Из мрака неизвестности. Станислав Кондрашов

СТАНИСЛАВ КОНДРАШОВ

ИЗ MPAKA НЕИЗВЕСТНОСТИ

Проблески гласности в царстве военных тайн

В конце января этого года в одном из удаленных от центра Москвы особняков собралась необычная международная компания — ветеранов, к счастью, не состоявшейся катастрофической войны. Официально эта встреча называлась — советско-американо-кубинский симпозиум по проблемам карибского ракетного кризиса октября 1962 года. Тогда, как считается человечество подошло к краю ядерной бездны ближе чем когда-либо. Ближе с тех пор не подходило, хорошо усвоив карибский урок.

Двух главных действующих лиц, творцов и участников кризиса — Н.С. Хрущева и Джона Кеннеди, которые подвели нас к самои пропасти, а потом, слава богу, отпрянули от нее, — уже давно нет на свете. Но многие важные персонажи хотя и постарев на двадцать шесть лет, живы-здоровы. и вот в ярких огнях телевизионных ламп в момент торжественного открытия симпозиума и в последующие два дня заседаний мне довелось вблизи наблюдать и слышать людей, которые уже своей причастностью к той октябрьской драме заслужили место на страницах истории. Перечислю имена и тогдашние должности участников симпозиума: министр иностранных дел СССР А.А. Громыко, посол СССР в Вашингтоне А.Ф. Добрынин, посол СССР в Гаване А.И. Алексеев, министр обороны США Роберт Макнамара, помощник президента США по вопросам национальной безопасности Макджордж Банди, специальный помощник президента Теодор Соренсен, заместитель председателя объединенной группы начальников штабов ВС США генерал У. Смит и другие. С советской стороны знаком новых времен был своеобразный семейный элемент. Н.С. Хрущева как бы представлял сын С.Н. Хрущев, который хорошо помнил те дви и ссылался на мемуары отца, у нас, кстати сказать, так и не опубликованные; покойного А.И. Микояна тоже словно бы заменял его сын С.А. Микоян, известный специалист по латинской Америке. Что касается кубинской делегации, возглавлявшееся давнишним сподвижником Фиделя Кастро, членом Политбюро Компартии Кубы Хорхе Рискетом Вальдеcом. то cреди ее участников находился и тоглашвий начальник кубинского генштаба Серхио дель Валье.

Крупнейший кризис ядерного века дает постоянную пищу для исследований ученых, потому и они были авторитетно представлены с американской и советской сторон.

Январь стоял необычно теплый. Под стать оказалась атмосфера встречи. Даже кубинцы, не имеющие ни дипломатических отношений с США, ни такого, как у нас, опыта научно-политического общения с американцами, чувствовали себя вполне непринужденно. Фантастическая новая реальность! Где, когда, в каком из предшествовавших столетий и в каком десятилетии нынешнего возможны были подобного рода совместные воспоминания минувших дней!

На утренних и послеобеденных заседаниях, спрашивая друг друга и отвечая, заново заряжаясь прежними настроениями, участники воссоздавали романтическую картину того, как вершители политики двух держав входили в опаснейший кризис и выходили из него. Однако подробный рассказ не входит в мои намерения. Я журналист, то есть чeлoвeк, профессионально заостренный на задачу информирования читателя, общественности. В этом вижу свою ответственность. Под этим углом — прежде всего — рассматриваю кариоскую историю. И об этом ее аспекте поведу речь, ибо он тоже по-своему свидетельствует о фантастической реальности, старой и сегодняшней, настолько для нас, советских людей, привычной и традиционной, что о ней нечасто задумываются. Участники тройственного симпозиума, воссоздавая картину того, как действовали верхи, обошли вниманием вопрос информирования низов. Между тем здесь, на мой взгляд, заключен один из важнейших уроков октября 1962 года, который у нас, в нашей стране, не был извлечен — и не мог быть извлечен при Хрущеве и Брежневе — и который сейчас, при опасности, дoлжeн быть учтен, потому что без этого не может быть демократической, открытой, народной внешней политики.

Прежде чем перейти к своему рассуждению, напомню основные факты.

