприятна из-за тех же трех рек. Город ежегодно страдал от наводнений. Концентрация индустрии и интенсивное использование угля загрязняли воздух.

После второй мировой войны были разработаны две основные программы борьбы со злом. Контроль над наводнениями взяло на себя федеральное правительство, « контроль над дымом» — власти города и графства.

Крупных наводнений не было с 1 937 года. Что касается дыма, то в конце сороковых — начале пятидесятых годов запретили использование мягкого угля для домашнего потребления, а также паровозам и пароходам. Транспорт перешел на дизельное топливо, дома на сто процентов отапливаются теперь природным газом. Правительственных субсидий не было, деньги дали корпорации и частные лица; оказалось возможным приступить к перестройке города. С 1 950 года город реконструирован на площади примерно в тысячу шестьсот акров. Это включает «очистку», иными словами — снесение ряда районов, постройку «деловых» зданий, новых жилых домов, новые возможности для образования и отдыха. Новые здания строятся частными фирмами и корпорациями, город отвечает лишь за коммуникации и коммунальное хозяйство. В общем, было реконструировано около четверти «негодных районов».

— Как обстоит дело с неимущими жителями, как с мелкими торговцами, которых перемещают? Довольны ли они? — спросил я. — Ведь обычно возникает масса проблем.

Джон Мороу метнул на меня бдительный взгляд:

— Это для информации и.пи в целях пропаганды?

— Для полноты картины, — ответил я.

Он начал академически:

— Во всех странах, какими бы они ни были, есть люди, сопротивляющиеся переменам. Представьте мелкого торговца, который всю жизнь прожил на одном месте, имеет постоянную клиентуру и т. д. Конечно, он не хочет покидать насиженное место, какое бы условия ему ни предложили. «Перемещенным семьям» мы, как правило, предлагали лучшие условия. Конечно, были трудности, в том числе психологического порядка. Сейчас сопротивление перемещаемых стало чисто символическим. Они хотят получить больше за свою землю и дома, их волнует вопрос, куда податься. Но время есть, обычно проходит пять лет между решением о сносе и самим сносом.

Один из положительных результатов реконструкции Мороу видит в том, что большие корпорации, пришедшие в «очищенные» районы, дают работу тысячам людей в своих конторах. Это важно, потому что занятость в промышленности сокращается по всей стране.

О Генерале Мороу не упоминал. Я напомнил ему. Он ответил откровенно:

— Если брать бизнес, то г-н Меллон, возможно, был наиболее действенной силой в перестройке Питтсбурга. Он тесно сотрудничал с городскими властями. И надо сказать, что именно он фактически начал всю эту программу.

Я подумал об американском « открытом обществе». В нем открыто лишь то, что хотят открыть, что выгодно открыть, или то, что спрятать невозможно. Тебя снабжают брошюрками, открытками новых красивых зданий, и вдруг ненароком за всем этим благолепием проглядывает государство Меллонов и рыцари большого бизнеса, которые грызут друг друга в потемках запутанных финансовых интересов и связей.

Покончив с городскими делами, Мороу спрашивает:

— Скажите откровенно, неужели в Советском Союзе думают, что мы хотим завоевать Советский Союз или Нитай?

Я отвечаю, что лично я так не думаю, но что вот есть Вьетнам, а там американские войска и самолеты, которые бомбят не только партизан, но и гражданское население. Как прикажете думать об этом?

В ответе сквозит очень знакомое и типичное: мир должен верить американским добрым намерениям, игнорируя американских солдат. Логика Джонсона, который расширяет объекты бомбежек в ДРВ, «сокращая» путь к миру, не чужда Мороу. Самое нелепое в том, что он искренен.

Для него так очевидна нелюбовь американца к войне.

— Нас с детства учат ценить свою жизнь и собственность. Неужели вы думаете, что мы враги самим себе?

Во Вьетнаме он видит «ловушку» для США: победить мы не можем, но как уйти, чтобы «сохранить лицо»?

И еще мысль, тоскливая и искренняя, — как хорошо пустить бы все эти военные расходы, например, на реконструкцию городов.

Мороу понимает, что в социалистических странах легче осуществлять перестройку городов, ибо все планируется государством.

— У нас постоянное столкновение общественных и частных интересов, поиски компромиссов, и в конце концов последнее слово за частными предпринимателями. — откровенно говорит он. — Ведь если они захотят закрыть фабрику или завод или перевести их из Питтсбурга, город не сможет им помешать".

«Город не сможет им помешать...» Все-таки он задумывался над этим.

В номере отеля я пытался подвести итоги знакомства с Питтсбургом. Выпотрошил газеты. Здесь их две: «Питтсбург пресс» и « Питтсбург пост-газетт». Две газеты, но за четыре дня это уже килограммы газетной бумаги. Большие и удивительно порожние, нафаршированные рекламой.

Итак, еще один американский город. Увижу ли его снова? Здесь все четыре дня было солнце, хотя я его так и не вспомнил в своем блокноте. и люди, в общем, приветливые. Им нравится их город. Все ли я увидел в нем? Увы. совсем немного.

«Золотой треугольник» действительно позолотили модерном небоскребов. За рекой Аллегейни остались нетронутыми большие районы бедноты. Они далеко от центра и потому не интересуют бизнес, да и не мозолят ему глаза. Раньше там был самостоятельный город Аллегейни, теперь он часть Питтсбурга. Я съездил туда. Трущобы, покосившиеся, обшарпанные дома, разбитые стекла, неубранные дворы, горбатые булыжные улицы, искалеченные жизнью старухи на крылечках. Словом, питтсбургский Гарлем, где негры вперемежку с белыми.

« Ага, пропаганда! » — слышится мнe голос Джона Мороу. Но почему же, мистер Мороу? Я должен быть, объективен. Я предоставил слово вам и, к сожалению, лишил трибуны другую сторону. С вами ведь встретиться проще — у вас конторы, редакции, загородные рестораны, университетские кабинеты, ваша работа может приостановиться ради беседы с «красным» — она ведь не движется на конвейерной ленте. А где, кроме как в такси или в баре, я могу поговорить с неимущим, трудовым Питтсбургом? Не всегда удобно останавливать человека на улице — · это не очень в духе Америки с ее проблемой «некоммуникабельности». Совестно растравлять старушку на крьлечке расспросами о нищете. Да и остерегаются они «красных» больше, чем вы, мистер Мороу, — вы выше подозрений.

Город разный и в то же время однообразный, — на нем отложилось однообразие вашей действительности и ее контрасты. В районе университета — зеленые холмы, красивые коттеджи, прелестные частные школы. Большие парки. «Беличий холм». Город — а природа под ру1юй, под окнами, у живущих здесь «свои» бетш, они прибегают на кухню за угощением.

И всюду разделенность. Действительно социальная отчужденность. Но ее не сразу почувствуешь. Я мог бы уехать, так и не узнав о питтсбургском Гарлеме. Ведь так торжествующе сверкает «Золотой треугольник», так великолепны зеленые массивы вокруг университета. Только люди, отчужденно прислонившиеся к стенам домов напротив отеля « Рузвельт», внушают смутную тревогу. Они ждут трамвая, мелкие клерки, негры, уборщицы, чернорабочие. Они возвращаются к себе, поработав на «треугольник».

С Дейли я обедал в университетском клубе.

— Это не снобистский клуб, не то что «Дюкен-клаб», — заметил Дейли.

Интересно, что сказали бы об университетском клубе жители Гарлема?

Жена профессора Монтгомери — негритянка — участвует в местной программе борьбы с нищетой. Она говорит, что бедняков в Питтсбурге очень много. Люди, чьи дома сносятся по программе «перестройки», обычно остаются в тех же районах, лишь переселяются в соседние трущобы и живут не лучше. На месте снесенных домов строят другие дома, красивее и удобнее, но… квартирная плата выше.

