Паспорта исторических деятелей

• ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ ОКТАВИАН АВГУСТ

˜АВГУСТ (Октавиан Август, лат. Augustus; с рождения Гай Октавий) (23 августа 63 до н. э., Рим — 19 сентября 14 н. э., Нола), римский император с 27 до н. э., внучатый племянник Гая Юлия Цезаря, усыновленный им в завещании. Победой в 31 до н. э. при Акции над римским полководцем Марком Антонием и египетской царицей Клеопатрой завершил гражданские войны (43-31 до н. э.), начавшиеся после смерти Цезаря; сосредоточил в своих руках власть, сохранив, однако, традиционные республиканские учреждения; этот режим получил название принципат. Позднее термин «Август» (лат. Возвеличенный богами) приобрел значение титула императора.

Начало

Будущий император родился в семье незнатного, но богатого и уважаемого сенатора Гая Октавия и Атии — племянницы Юлия Цезаря. Потеряв в четыре года отца, воспитывался в доме своей бабки Юлии, а затем отчима, видного политика Марция Филиппа. Получил образование, но по слабости здоровья не смог завершить его, как полагалось в Риме, службой в армии. Цезарь, захватив власть и не имея прямых наследников, приблизил к себе Октавиана; после убийства Цезаря, усыновленный им в завещании и унаследовавший его огромное состояние юноша, вступил в борьбу за власть.

Выступив на стороне сената против Марка Антония в Мутинской войне (43 до н. э.), Октавиан разгромил и изгнал из Италии армию Марка Антония. Не получив от сената обещанных наград, он захватил Рим и заключил с Антонием и другим видным соратником Цезаря Лепидом союз (2-й триумвират). Обескровив своих противников в Италии массовым террором (проскрипции) и обогатившись за их счет, триумвиры разгромили затем при Филиппах (Македония) (42 до н. э.) войска Брута и Кассия (убийц Цезаря). Антоний получил восточные провинции для войны с Парфией, Октавиан — Запад и Италию для наделения ветеранов землей и деньгами, Лепид — Африку. Октавиан отобрал землю у 16 городов Италии, остальные обложил громадными налогами; жестоко подавил восстание италийцев в Перузинской войне (40 до н. э.). Затем разбил укрепившегося на Сицилии Секста Помпея и отстранил от власти Лепида (36 до н. э.); восстановил снабжение Рима хлебом из заморских провинций и уничтожил многочисленные шайки разбойников и пиратов. Авторитет Октавиана в Италии заметно вырос, влияние же Антония было подорвано неудачным походом в Парфию и женитьбой на египетской царице Клеопатре VII. В войне с Антонием (официально объявленной Клеопатре) на стороне Октавиана было большинство италийцев. Ближайший его друг Марк Випсаний Агриппа разбил у мыса Акций (31 до н. э.) флот Антония и Клеопатры. Они бежали в Египет и год спустя покончили с собой, чтобы не попасть в плен.

Установление принципата

13 января 27 до н. э. Октавиан заявил в сенате, что передает государство в распоряжение сената и народа римского. Однако сенат, очищенный незадолго до этого от всех нежелательных Октавиану лиц, «повелел» ему остаться у кормила правления. Ему были декретированы должность наместника всех провинций, где стояли легионы (т. е. фактически главнокомандующего), почетный титул первого сенатора (принцепса) и почетное имя Август. Позднее он был «избран» верховным понтификом (главой римского жречества) (12 до н. э.) и объявлен «отцом отечества» (2 до н. э.). Таким образом, Август сосредоточил в своих руках высшую военную, гражданскую и жреческую власть, которая была «вручена» ему на законном основании сенатом и народом и состояла из соединения различных республиканских полномочий, многие из которых он разделил с традиционными магистратами. Он постоянно подчеркивал, что является лишь первым гражданином (принцепсом), превосходящим всех остальных только авторитетом. Сложившийся в Риме новый политический строй, причудливо соединявший в себе черты монархии и республики, современные ученые именуют «принципатом», а сами римляне называли «республикой» или «восстановленной республикой». Он продержался в течение трех столетий, постепенно эволюционируя в сторону монархии.

Статуя Октавиана Августа из Прима Порта

Государственная деятельность

Август вел политику завоеваний вовне и установления длительного и прочного мира внутри империи. Он покорил больше стран и народов, чем все остальные императоры вместе взятые, и под конец жизни объявил, что подчинил власти римлян «весь круг земель» (orbis terrarum). На востоке был завоеван Египет (30 до н. э.), на западе — северная часть Пиренейского полуострова (19 до н. э.), на севере к концу правления Августа — земли по южному берегу Дуная до истоков и устья, а также между Рейном и Эльбой. Впервые были совершены походы в Эфиопию, Южную Аравию и Дакию. Воспользовавшись междоусобицами в Парфии, он добился возвращения Риму захваченных ранее знамен и пленных (20 до н. э.). Дети парфянских и других чужеземных царей воспитывались при дворе Августа, нередко возводившего своих ставленников на престолы соседних государств. При нем впервые были налажены дипломатические связи с Индией. Установив надежный контроль за зависимыми от Рима царствами, он подготовил последующее превращение их в римские провинции.

Август стремился укрепить традиционный социальный порядок. Издав жесточайшие законы против непокорных рабов, он разрешил покорным искать у власти защиту против жестокости господ. Безземельные сельские плебеи стали получать за службу в армии землю или деньги на обзаведение хозяйством. Многочисленный городской плебс в Риме был умиротворен регулярными раздачами бесплатного хлеба и пышными зрелищами. С провинциями Август и его преемники обращались по образцу хорошего пастуха, «который стрижет своих овец, а не сдирает с них шкуру». Декурионы провинциальных городов за службу Римскому государству могли теперь получать римское гражданство, а позднее сенаторский и всаднический ранг. Нобилитет потерял монополию на политическую власть, но сохранил неписаное право на высшие магистратуры; постепенно нобили смешивались с новой служилой италийской знатью. Август подавлял в зародыше заговоры отдельных недовольных аристократов. В итоге ему удалось сгладить самые острые социальные противоречия и на долгие годы утвердить в государстве мир и покой.

Укрепляя государственный аппарат, Август создал постоянную армию, полицию и бюрократию (см. Принципат). Важнейшим инструментом его политики стала государственная пропаганда, которую он использовал более планомерно и эффективно, чем любой другой правитель древнего мира. Он вел себя как образцовый гражданин «восстановленной республики», контролируя каждый свой поступок и каждое слово, первым начал выступать с речами «по бумажке», чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Он разрешал изображать себя только лучшим мастерам и только в торжественном духе, при нем утвердился новый художественный стиль («августов классицизм»), использовавшийся для воспевания «восстановленного Августом строя отцов». Время Августа — золотой век римской поэзии. Вергилий и Гораций, прославлявшие «восстановленную республику» и ее «первого гражданина», пользовались постоянным вниманием Августа и покровительством его близкого друга Мецената. Август выступал перед согражданами в образе реставратора древних суровых и чистых нравов и древнего благочестия как основатель нового «золотого века». Он издал строгие законы против роскоши, безбрачия и супружеской измены, восстанавливал храмы и старинные обряды. Август содействовал появлению в Риме и Италии императорского культа. Воспринимаясь современниками и потомками как счастливый избранник богов, он стал для большинства своих преемников непререкаемым авторитетом и образцом для подражания.

Статуя Августа в образе бога Юпитера

Семейная жизнь

Семейную жизнь Август поставил на службу своей политике и в результате оказался «столь же несчастлив в своих личных делах, сколь был счастлив в государственных». С первой женой, одиннадцатилетней Клодией, Август развелся почти сразу же после свадьбы из-за ссоры с ее отчимом Марком Антонием. Вторую жену Скрибонию он оставил в тот самый день, когда она родила ему его единственного ребенка — дочь Юлию (39 до н. э.), поскольку поссорился с ее родственником Секстом Помпеем и устал от ее упреков в супружеской неверности. Третья жена Августа Ливия отличалась не только знатностью и красотой, но и острым умом (ее называли «Одиссеем в женском платье»). Она не только не ревновала мужа, но и сама подыскивала ему юных красавиц. Август прожил с ней более полувека. Дети Ливии от первого брака Тиберий и Друз стали надежными помощниками Августа, но его дочь Юлия была непослушной и непокорной. Стремясь обеспечить переход власти к своим потомкам, Август выдал ее за своего племянника Клавдия Марцелла (25 до н. э.), после безвременной его кончины — за своего друга и сподвижника Випсания Агриппу (21 до н. э.), по возрасту годившегося ей в отцы, а после его смерти (12 до н. э.) — за своего пасынка Тиберия. Когда ненавидевший ее Тиберий расстался (но не развелся) с ней и на долгие годы уехал из Рима, она открыто вступила в связь с одним из сыновей Антония, бросив вызов законам Августа против супружеской неверности. Август навсегда изгнал ее из Рима (судьбу Юлии добровольно разделила ее мать Скрибония) усыновил Гая и Луция (сыновей Юлии и Агриппы), чтобы сделать их своими преемниками, но они умерли молодыми. Тогда он усыновил Тиберия (94 до н. э.), заставив его усыновить своего племянника Германика, женатого на внучке Августа. В итоге два прямых потомка Августа со временем стали императорами — его правнук Калигула (37-41 н. э.) и праправнук Нерон (54-68 н. э.), оставшиеся в памяти потомков воплощением чудовищной тирании.

Последние годы

Последнее десятилетие жизни Августа было очень тяжелым и для него самого и для всей империи. Едва удалось подавить грандиозное восстание племен Паннонии и Далмации (6-9 н. э.), как вспыхнуло восстание германцев во главе с Арминием, окружившим и уничтожившим в Тевтобургском лесу три легиона вместе с командующим (9 н. э.); после этого Августу пришлось навсегда оставить зарейнскую Германию. В 8 н. э. разразился скандал с Юлией Младшей — внучкой Августа, в точности повторившей судьбу своей матери. Тогда же Август, не объясняя причин, навсегда изгнал из Рима одного из величайших римских поэтов Овидия. Теперь он редко покидал свой дворец и утратил значительную долю своей былой гибкости и обходительности. Когда однажды народное собрание избрало неугодных ему магистратов, он просто отменил выборы и сам назначил, кого считал нужным. Этот потенциал тирании, заложенный в установленной им системе принципата, полностью раскрылся уже при его ближайших преемниках — императорах из династии Юлиев-Клавдиев. Однако в целом утвердившийся при Августе политический строй обеспечил Римской державе два столетия мира и процветания и оказал глубокое воздействие на последующую историю европейской цивилизации.

