Я хотел бы побывать в Арктике

Море переходят в брод

О ПОЛЬЗЕ И ВРЕДЕ ФИЛОСОФИИ

Мне хочется тишины, от которой все заботы и тревоги нашей суетной жизни отскакивали бы, как мячик. Тишина — это не сон. Это самое звонкое время-бремя жизни. Ты остаешься один со своими призраками, снами, чувствами, мыслями, с самим собой.

Кровь стучит в висках молотком. Сердце то замирает, то взлетает. Ему не хочется покоя. Именно в тишине происходят все сражения, рождаются и низвергаются в небытие великие империи страстей, мыслей, деяний. Звенит тишина, зовет, бьет в гонг, не давая отдохновения. Так продолжается до тех пор, пока сосед за стеной, проснувшись, позевывая и почесываясь, не ткнет автоматическим пальцем в плейер, без фона ему и день не в день. Вмиг все рушится, обвал, и становишься серым, обычным, будничным, как все, как все, как все…А если ты становишься, как все, значит, тебя больше нет. Ты лишь частица общего единого зверя.

1

У льва — царя зверей — небольшой угол зрения. Ему совсем не нужно видеть то, что происходит за его спиной, он не любит поворачивать головы назад. Его взгляд всегда устремлен вперед.

Он не озирается по сторонам. Там неинтересно, пусто и мелко, как пустая, вылизанная шакалами консервная банка. Катится банка, звенит, и лесные обыватели шарахаются в стороны и из-за кустов глазками-бусинками наблюдают с любопытством, со страстью за банкой. Ах, как им интересно! Их душный дух захвачен, очарован. Дребезжанье банки стало смыслом их жизни, их бытием, может быть, на час, а, может быть, и на всю оставшуюся жизнь. А лев по-прежнему не повернет даже головы. Ему неинтересно дребезжанье банки, ему неинтересны шорохи.

Наверно, у него и угол слуха тоже маленький. А зачем и что ему слушать? Консервную банку? Стоны, звоны, пустозвоны? Вон-вон их из духа, раз и навсегда! Лев идет только вперед, видит вперед и слышит вперед. У него боковой и заспинной жизни-созерцания нет. У него всегда всё впереди. И в этом его сила и мудрость.

2

Слышите? Вы слышите? Кричат. «Нам, трам-татам, до фонаря ваша мораль! Плюем вот на нее! Ногами-ногами — вот так ее! Вот так ее! Вот так! Ах, хорошо!» Отойдут — отбегут и назад на прежнее место тянет, как магнитом. И снова хорошенько и пнут, и плюнут. И пнут, и плюнут. И еще разок! Устанут, отдохнут, передохнут, плечи развернут — и опять плевать и пинать. Ах, как хорошо! Все вместе, как один!

А кто они такие, для кого мораль стала неотъемлемым маразмом? Мораль — маразм. Маразм — мораль. Мораль — маразм. Мороз по коже. Как на качелях: вверх — вниз, вверх — вниз, вверх — вниз. До отупения. Потому-то и пинают, что для них это всё-всё-всё. Это зеркало, в которое они глядятся и, увидев там аккуратно прилизанные волосы, набивают их копной. Отойдут — хорошо! Подойдут — очень хорошо!

Они воображают, что они стали другими. Но из зеркала на них по-прежнему смотрит аккуратно прилизанная голова. Они дергаются, плюют на зеркало, а плевок попадает на них же. Никто так не содействует укреплению морали, как ее нерасчесанные лохматые ниспровергатели. Они и ниспровергают мораль потому, что не могут отрешиться от нее.

3

Так что же? Что же? Как же? А то, что нужно быть не выше, не рядом, а вне. Вот он — посмотрите! — идет с гордо поднятой головой, всё презирающие глаза, тонкая ниточка губ, подбородок на линии горизонта. Что ему вся эта мышиная возня? Он не замечает ее.

Всем своим видом — ну! Чистый видик! Видите же! Он кричит, вопит, блажит, изливает из себя лавиной: «Я выше всех! Я выше вас! Я выше вас! Вас! Вас! Вас! Вы даже вообразить себе не можете, как я вас презираю. Ничтожные! Всеми фибрами души презираю! Взираю на вас с презрением своим превосходным зрением! Со рвением!» Он не идет, а шествует, шест, перст, а вокруг него такие же, и не виден он среди них, потому что такой же, как и все. Задрать голову — это еще не значит стать выше всех.