Квалифицированные рабочие после войны стали жить лучше, могут позволить себе переезд в новые дома. Они поселяются в предместьях такими же, как и на старых местах, национальными общинами. Глядишь, и там появляются знакомые «нейбохудэ» — соседства, землячества. Там выходцы из Чехословакии, тут поляки, а там итальянцы. Их отцы и деды давно переплавились в американских рабочих, а они все еще прячутся за национальный панцирь, хотя он и потерял защитные свойства.

Еще одно впечатление, тоже, впрочем, не новое. Тут, в Питтсбурге, думают о нас. сравнивают, сопоставляют. Мы по-прежнему остаемся для них неведомым, загадочным миром. Посетители «Дюкен-клаб» ловят сведения об экономической реформе и стараются по-своему ее истолковать. Банкир Бойд говорил, что растет интерес к торговле с Советским Союзом. Дейли уже проводил рекогносцировку в Москве, в Ленинграде. Питтсбург скоро увидит балет Большого театра, гастролирующий сейчас в США. Я видел большую фотографию Майи Плисецкой в витрине дорогого магазина. Невидимая ниточка связала нашу прима-балерину с питтсбургским банкиром Бойдом — ведь это он возглавляет здешний совет по приему иностранных гостей, а именно этот совет пригласил наш балет.

Незримое присутствие нашей страны в Питтсбурге иногда совершенно неожиданно.

— Наши профессора за то, чтобы вы первыми высадили человека на Луну. Если завтра Советский Союз забросит своего человека на Луну, послезавтра моя зарплата будет увеличена вдвое. — полушутя-полусерьеано заметил в разговоре со мной один из профессоров Питтсбургского университета.

Эта шутка с вполне практической начинкой. Профессорские оклады резко выросли после того, как в космосе прозвучали первые «бип-бип» нашего спутника В науку пошли федеральные миллиарды из Вашингтона.

А незнание элементарных вещей относительно нашего уклада жизни, наших законов сохранилось даже в кругах интеллигенции. Меня засыпали такими вопросами: «Можно ли у вас передавать деньги по наследству?» (норонный американский вопрос о социалистической стране), « Есть ли у вас домашние хозяйки?», «Получают ваши писатели зарплату от государства или живут на гонорар от своих книг?» Бывали и совсем смешные вопросы, на которые трудно отвечать: « Почему русские любят играть в шахматы?», «Почему русские любят поэзию?»

5 нюня. Буффало.

С утра пораньше, снова самолетом, возвращаюсь в Буффало, к своей машине. Конец районам, худа можно лишь летать, но не ездить. Последняя картина пустынного воскресного Питтсбурга: у дверей отеля « Рузвельт», подперши косян. стоял, покачиваясь, пьяный с выпученными дикими глазами. Через зеленоватое окно автобуса последний взгляд на ультрасовременную «Гейтуэй-плаза». Автобус плавно прошелестел по мосту через Аллегейни, пронесся по трубе тоннеля, и вот в окнах его уже холмы Пенсильвании. По пути на аэродром с автострады — боковое шоссе к городу Карнеги. Потомки увековечили короля стали.

Не так чтобы велик Питтсбург, но аэропорт — огромный. У нас таких, пожалуй, нет. Но это уже издержки капиталистической конкуренции: сколько авиакомпаний, столько офисов, подсобных служб, выходов на летное поле. Каждая компания владеет собственными небесными воротами. Я покинул Питтсбург через «ворота № 27».

Ранний транзитный самолет был почти пуст. В креслах спало несколько солдат. Один не спал. Распотрошив толстую воскресную газету, я подсел к нему, отрекомендовался.

— Не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?

Он посмотрел на меня, помолчал, не растерялся:

— Давайте!

Симпатичный парень лет двадцати двух — двадцати трех. Лицо красивое, твердое. Прямой нос, красивый лоб, черные волосы лоснятся, тщательно причесанные с помощью бриллиантина. Глаза внимательные, смотрят спокойно, с достоинством. На заправленной в брюки форменной рубахе светлого хаки — ни одной складки, кроме тех, что устав отвел утюгу. Сама природа велела ему быть профессионалом-военным. И он послушался. Доброволец. Служит уже двадцать семь месяцев и рассчитывает прослужить все положенные двадцать лет, до отставки и пенсии. На рукаве ромбом краснеют буквы «Эй Би» — авиадесантные войска.

— Во Вьетнаме были?

— Нет.

— Собираетесь?

— В конце июня.

Ответы четкие, короткие.

— Ну и как? С каким настроением едете?

— Мы боремся там за свободу, — отрезал он.

— А читали в газетах о последних событиях? О волнениях буддистов? Ведь даже ваши союзники в Южном Вьетнаме не очень довольны американским присутствием.

— Это меньшинство. Я был в прошлом году в Санто-Доминго. Там против нас было лишь воинственное меньшинство

— Что вы думаете об американских бомбежках во Вьетнаме? Ведь вы уничтожаете и гражданское население.

— Война есть война. Используем такие средства, в которых мы их превосходим. Если мы там не остановим коммунизм, нам придется сражаться на границах Америки.

— А не кажется ли вам, что дело не в американцах и их интересах, а во вьетнамцах и в том, чтобы они сами устраивали свои дела?

— Нет. Если мы уйдем, победит Вьетконг. А мы хотим дать вьетнамцам свободу. Война — плохая штука, но необходимая. Я лично против войны, но мы должны остановить коммунистов. Большинство народа с нами.

— Откуда вы знаете?

Это был лишний вопрос. Солдат знал все. Он был уверен в своем праве говорить за вьетнамцев и доминиканцев. Он знал все за все народы мира. Передо мной сидел неуязвимый, идеологически выдержанный, стерильно чистый стопроцентный американец, с которого заботливо сдуты последние пылинки сомнений и вольнодумства. Идеалист-империалист. « Боремся за свободу… Война есть война… Мы должны остановить коммунистов… »

Я прослушал хорошо затверженный урок американской солдатской политграмоты. Ну что ж, продолжим вопросы. А что думает этот красивый парень насчет коммунизма, продвижение которого он хочет остановить? Что вообще он о нем знает? Почему коммунизм так ему не по нраву?

И эти вопросы не застали молодого американца врасплох.

— Чем усерднее человек работает, тем больше он должен делать денег. У вас все получают одинаково, а если так, то разве человек будет стараться? У нас для человека, если он хочет добиться своего, есть все возможности.

Он требовал объяснить коммунизм на уровне рубля и доллара. Я объяснил, что у нас тоже получают по-разному, что лучше работающий обычно получает больше, что эта система совершенствуется. Изложил наши азбучные истины: нельзя владеть землей, фабриками, заводами. Несправедливо, чтобы человек лишь потому, что у него больше денег, — может быть, доставшихся нечестным путем — имел влияние, может быть, пагубное и даже гибельное, на сотни, на тысячи других людей. Рассказал о Питтсбурге, о Меллоне, о том, что Питтсбург, как говорят его же жители, постигнет катастрофа, если Меллон решит перенести свои финансовые интересы в другое место. Такой политграмоты солдату не преподавали. Но чуда не произошло. Он не сдался. Ему, не банкиру, а всего лишь сыну инженера нефтяной корпорации «Стандард ойл», наши порядки не по душе.

— Конечно, если у человека больше денег, он может влиять на других людей. Что ж тут плохого? Так в Америке выросли великие люди. А пределы? Как вы установите, что человек может делать деньги лишь до такого-то предела? Нет, у нас неограниченные возможности. Иначе человек не будет стараться.

Удивительно все-таки, как быстро он свел всю сложность мира и человека к типичному американскому корню — к возможностям по части «делания денег». Свобода? Делать деньги. Возможности? Делать деньги. Счастье — тоже с помощью денег.

Пробую подойти к нему с другого конца. Объясняю, что частная собственность разъединяет людей, что мы хотим, чтобы люди не дрались друг с другом, а сотрудничали. Солдат смотрит на меня снисходительно:

— Ну, это вы говорите о гармонии.

Он знает, оказывается, это слово — «гармония».