• ИМПЕРАТОР АВРЕЛИАН

АВРЕЛȘАН (Aurelianus) (214 или 215-275), римский император с 270. Воссоединил с империей Пальмиру в 272/273, Галлию в 273, вытеснил из Реции и Италии алеманнов.

• АГАФОКЛ

АГАԘОКЛ (361 или 360-289 до н. э.), древнегреческий тиран (правитель) Сиракуз с 317 или 316. Завоевал почти все греческие города в Сицилии к 313, Керкиру в 299.

• АГЕСИЛАЙ ВТОРОЙ

АГЕСИЛАЙ II (ок. 442 — ок. 358 до н. э.), царь Спарты с 401, в результате войны 395 — 387 восстановил гегемонию Спарты в Греции.

• ГНЕЙ ЮЛИЙ АГРИКОЛА

АГРИКОЛА Гней Юлий (Gnaeus Iulius Agricola) (40-93 н. э.), римский военачальник, наместник Британии до84 г. Его жизнеописание составлено зятем, историком Тацитом.

• ПУБЛИЙ АДРИАН

АДРИАН (Hadrianus) (76 — 138), римский император со 117 из династии Антонинов. Опирался на всадников. При нем усилились императорская власть и централизация государственных учреждений. На границах империи Адриан создал систему мощных укреплений и оборонительных валов.

• АЛАРИХ

АЛАРИХ I (Alaricus, Alarich) (ок. 370-410), король вестготов с 395. В 410 захватил и разграбил Рим.

• АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ, АЛЕКСАНДР ТРЕТИЙ ВЕЛИКИЙ

АЛЕКСАНДР Македонский (Александр III Великий) (356, Пелла, Македония — 13 июня 323 до н. э., Вавилон), царь Македонии с 336 года, полководец, создатель крупнейшего государства древнего мира, сын Филиппа II Македонского.

Наследник Филиппа II

Сын македонского царя Филиппа II и царицы Олимпиады, Александр получил прекрасное для своего времени образование, его воспитателем с 13 лет был Аристотель. Любимым чтением Александра были героические поэмы Гомера. Военную подготовку он прошел под руководством отца. Уже в юные годы он продемонстрировал исключительные способности к полководческому искусству. В 338 личное участие Александра в битве при Херонее во многом решило исход битвы в пользу македонян.

Юность наследника македонского престола была омрачена разводом родителей. Вторичная женитьба Филиппа на другой женщине (Клеопатре) стала причиной ссоры Александра с отцом. После загадочного убийства царя Филиппа в июне 336 до н. э. 20-летний Александр был возведен на престол.

Поход на Восток

Главной задачей молодого царя стала подготовка к военному походу в Персию. В наследство от Филиппа от получил сильнейшую армию Древней Греции, но Александр понимал, что для победы над огромной державой Ахеменидов понадобятся усилия всей Эллады. Ему удалось создать панэллинский (общегреческий) союз и сформировать объединенное греко-македонское войско.

Элиту армии составляли телохранители царя (гипасписты) и македонская царская гвардия. Основой конницы были всадники из Фессалии. Пешие воины носили тяжелые бронзовые доспехи, главным оружием их было македонское копье — сарисса. Александр усовершенствовал боевую тактику своего отца. Македонскую фалангу он стал строить углом, такое построение позволяло концентрировать силы для атаки правого фланга противника, традиционно слабого в армиях древнего мира. Помимо тяжелой пехоты в войске имелось немалое число легковооруженных вспомогательных отрядов из разных городов Греции. Общая численность пехоты составляла 30 тыс. человек, конницы — 5 тыс. Несмотря на сравнительно небольшую численность, греко-македонское войско было хорошо обучено и вооружено.

В 334 армия македонского царя переправились через Геллеспонт (совр. Дарданеллы), началась война под лозунгом отмщения персам за поруганные греческие святыни Малой Азии. На первом этапе военных действий Александру противостояли персидские сатрапы, управлявшие Малой Азией. Их 60-тысячное войско было разгромлено в 333 в битве при реке Граник, после чего греческие города Малой Азии были освобождены. Однако государство Ахеменидов обладало огромными людскими и материальными ресурсами. Царь Дарий III, собрав лучшие войска со всех концов своей страны, двинулся навстречу Александру, но в решающем сражении при Иссе вблизи границы Сирии и Киликии (район современного Искандеруна, Турция) его 100-тысячное войско было разбито, а сам он едва спасся бегством.

Разгром державы Ахеменидов

Александр решил воспользоваться плодами своей победы и продолжил поход. Успешная осада Тира открыла ему дорогу в Египет, и зимой 332-331 греко-македонские фаланги вышли в долину Нила. Население порабощенных персами стран воспринимало македонцев как освободителей. Для сохранения устойчивой власти в захваченных землях Александр предпринял неординарный шаг — провозгласив себя сыном египетского бога Аммона, отождествлявшегося греками с Зевсом, он становился в глазах египтян законным правителем (фараоном).

Другим способом укрепления власти в покоренных странах явилось переселение в них греков и македонян, что способствовало распространению греческого языка и культуры на огромных территориях. Для переселенцев Александр специально основывал новые города, обычно носившие его имя. Наиболее известный из них — Александрия (Египетская).

После проведения финансовой реформы в Египте Александр продолжил поход на Восток. Греко-македонское войско вторглось в Месопотамию. Дарий III, собрав все возможные силы, пытался остановить Александра, но безуспешно, 1 октября 331 персы были окончательно разгромлены в сражении при Гавгамелах (близ современного Ирбиля, Ирак). Победители заняли исконные персидские земли, города Вавилон, Сузы, Персеполь, Экбатану. Дарий III бежал, но вскоре был убит Бессом, сатрапом Бактрии; Александр приказал похоронить последнего персидского владыку с царскими почестями в Персеполе. Держава Ахеменидов перестала существовать.

Александр был провозглашен «царем Азии». После занятия Экбатаны он отправил на родину всех желавших этого союзников-греков. В своем государстве он замыслил создать новый правящий класс из македонян и персов, стремился привлечь на свою сторону местную знать, что вызывало недовольство его соратников. В 330 были казнены старейший военачальник Парменион и его сын, начальник кавалерии Филота, обвиненные в причастности к заговору против Александра.

Завершение похода

Перейдя через восточно-иранские области, войско Александра вторглось в Среднюю Азию (Бактрию и Согдиану), местное население которой во главе со Спитаменом оказало ожесточенное сопротивление; его удалось подавить лишь после гибели Спитамена в 328. Александр старался соблюдать местные обычаи, носил персидскую царскую одежду, женился на бактрийке Роксане. Однако его попытка ввести персидский придворный церемониал (в частности, падание ниц перед царем) натолкнулась на неприятие греков. Александр безжалостно расправлялся с недовольными. Его молочный брат Клит, посмевший его ослушаться, был немедленно убит.

После того как греко-македонские войска вышли в долину Инда, между ними и воинами индийского царя Пора произошла битва у Гидаспа (326). Индийцы были повержены, преследуя их, войско Александра спустилось вниз по Инду к Индийскому океану (325 ). Долина Инда была присоединена к державе Александра. Истощение войск и вспыхивающие в них мятежи вынудили Александра повернуть на запад.

Голова Александра Македонского из Пергама

Возвратившись в Вавилон, который стал его постоянной резиденцией, Александр продолжил политику объединения разноязычного населения своей державы, сближения с персидской знатью, которую привлекал к управлению государством. Он устраивал массовые свадьбы македонян с персиянками, сам женился (помимо Роксаны) одновременно на двух персиянках — Статире (дочери Дария) и Парисатиде. Александр готовился к покорению Аравии и Северной Африки, но этому помешала его внезапная смерть от малярии. Его тело, доставленное в Александрию Египетскую Птолемеем (одним из сподвижников великого полководца), было помещено в золотой гроб. Новыми царями огромной державы были провозглашены новорожденный сын Александра и его сводный брат Арридей. Фактически империей стали управлять военачальники Александра — диадохи, вскоре начавшие войну за раздел государства между собой. Политическое и экономическое единство, которое стремился создать Александр Македонский на захваченных землях, было непрочным, но греческое влияние на Востоке оказалось весьма плодотворным и привело к формированию культуры эллинизма. Личность Александра Македонского была чрезвычайно популярна как среди европейских народов, так и на Востоке, где он известен под именем Искандер Зулькарнейн (или Искандар Зулькарнайн, что в переводе означает Александр Двурогий).

• АНАКСАГОР

АНАКСАГОР (лат. Anaxagoras, греч. Анаксаг˜орас), (500-428 до н.э.), древнегреческий философ, уроженец малоазиатского города Клазомены, по приглашению своего друга Перикла переехал в Афины, где стал первым профессиональным преподавателем философии. За смелые мысли Анаксагор был обвинен в безбожии и едва избежал смертной казни. Изгнанный из Афин он умер в Лампсаке (Малая Азия).

Из сочинений Анаксагора ничего не сохранилось, сведения о его трудах дошли во фрагментах и свидетельствах других античных авторов. В молодости Анаксагор был слушателем Анаксимена. Философские идеи Анаксагора, изложенные в книге «О природе», представляют собой пик развития греческой философии древнейшего периода. Анаксагор понимал все существующее как хаос, материальную стихийную множественность. Основой всего материального ему представлялось количественное соотношение различных элементарных частиц ("семена вещей" или гомеомерии). Возникновение и исчезновение вещей есть результат соединения или разделения делимых до бесконечности частиц вещества. Анаксагор впервые ввел понятие о бесконечном множестве элементарных частиц. Анаксагор признавал, что хаос, может стать гармоническим целым — космосом. Для этого необходима внутренная качественная потребность, общая идея. Таким творческим началом по Анаксагору является ум (нус). В философии Анаксагора сознание находит в уме действующую причину бытия. Анаксагор высказал ряд смелых для своего времени догадок. Он первым стал утверждать, что небесные светила отнюдь не божества, а раскаленные куски скал, оторвавшиеся от Земли, что Луна светит отраженным солнечным светом, объяснил природу солнечных затмений, дал понимание неба с физической точки зрения.

• АНАКСИМЕН

АНАКСИМЕН (лат. Anaximenes, греч. Анаксименис), (585 — около 528 до н.э.), древнегреческий философ, представитель милетской школы, ученик Анаксимандра. Автор натурфилософского трактата «О природе». Началом всего сущего Анаксимен считал воздух, из которого при разрежении образуется воздух, а при сгущении — ветер, облака, вода, земля. Воздух есть и источник жизни. В воздухе, по Анаксимену, висит плоская Земля, небо представляет собой куполообразный твердый свод, в который вбиты звезды.