Карибскии кризис разразился из-за того, что на Кубу были завезены советские ракеты. От Кубы до американского берега — сто пятьдесят километров. дальность действия ракет P-12 равнялась двум тысячам километров. На подходе были еще и ракеты Р-14 дальностью в четыре тысячи километров, но советские суда, на которых их транспортировали, остановила американская военно-морская блокада Кубы, введенная президентом Кеннеди. Корабли успели доставить часть ядерных боеголовок к ракетам, но, как указывают советские источники, ни одна из них не была установлена — даже в часы максимального обострения кризиса. Впрочем, и сам кризис разразился еще в начальной стадии развертывания ракетных баз, когда американская аэрофоторазведка обнаружила следы этой операции, зафиксировав лишь одну (из сорока двух) ракету, установленную на позиции.

Идея размещения ракет на Кубе была выдвинута лично Н.С. Хрущевым. В Москве ее утвердили летом 1962 года, после визита в Гавану советской делегации, в составе которой под видом «инженера Петрова» был маршал С.С. Бирюзов, главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения. Как зенитные ракеты «земля — воздух», так и ракеты «земля — «земля«земля» с ядерными боеголовками находились на Кубе в распоряжении советского военного персонала и под его командованием. Запуск ракет предпопагапось осуществить тoлькo в случае американского нападения и только по команде из Москвы.

Каковы были советские мотивы? Защита Кубы, укрепление ее обороноспособности, которой, по оценкам советского руководства, угрожало американское вторжение — еще одно и бoлee массированное, чем не удавшееся, на Плая-Хирон в aпpeлe 1961 года. В своих мемуарах, опубликованных на Западе, Н. С. Хрущев излагал мотивы так: «У нас не было другого способа помочь им (кубинцам. — С. К.) отразить американскую угрозу, кроме установки наших ракет на острове, с тем чтобы поставить агрессивные силы Соединенных Штатов перед дилеммой: ecли вы вторгнетесь на Кубу, вам придется столкнуться с ракетно-ядерной атакой против ваших собственных городов… Я не говорю, чтo у нас было какое-то документированное свидетельство, что американцы готовили второе вторжение: мы не нуждались в таких свидетельствах. Мы знали классовую принадлежность, классовую слепому Соединенных Штатов, и этого было достаточно, чтобы ждать худшего». (Цитата дана в переводе с английского.)

Какими были кубинские мотивы? Хрущев в мемуарах сообщает, что с Кастро на этот счет велись очень жаркие споры, но что в конце концов кубинский руководитель согласился с его мнением. Согласившись разместить советские ракеты, кубинцы руководствовались вопросами повышения обороноспособности не тoлькo своей страны, но и всего социалистического лагеря и, судя по заявлениям Фиделя Кастро, готовы были даже принести Кубу в жертву во имя революционного долга солидарности и соответственно понимаемых интересов oбщero дела.

Американские мотивы? Любыми средствами, вплоть до воздушных бомбардировок и вторжения на Кубу десятков тысяч морских пехотинцев, предотвратить развертывание советских ядерных ракет, способных накрыть большую часть территории США, включая не только Юг, но и Северо-Восток со столицей Вашингтоном и такими крупнейшими центрами, как Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Даллас, Сент-Луис, Атланта и другие. Воздерживаясь от рекомендаций военных нанести немедленный воздушный удар, Кеннеди выбрал военно-морской карантин как первоначальное средство отпора, дающее некоторый выигрыш во времени для попыток дипломатического урегулирования конфликта.

Москва считала ракеты на Кубе оборонительным оружием и фактически средством как ядерного сдерживания, так и хотя бы частичного возмещения стратегического дисбаланса; по данным Макнамары, США в то время превосходили СССР по стратегическим ядерным боеголовкам в 17 раз — 5 тысяч на 300. Вашингтон считал ракеты на Кубе наступательным оружием, которое нельзя терпеть возле территории США не тoлькo по соображениям непосредственной национальной безопасности, но и по соображениям мирового престижа (хотя американские ядерные ракеты были тогда размещены в Турции и «терпелись» Советским Союзом). Москва и Гавана исходили из того, что американская военная угроза Кубе после Плая-Хирон не только сохранялась, но и возрастала. Вашингтон заявлял, что у него — до карибского кризиса — не было намерения вторгаться на Кубу, и Макнамара решительно подтверждал эту позицию на московском симпозиуме.

Итак, стороны не понимали и не принимали друг друга, и эти разногласия в трактовке мотивов и намерений оставались непреодолимыми и через двадцать шесть лет — пусть вежливые и смягченные, но упорные, потому что уходили корнями в различия двух систем и действия их политических механизмов.

Однако в одном ключевом пункте оценки, если не интерпретации, сходились. Не могли не сходиться. Советские ракеты были завезены на Кубу тайно.