И все знают: «Это наш! Наш! Это карандаш из нашей карандашницы!» Просто он гордый и глупый.

4

Они повторяют зады. Они на заднике холста. Они грунт. Они даже не краски. По ним будет рисовать художник. Но они, худые и несмышленые, считают, что они художники. А где же ваши картины? Где ваши симфонии? Где ваши шедевры? А они суют вам под нос счета, квитанции, чеки. Художник единичен и самодостаточен. Он космос, в котором и вам место и не самое худое. Благодарите же его! Да нет же! Какая от вас благодарность! Она хуже иудина поцелуя. Не надо вашей благодарности!

5

— Ты кто? Пророк? — спросили они Морехода. — Почему ты говоришь такие слова?

— Нет. Я не пророк. Хотя многие называют меня этим словом. Но они заблуждаются.

— Ну, тогда, может быть, ты учитель, гуру? Запиши нас в свою секцию или секту! Раз ты такой, значит, ты что-то сечешь, и мы тоже, как ты, хотим сечь. Ну, «сечь» — это понимать.

— Для вас я никто, вы не услышите музыку моих шагов. Я тот, кто впереди, бредущий по океану. Вы же еще не научились даже плавать. Как я могу вас взять с собой? Вы утонете.

Они засмеялись, как смеются над прокаженным. Скорее всего он сумасшедшим, хотя сначала кажется мудрецом.

— Ты обаятелен. Но ты обманываешь нас. Ты говоришь, как пророк или сумасшедший. Кто же ты? То или другое? Друг или враг? Врач или вран, наноситель ран? Говори! Говори же! Чего ты замолчал? Тебе нечего сказать, потому что мы правы? Потому что мы разгадали тебя?

— Вы ничего не поняли. Вы слушаете, но не слышите. Я никто. И поэтому я Некто. Лучшая музыка, которую я когда-либо слышал, это тишина. Та музыка, которая не нравится одному, приводит другого в восторг. В тишине же каждый слышит то, что желает услышать. Молчите, и я вас возьму с собой на другой берег. Я вас научу ходить по воде.

5

Что может быть ничтожнее пророка, существа, не имеющего собственной воли, воления, желаний, ставшего рупором, мегафоном для другого. Жалкая участь! Достойная жалости! За что поклоняться и преклонять перед такими колени? Он — ничего не имеющий своего. И вы поклоняетесь ничему. Значит, вы тоже ничто. И на этом стоит ваш мир.

Победа! Единственно достойное для человека занятие. Все вас звали к смирению, терпению, поражению. А Мореход ни к чему не призывает, он просто иногда размыкает уста, потому что вокруг него люди, и, говоря с ними, он продолжает спор с собой. И ему все равно, есть ли рядом слушатели или нет.

— Победа — единственно достойное занятие. Но для этого нужен враг. Поэтому ищите врага. Чем больше у вас будет врагов и чем могущественнее будут ваши враги, тем славнее будет ваша победа. Победить крошечное, ничтожное, слабомощное — самому станет стыдно от такой победы. Это же не победа, это позор! Поэтому ищите врага могущественнейшего, сильнейшего, непобедимого. И победите его. Только для этого стоит жить. Если вы не живете для этого, то вы вообще не живете. Забудьте навсегда слово «компромисс».

Любовь, добро, смирение, покорность, терпение, уступчивость… А где же — я спрашиваю вас! — победа? Где же враг, которого нужно побеждать? Его нет? Но как же вы тогда узнаете: а сами-то вы есть или нет, существуете ли вы, есть ли в вас сила и воля, если у вас нет врага? Только враг делает нас сильнее и мудрее. Смысл жизни исчезает, когда нет врага.

Значит, нам не нужны мускулы, зубы, ногти, руки, мозг. Ведь всё это существует лишь для борьбы, для победы. Ищите же и ищите врага! Вам обязательно нужно найти его, иначе вы никогда не пройдете по морю вброд.

6

Мореход сидел на берегу и что-то чертил прутиком на песке. К нему подошел прохожий и спросил:

— Что ты делаешь, странный человек?

— Я записываю мысли.

— Но зачем записывать то, что тут же смывает морская волна? Это глупая трата времени и сил. Нужно иметь такой материал, который сохранит твои слова на века. Почему ты молчишь, не возражаешь мне?

— Я слушаю тебя, незнакомец.