• АНАХАРСИС

• АНТИГОН ТРЕТИЙ

АНТИГ˜Н из Каристы на Эвбее (2-я пол. 3 в. до н. э.), древнегреческий скульптор, автор трактата о торевтике и составитель биографий художников и скульпторов, ученик философа Менедема. Работал для пергамского царя Аттала I над скульптурными группами побежденных галлов в Пергаме и «Дарами Аттала» в Афинах. Возможно, автор статуи Умирающего галла; создал статую Евмена II.

• АНТИГОН ОДНОГЛАЗЫЙ (МОНОФТАЛЬМ)

• АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ

АНҘНИЙ Великий (ок. 250-356), святой, основатель христианского монашества, отшельник в Египте. Память в Православной и Католической церквах — 17 (30) января.

АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ, основатель монашества. Род. около 250 в деревне Кома, в среднем Египте, на севере Фиваиды, в зажиточной семье христиан-коптов. Двадцати лет он раздал свое имущество и стал подвизаться под руководством одного старца. Скоро он оставил последнего и поселился в гробнице, а потом в пещере среди развалин, на берегу Нила. Здесь он пробыл около 20 лет в уединении, только изредка поддаваясь на просьбы лиц, приходивших видеть и слышать его. Во время гонения Максимина в 311 он ходил в Александрию, ободрял христиан и появлялся в наиболее опасных местах. Когда гонение стихло, А. В. ушел еще дальше — на берег Красного моря.

Здесь, чтобы избавить приносивших ему хлеб учеников от хлопот, он возделывал сам небольшое поле. Время от времени он посещал лиц, начавших подвизаться в Фиваиде под его руководством. Около 335, по настойчивому приглашению Афанасия Великого, А. В. снова приходил в Александрию для обличения ариан. Появление знаменитого подвижника оказывало могучее действие на толпу. Массы народа тянулись к нему и ждали от него вразумления и чудес. А. В. вернулся в пустыню и здесь умер ок. 355, более ста лет от роду. Двум ученикам, ходившим за ним в последние 15 лет его жизни, он велел не открывать места своего погребения, из опасения обоготворения.

А. В. не первым пошел в пустыню и не в этом смысле он является отцом монашества. И до него уже около середины 3 в. были люди, которые проводили в пустыне «жизнь любомудрственную». Но А. В. был первым ярким и принципиальным представителем пустынного жительства: он «освятил монашескую отшельническую жизнь». А. В. верно угадал дух эпохи; вокруг него в Фиваиде толпилось много учеников-пустынников. Но эта свободная община перестала существовать в момент смерти А. В. То же случилось с делом Илариона в Палестине. Монашество как институт могло держаться и развиваться только в рамках крепкой организации и железной дисциплины. Для одиночества нужны значительные духовные силы: большинство в нем дичало умственно и нравственно. Именно зрелище этого одичания заставило другого великого копта, современника А. В., Пахомия, основать монашество общежительное. А. В. не получил образования, но его слава естественно заставила прикрывать его именем творения, искавшие распространения, правила монашеские, речи и пр. Ему принадлежит, может быть, только несколько писем, упоминаемых Иеронимом. Источниками наших сведений об А. В. являются сообщения церковных историков Сократа, Созомена, Руфина, блаженного Иеронима и других, но главным образом «Жизнь Антония», приписываемая его современнику и очевидцу Афанасию Великому — шедевр аскетической и житийной литературы. Он до сих пор служит предметом усиленного изучения и увлекает талантливых романистов и художников: достаточно вспомнить «Искушение св. Антония» Флобера и картины выдающихся мастеров. Подлинность «Жизни» сильно оспаривалась. Удовлетворительный обзор по этому важному вопросу можно найти в последней главе исследования И. И. Троицкого «Обозрение источников начальной истории монашества» (Сергиев Посад, 1907).

См. проф. И.В. Попов, Религиозный идеал св. Афанасия, Сергиев Посад, 1904 [...]. «Жизнь» имеется на русском языке в «Творениях» Афанасия Великого и отдельной брошюрой. См. еще П. Флоренский, Антоний романа и Антоний предания, БВ, 1907.

И. Д. Андреев.

• МАРК АНТОНИЙ

АНҘНИЙ Марк (Marcus Antonius) (ок. 83-30 до н. э.), римский полководец. Сторонник Цезаря. В 43 с Октавианом и Лепидом образовал 2-й триумвират, разбив войска Брута и Кассия (42). В 42 получил в управление восточные области римской державы. Сблизился с египетской царицей Клеопатрой. После объявления сенатом войны Клеопатре и поражения египетского флота у мыса Акций (в 31) покончил жизнь самоубийством.

• МАРК ГАБИЙ АПИЦИЙ

• АПОЛЛОНИЙ ТИАНСКИЙ

АПОЛ˘НИЙ ТȘАНСКИЙ (1 в. н. э.), греческий философ-пифагореец. О его жизни известно из беллетризованной биографии, составленной Флавием Филостратом. Аполлонию в ней приписываются многочисленные чудеса, публичные проповеди. Христиане считали это попыткой поздних греческих философов сотворить фигуру, которая могла бы соперничать с Иисусом Христом.

• АППИЙ КЛАВДИЙ ЦЕК (СЛЕПОЙ)

АППИЙ Клавдий Цек (Appius Claudius Caecus) (кон. 4 — нач. 3 вв. до н. э.), римский государственный деятель, цензор с 312 до н. э. Построил Аппиев водопровод, по которому вода с Сабинских гор пришла в Рим, и начал сооружение знаменитой Аппиевой дороги. Провел демократические реформы. Дважды занимал должность консула: в 307 до н. э. и в 296 до н. э.

• АРИСТАРХ ИЗ СОМОСА

АРИСТАРХ Самосский (лат. Aristarchus, греч. Ар˜истархос) (около 320 — 250 или 230 до н.э), древнегреческий астроном и математик, впервые выдвинул гипотезу гелиоцентрического устройства мира. Аристарх утверждал, что неподвижное Солнце находится в центре сферы неподвижных звезд, а Земля вращается вокруг своей оси и вместе с тем движется вокруг Солнца по кругу наклонному к экватору. Эта гипотеза не была принята учеными древности, так как Аристарх не представил убедительных доказательств и лишь восемнадцать столетий спустя Коперник доказал его правоту.

В сохранившемся труде Аристарха «О величине и расстоянии Солнца и Луны» дается правильный способ определения расстояния от Солнца и Луны до Земли при помощи угла, составленного линиями от наблюдателя к Солнцу и Луне. Лишь отсутствие точных приборов не позволило Аристарху произвести правильные вычисления. В своих трудах Аристарх много внимания уделял вопросам оптики.

История развития науки и техники

• АРИСТОТЕЛЬ

АРИСҘТЕЛЬ (лат. Aristotle) (384 до н. э., Стагира, полуостров Халкидика, Северная Греция — 322 до н. э., Халкис, остров Эвбея, Средняя Греция), древнегреческий ученый, философ, основатель Ликея, учитель Александра Македонского.

Отец Аристотеля — Никомах, был врачом при дворе македонских царей. Он сумел дать сыну хорошее домашнее образование, знание античной медицины. Влияние отца сказалось на научных интересах Аристотеля, его серьезных занятиях анатомией. В 367, в возрасте семнадцати лет, Аристотель отправился в Афины, где стал учеником Академии Платона. Через несколько лет Аристотель сам начал преподавать в Академии, стал полноправным членом содружества философов-платоников. В течении двадцати лет Аристотель работал вместе с Платоном, но был самостоятельным и независимо мыслящим ученым, критически относился к воззрениям своего учителя.

После смерти Платона в 347 Аристотель выходит из Академии и переселяется в город Атарней (Малая Азия), которым правил ученик Платона Гермий. После смерти Гермия в 344, Аристотель жил в Митилене на острове Лесбос, а в 343 македонский царь Филипп II пригласил ученого стать учителем своего сына Александра. После того как Александр взошел на престол, Аристотель в 335 вернулся в Афины, где основал собственную философскую школу.

Местом школы стал гимнасий неподалеку от храма Апполона Ликейского, поэтому школа Аристотеля получила название Ликей. Читать лекции Аристотель любил прогуливаясь с учениками по дорожкам сада. Так появилось еще одно название Ликея — перипатетическая школа (от перипато — прогулка). Представители перипатетической школы помимо философии занимались и конкретными науками (историей, физикой, астрономией, географией).

В 323 после смерти Александра Македонского в Афинах начался антимакедонский мятеж. Аристотеля, как македонца, не оставили в покое. Его обвинили в религиозном непочитании и он был вынужден покинуть Афины. Последние месяцы жизни Аристотель провел на острове Эвбея.

Научная продуктивность Аристотеля была необычайно высокой, его труды охватывали все отрасли античной науки. Он стал основоположником формальной логики, создателем силлогистики, учения о логической дедукции. Логика у Аристотеля — не самостоятельная наука, а методика суждений, применимая к любой науке. Философия Аристотеля содержит учение об основных принципах бытия: действительности и возможности (акт и потенция), о форме и материи, действующей причине и цели (смотри Энтелехия). В основе метафизики Аристотеля лежит учение о принципах и причинах организации бытия. В качестве начала и первопричины всего сущего Аристотель выдвинул понятие субстанционального разума. Для классификации свойств бытия Аристотель выделил десять предикатов (сущность, количество, качество, отношения, место, время, состояние, обладание, действие, страдание), которые всесторонне определяли субъект. Аристотель установил четыре начала (условия) бытия: форма, материя, причина и цель. Главное значение имеет соотношение формы и материи.

В натурфилософии Аристотель следует следующим принципам: Вселенная конечна; все имеет свою причину и цель; постигать природу математикой невозможно; физические законы не имеют всеобщего характера; природа выстроена по иерархической лестнице; следует не объяснять мир, а классифицировать его составляющие с научной точки зрения. Природу Аристотель разделял на неорганический мир, растения, животных и человека. Человека от животных отличает наличие разума. А так как человек представляет собой общественное существо, важное значение в учении Аристотеля имеет этика. Основной принцип аристотелевой этики — разумное поведение, умеренность (метриопатия).

В политике Аристотель дал классификацию форм государственного устройства, к наилучшим формам он отнес монархию, аристократию и политию (умеренную демократию), к наихудшим — тиранию, олигархию, охлократию. В учении об искусстве Аристотель утверждал, что суть искусства — подражание (мимесис). Он ввел понятие катарсиса (очищения человеческого духа), как цели театральной трагедии, предложил общие принципы построения художественного произведения.