Именно тайна, именно секретность этой акции вызвала особо решительное неприятие со стороны администрации Кеннеди, усилив впечатление, что акция носит вызывающе антиамериканский, агрессивный характер. Как отметил один из американских участников симпозиума, «острота нашей реакции объяснялась, в частности, тем, что нас обманули, что это был заведомый и сознательный обман». Дpyгoй напомнил, по аналогии, что из размещения американских ракет в Турции тайны не делалось, о них знала американская и мировая общественность. Ощущение обмана и коварства возникало не только потому, что противная сторона не могла согласиться с советской трактовкой оборонительного характера ракет. Дело еще и в том, что в начале сентября 1962 года, когда в Вашингтоне появились первые сомнения насчет того, какое же оружие завозится на Кубу, но еще нe было фотосвидетельств, Н.С. Хрущев в личном послании Кеннеди, переданном через советского посла, прямо говорит, что у СССР такие мощные ракеты, что нет необходимости искать для них место за пределами Советского Союза, например на Кубе. (Взято из книги Артура Шлесинджера «Тысяча дней. Джон Ф. Кеннеди в Белом доме». У нас упомянутый документ не опубликован.)

Именно секретность предпринятого Москвой шага мощно, и прежде всего к пользе сторонников самой жесткой реакции, сработала в Америке на оправдание и усиление образа врага — образа заговорщиков-большевиков, «Советов», для которых все средства хороши ради поражения Соединенных Штатов, главного препятствия на пути к своей исторической цели — мировой революции и мирового коммунистического господства. Страсти на американской политической сцене накалились еще и потому, что оставались считанные дни до очередных, «промежуточных», выборов в конгресс и местные органы власти, когда избиратель давал первую, хотя и не прямую оценку новому президенту через два года после его избрания. В противоборстве с другой ядерной державой ему в таких обстоятельствах полагалось быть «десяти футов ростом».

Москва между тем, не очень-то вдаваясь в эти американские тонкости, не снисходя до них, всего лишь действовала в своем обычном ключе — секретно принимая решения, касающиеся военных дел, и секретно их выполняя. Иными словами, Москва действовала в духе традиционного старого мышления, которое и ныне в ключевом постулате секретности и закрытости хотя и поколеблено, но не полностью заменено мышлением новым. Вряд ли следовало ожидать, что этот секрет не раскроет американская разведка, пристально следившая за Кубой и за грузом все возрастовшего потока советских судов в сторону карибского острова. Но в том-то и особая силы старого, укоренившегося мышления, что оно отнюдь не всегда поддается рациональному объяснению, что оно проявляет себя в вакууме, откуда «выкачано» давление общественного мнения и где авторитарность естественно рождает волюнтаризм (или, если заменить бoлee прямыми русскими словами снова иностранного корня; где самовластие рождает своеволие). В своей иррациональности это мышление даже обретает дополнительную силу, внушающую страх «внешним врагам», а заодно и «своим» — подчиненным, подданным, согражданам, — чтобы не рассуждали, а лишь принимали и повиновались.

Судя по свидетельствам советских участников симпозиума, вопрос о поставке ракет на Кубу прорабатывался советским руководством довольно основательно, коллективно, и реализация заняла несколько месяцев. Но обратную суть этого шага, его рискованность, авантюрность или, прибегая к комплементарному тону, его «революционный романтизм» лучше всего, по-моему, выражают слова, приписываемые Н.С. Хрущеву. Он сказал, что американцам «надо запустить ежа в штаны». Версия подтверждается мемуарами Хрущева, где говорится, что «империалистического зверя» надо заставить проглотить ежа, которого переварить он не сможет.) Сказано — сделано. И запустили, по-российски сосредоточившись воображением только на том, как щекотно и страшно будет тому, кому запустили ежа, и, по-российски же, не дав себе труда подумать, что объект эксперимента может не только растеряться, но и разъяриться на «революционного романтика».