— Я не против гармонии, — говорит он. — Но человек не таков. Сначала надо обеспечить закон и порядок в мире. Потом мы можем с вами сотрудничать, помогать другим странам. Вы вот строите плотины в Африке, мы тоже там помогаем. Я против войны Я за такую помощь.

— Зачем мне тогда войска посылать?

— Тут нам с вами не сойтись, — усмехается солдат. — Мы уже толковали об этом.

Я сажусь на свое место — оно сзади солдата — и снова вижу перед собой черный, тщательно причесанный затылок. Самолет идет на посадку. Буффало. Прямой щегольской жест, и на затылок плотно садится пилотка, чуть-чуть с наклоном на лоб. Солдату нравится военная служба.

— Служить хорошо, — говорит он.

Восемь часов на базе или в поле, а потом свободен. Солдатский паек не беден, платят неплохо, можно откладывать.

Ездит по заграницам: с апреля по июль прошлого года наводил « закон и порядок» в Санто-Доминго, недавно летал на три недели в Турцию, на маневры парашютных войск. В американских городах и на дорогах встречаешь рекламу морской пехоты: «Хочешь увидеть мир? Иди в морскую пехоту!» У «кожаных шей» (так называют корпус морской пехоты) патент на эту броскую рекламу. Но она годится и авиадесантным войскам, всем вооруженным силам страны, которая вот уже два десятилетия держит за своими пределами больше миллиона солдат.

Солдат встает в проходе. Лаково поблескивают тяжелые, как гири, бутсы. Черный галстук по-военному заправлен между пуговицами.

— Хотя мы и не договорились, приятно было побеседовать, — говорит он.

Молча киваю ему. Странно, конечно, ему встретить «красного» в глубине своей страны, в мирном небе между Питтсбургом и Буффало. Странно и мне. Что еще сказать мне этому парню? Ничего я ему не скажу. Наш спор окончился, но он едет продолжать его оружием, и мои единомышленники встретят его оружием. Человек рожден, чтобы свободно делать деньги… Смешно? Ну нет, извините. Ради этой « философии» сын американского инженера готов убивать вьетнамских крестьян на вьетнамской земле.

Солдат первым пружинисто сбегает по трапу. Всеми жилками играет в нем завидная молодость, холеная, не знавшая войны и нужды. Потом я вижу черные бутсы, широкую спину и пилотку в коридоре аэровокзала. Он шагает уверенно и прямо, словно аршин проглотил, но левая рука неловко обхватила талию низенькой женщины в пестром платье. Мать. Коридор длинный, и я слежу, как меняются руки, то она обнимет его и прильнет к нему, то солдат, не сгибаясь, грубовато и нежно притянет к себе мать. Справа мужчина в шляпе и куртке. Отец. Он отдал сына матери. Так вот почему парень так наглажен. Приехал на побывку. Перед джунглями.

Минут пять дожидаемся багажа. Мы не глядим друг на друга, но чувствуем друг друга. Отец ушел за машиной. Потом, выйдя с чемоданом из здания, я вижу их снова, вижу, как втроем они тесно усаживаются на переднее сиденье «рамблера». Я беру свой «шевроле» на стоянке, плачу семь долларов за семь дней и, спросив дорогу, еду в Буффало. Я думаю о нашем разговоре и чувствую, как где-то неподалеку десантник тоже вбирает в себя вид пустынных воскресных улиц Буффало, приодетый народ у церквей, женщин в шляпах с цветами, которые кажутся мне нелепыми, а ему — трогательными, девочек и мальчиков, тщательно причесанных, в праздничных костюмчиках и в длинных белых носках. Интересно все-таки, что он вынес из нашей встречи. Солдату нужна ненависть. Неужели он думает, что коммунисты посягают вот на это по-воскресному медлительное и скучное утро в Буффало, на «рамблер» его родителей, на женщин в нелепых шляпках, густо облепленных яркими искусственными цветами?

А я тем временем нашел приют в отеле «Буффало» и записал еще одно «интервью» — с негритянкой, прибиравшей комнату № 1014. Ей не надо было ехать во Вьетнам. Америка не открывала ей и краешка своих неограниченных возможностей.

— Вьетнам? Очень плохо. Не знаю, зачем мы там сражаемся. Не знаю… Что я знаю о таких вещах?

Она меняла простыни, подметала пол, стряхивала в мусорную корзину окурки и не хотела вторгаться в область высокой политики. Она была осторожна и боязлива, впервые столкнувшись с непривычной цветной комбинацией — с белым « Красным». Два взрослых сына — в армии. Один был во Вьетнаме несколько лет назад, еще «до всего этого», то есть до эскалаций. Ему не понравилось — слишком жарко, душно. Впрочем, она его еще не видела после возвращения, лишь разговаривала по телефону. Он живет в Бостоне. Второй сын во Вьетнаме не был, и она почему-то уверена, что не попадет.

— А как в Буффало приходится вам, неграм?

— Неплохо, — осторожно отвечает негритянка. — Здесь нас везде пускают, кроме нескольких мecт.

— А туда почему не пускают?

— Не хотят. По закону, конечно, можно, но они дают понять, что не хотят негров.

Она ведет речь о каких-то ресторанах.

— Нам, кто постарше, это ничего. Но молодежь — другое дело. Не нравится ей это.

Набравшись смелости, она спрашивает:

— А как у вас, в России?

Я понимаю, о чем она, но нарочно переспрашиваю:

— В каком смысле?

— Да с расовой проблемой.

Привычно отвечаю, что ни расовой проблемы, ни негров у нас нет.

— А как же Поль Робсон?

Оказывается, она думала, что Поль Робсон — советский гражданин. Ведь о нем так много писали, что он « красный» черный.

... Что делать в воскресенье в незнаномом амерш, ансном городе, когда ты не запасся ни адресом, ни телефоном, ни рекомендательным письмом? Когда нагляделся вдоволь на крыши из окна своего номера? Когда нет охоты читать три килограмма воскресной «Нью-йорк тайме»? Когда тебя не тянет на берег озера Эри, потому что определенно знаешь, что не найдешь там ни красоты, ни тишины, а лишь отбросы индустриального Буффало и ревущие полотна автострад, убивших « Гипноз — воды и пены играние»?

От безделья начинаешь метаться по городу, благо есть колеса. Дважды проскакиваешь с юга на север Главную улицу с ее светофоров, аптеками, магазинами, кинотеатрами и воскресно-томящимися людьми, привыкшими к напряжению, темпу и запрограммированности будней. В тридцати минутах езды в северном направлении — Ниагарские водопады, но нет — на сегодня ты добровольный пленник Буффало и своего собственного маршрута.

Тормозишь машину у отеля и входишь в полумрак бара, садишься у массивной деревянной стойки на вертящийся табурет. Ряды бутылок. Никелированные доза горы, воткнутые в горлышки, как вопросительные знаки. Каждый расшифровывает их по-своему.

Потом слоняешься по улицам. Витрины, памятники. В безлюдном круглом сквере рядом с отелем « Статлер-Хилтон» и Сити-холл стоит большой памятник президенту США Уильяму Маккинли, в 1901 году убитому в Буффало. Убийца выстрелил в тот момент. когда Маккинли протяrивал ему руку. чтобы поздороваться. И вот здоровенный обелиск — искупление вины Буффало. Четыре льва дремлют у граней обелиска.

Неподалеку миниатюрный памятник Христофору Колумбу, поставленный поздновато — в 1 952 году. Бронзовый Колумб стоит за штурвалом с недоуменным видом: на кой черт занесло его сюда, к Великим озерам?

Набрел я и на безвестного бронзового бригадного генерала. увековеченного сослуживцами Они сэкономили на постаменте — генерал, опершись на саблю, стоит почти на земле. В темноте примешь его за рядового полицейского.