Три книги трактата «Риторика» Аристотель посвятил ораторскому искусству. В этом трактате риторика обрела стройную систему, была увязана с логикой и диалектикой. Аристотель создал теорию стиля и разработал основные принципы классической стилистики.

Сохранившиеся произведения Аристотеля можно расположить по четырем основным группам, согласно предложенной им классификацией наук:

1. Сочинения по логике, составившие свод «Органон» (труды «Категории», «Об истолковании», первая и вторая «Аналитика», «Топика»);

2. Сводный труд о началах бытия, называемый «Метафизика»;

3. Естественнонаучные работы («Физика», «О небе», «Метеорология», «О происхождении и уничтожении», «История животных», «О частях животных», «О возникновении животных», «О движении животных»);

4. Работы в которых рассматриваются проблемы общества, государства, права, исторические, политические, этические, эстетические вопросы («Этика», «Политика», «Афинская полития», «Поэтика», «Риторика»).

В трудах Аристотеля отразился весь научный и духовный опыт Древней Греции, он стал эталоном мудрости, оказал неизгладимое влияние на ход развития человеческой мысли.

Отрывки из «Метафизики» Аристотеля

Из «Поэтики» Аристотеля

Отрывок из трактата «Политика»

Хроника человечества

История развития науки и техники

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому — влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах].

<...>

В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства; мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели те, кто обладает отвлеченным знанием, но не имеет опыта. Причина этого в том, что опыт есть знание единичного, а искусство — знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относится к единичному: ведь врачующий лечит не человека [вообще], разве лишь привходящим образом, а Каллия или Сократа или кого-то другого из тех, кто носит какое-то имя, — для кого быть человеком есть нечто привходящее. Поэтому если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается в лечении, ибо лечить приходится единичное. Но все же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-то искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания, и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают «что», но не знают «почему»; владеющие же искусством знают «почему», т. е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле почитаем больше, полагая, что они больше знают, чем ремесленники, и мудрее их, так как они знают причины того, что создается.<А ремесленники подобны некоторым неодушевленным предметам: хотя они и делают то или другое, но делают это, сами того не зная [как, например, огонь, который жжет]; неодушевленные предметы в каждом таком случае действуют в силу своей природы, а ремесленники — по привычке>. Таким образом, наставники более мудры не благодаря умению действовать, а потому, что они обладают отвлеченным знанием и знают причины. Вообще признак знатока — способность научить, а потому мы считаем, что искусство в большей мере знание, нежели опыт, ибо владеющие искусством способны научить, а имеющие опыт не способны.

Далее, они одно из чувственных восприятий мы не считаем мудростью, хотя они и дают важнейшие знания о единичном, но они ни относительно чего не указывают «почему», например почему огонь горяч, а указывают лишь, что он горяч.

<...>

В «Этике» уже было сказано, в чем разница между искусством, наукой и всем остальным, относящимся к тому же роду; а цель рассуждения — показать теперь, что так называемая мудрость, по общему мнению, занимается первыми причинами и началами. Поэтому, как уже было сказано ранее, человек, имеющий опыт, считается более мудрым, нежели те, кто имеет [лишь] чувственные восприятия, а владеющий искусством — более мудрым, нежели имеющий опыт, наставник — более мудрым, нежели ремесленник, а науки об умозрительном — выше искусств творения. Таким образом, ясно, что мудрость есть наука об определенных причинах и началах.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во— вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека [ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых], та, которая главенствует, — в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему — тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосылок], более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления [например, арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, — та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще — наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, чти непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

Поэтому и обладание ею можно бы по справедливости считать выше человеческих возможностей, ибо во многих отношениях природа людей рабская, так, что, по словам Симонида бог один иметь лишь мог бы этот дар», человеку же не подобает искать несоразмерного ему знания. Так вот, если поэты говорят правду и если зависть — в природе божества, то естественнее всего ей проявляться в этом случае, и несчастны должны бы быть все, кто неумерен. Но не может божество быть завистливым (впрочем, и по пословице «лгут много песнопевцы»), и не следует какую-либо другую науку считать более ценимой, чем эту. Ибо наиболее божественная наука также и наиболее ценима. А таковой может быть только одна эта — в двояком смысле. А именно: божественна та из наук, которой скорее всего мог бы обладать бог, и точно так же божественной была бы всякая наука о божественном. И только к одной лишь искомой нами науке подходит и то и другое. Бог, по общему мнению, принадлежит к причинам и есть некое начало, и такая наука могла бы быть или только или больше всего у бога. Таким образом, все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше — нет ни одной.

Вместе с тем овладение этой наукой должно некоторым образом привести к тому, что противоположно нашим первоначальным исканиям. Как мы говорили, все начинают с удивления, обстоит ли дело таким именно образом, как удивляются, например, загадочным самодвижущимся игрушкам, или солнцеворотам, или несоизмеримости диагонали, ибо всем, кто еще не усмотрен причину, кажется удивительным, если что-то нельзя измерить самой малой мерой. А под конец нужно прийти к противоположному — и к лучшему, как говорится в пословице, — как и в приведенных случаях, когда в них разберутся: ведь ничему бы так не удивился человек, сведущий в геометрии, как если бы диагональ оказалась соизмеримой.

Итак, сказано, какова природа искомой науки и какова цель, к которой должны привести поиски ее и все вообще исследование.

<...>

КНИГА ПЯТАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Причиной зазывается то содержимое вещи, из чего она возникает; например, медь-причина изваяния и серебро-причина чаши, а также их роды суть причины; форма, или первообраз, а это есть определение сути бытия вещи, а также роды формы, или первообраза (например, для октавы — — отношение двух к одному и число вообще), и составные части определения; то, откуда берет первое свое начало изменение или переход в состояние покоя; например, советчик есть причина, и отец — причина ребенка, и вообще производящее есть причина производимого, и изменяющее — причина изменяющегося; цель, т. е. то. ради чего, например, цель гулянья — здоровье. В самом деле, почему человек гуляет? Чтобы быть здоровым, говорим мы. И, сказав так, мы считаем, что указали причину. Причина — это также то, что находится между толчком к движению и целью, например: причина выздоровления--исхудание, или очищение, или лекарства, или врачебные орудия; все это служит цели, а отличается одно от другого тем, что в одном случае это орудие, в другом--действие.

О причинах, таким образом, говорится, пожалуй. в стольких смыслах, а так как о причинах говорится в различных значениях, то следует, что у одного и того же бывает несколько причин, притом не как привходящее (например, причины изваяния — и ваятельное искусство и медь, причем не в отношении чего-то иного а поскольку оно изваяние; но они причины не в одном и том же смысле, а одна из них в смысле материи, другая — как то, откуда движение). И кроме того, есть причины по отношению друг к другу (так, занятие трудом — — причина хорошего самочувствия, а оно причина занятия трудом, но не в одном и том же смысле а одно--как цель, другое--как начало движения) Далее, одно и то же бывает иногда причиной противоположного, а именно то, что, будучи в наличии, есть причина вот этого, мы иногда признаем причиной противоположного, если оно отсутствует, например: причиной крушения судна — — отсутствие кормчего, присутствие которого было причиной его сохранности, причем то и другое — и присутствие и отсутствие — суть причины в смысле движущего.

Все только что указанные причины подпадают под четыре совершенно очевидных вида. Звуки речи у слогов, материал изделий, огонь, земля и все такого рода элементы тел, части целого, предпосылки для вывода — все они причины этих вещей в значении того, из чего эти вещи состоят; причем одни из них суть причины как субстрата (например, части), другие — — как суть бытия вещи (таковы целое, связь и форма). С другой стороны, семя, Врачеватель, советчик и вообще то, что действует, — все это причины в смысле того, откуда начало изменения или покоя. А остальные суть причины в смысле цели и блага для другого, ибо «то, ради чего» должно быть наилучшим и целью для другого, причем нет никакой разницы, идет ли речь о подлинном благе или о кажущемся благе.

Итак, причины, отличные между собой по виду, таковы и их столько; что касается разновидностей причин, то по числу их, правда, много, но если представлять их в главных чертах, то и их будет меньше. В самом деле, о причинах говорят в различных значениях, и среди самих причин одного и того же вида одна по сравнению с другой бывает первичной или вторичной, например: причина здоровья — Врачеватель и сведущий, причина октавы — отношение двух к одному и число, и так всякий раз [общее], объемлющее какое-либо единичное. Далее, причиной может быть и привходящее, и род его, например: причина изваяния в одном отношении Поликлет, а в другом — ваятель, ибо быть Поликлетом есть для ваятеля нечто привходящее; причина также то, что объемлет привходящее, например: причина изваяния-человек или также вообще живое существо, потому что Поликлет человек, а человек-живое существо. И среди этого привходящего точно так же одно бывает более отдаленной и более близкой причиной, чем другое, например: если обозначают как причину изваяния бледного и образованного, а не только Поликлета или человека. А помимо всех этих причин и в собственном смысле, и причин привходящих говорят об одних причинах как сущих в возможности, а о других — как сущих в действительности, например: причина строительства дома — строитель дома [вообще] или строитель, строящий этот дом. И сходно с упомянутыми смыслами можно будет говорить и о причинах причин, например: причина вот этого изваяния, или изваяния [вообще], или изображения вообще, и равнин образом вот этого куска меди, или меди [вообще], или материала вообще; и точно так же о привходящих причинах. Далее, и привходящие причины, и причины в собственном смысле могут указываться в сочетании (например, не Поликлет и не ваятель, а ваятель Поликлет).

Однако всех таких разновидностей причин по числу шесть, причем о каждой можно говорить двояким образом; в самом деле, во-первых, они причины либо как единичное или его род, либо как привходящее или его род, либо как их сочетание, либо как взятые отдельно (haplos); во-вторых, все они причины как сущие или в действительности, или в возможности. А различие здесь в том, что сами причины как сущие в действительности и единичные существуют или не существуют одновременно с тем, причины чего они есть, например: вот этот Врачеватель вместе с вот этим выздоравливающим, и вот этот строитель вместе с вот этой постройкой; а с причинами, сущими в возможности, не всегда так бывает: ведь не в одно и то же время погибают дом и домостроитель.