— Ты ошибаешься, мы знакомы. По крайней мере, я знаю тебя. Я с давних пор и много наслышан о твоей мудрости. Поэтому я и пришел в эти края, чтобы увидеть тебя. Теперь я понял, что я зря разбил в дороге пару своих сандалий. Ты не мудрец. Ты так же глуп, как эта волна, которая веками, тысячелетиями, миллионами лет накатывает на берег. А зачем? Какой в этом смысл? В чем целесообразность? Но почему же ты не возражаешь мне, Мореход?

— Я слушаю тебя, пришедший издалека.

— Ну, хорошо, вот мысли, которые тебе пришли в голову в это утро и которые ты записал на песке и которые тут же смыла волна, ты запомнил эти мысли?

— Не все.

— Вот видишь!

Прохожий полез в карман и достал оттуда записную книжку и авторучку.

— Вот видишь! Я всегда это ношу с собой, куда бы я ни шел. Когда я ложусь спать, я кладу это возле своего изголовья. Несколько раз за день я делаю запись, я записываю всё, что мне показалось интересным, все мысли, которые приходят мне в мою голову, события, которые происходят вокруг. Если я умру или меня убьют, моя душа — вот здесь!

Прохожий постучал пальцем по толстой записной книжке.

— А что оставишь ты после себя? Слова, которые тут же растворяются в воздухе? Учеников, которые не успев похоронить тебя, будут претендовать на роль твоих апостолов и каждый будет искажать твой облик и твои слова? Разве я неверно говорю? Почему же ты молчишь? Ты согласен или не согласен со мной?

— Я слушаю.

— Может быть, я в чем-то неправ, но ты даже не пытаешься меня переубедить.

7

— Мореход! — спросил его насмешливый высокий мужчина. — Ты философ, мыслитель, мудрец. Что твоя философия? Наука? Ремесло? Или так досужее времяпрепровождение, поскольку ничего другого ты не умеешь делать? Ведь философ — это человек, у которого руки растут не из того места.

Мореход взял весло.

— Что у меня в руках? — спросил он собравшихся, приближая весло то к одному, то к другому.

— Издеваешься? У тебя в руках весло, — со злостью ответил высокий мужчина и плюнул под ноги.

— Не думал даже издеваться над вами. Издеваются палачи. Самые ничтожные люди. Если их можно назвать людьми. Даже убийца по сравнению с ними — эталон благородства. Я не об этом. Вы хором сказали, что это весло. И недоуменно переглянулись между собой. Вы живете у моря. Выходите в море на лодках. Море кормит вас. Вам известно, что такое весло, потому что вы держали его в руках тысячу тысяч раз. Весло стало продолжением вашей руки. И без него вы не сможете существовать.

— Мы знаем, что такое весло.

— Но, если бы спросили бедуина, который никогда не видел моря, что это такое, он сказал бы, что это длинный шест с широким плоским концом. И сделан этот шест из дерева, который он не знает. Холодной частью, он разрубит его и сожжет в костре, видя в том назначение весла. Вы философы, а он нет, потому что вы знаете предназначение весла, его суть, его место в этом мире, вы знаете, как пользоваться им и из какого дерева его нужно делать. Ученый — это анатом, который расчленяет тело, чтобы разглядеть и изучить какой-нибудь орган. Он не имеет дела с живым телом, он берет мертвую плоть, потому что он не убийца, чтобы расчленять живого человека.

— Ну, где уж философу владеть скальпелем!

— Философ видит человека не по частям, а целиком, как единое существо, плотское и духовное. Взгляд ученого устремлен в одну точку, больше его ничего не интересует, то, что вокруг этой точки он просто не видит. Философ видит мир широко распахнутыми глазами и видит всё, что открывается его взору. И даже то, что он не способен увидеть. Да!

Рассмеялись.

— Видеть всё, значит, не видеть ничего. Разве тебе это не понятно, Мореход. Это банальная истина. Всегда взгляд должен быть сосредоточен на одном, на одной точке, только тога мы способы хорошо рассмотреть ее, увидеть всесторонне, с разных углов. Это как чертеж.

Мореход кивнул и протянул высокому мужчине весло.Тот его взял и держал профессионально.

— Что ты видишь?

Мореход ткнул пальцем в ручку весла.

— — Сучок, — ответил высокий мужчина. Но он небольшой, не на всю глубину весла, поэтому не опасен.