Вечером пил чай в закусочной на первом этаже отеля. У нее были и кое-какие просветительские функции. В углу, справа от стойки, стеллажи с книгами. Но какими! Нз обложках демонические. с крутыми выпуклостями девицы. Названия. «Молодая тигрица ». «Сладкая, но грешная». «Окно в спальню», «Секс бродяги », «Охотница за мужчинами»… Журналы по астрологии. Гороскопы на текущий год. В общем, расхожая духовная пища. Вроде «хэм энд эггз» — яичющы с ветчиной.

А как там мой утренний собеседник-солдат? Чем занят он?

6 июня. Буффало.

Весь день почти до самого вечера я провел в университете. Официально он называется так — университет штата Нью-Йорк в городе Буффало. В каждом штате, кроме частных университетов и колледжей, есть так называемый публичный университет, который содержится на деньги штата. Университет штата Нью-Йорк — это огромный, разбросанный по довольно отдаленным друг от друга местам комплекс. Например, в Корнельском университете, преимущественно частном, есть публичное сельскохозяйственное отделение, входящее в состав университета штата Нью-йорк. Ряд факультетов и колледжей «штатного» университета находится в Нью-Йорке. Да и самый университет в Буффало — часть нью-йоркского университета, причем часть большая. В нем сейчас десять тысяч студентов, обучающихся на дневных курсах, а с вечерниками и заочниками там их двадцать тысяч.

Университет быстро расширяется. Новые, красивые, добротные корпуса. Здания увиты плющом, хотя плющ тут «незаконный». Молодой публичный университет в Буффало не входит в «Плющевую лигу», и диплом его не имеет ни ореола, ни веса дипломов аристократических высших учебных заведений США.

Недавно власти выделили университету тысячу акров земли на окраине города, и там строится теперь новый университетский городок.

Плата за год обучения — четыреста долларов. Считается, что это почти бесплатно, во всяком случае раза в четыре дешевле, чем в частных университетах. Итак, четыреста долларов. Плюс четыреста восемнадцать долларов в год за место в общежитии (комнаты. на двух-трех студентов). Пятьсот долларов в год за студенческую столовую, ежели пожелаешь ею пользоваться. Сто долларов — учебники. Вообще, набирается тысячи полторы долларов в год даже в публичном, а не в частном университете. Но это норма, на нее не жалуются.

Также естественным считается тот факт, что в университете практически нет детей рабочих, мелких фермеров. Во-первых, им не по карману расходы. Во-вторых, многие из них так психологически ориентированы, что и не стремятся к высшему образованию. Об этом говорили мне Ним Дэрроу, вице-президент Студенческой ассоциации, и Карл Левин, казначей ассоциации. В итоге студенты — это дети «среднего слоя» и « высшего среднего слоя»: адвокатов, врачей, служащих корпораций, правительственных чиновников, научной интеллигенции.

День для визита в университет крайне неподходящий. Начались каникулы, а завтра важное событие — регистрация студентов на летние классы. И явился я без предупреждения. Но приняли хорошо. «декан по студентам », профессор Ричард Сиггелкоу ( нечто вроде университетского дядьки-наставника), помог встретиться с лидерами студенческой ассоциации. Дэрроу и Левин оказались совсем еще молодыми ребятами, с пушком на подбородках, но с той же слегка показной суховатой расчетливостью и рациональностью, которая не перестает меня поражать. По политическим убеждениям они «центристы», без колебаний вправо или влево, не примыкающие ни к консервативной «Молодые американцы — за свободу», ни к прогрессивной «Студенты — за демократическое общество». Карл Левин специализируется по экономическим вопросам, но подумывает о политической карьере. С этой точки зрения выборная должность в студенческой ассоциации — не лишнее очко для начала. «Карьера» — в этом слове для него нет ничего предосу;: щтельного. Напротив. оно привлекательно. Ведь большинство конгрессменов, губернаторов, министров откровенно заняты политической карьерой.

Дэрроу и Левин — в «главном потоке» буржуазной политической жизни. Мой прямой вопрос об отношении к Вьетнаму вызывает минутное замешательство. Они поддерживают правительственную линию, хотя и с осторожностью.

— Я раньше подписал петицию, поддерживающую войну, — говорит Карл Левин. — А теперь вряд ли бы сделал это. Не знаю, зачем мы там, добиваемся ли мы там той свободы и самоопределения, о которых говорим.

Профессор Сиггелкоу полагает. что большинство студентов аполитично и думает лишь о работе, о том, как и куда устроиться по окончании университета. В университете сорок восемь студенческих клубов, не имеющих отношения к политике. Н организации «Студенты — за демократическое общество» примыкает человек триста, в демонстрациях участвует обычно человек пятьдесят.

Обедали с Сиггелкоу в ресторане мотеля « Амерхест». Были еще его жена и старый приятель, тоже преподаватель, решивший перебраться в университет Буффало из штата Висконсин. Сиггелкоу ему покровительствует. Подозреваю, что я нужен был, чтобы козырнуть перед провинциалом из штата Висконсин, как космополитично живет Буффало, город на пути к Ниагарским водопадам. Жена профессора упоенно рассказывала висконсинцу, как много иностранцев проезжает через Буффало и как они принимали японцев, кого-то из Африки, члена парламента из Малайзии.

Провинциал приехал на рекогносцировку. Он был озабочен прозой жизни, расспрашивал о школах, о климате (нашли, что он мягче, чем в Висконсине), о ценах (пища дороже, а одежда, пожалуй, дешевле). Однако жену профессора переполняла экзотика афро-азиатского транзита. Удивлялась африканцам, которые однажды попали к ней на обед по дороге на водопады. Она подала им жареного цыпленка с гарниром из сладких фруктов.

— Представьте, они отложили фрукты в сторону. Они думали, что это на десерт. Оказывается. у них в Африке фрукты едят на десерт.

Пришлось мне объяснить ей, что сладкие фрукты к цыпленку — это чисто американская экзотика. Что не только «У них в Африке», но и у нас в Европе сладкие фрукты почему-то не идут на гарнир к мясу и птице. Это был мимолетный разговор о разнице вкусов. Моя собеседница не отчаялась. Она продолжала искать точки гастрономического соприкосновения.

— А бэрбон-виски у вас есть?

Говорю, что нет. Увы. Но что мы наловчились обходиться русской водкой, армянским коньяком, грузинскими винами. Слыхали о грузинских винах? Она не то что о винах — она о грузинах не слыхала.

Словом, мило поболтали. Чинный ресторан. Приветливые люди. Благополучные буржуа. И тебя где-то, в чем-то они приняли за буржуа. Поблагодарил. Распрощался. Уселся за руль «шевроле». Есть что-нибудь в этом городе, кроме университета, отеля « Буффало» и бронзового президента Маккинли, не дожившего своего срока в Белом доме? Я стал нырять на машине вправо и влево от прямой и длинной, мечом рассекавшей город Главной улицы. Справочник сообщал мне, что есть в этом городе многое: 404 452 телефона, 174 260 телевизоров, 18 радиостанций, 497 протестантских, католических и прочих церквей и 11 синагог. Оцененной стоимости разного рода на 1 050 390 1 1 5 долларов. 532 тысячи человеческих душ, из них душ «Среднего слоя» — 30 процентов, «ниже среднего слоя» — еще 30 процентов, бедняков — 40 процентов.

Но теперь я листал не справочник, а страницы улиц. Мельком, калейдоскопично. И вот я попал в районы бедноты. Американский бедняк — это не африканский, не азиатский, не латиноамериканский бедняк. Это бедняк в чрезвычайно богатой стране, повысившей и пики богатства и уровень бедности.Я забирался на машине в кварталы буффальской бедноты, снова вырывался на Главную улицу, чтобы отдышаться, и опять забирался все глубже и глубже. Сначала это была белая беднота — деревянные домики впритык, как куры на насесте, отвернувшиеся друг от друга глухими стенами. Никаких тебе газонов, но домики чистые, с гаражиками, телевизионными антеннами, с креслицами на открытых верандах.