<...>

КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Итак, о том, что математические предметы — это сущее и в каком смысле они сущее, а также в каком смысле они первее и в каком нет, — об этом довольно сказанного. Что же касается идей, то прежде всего следует рассмотреть само учение об идеях, не связывая их с природой чисел, а так, как их с самого начала понимали те, кто впервые заявил, что есть идеи. К учению об эйдосах пришли те, кто был убежден в истинности взглядов Гераклита, согласно которым все чувственно воспринимаемое постоянно течет; так что если есть знание и разумение чего-то, то помимо чувственно воспринимаемого должны существовать другие сущности (physeis), постоянно пребывающие, ибо о текучем знания не бывает. С другой стороны, Сократ исследовал нравственные добродетели и первый пытался давать их общие определения (ведь из рассуждавших о природе только Демокрит немного касался этого и некоторым образом дал определения теплого и холодного; а пифагорейцы — раньше его — делали это для немногого, определения чего они сводили к числам, указывая, например, что такое удобный случай, или справедливость, или супружество. Между тем Сократ с полным основанием искал суть вещи, так как он стремился делать умозаключения, а начало для умозаключения — это суть вещи: ведь тогда еще не было диалектического искусства, чтобы можно было, даже не касаясь сути, рассматривать противоположности, а также познает ли одна и та же наука противоположности; и в самом деле, две вещи можно по справедливости приписывать Сократу — доказательства через наведение и общие определения: и то и другое катается начала знания). Но Сократ не считал отделенными от вещей ни общее, ни определения. Сторонники же идей отделили их и такого рода сущее назвали идеями, так что, исходя почти из одного и того же довода, они пришли к выводу, что существуют идеи всего, что сказывается как общее, и получалось примерно так как если бы кто, желая произвести подсчет, при меньшем количестве вещей полагал, что это будет ему не по силам, а увеличив их количество, уверовал, что сосчитает. В самом деле, эйдосов, можно сказать, больше, чем единичных чувственно воспринимаемых вещей, в поисках причин для которых они от вещей пришли к эйдосам, ибо для каждого [рода] есть у них нечто одноименное, и помимо сущностей имеется единое во многом для всего другого — и у окружающих нас вещей, и у вечных.

Далее, ни один из способов, какими они доказывают, что эйдосы существуют, не убедителен. В самом деле, на основании одних не получается с необходимостью умозаключения, на основании других эйдосы получаются и для того, для чего, как они полагают, их нет. Ведь по «доказательствам от знаний» эйдосы должны были бы иметься для всего, о чем имеется знание; на основании довода относительно «единого во многом» они должны были бы получаться и для отрицаний, а на основании довода, что «мыслить что-то можно и по его исчезновении», — для преходящего: ведь о нем может [остаться] некоторое представление. Далее, на основании наиболее точных доказательств одни признают идеи соотнесенного, о котором они говорят, что для него нет рода самого по себе; другие приводят довод относительно «третьего человека».

И, вообще говоря, доводы в пользу эйдосов сводят на нет то, существование чего для тех, кто признает эйдосы, важнее существования самих идей: ведь из этих доводов следует, что первое не двоица, а число, т. е. что соотнесенное [первее] самого по себе сущего и так же все другое, в чем некоторые последователи учения об эйдосах пришли в столкновение с его началами.

Далее, согласно предположению, на основании которого они признают существование идей, должны быть эйдосы не только сущностей, но и многого иного (в самом деле, мысль едина не только касательно сущности, но и относительно не-сущностей, и имеются знания не только сущности; и получается у них несметное число других подобных [выводов]). Между тем по необходимости и согласно учениям об эйдосах, раз возможна причастность эйдосам, то должны существо вать идеи только сущностей, ибо причастность им не может быть привходящей, а каждая вещь должна быть причастна эйдосу постольку, поскольку он не сказывается о субстрате (я имею в виду, например, если нечто причастно самому-по-себе-двойному, то оно причастно и вечному, но привходящим образом, ибо для двойного быть вечным — это нечто привходящее). Итак, эйдосы были бы [только] сущностью. Однако и здесь, [в мире чувственно воспринимаемого], и там, [в мире идей], сущность означает одно и то же. Иначе какой еще смысл имеет утверждение, что есть что-то помимо окружающих нас вещей — единое во многом? Если идеи и причастные им вещи принадлежат к одному и тому же виду, то будет нечто общее им (в самом деле, почему для преходящих двоек и двоек, хотя и многих, но вечных существо их как двоек (to dyas) в большей мере одно и то же, чем для самой-по-себе-двойки и какой-нибудь отдельной двойки?). Если же вид для идей и причастных им вещей не один и тот же, то у них, надо полагать, только имя общее, и это было бы похоже на то, как если бы кто называл человеком и Каллия, и кусок дерева, не увидев между ними ничего общего.

А если мы допустим, что хотя общие определения в других отношениях и соответствуют эйдосам, например самому-по-себе-кругу — «плоская фигура» и прочие части определения, но должно еще добавлять, что есть то, [идея чего она есть], то надо проследить, не оказалось ли это совсем бессодержательным. В самом деле, к чему это должно добавляться? К «середине» или к «плоскости», или ко всем частям [«круга»]? Ведь все, что входит в [охватываемую определением] сущность — это идеи, например «живое существо» и «двуногое». А кроме того, ясно, что «само-по-себе» должно наподобие «плоскости» быть некоей сущностью (physis), которая будет как род содержаться во всех эйдосах.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Однако в наибольшее затруднение поставил бы вопрос, какое же значение имеют эйдосы для чувственно воспринимаемых вещей — для вечных, либо для возникающих и преходящих. Дело в том, что они для этих вещей не причина движения или какого-либо изменения. А с другой стороны, они ничего не дают ни для познания всех остальных вещей (они ведь и не сущности этих вещей, иначе они были бы в них), ни для их бытия (раз они не находятся в причастных им вещах). Правда, можно бы было, пожалуй, подумать, что они причины в том же смысле, в каком примешивание к чему-то белого есть причина того, что оно бело. Но это соображение — высказывал его сначала Анаксагор, а потом, разбирая трудности, Евдокс и некоторые другие — слишком уж шатко, ибо нетрудно выдвинуть против такого взгляда много доводов, доказывающих его несостоятельность.

Вместе с тем все остальное не может происходить из эйдосов ни в одном из обычных значений «из». Говорить же, что они образцы и что все остальное им причастно, — значит пустословить и говорить поэтическими иносказаниями. В самом деле, что же это такое, что действует, взирая на идеи? Ведь можно и быть, и становиться [сходным] с чем угодно, не подражая образцу; так что, существует ли Сократ или нет, может появиться такой же человек, как Сократ; и ясно, что было бы то же самое, если бы существовал вечный Сократ.

Или должно было бы быть множество образцов для одного и того же, а значит, и множество его эйдосов, например, для «человека» — «живое существо» и «двуногое», а вместе с тем еще и сам-по-себе-человек. Далее, эйдосы должны были бы быть образцами не только для чувственно воспринимаемого, но и для самих себя, например род — как род для видов; так что одно и то же было бы и образцом, и уподоблением. Далее, следует, по-видимому, считать невозможным, чтобы отдельно друг от друга существовали сущность и то, сущность чего она есть; как могут поэтому идеи, если они сущности вещей, существовать отдельно от них?

Между тем в «Федоне» говорится таким образом, что эйдосы суть причины и бытия и возникновения [вещей] и однако, если эйдосы и существуют, то все же ничего не возникло бы, если бы не было того, что приводило бы в движение. С другой стороны, возникает многое другое, например дом и кольцо, для которых, как они утверждают, эйдосов не существует. Поэтому ясно, что и то, идеи чего, по их утверждению, существуют, может и быть и возникать по таким же причинам, как и только что указанные вещи, а не благодаря идеям. Но впрочем, относительно идей можно и этим путем, и с помощью более основательных и точных доводов привести много [возражений], подобных [только что] рассмотренным.

ПОЭТИКА

I

Цель «Поэтики» и ее задачи. Поэтическое творчество-подражание. Различие видов поэзии в зависимости от средств подражания.

О сущности поэзии и ее видах — о том, какое значение имеет каждый из них, как следует слагать фабулы для того, чтобы поэтическое произведение было хорошим, из скольких и каких частей оно должно состоять, а также о других вопросах, относящихся к той же области, будем говорить, начав, естественно, сперва с самого начала.

Эпос и трагедия, а также комедия, дифирамбическая поэзия и большая часть авлетики и кифаристики — все они являются вообще подражанием. А отличаются они друг от друга тремя чертами: тем, что воспроизводят различными средствами или различные предметы, или различным, не одним и тем же, способом. Подобно тому, как (художники) воспроизводят многое, создавая образы красками и формами, одни благодаря теории, другие — навыку, а иные — природным дарованиям, так бывает и в указанных искусствах. Во всех их воспроизведение совершается ритмом, словом и гармонией, и притом или отдельно, или всеми вместе.

Так, только гармонией и ритмом пользуются авлетика и кифаристика и, пожалуй, некоторые другие искусства этого рода, как, например, игра на свирели. Одним ритмом без гармонии пользуется искусство танцоров, так как они посредством ритмических движений изображают и характеры, и душевные состояния, и действия. А словесное творчество пользуется только прозой или метрами, и соединяя их одни с другими, или употребляя какой-нибудь один вид метров, до настоящего времени получает (названия только по отдельным видам). Ведь мы не могли бы дать никакого общего названия ни мимам Софрона и Ксенарха и Сократическим диалогам, ни произведениям в форме триметров, или элегий, или каких-нибудь других подобного рода метров. Только соединяя с названием метра слово «творить», называют одних творцами элегий, других творцами эпоса, давая авторам названия не по сущности их творчества, а по общности их метра. И если кто издаст какое-нибудь сочинение по медицине или по физике в метрах, то обыкновенно называют его поэтом. Но у Гомера нет ничего общего с Эмпедоклом кроме стиха, почему одного справедливо назвать поэтом, а другого скорее натуралистом, чем поэтом. Точно также, если бы кто стал в своих произведениях соединять все метры, как, например, Хэремон в «Центавре», рапсодии, смешанной из всех метров, то и его нужно назвать поэтом.

По этим вопросам я ограничусь тем, что сказал. Но есть некоторые виды творчества, пользующиеся всеми указанными средствами, ритмом, мелодией и метром. Таковы дифирамбическая поэзия, номы, трагедия и комедия. А различаются они тем, что одни пользуются этими средствами всеми вместе, другие — отдельно. Вот о каких различиях между искусствами я говорю, в зависимости от того, чем они производят подражание.