— Так и ученый видит сучок, его форму, структуру, замеряет и изучает его. Плотность, глубину. Он не видит весла. И после этого мы говорим, что наука нам помогает понять мироздание. Очевидно же, что это так. Напротив, наука уводит нас от понимания мира, заменяя целостное мировоззрение отдельными сучками. Наука уводит от понимания мироздания, дает ложную картину каких-то частностей, пазлов, которые невозможно сложить в картину.

— Каждый кулик хвалит свое болото, — сказал старый седой рыбак. — Ты философ, тебе положено хвалить философию.

— Хорошо! Хорошо! Хорошо! Мы поняли тебя мореход. Ты, наверно, прав с сучком и веслом.

Мореход опустился на черный камень.

— Чем еще твоя философия лучше науки? — спросил высокий мужчина. — Ты, конечно, припас не один довод?

— Я бы не стал говорить «лучше или хуже». Ведь мы же не блюдо оцениваем в ресторане. И даже не танец живота. Или глиняные. горшки разных гончаров. Так говорят, когда сравнивают одинаковые предметы. И ученый, и ремесленник, и даже художник могут успешно заниматься своим делом, сидя в клетке, пусть и золотой. Рабы создавали прекрасные произведения искусства. Философом нельзя стать, сидя в клетке.

— Как это? Как это? Очень интересно! — закричали со всех сторон. — Отчего же такое неравенство?

— Философом можно быть, только будучи свободным, паря, как птица над миром, где никто и ничто не ограничивает твою свободу. Птицу можно посадить в клетку. Но разве это птица? Свобода рождалась, развивалась и процветала только там, где была свободная личность, где никто не смел ограничить полет мысли или направить его в угодное русло.

Согласились.

— Это, конечно. Это понятно. Что же это за птица, если ей подрезать крылья. Курица, а не птица.

— Ни одному деспоту не понравится, что есть люди, которые думают иначе, чем он, — сказал высокий мужчина. Дай свободу и начнется ропот, а так ли хорош правитель, как нас заставляют считать. Отсюда один шаг до бунта. Деспотизм и свобода — вещи несовместимые.

— Поэтому философия возникла не в деспотиях Востока, а там, где появилось демократическое общество, — говорил Мореход, рисуя прутиком на песке замысловатые фигуры. — Эллада, разделенная на десятки крохотных полисов, это ли не пример. Там появляется понятие «гражданин». Концентрации философов на квадратный километр и на единицу времени, как в Древней Элладе, не знала мировая история. Появляется ученое сообщество — Академия, возникают разные направления, течения, школы. Быть философом становится почетно. Каждый знаменитый философ имеет учеников, поклонников, которые ходят за ним следом и записывают его слова, а потом разносят мысли философа по всей Ойкумене. Идеи разлетаются, как птицы, в разные стороны. Диспуты философов собирают слушателей, которые активно участвуют в ученых спорах. А некоторые ездят следом за своими кумирами.

— Сократа твои эллины заставили выпить яд, — насмешливо произнес высокий мужчина. — Гоняли Платона, как паршивую овцу, по всему Средиземноморью. И сколько раз его жизнь висела на волоске. Македонский Александр на пике своей славы раздражался от советов Аристотеля, еще недавно так почитаемого им. И даже позволял себе насмешки в адрес философа.

— Любое общество, даже самое демократическое, те же афинские полисы в золотой век, проводит красную черту, за которую переступать нельзя. И те, кто посмеет это сделать, оно уничтожает. Сократ осмелился высмеивать олимпийский пантеон. Поводов для насмешек было предостаточно. По его мнению, это скопище интриганов, пьяниц и развратников. Как же можно поклоняться таким богам? Какой пример они подают людям? Разве такой должна быть религия, самая сокровенная часть человеческого существования? Это святое. А святое должно быть чистым и безукоризненным. Но Олимп далеко был от идеалов морали.

Мореход отбросил прутик, которым он чертил замысловатые фигуры.

— Гений тем и отличается от обычных людей, что он человек будущего. Современникам он чужд. Даже часто они видят в нем врага устоями и традициям. Для них он преступник. Сократ жил уже в другой эпохе, которая придет через несколько веков вместе с Христом. Конечно, для современников он был инопланетянином. А это самое тяжкое преступление.

— — Ты хочешь сказать, что Сократ был уже Христианином до Христа?