Дальше пошла облупленная, ободранная, с грязными ребятишками и нечесаными женщинами, с разбитыми стеклами — безнадежная, черная нищета. Те же деревца, но грязные, как будто бы Ч€рные. Вонючие бары и магазины, черные манекены в витринах с европейскими, однако, чертами лица.… Нищета среди богатства, в стране, имеющей все материальные предпосылки, чтобы уничтожить, искоренить, вовсе смести бедность с лица земли.

И разве только о неграх речь, хотя и о них? Речь идет о справедливости, о том. справедливо или нет американское общество. Двадцать миллионов его «второсортных» граждан говорят: нет. Они вопиют, что это общество несправедливо.

Как передать все это черное томление, брожение и отчаяние на негритянских улицах? Как призвать к ответу общество, породившее и оберегающее отвратительное, аморальное гниение духа миллионов людей'? Они обречены фактом своего рождения. Они рождены ползать, потому что со дня рождения им в американском обществе отведен низкий потолок. Выше дано подняться лишь одиночкам, да и они несут в своей душе все то же семя отчаяния.

7 июня. Юнионтаун.

И снова меня увели из Буффало могучие автострады. Почти весь этот ясный ветреный день я провел за рулем. Мимо мчались милые сердцу березы и темные ели, пенсильванские холмы, городишни. придорожные кафе и встречные машины. Я « выполнял» очередной абзац утвержденного маршрута « Из Буффало в Юнионтаун ( Пенсильвания) по Сквозному пути штата Нью-Йорк до пересечения с дорогой № 79, и по дороге № 79 до пересечения с дорогой № 422, и по дороге № 422 на юго-запад до пересечения в городе Индиана с дорогой No 1 19, и по ней на юг до Юнионтауна. Ночевка в Юнионтауне».

О Юнионтауне я не знал ничего. Просто это подходящий по расстоянию пункт на юге Пенсильвании, откуда можно будет послезавтра махнуть до Элкинса ( Западная Вирджиния), а оттуда — в Вашингтон и Нью-йорк. Наступает время закругляться.

Влетев в Юнионтаун по дороге № 119, я понял, что городишко стар, что он родился до автомашины: улицы его не стесняли себя прямизной. И я сразу почувствовал, что его одолевает недуг — много заброшенных домов с пыльными или выбитыми стеклами.

Это ощущение еще укрепилось, когда я ехал по Главной улице. На ней вроде бы и не было покинутых домов. Был козырек кинотеатра, и полдюжины баров, и несколько солидных банков, и пестрые «драг-сторз» — аптеки. В витринах магазинов манекены вели свою агитацию за моды 1 966 года. На холме сияла свежей краской «Греко-ортодоксальная», то есть православная церковь Иоанна Крестителя.

Был ранний вечерний час. А Главная улица была тревожно пуста и тиха. Я ехал по ней осторожно, как едут американцы мимо места свежей катастрофы на дороге, когда, высунувшись из машины, положено спрашивать: « Пострадавшие есть?»

Вот пересек Главную улицу понурый человек и поплелся к снамейне на тротуаре. Вот другой. Третий. Понурые люди вступали у витрин в безмолвный разговор с оптимистическими манекенами. Наискосок от отеля « Белый лебедь» сидели на приступочке богадельни какие-то старички. Пустые лица «бывших» людей. Они есть в каждом американском городе. Здесь их было больше обычного — вот в чем дело. И они были не на окраине. а на главной улице!

На городе лежала печать запустения. Официально это называется здесь «район депрессии».

Я остановился в «Белом лебеде». Гостиница стара и пуста. Старик дежурный встретил меня без обычных бодрых любезностей. Он знал, что случайная ласточка не вернет весны и что выложенная слюдой шея у белого лебедя на вывеске поняла давно и надолго.

Но и тут все же оказался свой негр-носильщик, правда, без общепринятой формы Как и положено америнансному негру в америнанс1юм отеле, он подхватил мой чемодан. Когда мы подошли с ним н лифту, я обнаружил, что отель не совсем пуст. В открытую дверь комнаты возле лифта я увидел каких-то распаренных мужчин и женщин. Они, видимо, заседали. Я спросил негра, что там происходит.

— Безработицу обсуждают, — сказал негр.

— А что, у вас безработица?

— О да, — сказал негр эпичесни.

— Высокая?

— Процентов семьдесят пять ...

— Шутите?! Такого быть не может.

— О нет. Процентов семьдесят пять, — стоял на своем негр.

— Почему же? — спросил я, прекратив спор о процентах.

— Работы нет, — мудро объяснил негр.

— Но раньше-то работа была?

— О да. Тут было большое дело. Уголь. Теперь шахты закрыли. Уголь больше никому не нужен.

Негр открыл дверь номера. Поставил чемодан. Положил на столик пишущую машинку. Пощелкал выключателями.

— Значит, вам повезло? — сказал я, сунув ему в ладонь монету.

— Прошу прощения?

— Повезло, говорю, вам. Работа у вас есть.

— О да, — хмыкнул негр. Ему было под пятьдесят, и моя шутка ему не понравилась.

Мое первое ощущение от Юнионтауна он подтвердил. Но негр из гостинцы — не статистическое бюро, а ощущения — еще не факты, хотя они бывают достовернее фактов и статистики. Я вышел на разведку, захватив официальную бумагу, адресованную « всем, кого.это может коснуться», и подписанную Биллом Стриккером, заместителем директора Центра иностранных корреспондентов в Нью-Йорке. Это осторожная, но полезная бумага с двойным акцентом: она подчеркивает, что я — советский гражданин и корреспондент советской газеты (берегись!), но констатирует, однако, что я тем не менее аккредитован при американском учреждении и вправе пользоваться «обычными любезностями. оказываемыми представителям прессы». Она — нан индульгенция. прощающая американцу грех общения с «красным», разрешающая «строить мосты» и устанавливать индивидуальные дипломатические отношения через «Железный занавес».

Я вышел на Главную улицу, предъявил свой мандат первому встречному, и он сразу же поколебал мои первые ощущения от Юнионтауна.

Совсем не «бывший», а молодой здоровый парень с хорошей, шириной улыбкой. Он охотно дарил мне свою улыбку. узнав, откуда я и кто я. Он вышел поразмяться после работы, приняв душ, в свежей рубашке. Видно, у него, а значит и вокруг, все ладилось. Он строитель. Зовут Альберт Софтер. Хорошо зарабатывает. По его мнению дела в Юнионтауне — и вообще в стране — идут хорошо. Шахты закрываются? Ну и что ж! Люди находят себе другую работу.

Мы стояли на тротуаре, мимо сновали машины — их стало больше на Главной улице. Кого-то из родителей он узнавал, кому-то улыбался. Машины он сразу же вовлек вокруг своих доказательств.

— Видите, сколько у нас машин? Правда, кое у кого на заднем сиденье разлегся «мистер кредит». Но ведь у вас, в России, машин нет? У вас, говорят, одни велосипеды…

Но второй встречный, бывший шахтер, укрепил мои ощущения.

Седому носатому шахтеру я задавал вопросы в оптимистической интонации. Но он на нее не поддался.

Это шахтерский городок, а сейчас всем шахтам — крышка.

— Неужели всем?

— Тридцать миль проедешь и не найдешь ни одной действующей. А раньше их было штук тридцать.

— Значит, безработица?

— Йаа ...

— А вы на пенсии?

— Йаа ...

— Сколько получаете?

— Когда сто, когда сто двадцать долларов.

— Значит, хватает?

Он посмотрел на меня раздраженно и испытующе. Ему не нравилась моя интонация.

Носатый шахтер был пессимистом. Человеку надо много, и. может, для него превыше всего — ощущение своей нужности другим людям. Теперь же вместе с шахтами закрылась и его жизнь. Утешать его было нечем. Мы стояли на темной пустой улице. Я спросил его о Вьетнаме.

— Не буду говорить об этом, — мрачно сказал шахтер и хотел было отойти.

— Почему?

— Говори — — не говори. Что от этого изменится?!

— Выходит, вы не можете повлиять на свое правительство?