II

Различие видов поэзии в зависимости от предметов подражания

Так как поэты изображают лиц действующих, которые непременно бывают или хорошими, или дурными, — нужно заметить, что характеры почти всегда соединяются только с этими чертами, потому что все люди по своему характеру различаются порочностью или добродетелью, — то они представляют людей или лучшими, или худшими, или такими же, как мы. То же делают живописцы. Полигнот изображал людей лучшими, Павсон худшими, а Дионисий похожими на нас. Ясно, что все указанные виды подражания будут иметь эти отличительные черты, а различаться они, таким образом, будут воспроизведением различных явлений. Эти различия могут быть в танцах, в игре на флейте и на кифаре, и в прозе, и в чистых стихах. Например,.Гомер изображал своих героев лучшими, Клеофонт похожими на нас, а Гегемон Тазосский, составивший первые пародии, и Никохар, творец «Делиады», — худшими. То же можно сказать и относительно дифирамбов и номов, как, например… (Арганта), и «Циклопов» Тимофея и Филоксена). В этом состоит различие трагедии и комедии: одна предпочитает изображать худших, другая лучших, чем наши современники.

III

Различие видов поэзии в зависимости от способов подражания: а) объективный рассказ (эпос); b) личное выступление рассказчика (лирика); с) изображение событий в действии (драма). Вопрос о месте возникновения трагедии и комедии. Этимологическое объяснение термина «комедия».

Есть еще третье различие в этой области — способ воспроизведения каждого явления. Ведь можно воспроизводить одними и теми же средствами одно и то же, иногда рассказывая о событиях, становясь при этом чем-то посторонним (рассказу), как делает Гомер; или от своего же лица, не заменяя себя другим; или изображая всех действующими и проявляющими свою энергию.

Вот этими тремя чертами — средствами подражания, предметом его и способом подражания — различаются виды творчества, как мы сказали вначале...

IV

Естественные основы поэзии. Первоначальное деление поэзии на эпическую и сатирическую; дальнейшее — на трагедию и комедию. Возникновение трагедии.

Как кажется, поэзию создали вообще две причины, притом естественные. Во-первых, подражать присуще людям с детства; они отличаются от других живых существ тем, что в высшей степени склонны к подражанию, и первые познания человек приобретает посредством подражания. Во-вторых, подражание всем доставляет удовольствие. Доказательством этому служит то, что мы испытываем пред созданиями искусства. Мы с удовольствием смотрим на самые точные изображения того, на что в действительности смотреть неприятно, например, на изображения отвратительнейших зверей и трупов. Причиной этого служит то, что приобретать знания чрезвычайно приятно не только философам, но также и всем другим, только другие уделяют этому мало времени.

Люди получают удовольствие, рассматривая картины, потому что, глядя на них, можно учиться и соображать, что представляет каждый рисунок, например, — «это такой то» (человек). А если раньше не случалось его видеть, то изображение доставит удовольствие не сходством, а отделкой, красками или чем-нибудь другим в таком роде.

Так как нам свойственно по природе подражание, и гармония, и ритм, — а ясно, что метры части ритма, — то люди, одаренные с детства особенной склонностью к этому, создали поэзию, понемногу развивая ее из импровизаций. А поэзия, соответственно личным характерам людей, разделилась на виды. Поэты более возвышенного направления стали воспроизводить [хорошие поступки и] поступки хороших людей, а те, кто погрубее — поступки дурных людей; они составляли сперва сатиры, между тем как первые создавали гимны и хвалебные песни. До Гомера мы не можем указать ни одного такого произведения, хотя, вероятно, их было много, но начав с Гомера, можем, например, его «Маргит» и подобные ему поэмы. В то же время явился подходящий ямбический метр. Он называется и теперь ямбическим (язвительным) потому, что этим метром язвили друг друга. Соответственно этому древние поэты одни сделались эпическими, другие — ямбическими.

А Гомер и в серьезной области был величайшим поэтом, потому что он единственный не только создал прекрасные поэмы, но и дал драматические образы, и в комедии он первый указал ее формы, представив в действии не позорное, а смешное. Его «Маргит» имеет такое же отношение к комедии, какое «Илиада» и «Одиссея» к трагедиям. А когда (у нас) явилась еще трагедия и комедия, то поэты, следуя влечению к тому или другому виду поэзии соответственно своим природным склонностям, одни вместо ямбографов стали комиками, другие вместо эпиков трагиками, так как эти виды поэзии имеют больше значения и более ценятся, чем первые.

Рассматривать, достаточно ли уже существующих видов трагедии, если судить по ее существу и по отношению к театру, — другой вопрос. А возникла, как известно, она сама и комедия из импровизаций. Одна ведет свое начало от запевал дифирамба, другая — от запевал фаллических песен, которые еще и теперь остаются в обычае во многих городах. Трагедия понемногу разрослась, так как (поэты) развивали то, что в ней рождалось, и, подвергшись многим изменениям, она остановилась, достигнув того, что лежало в ее природе. Эсхил первый увеличил число актеров от одного до двух, уменьшил хоровые партии и подготовил первенствующую роль диалогу. Софокл ввел трех актеров и роспись сцены. Затем из малых фабул явились большие произведения, и диалог из шутливого, так как он развился из сатирической драмы, сделался величественным поздно. Место тетраметра занял триметр. Трагики пользовались сперва тетраметром потому, что этот вид поэзии имел характер сатирический и более подходящий к танцам. А когда был введен диалог, то сама его природа нашла соответствующий метр, так как ямб более всех метров подходит к разговорной речи. Доказательством этому служит то, что в беседе друг с другом мы очень часто говорим ямбами, а гекзаметрами редко и притом нарушая тон разговорной речи. Затем, говорят, было дополнено еще число эпизодиев и приведены в стройный порядок все остальные части трагедии. Но об этом мы говорить не будем, так как, пожалуй, было бы трудной задачей рассматривать все в подробностях.

V

Определение комедии и ее развитие. Различие между эпосом и трагедией по их объему.

Комедия, как мы сказали, это воспроизведение худших людей, по не по всей их порочности, а в смешном виде. Смешное — частица безобразного. Смешное — это какая-нибудь ошибка или уродство, не причиняющее страданий и вреда, как, например, комическая маска. Это нечто безобразное и уродливое, но без страдания.

Изменения трагедии и те, кто их производил, хорошо известны, а относительно комедии это неясно, потому что на нее первоначально не обращали внимания. Ведь и хор для комедий архонт начал давать очень поздно, а в начале хоревтами были любители. О поэтах-комиках встречаются упоминания в то время, когда комедия уже имела определенные формы, а кто ввел маски, пролог, полное число актеров и т. п., об этом не знают.

(Комические) фабулы (начали) составлять Эпихарм и Формид. В зачаточном состоянии комедия перешла из Сицилии (в Афины), а из афинских поэтов Кратес первый, оставив нападки личного характера, начал составлять диалоги и фабулы общего характера.

Эпическая поэзия сходна с трагедией [кроме величественного метра], как изображение серьезных характеров, а отличается от нее тем, что имеет простой метр и представляет собою рассказ. Кроме того, они различаются длительностью. Трагедия старается, насколько возможно, оставаться в пределах одного круговорота солнца или немного выходить из него, а эпическая поэзия не ограничена временем. [И в этом их различие]. Однако первоначально последнее допускалось в трагедиях так же, как в эпических произведениях.

Что касается частей, то одни являются общими (для трагедии и эпоса), другие принадлежат только трагедии. Поэтому тот, кто знает разницу между хорошей и плохой трагедией, знает ее и по отношению к эпосу, так как то, что есть в эпической поэзии, находится в трагедии, но не все, что имеет она, находится и в эпосе.

VI

Определение трагедии. Трагическое очищение. Элементы трагедии. Определение терминов. Сравнительное значение действия и фабулы в трагедии.

Об эпической поэзии и комедии мы расскажем после, а теперь будем говорить о трагедии, позаимствовав определение ее сущности из того, что сказано. Итак, трагедия есть воспроизведение действия серьезного и законченного, имеющего определенный объем, речью украшенной, различными ее видами отдельно в различных частях, — воспроизведение действием, а не рассказом, совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных чувств.

«Украшенной» речью я называю речь, имеющую ритм, гармонию и метр, а «различными ее видами» исполнение некоторых частей трагедии только метрами, других еще и пением.

Так как воспроизведение совершается действием, то прежде всего некоторой частью трагедии непременно является украшение сцены, затем — музыкальная композиция и текст. Этими средствами совершается воспроизведение (действительности). Текстом я называю самое сочетание слов, а что значит «музыкальная композиция» — ясно всем.

Так как трагедия есть воспроизведение действия, а действие совершается какими-нибудь действующими лицами, которые непременно имеют те или другие качества характера и ума, и по ним мы определяем и качества действий, то естественными причинами действий являются две: мысль и характер. И соответственно им все достигают или не достигают своей цели.

Воспроизведение действия — это фабула. Фабулой я называю сочетание событий. Характером — то, на основании чего мы определяем качества действующих лиц. Мыслью — то, посредством чего говорящие доказывают что-нибудь или просто выражают свое мнение.

Итак, в каждой трагедии непременно должно быть шесть (составных) частей, соответственно чему трагедия обладает теми или другими качествами. Эти части: фабула, характеры, мысли, сценическая обстановка, текст и музыкальная композиция. К средствам воспроизведения относятся две части, к способу воспроизведения одна, к предмету воспроизведения три, и кроме этого — ничего. Этими частями пользуются не изредка, а, можно сказать, все поэты, так как всякая трагедия имеет сценическую обстановку, и характеры, и фабулу, и текст, и музыкальную композицию, и мысли.

Важнейшая из этих частей — состав событий, так как трагедия есть изображение не людей, а действий и злосчастия жизни. А счастье и злосчастье проявляется в действии, и цель трагедии (изобразить) какое-нибудь действие, а не качество. Люди по их характеру обладают различными качествами, а по их действиям они бывают счастливыми или, наоборот, несчастными. Ввиду этого поэты заботятся не о том, чтобы изображать характеры: они захватывают характеры, изображая действия. Таким, образом действия и фабула есть цель трагедии, а цель важнее всего.

Кроме того, без действия трагедия невозможна, а без характеров возможна. Ведь трагедии большинства новых поэтов не изображают (индивидуальных) характеров, и вообще таких поэтов много. То же замечается и среди художников, например, если сравнить Зевксида с Полигнотом: Полигнот хороший характерный живописец, а письмо Зевксида не имеет ничего характерного. Далее, если кто стройно соединит характерные изречения и прекрасные слова и мысли, тот не выполнит задачи трагедии, а гораздо более достигнет ее трагедия, хотя использовавшая все это в меньшей степени, но имеющая фабулу и надлежащий состав событий.