— Конечно же, нет. Но думаю, что он уже пришел к идее единобожия. Весь этот пантеон он воспринимал как карикатуру. Вред ли он открыто говорил об этом. Но юноши, которые внимали его словам, понимали, что Олимп для него не существует. Для современников Сократа это было страшным святотатством. Вот этого они никогда не могли простить… Платон… Ну, что Платон? Он мог бы свободно пропагандировать свою философию. Она не посягала на Олимп. Или по крайней мере, это так было завуалировано, что разглядеть было невозможно. Он тоже был гением и попытался осуществить то, что будут делать спустя много веков. А мы уже поняли, что бежать впереди паровоза общество никому не позволит.

— Ты имеешь в виду просвещенный абсолютизм? — спросил высокий мужчина.

Мореход кивнул.

— Эллину хорошо относились к философам до тех пор, пока они не лезли в политику. Они четко делили политику и философию и не смешивали их, считая, что от такого смешения пострадает и одно, и другое. Политика для эллинов была почти священной сферой, куда профанов допускать нельзя, ибо от действий политиков зависит судьба народа. И разных философов на политическом олимпе они терпеть бы не стали. Их место в академических кущах.

— Понятно! — кивнул высокий мужчина. — И с Аристотелем, значит, произошла та же самая история. Нечего было лезть со своими советами к властелину полумира. Завоевать великие царства и после этого быть покорным воле какого-то философа!

— Конечно, это не понравится ни одному деспоту. А вот в средневековье такими оплотами свободомыслия становятся университеты, где витает дух эллинизма и всем правит принцип «В спорах рождается истина». Это главное качество свободы мысли и слова.

— Да! Иной раз споры заканчивались весьма бурно: потасовками, порой со смертельным исходом. Студенты были пассионарными натурами и на диспутах они выбрасывали свою энергию.

— Сейчас на полит шоу такое. Только что не убивают, — высказалась старушка с лицом, потрескавшимся от морщин.

— Неудачное сравнение. Полит-шоу — это одесский товар, где товарки схватились из-за того, что не поделили любовника или одна переманила у другой покупателя. Тут цель одна — выкричаться самому. Споры в университетах шли по мировоззренческим вопросам. Здесь не место было мелкому, обывательскому, обыденному. Только высокие материи.

Поднялся высокий мужчина.

— Извини, Мореход. Я забыл представиться. Ты же должен знать, с кем имеешь дело, чтобы тебе было легче говорить.

Мореход кивнул

— Односельчане меня зовут Монахом. Нет! Не потому, что у меня фамилия Монахов. Хотя у меня, действительно, фамилия Монахов. Наверно, имя как-то влияет на нашу судьбу. Но я когда-то чуть-чуть не стал монахом. Оставалось всего несколько дней до посвящения. Долгая история. Может быть, когда-нибудь я расскажу ее. Но сейчас она не к месту, поскольку никак не относится к теме нашего предмета. Хотя… откуда нам знать, что относится, а что нет. Я послушник. И с нетерпением жду посвящения, будучи уверенным, что тогда начнется другая жизнь. Или Бог, или дьявол, не знаю, не допустили этого. Жизнь моя тогда бы совершенно изменилась. Я был бы другим человеком. И жил бы в ином месте. Мне кажется, что философия зиждется на вере. На вере во всемогущество разума. Вера и есть философия. Философия жизни и бессмертия, добра и зла. Не так ли?

Мореход улыбнулся.

— Теперь я понимаю, почему ты не стал монахом. Ты уверен, что вера подарит тебе сверхчеловеческую мудрость, которая возвысит тебя над другими людьми, сделает идолом. Случайность разбила твои иллюзии.

— Откуда ты это знаешь? Это твои досужие домыслы. Ты не можешь знать, чего я хотел. В тот памятный вечер я по привычке пошел к озеру, чтобы полюбоваться закатом. Я всегда так делал. Закат над морем так действует на наши души, мысли принимает совершенно иное направление.

— Мне знакомо это, — кивнул Мореход.

— По пути мне попалась девушка. Она была красива. На таких всегда засматриваются мужчины. Красота ее была вызывающей. Лукавый взгляд, высокая грудь, длинные стройные ноги, которые она демонстрировала жадным мужским взглядам, поскольку на ней была мини-юбка. Увидев ее, я позабыл про всякие закаты, про море, про скорое посвящение. Она шла медленно, той дразнящей походкой, которой владеют искусные обольстительницы.

Односельчане захихикали.