— Йаа ...

— А как же свобода? Демократия?

Он настороженно взглянул на меня. Ему решительно не нравилась моя демагогия.

— Это не окупает себя.

На прощание он протянул вялую большую ладонь.

Я побрел дальше. размышляя о Юнионтауне. Тревога Главной улицы. Тупое равнодушие носильщика-негра. Молодой задор благополучного строителя Альберта Софтера. Мрачная безнадежность носатого шахтера. Я оценил еще и фирменный юмор компании « Кока-кола», особо звучащий в здешних условиях. Центр города был в ее даровых рекламных вывесках. Под названия;vш баров. «драг-сторз», довольно дрянных отелей — всюду красным по белому били в глаза слова знаменитой рекламы: «Дела идут лучше с «кок». Этот девиз украшал даже мусорные ящики на тротуарах. « Ною> — ласкательно-укороченная, фамильярная кличка кока-колы. Но «кок» — это и коне, коксующийся уголь. Когда-то дела здесь шли лучше с коксом. Теперь торговцы кока-колой снабдили Юнионтаун бодрыми призывами: «Дела идут лучше с « кок»!»

Напротив «Белого лебедя», у входа в небольшое здание, сидел старик. Я заговорил с ним, — он оказался сторожем « Клуба орлов». Медная табличка над его головой сообщала, что местные «орлы» гнездятся именно в этом доме. Старик долго вертел мой мандат. Он был неразговорчив. но из оптимистов. Да, шахты выработаны, остались лишь в графстве Грин. Да, молодежь бежит из Юнионтауна, но дела идут неплохо, хотя Юнионтаун и становится городом стариков, которые не хотят уезжать отсюда. Он сам тоже шахтерствовал в свое время.

— А в России уголь добывают?

Разговор не клеился, но кое-как обсудили погоду.

— Хороший вечерок.… А в России жара бывает?

Он начал наступать на меня, когда дошли до Вьетнама.

— У нас есть причина быть там. Какая причина? Мы дали обещание этому народу и должны довести дело до конца. Я бы послал туда больше войск, чтобы побыстрее покончить с этим. А вообще американцам не следует обсуждать с вами эту проблему!

— Почему же? Я журналист, моя профессия — задавать вопросы.

Отвернувшись, сторож пробурчал:

Ваша бумага для меня ничего не значит.

— Как — ничего не значит? Вы что же думаете, что она поддельная?

— Конечно, поддельная. Меня не проведете. На официальной бумаге должен быть орел. А у вас орла нет ...

Вот тебе на! Мы расстались враждебно. Поднявшись к себе в номер, я долго разыскивал злополучного орла, которым раньше как-то не интересовался. Орел все-таки нашелся. Это был хитрый орел — в виде водяного знака. Поэтому старик, привычный к орлам, и не разглядел в темноте эту замаскированную птицу.

8 июня. Элкинс.

Я в Элкинсе — горном городке в штате Западная Вирджиния. «Элкинс мотор лодж» — комфортабельный мотель. В одном из его кирпичных домиков на холме — в каждом домике по четыре номера — я и остановился. Но, проклятье, — окно выходит на дорогу; натужно гудят грузовики, а так хотелось тишины напоследок. Ведь завтра уже Вашингтон, а там и Нью-Йорк.

Девять вечера. В горах темнеет. Здесь Аппалачи. От Юнионтауна лишь девяносто миль, а ехал я два с половиной часа. Все время узкая горная дорога петляла. И двадцать миль под проливным дождем, таким, что днем стало темно и машины шли с зажженными фарами. И все-таки в горах хорошо. Хотя я равнинный житель, а ехал через Аппалачи и — странное дело — все казалось, что попал в родные места.

А сейчас не идет из головы Юнионтаун. Любопытный городишко. Может быть, тем и ценны для журналиста маленькие города, что многое в них как на ладони. Сделаны они из того же кирпича, что и большие города, что и все общество, но здание поменьше и обозревать его легче.

Сегодня с утра Главная улица повеселела, словно смахнула налет тревоги. Заполнилась людьми. В «драг-стор» они пили свою первую чашку кофе и жевали «хэм энд эггз». Напротив входа в нее два старика подпирали мусорный ящик с разудалой ренламой кона-нолы.

Я зашел в редакцию местной « Ивнинг стандард». Предъявил свою бумагу редактору Арнольду Голдбергу, рассказал о вчерашнем эпизоде со стариком и во избежание недоразумений настоял, чтобы он разглядел ее на свет и зафиксировал факт наличия государственного орла в левом нижнем углу.

Затем я вопрошающе уставился на Голдберга: а теперь, мил человек, расскажи, в чем тут у вас дело?

Но к мил человеку первый в его жизни «красный» русский свалился как снег на голову, и он чувствовал себя уже не просто редактором заштатной газеты, но и лицом, причастным к государственному орлу и его секретам. Он с ходу осваивал роль дипломата, и это у него получалось неплохо. Была большая безработица, но теперь лишь шесть процентов. Молодежь бежала и все еще бежит из города в сталелитейные центры Кливленда и Детройта, но, знаете, часть уже возвращается. Обжегшись на угле — на моноиндустрии, — создаем теперь индустрию разнообразную, уже открыли три фабрики… Познакомьтесь, редактор женского отдела… Расширяем, знаете, страницы мод… Ориентируемся на молодого читателя...

Опять все заколебалось.

Я зашел в местную Торговую палату. Здесь ее административный директор Эрнест Браун — энергичный, веселый циник, бывший офицер морской пехоты — изложил положение дел устно, а также посредством двух соблазнительных брошюрок на глянцевой бумаге. Одна называлась академически· «Профиль Большого Юнионтауна». Другая звала вперед: «Прогресс. Годовой отчет Торговой Палаты Большого Юнионтауна».

История Юнионтауна — это взлеты и падения, диктовавшиеся экономическим интересом.

Ровесник Декларации независимости, Юнионтаун (нынешнее население — семнадцать тысяч человек) родился 4 июля 1776 года. Дремал почти сто лет, пока не разбудила его эпоха пара, угля и стали. Каменный уголь стал здесь королем. кокс именовали королевой. В конце прошлого века Юнионтаун считался мировой столицей коксующегося угля, который поглощался быстро развивавшимся неподалеку сталелитейным районом Питтсбурга. Брошюрки утверждают, что тогда город стоял на первом месте в мире по числу миллионеров «На душу населения ». А души были шахтерские — славяне, итальянцы, ирландцы. Чередующиеся волны счастья, создавали Америке неисчерпаемые резервуары дешевой рабочей силы.

История Юнионтауна — это в уменьшенном виде история Питтсбурга. Со временем сталелитейщиков-единоличников поглотил сталелитейный кит — «Юнайтед Стейтс Стил корпорейшн». Юнионтаун поставлял уголь для заводов этой корпорации-гиганта.

Были бумы, но у бумов был зловещий фон. Бумы приходили с войнами Так Юнионтаун установил свои связи с мировой пошлиной. Первый бум — первая мировая война. Второй бум — вторая мировая война. Лихорадочно гребли сталь. Лихорадочно гребли уголь. Была война, где-то кого-то убивали, разрушали города, жгли деревни. Страдали люди. Это было неприятно, но далеко. В Юнионтауне гребли уголь и деньги. Невиданные прибыли. Невиданные заработни.

Расплата наступила вскоре после второй мировой войны. Оказалось, что уголь выгребли. Правда, на большой глубине в этом районе залегают другие мощные пласты, но они почему-то не интересовали «Юнайтед Стейтс Стил корпорейшн». Корпорация стала переводить свои заводы из района Питтсбурга. Она сказала «гуд бай» Юнионтауну, и шахтерские семьи постигла катастрофа. По иронии судьбы это случилось как раз в те годы, когда генерал Джордж Маршалл, самый знаменитый уроженец Юнионтауна, сочинил свой план помощи Западной Европе и крупнейшие корпорации США бросали за океан миллиарды на укрепление антикоммунизма и ведение «холодной войны».