Подобное бывает и в живописи. Если кто размажет самые лучшие краски в беспорядке, тот не может доставить даже такого удовольствия, как набросавший рисунок мелом. Кроме того, самое важное, чем трагедия увлекает душу, это части фабулы — перипетии и узнавания. Доказательством выше сказанного служит еще то, что начинающие создавать поэтические произведения могут раньше достигать успеха в диалогах и изображении нравов, чем в развитии действия, как, например, почти все древние поэты.

Итак, начало и как бы душа трагедии — это фабула, а второе — характеры. Ведь трагедия — это изображение действия и главным образом через него изображение действующих лиц. Третье — мысли. Это способность говорить относящееся к делу и соответствующее обстоятельствам, что в речах составляет задачу политики и ораторского искусства. Нужно заметить, что древние поэты представляли своих героев говорящими как политики, а современные — как ораторы.

Характер — то, в чем проявляется решение людей, поэтому не выражают характера те речи, в которых неясно, что известное лицо предпочитает, или чего избегает; или такие, в которых совершенно не указывается, что предпочитает, или чего избегает говорящий.

Мысль — то, посредством чего доказывают существование или несуществование чего-нибудь, или вообще что-нибудь высказывают.

Четвертое — текст. Под текстом я понимаю, как сказано выше, объяснение действий посредством слов. Это имеет одинаковое значение как для метрической, так и для прозаической формы.

Из остальных [пяти] частей музыкальная композиция составляет важнейшее украшение трагедии. А сценическая обстановка, правда, увлекает душу, но она совершенно не относится к области нашего искусства и очень далека от поэзии. Ведь сила трагедии сохраняется и без состязаний и без актеров. Притом в деле постановки на сцене больше значения имеет искусство декоратора, чем поэта.

VII

Понятие о цельности и законченности действия в трагедии. Продолжительность действия в трагедии (единство времени).

Определив эти понятия, будем после этого говорить о том, каким именно должен быть состав событий, так как это и первое и самое важное в трагедии. У нас уже принято положение, что трагедия есть воспроизведение действия законченного и целого, имеющего определенный объем. Ведь бывает целое и не имеющее никакого объема. Целое — то, что имеет начало, середину и конец. Начало есть то, что само, безусловно, не находится за другим, но за ним естественно находится или возникает что-нибудь другое. Конец, напротив, то, что по своей природе находится за другим или постоянно, или в большинстве случаев, а за ним нет ничего другого. Середина — то, что и само следует за другим и за ним другое. Поэтому хорошо составленные фабулы должны начинаться не откуда попало и не где попало кончаться, а согласоваться с выше указанными определениями понятий. Кроме того, так как прекрасное — и живое существо, и всякий предмет — состоит из некоторых частей, то оно должно не только иметь эти части в стройном порядке, но и представлять не случайную величину. Ведь прекрасное проявляется в величине и порядке, поэтому прекрасное существо не может быть слишком малым, так как его образ, занимая незаметное пространство, сливался бы, как звук, раздающийся в недоступный ощущению промежуток времени. Не должно быть оно и слишком большим, так как его нельзя было бы обозреть сразу; его единство и цельность уходили бы из кругозора наблюдающих, например, если бы какое-нибудь животное было в десять тысяч стадий. Поэтому как неодушевленные предметы и живые существа должны иметь определенную и притом легко обозримую величину, так и фабулы должны иметь определенную и притом легко запоминаемую длину. Определение этой длины по отношению к сценическим состязаниям и восприятию зрителей не составляет задачи поэтики. Ведь если бы нужно было ставить на состязание сто трагедий, то время состязаний учитывалось бы по водяным часам, как иногда, говорят, и бывало. Что же касается определения длины трагедии по самому существу дела, то лучшей по величине всегда бывает та фабула, которая развита до надлежащей ясности, а чтобы определить просто, скажу, что тот предел величины драмы достаточен, в границах которого при последовательном развитии событий могут происходить по вероятности или по необходимости переходы от несчастья к счастью или от счастья к несчастью.

VIII

Понятие о единстве действия в трагедии.

Фабула бывает единой не в том случае, когда она сосредоточивается около одного лица, как думают некоторые. Ведь с одним лицом может происходить бесчисленное множество событий, из которых иные совершенно не представляют единства. Таким же образом может быть и много действий одного лица, из которых ни одно не является единым действием. Поэтому, кажется, ошибаются все те поэты, которые создали «Гераклеиду», «Тезеиду» и подобные им поэмы. Они думают, что так как Геракл был один, то отсюда следует, что и фабула о нем едина. А Гомер, который и в прочих отношениях отличается от других поэтов, и тут, как кажется, правильно посмотрел на дело [благодаря какой-нибудь теории, или своим природным дарованиям]. Создавая «Одиссею», он не изложил всего, что случилось с его героем, напр., как он был ранен на Парнасе, как притворился помешанным во время сборов в поход. Ведь ни одно из этих событий не возникало по необходимости или по вероятности из другого. Он сгруппировал все события «Одиссеи», так же как и «Илиады», вокруг одного действия в том смысле, как мы говорим. Поэтому, как и в других подражательных искусствах, единое подражание есть подражание одному предмету, так и фабула должна быть воспроизведением единого и притом цельного действия, ибо она есть подражание действию. А части событий должны быть соединены таким образом, чтобы при перестановке или пропуске какой-нибудь части изменялось и потрясалось целое. Ведь то, что своим присутствием или отсутствием ничего не объясняет, не составляет никакой части целого.

О ТОМ, ЧТО ТАКОЕ ГОСУДАРСТВО

1. Поскольку, как мы видим, всякое государство представляет собой своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага (ведь всякая деятельность имеет в виду предполагаемое благо), то, очевидно, все общения стремятся к тому или иному благу, причем больше других, и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения. Это общение и называется государством или общением политическим.

2. Неправильно говорят те, которые полагают, будто понятия «государственный муж», «царь», «домохозяин», «господин» суть понятия тождественные. Ведь они считают, что эти понятия различаются в количественном, а не в качественном отношении; скажем, господин — тот, кому подвластно небольшое число людей; домохозяин-тот, кому подвластно большее число людей; а кому подвластно еще большее число-это государственный муж или царь; будто нет никакого различия между большой семьей и небольшим государством и будто отличие государственного мужа от царя состоит в том, что царь правит в силу лично ему присущей власти, а государственный муж отчасти властвует, отчасти подчиняется на основах соответствующей науки-политики. Это, однако, далеко от истины. 3. Излагаемое станет ясным при рассмотрении с помощью усвоенного нами ранее метода: как в других случаях, расчленяя сложное на его простые элементы (мельчайшие части целого) и рассматривая, из чего состоит государство, мы и относительно перечисленных понятий лучше увидим, чем они отличаются одно от другого и возможно ли каждому из них дать научное объяснение.

И здесь, как и повсюду, наилучший способ теоретического построения состоял бы в рассмотрении первичного образования предметов. 4. Так, необходимость побуждает прежде всего сочетаться попарно тех, кто не может существовать друг без друга, — женщину и мужчину в целях продолжении потомства; и сочетание это обусловливается не сознательным решением, но зависит от естественного стремлении, свойственного и остальным живым существам и растениям, — оставить поело себя другое подобное себе существо.

[Точно так же в целях взаимного самосохранения необходимо объединяться попарно существу], в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое благодаря своим умственным свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания, является существом подвластным и рабствующим. Поэтому и господину и рабу полезно одно и то же.

5. Но женщина и раб но природе своей дна различных существа: ведь творчество природы ни в чем не уподобляется жалкой работе кузнецов, изготовляющих «дельфийский нож»; напротив, в природе каждый предмет имеет свое назначение. Так, всякий инструмент будет наилучшим образом удовлетворять своему назначению, если он предназначен для исполнения одной работы, а не многих. У варваров женщина и раб занимают одно и то же положение, и объясняется это тем, что у них отсутствует элемент, предназначенный во природе своей к властвованию. У них бывает только одна форма общения — общение paбa и рабыни. Поэтому и говорит поэт: «Прилично властвовать над варварами грекам»; варвар и раб по природе своей понятия тожественные.

6. Итак, из указанных двух форм общения получается первый вид общения — семья. Правильно звучит стих Господа: «Дом прежде всего и супруга, и бык-землепашец» (у бедняков бык служит вместо раба). Соответственно общение, естественным путем возникшее для удовлетворения повседневных надобностей, есть семья; про членов такой семьи Харонд говорит, что они едят из одного ларя, а Эпименид Критянин называет их питающимися из одних яслей».

7. Общение, состоящее из нескольких семей и имеющее целью обслуживание не кратковременных только потребностей, — селение. Вполне естественно, что селение можно рассматривать как колонию семьи; некоторые и называют членов одного и того же селения «молочными братьями», «сыновьями», «внуками». Греческие государства потому вначале и управлялись царями (а в настоящее время то же мы видим у негреческих племен), что они образовались из элементов, признававших над собой царскую власть: ведь во всякой семье старший облечен полномочиями царя. И в колониях семей-селениях поддерживали в силу родственных отношении между их членами тот же порядок. Об этом именно и упоминает Гомер, говоря: «Правит каждый женами и детьми», ведь они жили отдельными селениями, как, впрочем, и вообще жили люди в древние времена. И о богах говорят, что они состоят под властью царя, потому что люди — отчасти еще и теперь, а отчасти и в древнейшие времена — управлялись царями и, так же как люди уподобляют внешний вид богов своему виду, так точно они распространили, это представление и на образ жизни богов.

8. Общество, состоящее из нескольких селений, есть вполне завершенное государство, достигшее, можно сказать, в полной мере самодовлеющего состояния и возникшее ради потребностей жизни, но существующее ради достижения благой жизни. Отсюда следует, что всякое государство — продукт естественного возникновения, как и первичные общения: оно является завершением их, в завершении же сказывается природа. Ведь мы называем природой каждого объекта — возьмем, например, природу человека, коня, семьи — то его состояние, какое получается при завершении его развития. Сверх того, в осуществлении конечной цели и состоит высшее завершение, а самодовлеющее существование оказывается и завершением, и наивысшим существованием.

9. Из всего сказанного явствует, что государство принадлежит к тому, что существует по природе, и что человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, — либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек; его и Гомер поносит, говоря «без роду, без племени, вне законов, без очага»; такой человек по своей природе только и жаждет войны; сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.

10. Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между тем один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо.

11. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятии, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т. п. А совокупность всего этого и создает основу семьи и государства. Первичным по природе является государство по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое предшествовало части. Уничтожь живое существо в его целом, и у него не будет ни ног, ни рук, сохранится только наименование их, подобно тому как мы говорим «каменная рука»; ведь и рука, отделенная от тела, будет именно такой каменной рукой. Всякий предмет определяется совершаемым им действием и возможностью совершить это действие; раз эти свойства у предмета утрачены, нельзя уже говорить о нем как таковом: останется только его обозначение.

12. Итак, очевидно, государство существует по природе и по природе предшествует каждому человеку; поскольку последний, оказавшись в изолированном состоянии, не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение любой части к своему целому. А тот, кто не способен вступить в общение пли, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством.

Во всех людей природа вселила стремление к государственному общению, и первый, кто это общение организовал, оказал человечеству величайшее благо. Человек, нашедший свое завершение, — совершеннейшее из живых существ, и, наоборот, человек, живущий вне закона и права, — наихудший из всех, ибо несправедливость, владеющая оружием, тяжелее всего; природа же дала человеку в руки оружие — умственную и нравственную силу, а ими вполне можно пользоваться в обратную сторону. Поэтому человек, лишенный добродетели, оказывается существом самым нечестивым и диким, низменным в своих половых и вкусовых позывах. Понятие справедливости связано с представлением о государстве, так как право, служащее мерилом справедливости, является регулирующей нормой политического общения.

Портретный бюст

АРИСҘОТЕЛЬ (лат. Aristotle) (384 до н. э., Стагира, полуостров Халкидика, Северная Греция — 322 до н. э., Халкис, остров Эвбея, Средняя Греция), древнегреческий ученый, философ, основатель Ликея, учитель Александра Македонского.

Отец Аристотеля — Никомах, был врачом при дворе македонских царей. Он сумел дать сыну хорошее домашнее образование, знание античной медицины. Влияние отца сказалось на научных интересах Аристотеля, его серьезных занятиях анатомией. В 367, в возрасте семнадцати лет, Аристотель отправился в Афины, где стал учеником Академии Платона. Через несколько лет Аристотель сам начал преподавать в Академии, стал полноправным членом содружества философов-платоников. В течении двадцати лет Аристотель работал вместе с Платоном, но был самостоятельным и независимо мыслящим ученым, критически относился к воззрениям своего учителя.

После смерти Платона в 347 Аристотель выходит из Академии и переселяется в город Атарней (Малая Азия), которым правил ученик Платона Гермий. После смерти Гермия в 344, Аристотель жил в Митилене на острове Лесбос, а в 343 македонский царь Филипп II пригласил ученого стать учителем своего сына Александра. После того как Александр взошел на престол, Аристотель в 335 вернулся в Афины, где основал собственную философскую школу.

Местом школы стал гимнасий неподалеку от храма Апполона Ликейского, поэтому школа Аристотеля получила название Ликей. Читать лекции Аристотель любил прогуливаясь с учениками по дорожкам сада. Так появилось еще одно название Ликея — перипатетическая школа (от перипато — прогулка). Представители перипатетической школы помимо философии занимались и конкретными науками (историей, физикой, астрономией, географией).

В 323 после смерти Александра Македонского в Афинах начался антимакедонский мятеж. Аристотеля, как македонца, не оставили в покое. Его обвинили в религиозном непочитании и он был вынужден покинуть Афины. Последние месяцы жизни Аристотель провел на острове Эвбея.

Научная продуктивность Аристотеля была необычайно высокой, его труды охватывали все отрасли античной науки. Он стал основоположником формальной логики, создателем силлогистики, учения о логической дедукции. Логика у Аристотеля — не самостоятельная наука, а методика суждений, применимая к любой науке. Философия Аристотеля содержит учение об основных принципах бытия: действительности и возможности (акт и потенция), о форме и материи, действующей причине и цели (смотри Энтелехия). В основе метафизики Аристотеля лежит учение о принципах и причинах организации бытия. В качестве начала и первопричины всего сущего Аристотель выдвинул понятие субстанционального разума. Для классификации свойств бытия Аристотель выделил десять предикатов (сущность, количество, качество, отношения, место, время, состояние, обладание, действие, страдание), которые всесторонне определяли субъект. Аристотель установил четыре начала (условия) бытия: форма, материя, причина и цель. Главное значение имеет соотношение формы и материи.

В натурфилософии Аристотель следует следующим принципам: Вселенная конечна; все имеет свою причину и цель; постигать природу математикой невозможно; физические законы не имеют всеобщего характера; природа выстроена по иерархической лестнице; следует не объяснять мир, а классифицировать его составляющие с научной точки зрения. Природу Аристотель разделял на неорганический мир, растения, животных и человека. Человека от животных отличает наличие разума. А так как человек представляет собой общественное существо, важное значение в учении Аристотеля имеет этика. Основной принцип аристотелевой этики — разумное поведение, умеренность (метриопатия).

В политике Аристотель дал классификацию форм государственного устройства, к наилучшим формам он отнес монархию, аристократию и политию (умеренную демократию), к наихудшим — тиранию, олигархию, охлократию. В учении об искусстве Аристотель утверждал, что суть искусства — подражание (мимесис). Он ввел понятие катарсиса (очищения человеческого духа), как цели театральной трагедии, предложил общие принципы построения художественного произведения.

Три книги трактата «Риторика» Аристотель посвятил ораторскому искусству. В этом трактате риторика обрела стройную систему, была увязана с логикой и диалектикой. Аристотель создал теорию стиля и разработал основные принципы классической стилистики.

Сохранившиеся произведения Аристотеля можно расположить по четырем основным группам, согласно предложенной им классификацией наук:

1. Сочинения по логике, составившие свод «Органон» (труды «Категории», «Об истолковании», первая и вторая «Аналитика», «Топика»);

2. Сводный труд о началах бытия, называемый «Метафизика»;

3. Естественнонаучные работы («Физика», «О небе», «Метеорология», «О происхождении и уничтожении», «История животных», «О частях животных», «О возникновении животных», «О движении животных»);

4. Работы в которых рассматриваются проблемы общества, государства, права, исторические, политические, этические, эстетические вопросы («Этика», «Политика», «Афинская полития», «Поэтика», «Риторика»).

В трудах Аристотеля отразился весь научный и духовный опыт Древней Греции, он стал эталоном мудрости, оказал неизгладимое влияние на ход развития человеческой мысли.

Отрывки из «Метафизики» Аристотеля

Из «Поэтики» Аристотеля

Отрывок из трактата «Политика»

Хроника человечества

История развития науки и техники

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому — влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах].

<...>

В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства; мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели те, кто обладает отвлеченным знанием, но не имеет опыта. Причина этого в том, что опыт есть знание единичного, а искусство — знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относится к единичному: ведь врачующий лечит не человека [вообще], разве лишь привходящим образом, а Каллия или Сократа или кого-то другого из тех, кто носит какое-то имя, — для кого быть человеком есть нечто привходящее. Поэтому если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается в лечении, ибо лечить приходится единичное. Но все же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-то искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания, и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают «что», но не знают «почему»; владеющие же искусством знают «почему», т. е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле почитаем больше, полагая, что они больше знают, чем ремесленники, и мудрее их, так как они знают причины того, что создается.<А ремесленники подобны некоторым неодушевленным предметам: хотя они и делают то или другое, но делают это, сами того не зная [как, например, огонь, который жжет]; неодушевленные предметы в каждом таком случае действуют в силу своей природы, а ремесленники — по привычке>. Таким образом, наставники более мудры не благодаря умению действовать, а потому, что они обладают отвлеченным знанием и знают причины. Вообще признак знатока — способность научить, а потому мы считаем, что искусство в большей мере знание, нежели опыт, ибо владеющие искусством способны научить, а имеющие опыт не способны.

Далее, они одно из чувственных восприятий мы не считаем мудростью, хотя они и дают важнейшие знания о единичном, но они ни относительно чего не указывают «почему», например почему огонь горяч, а указывают лишь, что он горяч.

<...>

В «Этике» уже было сказано, в чем разница между искусством, наукой и всем остальным, относящимся к тому же роду; а цель рассуждения — показать теперь, что так называемая мудрость, по общему мнению, занимается первыми причинами и началами. Поэтому, как уже было сказано ранее, человек, имеющий опыт, считается более мудрым, нежели те, кто имеет [лишь] чувственные восприятия, а владеющий искусством — более мудрым, нежели имеющий опыт, наставник — более мудрым, нежели ремесленник, а науки об умозрительном — выше искусств творения. Таким образом, ясно, что мудрость есть наука об определенных причинах и началах.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во— вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека [ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых], та, которая главенствует, — в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему — тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосылок], более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления [например, арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, — та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще — наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, чти непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

Поэтому и обладание ею можно бы по справедливости считать выше человеческих возможностей, ибо во многих отношениях природа людей рабская, так, что, по словам Симонида бог один иметь лишь мог бы этот дар», человеку же не подобает искать несоразмерного ему знания. Так вот, если поэты говорят правду и если зависть — в природе божества, то естественнее всего ей проявляться в этом случае, и несчастны должны бы быть все, кто неумерен. Но не может божество быть завистливым (впрочем, и по пословице «лгут много песнопевцы»), и не следует какую-либо другую науку считать более ценимой, чем эту. Ибо наиболее божественная наука также и наиболее ценима. А таковой может быть только одна эта — в двояком смысле. А именно: божественна та из наук, которой скорее всего мог бы обладать бог, и точно так же божественной была бы всякая наука о божественном. И только к одной лишь искомой нами науке подходит и то и другое. Бог, по общему мнению, принадлежит к причинам и есть некое начало, и такая наука могла бы быть или только или больше всего у бога. Таким образом, все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше — нет ни одной.

Вместе с тем овладение этой наукой должно некоторым образом привести к тому, что противоположно нашим первоначальным исканиям. Как мы говорили, все начинают с удивления, обстоит ли дело таким именно образом, как удивляются, например, загадочным самодвижущимся игрушкам, или солнцеворотам, или несоизмеримости диагонали, ибо всем, кто еще не усмотрен причину, кажется удивительным, если что-то нельзя измерить самой малой мерой. А под конец нужно прийти к противоположному — и к лучшему, как говорится в пословице, — как и в приведенных случаях, когда в них разберутся: ведь ничему бы так не удивился человек, сведущий в геометрии, как если бы диагональ оказалась соизмеримой.

Итак, сказано, какова природа искомой науки и какова цель, к которой должны привести поиски ее и все вообще исследование.

<...>