— Всё в ней вопило, кричало, взывало: «Смотри! Разуй глаза! и ты всего этого хочешь лишить себя? Отказаться от этого навсегда?» Она прошла мимо. Каждую клеточку моего тела обожгло желание обладать ею, наслаждаться ее прелестями, сжимать ее упругое тело в крепких объятиях. Ночью я не мог заснуть. Перед моим взором стояли ее длинные стройные ноги, высокая грудь, нежная шея, ее глаза, ее губы, тугая — извините! — попка, на которую я тогда долго смотрел, обернувшись у озера, как завороженный. Это было наваждение. Я дождался утра и бежал из монастыря. Вернулся в поселок и стал рыбаком, как мой отец и дед.

Засмеялись.

— Монах у нас известный ходок. Не одной юбки не пропустит. Просто олимпийский чемпион. Его за это чуть однажды не забили до смерти. Отлежался и опять за свое принялся.

— Знаешь, Мореход, я нисколько не стыжусь, рассказывая эту историю. Победила жизнь. Жизнь победила философию веры. И я вполне рад этому, потому что наслаждаюсь жизнью.

На лице Морехода не было улыбки. Даже могло показаться, что он сердится. Хотя Мореход никогда не сердился.

— Первые философы были не только мудрыми людьми. Они были еще и мужественными. Потому что для того, чтобы пойти против общего мнения, нужно мужество.

— Ну, да! Чтобы заниматься бесполезным делом, нужно быть героем, — усмехнулся монах.

— Никакой надобности в философии у общества не было. Всё досконально и давным-давно было объяснено мифами. Вплоть до того, почему у девушки идут месячные, а муравьи строят муравейники, а не гнезда. Это очень облегчало понимание мира. Любая критика резко пресекалась. Всё обстоит именно так, как трактуется в священных сказаниях. Первый философ был человеком, который усомнился в истинности мифов и попытался объяснить мироздание, опираясь на разум, а не на бездумную веру. Разум для него — это прежде всего логические умозаключения. Здравый смысл и наблюдение он поставил выше веры. Если здравый смысл подсказывает, что это не так, значит, это не так. Философы создавали иную картину мира, где не было места олимпийским богам, всевозможным духам. Либо ни занимали очень скромный уголок. Всё-таки заявить, что боги вообще ни при чем, было довольно смело и рискованно. Самые же смелые смеялись над мифами, говоря: «Люди! Посмотрите, каким вы бредням верите! Ведь это невозможно! Это невероятная чушь! Всё совершенно иначе! Не так! Верьте разуму, а не невероятным преданиям!»

Захихикали.

— «Я вам расскажу, как возник мир и как он устроен. Вы и сами бы пришли к такому восприятию, если бы воспринимали мир разумом». После его рассказа кто-то иначе уже смотрел на мир и скептически относился к древним преданиям. Мало ли что там могли домыслить за века! Но порой таких философов подвергали остракизму или предавали смерти. Святотатство в древние времена было самым страшным преступлением. Большинство людей всё-таки с подозрением относится ко всякого рода новациям. Мы с вами продолжаем жить по-прежнему в плотном облаке мифов. Конечно, это совсем не те мифы, которые были характерны для древности. Нет ни смелости, ни желания, ни знаний, чтобы отвергнуть эти мифы. В конце концов, нам удобно жить с ними.

Его перебил Монах.

— Философия разрушает мораль. Туман рассеивается, и человек видит, что мир совсем не такой, каким он представлялся. Такое потрясение могут выдержать только сильные духом. Хорошо, Мореход. Я согласен с тобой. Ты меня убедил на этот раз.

— Вот как!

— Люди придумали мифы не для того, чтобы рассказывать их детишкам на ночь. Это же не сказки в современном понимании этого слова, которые мамы читают детям. Мифы — это опора, вера в справедливость и целесообразность мироустройства. Так устроили боги, чего ж тогда роптать, проявлять недовольство, бунтовать?

Мореход согласился.

— Да! Миф дарует уверенность в том, что ты живешь и действуешь правильно. И поэтому боги будут благоволить к тебе. И тебя ожидает удача на жизненном пути. Тебя поддерживают сами боги. А философия порождает сомнение, скепсис. Человек ни в чем не уверен. Она заставляет душу, разум постоянно метаться, быть в поиске истины. Но и сама истина вызывает сомнение. А не допустил ли ты ошибки на пути движения к ней?

В мифологическом мире правят существа, которые внешне и по поведению очень похожи на людей, только наделены всесилием и бессмертием, что в простых смертных вызывало страх.