Но Юнионтаун не стал городом-призраком, а такие города можно встретить во многих штатах, и в Пенсильвании тоже.

Дельцы бездушны, но законы жизни сложны — торговцам, чтобы существовать, нужны покупатели. Банкирам — вкладчики. Им нужны люди, которые зарабатывают деньги и несут их в магазины и банки. Гигантская «Ю. С. Стил корпорэйшн» с ее миллиардными оборотами и национальным размахом операций легко зачеркнула Юнионтаун в своих бухгалтерских книгах, но местным дельцам он был нужен, потому что с ним связана их собственная судьба. И они взялся за возрождение Юнионтауна тан же, как Меллон взялся за возрождение Питтсбурга.

Торговая палата Юнионтауна, существующая на добровольные взносы заинтересованных бизнесменов, — штаб его возрождения, центр по привлечению новых капиталовложений. Она же — его рекламная контора. Энергичный Эрнест Браун стреляет оптимистическими цифрами: еще в 1 961 году безработных было 24 процента, сейчас — лишь около восьми. Раскрыв брошюрку с многообещающим заголовком «Прогресс», Эрнест Браун чертит карандашом краткие характеристики под портретами руководителей Торговой палаты.

— Пол Спролс, президент палаты, — · недвижимость и страховой бизнес… Фицджеральд, первый вице-президент, — управляющий фабрикой… Уильям Макдональд, второй вице-президент, — торговец, владелец универмага… Орвил Эберли, один из директоров, — владелец «Гэлантин бэнк», стоит тридцать миллионов долларов… — Браун кидает в мою сторону многозначительный взгляд. — Джэй Лефф — из «Файетт бэнк»… Стоит семнадцать миллионов. — Еще один красноречивый взгляд — Теперь вы убедились, ч·ю это очень могущественная группа, — резюмирует Браун. — Если они решат что-то сделать, они сделают. Они могут, например, продиктовать нашему конгрессмену: голосуй вот таким образом...

Что же они делают? Они создали « индустриальный фонд» и завлекают u город промышленные компании, чтобы рассосать безработицу и удержать молодежь на новых фабриках. Пришельцам предлагают в долгосрочную аренду на выгодных условиях подготовленную, со всеми коммуникациями землю и даже фабричные здания. Плюс рабочую силу, которая потом понесет свои заработки в магазины, банки и страховые компании дельцов, объединенных Торговой палатой.

Я распрощался с Брауном, вышел на улицу, снабженный брошюрками, и возле почты остановил мужчину в потертом пиджачке. Рабочий. Возраст — пятьдесят три года. Первые же его слова:

— Здесь все прогнило!

— А в Торговой палате говорят, что дела теперь идут лучше.

— Лучше?! Они вам не то еще наговорят. Лучше?" Людям работать негде. Эти парни из Торговой палаты боятся новых фабрик. У них клерки разбегаются из магазинов — на фабриках-то больше платят.

— А говорят, что за последние десять лет тут создано две тысячи новых рабочих мест?

— Мало ли что они говорят! А где эта работа? Я за сто миль теперь на работу должен ездить. Я в армии прослужил двадцать один год, а сейчас мне пенсию платят восемьдесят восемь долларов в месяц. На них не проживешь. Вернулся из армии в сорок девятом. Начал работать на фабрике. Там мне платили в три раза меньше, чем положено. Я учинил скандал — меня выгнали. Что делать? Я самогон начал гнать — меня арестовали. Должен же я, черт возьми, семью свою прокормить!

— А говорят, что безработица снизилась с тысяча девятьсот шестьдесят первого года? До восьми процентов?

— Восемь процентов?! Ха-ха! Пусть они снова пересчитают. Тут процентов шестьдесят на « рилиф» сидят.

— Неужели шестьдесят процентов?

— Да близко к этому. Многие уже плюнули на все. Ищи не ищи — работы нет. Уж лучше на «рилиф» — хоть налоги не платишь.

«Рилиф» — это вспомоществование для самых безнадежных бедняков и безработных. В буквальном переводе с английского «рилиф» — облегчение. Когда работы нет и не предвидится, а американец исчерпал свое право на пособие по безработице, которое выдается на срок от восемнадцати до тридцати недель в год, ему бросают спасательный круг — «рилиф». Богатая Америка не хочет, чтобы люди на ее улицах вызывающе пухли и умирали с голоду. Пожизненный безработным бросают спасательный круг — «рилиф», но на борт корабля их не берут. Корабль перегружен и уходит, они лишние. И они цепляются за эти спасательные круги и с трудом держатся на поверхности, пока не придет смерть.

Вот так бросает какая-нибудь «Ю. С. Стил корпорэйшн» за борт очередную партию — десятки тысяч пенсильванских шахтеров и металлургов. Через некоторое время следом — не от корпорации, а от властей — летят спасательные круги, « рилиф». Гуманно, милосердно. Корабль облегчился, избавившись от балласта, и ученые мужи на палубе, глядя на эту экзекуцию, бестрепетно рассуждают о побочных продуктах научно-технической революции, о жестких требованиях, которые « общество изобилия» предъявляет к своим членам, о неизбежности человеческого отсева и человеческих отбросов. А за бортом вопли о помощи, о спасении. Но тщетно. Выброшенные списаны напрочь, не включены даже в процент безработицы. как «бывшие» люди на Главной улице города Юнионтаун, штат Пенсильвания.

Сколько же их? Я ходил на местную биржу труда. Приняли любезно, сказали: много. Но цифр не дали. Прав ли тот гневный рабочий у почты? Не знаю. Если к его шестидесяти процентам тех, кто на «рилиф». добавить восемь процентов Эрнеста Брауна. получится, что негр из отеля «Белый лебедь» ошибся ненамного. Да только ли в цифрах дело? Цифры — условный знак. Они обозначают, но не раскрывают трагедии людей, у которых пора зрелости к их несчастью. пришлась на время очередной экономической передряги в Юнионтауне. Какая им радость от оптимистических выкладок Торговой палаты? Жизнь дается один раз. Ее сломали в самом цвету.

Потом был еще обед с Арнольдом голдбергом в « Венецианском ресторане» — самом шикарном и респектабельном в Юнионтауне. За сдвинутыми столами тараторили десятка два бодрых седых старушек. Подошел владелец ресторана. голдберг вынул из кармана бумажку.

— Познакомьтесь с мистером Кондрашовым из «Известий». Приятное местечко, верно? — шепнул Голдберг, когда хозяин ушел. — А наверху — банкетный зал, человек на двести. Хозяин из итальянцев, отец его вроде бы из Рима. Знаете, этот итальянец сам нажил состояние. Процветает, черт побери. Вот вам и район депрессии. Хе-хе ...

Район депрессии — это не моя выдумка, это официальная, федеральная квалификация Юнионтауна. Но она оскорбляет Голдберга лично. Он не хочет, чтобы на нем стояло это позорное клеймо. Он — не «депрессированный», не «бывший».

Он пылко борется с этим унижением. У него свои доказательства. Рассказывает с почтительным трепетом о своем издателе-миллионере, который «селф-мэйд мэн», то есть сам нажил состояние: пять газет, около десяти миллионов долларов. Лишь на старте ему помог один богатый техасский дружок. Голдберг не скрывает, что издатель диктует редакционную политику «Ивнинг стандард», указывает, что и как писать. Газета называет себя независимой, но «склоняется к консервативной линии». Во внешней политике — « очень консервативна». Войну во Вьетнаме поддерживает.

— А вы почему не стали миллионером? — шутливо спрашиваю я Голдберга.

Он принимает вопрос всерьез и близко к сердцу:

— Честно говоря, сам иногда задумываюсь — почему?

Миллионеры притягивают его, как магнит. Шепотком обращает мое внимание на седого, но еще не старого, крепкого мужчину, которому уважительно внимают трое за соседним столом. Тот, презрев условности, пришел в ресторан без пиджака, в рубашке цвета хаки с короткими рукавами.