Возникает, разумеется, попутный вопрос: как откликнулись бы в Вашингтоне, если бы Москва вдруг действовала по-джентльменски, открыто доставляя свои ракеты на Кубу в рамках законного соглашения двух суверенных государства Допустили ли бы там такой открытый вызов американскому влиянию в Западном полушарии? Удалось ли бы вообще в таком случае доставить груз по адресу и использовать его как предмет политического торга, который в конечном счете оправдан себя: ведь пройдя через смертельные рифы карибского кризиса, все-таки удалось достигнуть желаемого и до сих пор соблюдаемого соглашения с американцами — обменять эвакуацию советских ракет на обязательство США не трогать Кубу вооруженным путем? Но, во-первых, такая цель не ставилась и через рифы к ней не стремились. Урегулирование на взаимоприемлемых условиях было выработано в спешке, как бы нечаянно конфликтующими сторонами и разными посредниками, включая исполняющего обязанности Генерального секретаря ООН У Тана, поскольку взаимо не приемлемым оказался вариант ядерной бездны. Во-вторых, за этими попутными вопросами, на которые невозможно дать точный ответ, стоят всего лишь утешения типа «все хорошо, что хорошо кончается», «нет худа без добра». Но привлекая эту мудрость задним числом, мы не можем дать гарантии, что на таком пути к добру через худо нас не ждало бы самое худшее — глобальный ядерный конфликт.

Однако я оставлю в стороне вопрос о допустимости импровизаций, связанных с риском ядерной войны. Вернусь к главному своему предмету — нашей государственной привычке к максимальной секретности, к тайне, о чем стало сейчас возможно хоть в какой-то степени говорить и писать.

18 октября 1962 года президент Кеннеди в Овальном кабинете Белого дома принимал министра иностранных дел СССР А.А. Громыко. У президента в кабинете уже имелись сделанные l4 октября американским самолетом-разведчиков «У-2» свежие фотографии, свидетельствующие, что строительство советских ракетных баз идет вовсю и что по крайней мере одна ракета уже установлена. Разговор, причем острый, шел больше о берлинском вопросе — главной занозе того времени, — но так же и о Кубе. Президент прямо говорил, что кубинский режим американцам не подходит. Министр утверждал, что дело кубинцев, а не американцев решать, что им нравится или не нравится у себя на Кубе. Президент уверял, что у него нет намерения нападать на Кубу, министр защищал право Кубы укрепить свою оборону. Но… Но Кеннеди не продемонстрировал фотографии, потому что американский курс действий еще не был окончательно определен и Мocквa не должна была знать, что Вашингтон готовит контрмеры. А Громыко промолчал, что советские ядерные ракеты доставь яются на Кубу и устанавливаются там. Впоследствии это обстоятельство преподносилось американскими авторами как лишнее подтверждение злонамеренности Москвы. А.А. Громыко в своих мемуарах — и на симпозиуме — разъяснял, что прямо его о paкeтax президент не спрашивал и по-тому нужды в прямом ответе не возникало.

Что бы он ответил, спроси его президент? Что толку в гипотетических вопросах? Но тогда Кеннеди, не задавая вопроса о ракетах прямо, может быть, ждал сообщения советского министра, учитывая колоссальную важность предпринятого Москвой шага для самой сути отношений двух ядерных держав.

А. А. Громыко о ракетах знал. Но посол А.Ф. Добрынин (и это он снова подтвердил на симпозиуме) не знал. Не знал в том смысле, что официально из Москвы или приехавшим на сессию ООН министром лично не был информирован о paкeтax. Не знали об этом официально наши дипломаты, журналисты, другие сотрудники в Вашингтоне и Нью-Йорке, хотя неофициально, по предположениям и сообщениям американской печати, могли догадываться — нет дыма без огня. В Москве это был хорошо охраняемый секрет, и от своих, как это у нас водится, его продолжали хранить даже тогда, когда чужие, в Вашингтоне, его раскрыли. В американских газетах и на телеэкранах уже появились разведывательные снимки, а советские дипломаты должны были эти факты отрицать, отвергать и даже разоблачать, «доказывая» американцам, что это вовсе не строящиеся ракетные базы, что это фальсификация и провокация.

Этo означало еще большую потерю доверия к нашим представителям со стороны американцев. Не только безнравственно, но и политически невыгодно ставить себя выше общечеловеческой морали. Впрочем, официально мы ее тогда не признавали.

В те далекие дни я работал корреспондентом «Известий» в Нью-Йорке и, надо же было так случиться, угодил в больницу с острым приступом аппендицита 21 октября, накануне выступления Кеннеди по телевидению, кoгдa тайное стало явным и был объявлен американский военно-морской карантин вокруг Кубы. После перенесенной операции я не мог присутствовать на заседаниях Совета Безопасности, куда со срочными запросами обратились все три государства, вовлеченные в конфликт. Лежа на больничной койке с портативным радиоприемником в руках, слушал прямые передачи из зала заседаний Совета Безопасности. Представитель США Эдлай Стивенсон спрашивал советского представителя в ООН, кстати, председательствующего в Совете Безопасности в тот месяц: «Отрицаете ли вы, посол Зорин, что СССР разместил и размещает ракеты среднего и промежуточного радиуса действия и базы для них на Кубе? Да или нет? Не ждите перевода. Да или нет? И по-русски в радиоприемнике раздавался голос В.А. Зорина: «Я не в американском судя, господин Стивенсон». И известный своим красноречием Стивенс он подхватывал и оборачивал в свою пользу этот ответ: «Вы в суде мирового общественного мнения». И по его указанию в зал вносили щиты с фото уликами.