В мире философии безличные силы созидают и управляют мирозданием. Философ их не персонифицирует. В разных философских системах это разные начала: стихии огня и воды, мельчайшие и неделимые частицы — атомы, бесплотные идеи, которые формируют осязаемый и ощущаемый мир, бескрайняя и неисчезающая материя. У одних философов это всепроникающий Разум, у других бездушная материя, понять развитие которой помогает нам рассудок при помощи умозаключений. Чтобы познать мир, надо правильно мыслить. Поэтому все древние философы пытаются создать логические законы. Философы на место веры поставили интеллект, тем самым отделив религиозное сознание от научного, которое характеризуется прежде всего логикой.

— Я понял! — вскричал Монах. — Ты хочешь сказать, Мореход, что сон разума порождает чудовищ. Человек только тогда становится человеком, когда начинает рационально объяснять мироздание. Пантеоны древних народов — это настоящие собрания ужасных персонажей. Недаром Голливуд так любит обращаться к древним богам, которые вселяют в героев фильмов не меньший ужас, чем вампиры, зомби и прочая нечисть. Бог должен внушать панический страх, перелицовывать волю людей и безжалостно убивать их. Бей своих, чтобы чужие боялись. Встреча с таким существом не предвещает ничего хорошего. Римляне и греки придали богам привлекательную внешность. Их стали ваять и всюду ставить их изображения, которые служили эталоном красоты и гармонии. Их боги высоки, стройны, прекрасно сложены, мужского пола мускулисты, а женского — грациозны. Как человеку не стремится быть похожими на них? Если бы они снимались в порнофильмах или выступали в стриптизе, то гребли бы деньги лопатами. Они очень сексуальны. Но всё равно рядом с ними разные чудовища: минотавры, кентавры, медузы горгоны и прочие. Несть им числа! И все они стараются убить простых смертных.

Мореход время от времени кивал головой. Наверно, он соглашаля с тем, что говорил Монах.

— Боги древних должны внушать трепет и панический страх. Больше всего людям нужно бояться гнева богов. На людей нападают, их терроризуют разные ужасные существа, справиться с которыми не под силу простых смертным. Это могу сделать только герои, титаны или боги. И сами боги требуют от людей человеческих жертв, преследуют и убивают их. В них чрезвычайно развито чувство мести. Они не прощают малейшей обиды. Я бы определил древние религии как религии страха, религии ужаса. Человек ничтожен, его судьба целиком и полностью в руках богов, которые играют людьми, как игрушками. Христианство поместило всех их в ад, где они находятся под управлением дьявола. По крайней мере, хоть четко разделило светлые и темные силы. Нужно бояться темных сил и надеяться на помощь светлых, которые защищают человека. Сатану и всю его камарилью христианство обозначит как абсолютное зло. Тем не менее у темных сил и до сих пор немало сторонников и симпотантов. Даже существует мода на темные силы. Посмотри, сколько развелось магов и колдунов! Я, кажется, увлекся. Мы говорили о философии. А я занялся историей религии.

— Да! Именно философы стали предтечей Христа. И Христос — это философ, который излагает свою картину мира. У средневековых богословов в авторитете бы Аристотель. Ему прощали его язычество, считая, что он был предтечей христианской теологии. Сама теология рождается в средневековье. Немыслимое дело для древности. Наука о вере. Но разве веру можно подвергнуть логическим умозаключениям? Бога можно познавать. Нет! Не познать! Познать его невозможно, как невозможно абсолютное знание. Но можно познавать. Для древних людей была только вера в богов. Безграничная, слепая вера, не ведала сомнений, не требовала рацио. Для человека средневековья к вере добавляется уверенность, что возможно понимание божественного, приближения к нем, поскольку человеческий разум есть частица божественного.

— Философы стали предтечей науки.

— Да! Наука разделила веру и познание. Ученый ни во что не должен верить. Он должен только познавать. Ничего нельзя принимать на веру. Там, где начинается вера, там кончается наука. Всё подвергнуто сомнению. И что уже совсем звучит революционно: человек — мера вещей. Наш разум не имеет граница. Наука объявляется всесильной. Человек — высшее существо, он центр мироздания. Он способен возвыситься до божественной сути.