— Тоже миллионер. — шепчет Голдберг. — Шахтовладелец. У него шахты в Западной Вирджинии. Три-четыре миллиона. Отец кое-что ему оставил, но в основном сделал сам. Он здесь часто бывает. Свой самолет. Сам пилотирует. Я с ним пару раз летал. Давайте я вас представлю, а то, знаете, может рассердиться, что я к нему не подошел.

Доедаем «ростбиф-сэндвич», пьем кофе, отважно поднимаем миллионера из-за стола. Голдберг снова читает по бумажке мою трудную фамилию. Миллионер растерян от этой глупейшей церемонии. Мы жмем друг другу руки, в унисон бормочем «очень приятно» и опять жмем руки, уже прощаясь. Я убеждаюсь, что у миллионера по-рабочему твердая рука. И Голдберг говорит ему с деланной небрежностью:

— Думал, что вам будет интересно познакомиться. Человек из Москвы… «Известия»...

А впрочем, может, в том, что говорит и делает Голдберг, есть и искренность, а не только дипломатничанье. Одна истина у Голдберга, и он выводит ее из своего положения и окружения, из своего благополучия, из стремления к миллионам и под диктовку своего издателя. И совсем другая истина у вчерашнего угрюмого шахтера — его жизнь остановилась, замерла вместе с шахтами, ему не пробиться со своей трагедией в газету, в оптимистический мир Голдберга. Но понять — не значит принять и оправдать. Я не принимаю истины Голдберга. И как бы ни был сложен мир, а классовость истины этим не прикрыть. И это становится особенно очевидно на улицах Юнионтауна.

Я вернулся в отель — пора уезжать, график подгоняет. Вчерашний негр вынес мой чемодан к машине. Прощай, « Белый лебедь»! Твои дни сочтены. Очень скоро тебя разжалуют из отеля в меблирашки для «бывших» людей, потому что в Юнионтауне, приглашенный Торговой палатой, обоснуется фешенебельный мотель корпорации «Праздничная хижина» с трогательными надписями на крышках унитазов «Санитаризовано!», с никелем кранов, с мигающими кнопками на телефонах, с новейшими телевизорами и запечатанными в целлофан «санитаризованными» (!) стаканами. Там будут жизнерадостные молодые клерки и девицы с наимоднейшими мордашками « кавер герлз» — девиц с обложек. Они еще не разучились улыбаться. не то что твои вялые старики.

Я пишу этот некролог старому « Белому лебедю» в «Элкинс мотор лодж», где все так, как будет в « Праздничной хижине», — все санитаризовано и запечатано. где под окнами гудят грузовики. как воплощение неумолимых скоростей и безжалостного американского прогресса.

9-10 нюня. На пути в Нью-йорк.

Заметка из газеты «Элкинс Интер-Маунтэн» о местном торжестве — церемонии в честь шестьдесят четвертого выпуска в городской средней школе.

«Джулия Кеттермэн получила обе награды — награду Американского легиона («хорошей гражданке») и награду имени д-ра Б. И. Голдэна ( «выдающейся выпускнице»)… Уильям Рой завоевал награду Американского легиона и награду имени д-ра Б. И. Голдэна как выдающийся выпускник. Было объявлено о вручении двух почетных стипендий...

Музыкальное сопровождение на церемонии обеспечивал оркестр средней школы под управлением Джека Базила, который также дирижировал хором. Джеймс Перри был солистом и пел песню «Это моя страна… ».

Зал был забит горожанами, которые также прослушали лекцию «Цена свободы». прочитанную профессором Дунканом Уильямсом из колледжа Веслеян (Западная Вирджиния).

Оратор, в частности, сказал: «Нации похожи на индивидуумов. Некоторые нации стары и зрелы, и им можно доверить свободу. Другие молоды, горячи и безответственны, и, как дети, они нуждаются не только в том, чтобы им говорили, что делать, но также в наборе правил, посредством которых они могут регулировать свое поведение и свои дела. Поэтому я склонен рассматривать тоталитарные режимы, возникающие в ряде примитивных стран, как необходимую фазу, через которую они должны пройти на пути к взрослости. Возможно, что такую концепцию американцам трудно понять. Мы убеждены, что наш образ жизни превосходит все другие, но если вы примете мое сравнение наций с индивидуумами, вы сразу обнаружите, что то, что хорошо для взрослых, может быть вредным и даже опасным для детей. Конечно, это не означает, что мы не должны сопротивляться попыткам поработить другие нации, когда бы и где бы ни предпринимались эти попытки. Но этот подход дает более широкий философский взгляд на то, что мы часто считаем жестокой трагедией не только для вовлеченного народа, но и для нас самих...»

Вот так сгусток премудрости! Чужаку Америка кажется буквально начиненной символами, но профессорский пассаж из лекции «Цена свободы» — это уже символ. пронизанный реальностью. Элкинс — заштатный городишко на восемь тысяч жителей — выглядит, однако, этаким аппалачским Олимпом. возвышающимся над всей землей. Элкинсцы, собравшиеся на лекцию в средней школе, еще не избавились от иронической самохарактеристики «горных Биллов» — дремучих невежд, слишком занятых своими повседневными делами, чтобы урвать время и обозреть окружающий мир, и тем не менее они сознают себя гражданами великой американской империи с соответствующими взглядами суперменов. И дипломированный залетный филистер вкладывает в облегченном виде в их провинциальные мозги имперскую философию, психологию и политику.

Какая олимпийская убежденность супермена. Какая высокомерная снисходительность к другим нациям (дети… молоды, горячи и безответственны...) и комплименты «горным Виллам» (стары и зрелы, и им можно доверить свободу...). Какое любование собственной либеральной терпимостью и демонстративной широтой взгляда на «примитивные страны» и «тоталитарные режимы», к которым, конечно, подключены и мы с вами. Какой густопсовый дух «просвещенного» империализма, который, конечно же. «сопротивляется попыткам поработить другие страны» и от щедрот своих готов снабдить «детей» набором правил для регулирования их поведения и дел. И какое архимудрое предвидение, что и дети рано или поздно «повзрослеют» на американский манер.

Марк Твен описал в свое время «простаков за границей», которые, вернувшись на родину, делились впечатлениями: «Жители этих далеких стран на редкость невежественные. Они во все глаза смотрели на костюмы, которые мы вывезли из дебрей Америки. Они с удивлением поглядывали на нас, если мы иной раз громко разговаривали за столом… Когда в Париже мы заговаривали с ними по-французски. они только глазами хлопали! Нам никак не удавалось хоть что-нибудь втолковать этим тупицам на их же родном языке».

Теперь простаки куда как громче разговаривают за границей, а дома многочисленные дипломированные и недипломированные наставники уверяют их. что американцы все-таки заставят «этих тупиц» повзрослеть и понимать свой собственный язык, когда на нем говорят жители Элкинса.

Ну что ж. поблагодарим профессора Уильямса. Мне кажется, что он добавил существенный штрих к этим заметкам.

Я окунулся еще раз в Америку, совершив не такой уж большой круг недалеко от Нью-Йорка. выехав на северо-запад, возвращаясь с юга, распрощавшись вчера с Элкинсом и дорожными красотами Западной Вирджинии и влившись каплей в потоке машин на автостраде № 50, бушевавший возле стольного града Вашингтона в вечерний час пик.

А завтра знакомые двести тридцать миль на север. И будут лететь машины. и чем ближе и Нью-Йорку, тем быстрее, словно там гигантский, притягивающий их магнит. А потом начнутся эстакады возле Ньюарка, фантастические сплетения дорог, по которым на близкой нью-йоркской периферии учащенно пульсирует кровь города-гиганта. И запах, тухлый дух рокфеллеровский химических заводов.

И белесое, огромное. заслонившее горизонт вечное искусственное облако нью-йоркских испарений.

Велики небоскребы. но. как верно заметил один американский коллега по перу, теперешний Нью-йорк сначала нюхаешь и лишь потом видишь.