В тассовском изложении речи советского представителя, напечатанном в наших газетах, значилось: «В.А. Зорин разоблачил извлеченные из кучи всякого хлама сотрудниками государственного департамента США утверждения о так называемом «установлении советских ракетных баз» на Кубе...» Еще из одного тассовсклшл сообщения: «По команде Стивенсона в зале Совета Безопасности были выставлены фальшивки центрального разведывательного управления США. Затем делегат США, кaк попугай, зачитал сфабрикованные американской разведкой пояснения».

Нашим дипломатам приходилось несладко. Только 25 октября, на четвертый день главной фазы кризиса, Н.С. Хрущев облегчил их положение, в беседе с одним американским бизнесменом назвав ракеты ракетами. Но и после этого слово «ракеты» все еще оставалось для нас запретным, нecкoлькo изложение состоявшейся беседы {со слов бизнесмена) прошло в американской, а не в советской прессе.

Такими были тогда муки советских дипломатов и нашего брата корреспондента. Однако это лишь ничтожный штрих картины рядом с гигантским, но не привлекающим должного внимания фактом: весь наш народ был подведен к краю ядерной пропасти, не зная о6 этом и будучи не в состоянии понять из советских средств массовой информации, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор. Этo был подлинный мрачный апофеоз секретности.

С объективной точки зрения это вполне можно назвать обманом народа, или, во всяком случае, полным пренебрежением к его праву знать вещи, которые могут определить его судьбу, которые ставят вопрос о его жизни и смерти. И тoлькo после 28 октября, когда в экстренном обмене посланиями между Н.С. Хрущевым и Дж. Кеннеди были выработаны условия компромисса и напряжение резко пошло на убыль, в нашу пpeccy, и то далеко не сразу, poбкo начало проникать это ключевое слово — «ракеты». Только после того как от края пропасти отошли, народ наш стал понимать, на каком краю мы очутились. И только задним числом опешил. За исключением, конечно, тех, кто слушал «вражьи голоса».

Мое утверждение может показаться чрезмерным. Но полистайте газетные подшивки тех дней. Ни разу в них не мелькнуло слово-разгадка, слово-признание. Американцы знали его, кубинцы тоже, а наш народ — — нет.

В советских газетах тех дней вы обнаружите массу материалов о карибском кризисе, целые полосы с аршинными ритуальными заголовками, клеймящими американский империализм тем ругатеаьным, нечеловеческим языком, который остался — это стоит подчеркнуть — от сталинских времен, когда так привычно было обрушиваться на «врагов народа», «презренных наймитов», «шайки диверсантов и убийц», и который в силу широкозахватной и устойчивой инерции сталинизма мы все еще сохраняли для газетных «разговоров» со своими людьми о западном мире.

Приведу несколько примеров газетных шапок тех дней. Из «Правды». 24 октября, на первой полосе: «Обуздать зарвавшихся американских агрессоров!». На третьей: «Прекратить безрассудную игру с огнем» 25 октября, на первой полосе: «Сорвать агрессивные замыслы империалистов США!» На третьей: «Народы мира гневно клеймят американских авантюристов». Из «Известий». 23 октября, на первой полосе: «США ведут безрассудную игру с огнем. Обуздать провокаторов войны!». На второй полосе: «Народы шевно клеймят американских arpeccopoвl Они требуют: „Положить конец бесчинствам пиратов!». 24 октября, на первой полосе: «Голос строителей коммунизма: планете не быть в огне!». На второй: «Властный призыв звучит над миром: “Обуздать американских arpeccopoв!”» 25 октября, на первой: «Решительный отпор поджигателям войны». На второй: «Усмирить разбойников, отстоять мир!».

В последующие дни заголовки пошли несколько спокойнее, с упором на разум, который «должен восторжествовать», и наконец после достижения компромисса: «Выдающийся вклад в дело сохранения мира», «Все человечество приветствует мудрость и миролюбие Советского правительства».