В философских системах древности зарождаются зачатки первых научных знаний. Философы стали первыми учеными, которые разрабатывали различные научные методы. В древности из философии выделяются геометрия, медицина, география, история, астрономия, зачатки физических и химических научных знаний, основы общественных наук. И пошло, и поехало… Но мы же не о том говорим. Ты же всех хочешь уверить, Монах, что от философии больше вреда, чем пользы, поскольку абстрактное миросозерцание отвлекает от конкретного практического познания действительности. Если бы не было философии, то не было и всех тех технических устройств, которые окружают нашу жизнь, поскольку философы первыми осознали принципы их действия.

— Совершенно голословное утверждение, Мореход. Я совсем не хочу свергать философию с пьедестала. Но недостойно тебя оспаривать довод о пользе науки и ученых. Разве философы, Платон или Сократ изобрели колесо? Их такие низменные вещи не интересовали. Человек, который и слыхом не слыхал о них, изобрел колесо. Ему некогда было предаваться отвлеченным умозаключениям, он ставил перед собой практические задачи и решал их. А всякие рассуждения о духе и материи ему были чужды и не нужны, потому что они не имели никакого практического выхода. А он был человеком дела. Он заметил, что тяжести гораздо легче перемещать, если под них положить что-то круглое, например, бревно. А отсюда он сделал вывод, что круг облегчит работу. Один шаг до изобретения колеса. И он сделал его. Безымянный первооткрыватель. Не философы же придумали лодку, парус, оружие, приручили животных!

— Если бы людям предложили выбрать между философией и мифологией, они всегда выберут последнюю, за исключением редких экземпляров, как ты, — сказал Монах. — Философами становятся не от большого ума, но от особого склада характера. Таких людей в быту близкие называют вредными. Противными, упертыми. Ребенок верит в сказку, что придет Дед Мороз и положит под елочку подарок. У детей должны быть сказки. Это вызывает у них восхищенный взгляд на мир. А противный мальчик говорит, что никакой это не Дед Мороз, а дядя Вася, и борода у него не настоящая. А еще дядя Вася пьет водку и ругается громко с женой. А порой они дерутся. Посох у него ник не волшебный, а обыкновенная палка, украшенная мишурой. Такую может сделать любой. Подарки же покупают родители и кладут ему в мешок. Скажи мне, Мореход, у какого ребенка счастливое детство? У того ли кто верит в сказки? Или…С каким ребенком нам приятней общаться? Что же ты молчишь?

Мореход кивнул.

— Ты прав, Монах. Поэтому философов немного. Их участи не позавидуешь. Они добровольно обрекают себя на это.

— На месте президента я бы давал им ордена и медали, — насмешливо проговорил Монах.

Таких орденов понадобилось бы совсем немного.

Все засмеялись. «А он прикольный чувак, этот Мореход», — подумали они. Уже более благосклонно взирали на Морехода. Монах и Мореход не смеялись. Они чувствовали между собой близость.

— Мир познается разными способами. Неправильно считать, что один лучше, а другой хуже. «Лучше», «хуже» — для философа таких понятий не существует. Он руководствуется истиной. Каждый способ имеет своих идолов и не надо забывать о них, иначе мы не найдем истину. Поэтому прежде чем заняться философией, нужно изучить учение Платона об идолах. Поэтому Платон живее всех живых. А читать ли Платона? Чтение это не простое. Читать его, всё равно что пробираться через дебри джунглей. Хотите услышать классическую музыку, надо слушать ее, постоянно и очень много. Понять Платона, значит, перечитывать его и перечитывать. С первого раза он не дается никому.

— Да! Что было в начале яйцо или курица? — усмехнулся высокий человек. — Тут можно спорить до бесконечности.

— Смеетесь? Вопрос выглядит по-детски. Но он совсем не детский. Затрагивает коренные проблемы бытия.

— Подожди! — воскликнули. — Не один ты такой умный! Ты, конечно, умный, но ты не один такой. Мы тоже не лаптем щи хлебаем. Ты думаешь, что если мы рыбаки, то только и знаем, как сети тянуть да веслами махать из года в год. И ума тут никакого не требуется. На безрыбье почему бы и книжку не почитать. А книжки ведь всякие бывают. Кто-то, конечно, будет читать Донцову и Устинову. Чур! Чур меня от такой напасти! Но не все такие, Мореход. У некоторых аллергия на Донцову и Устинову. И они другие книжки читают. Так вот, Мореход, не твой ли Платон считал себя создателем науки. Ну, то есть единственно верного учения, которое после него нужно только развивать. Его приписывают к философам, то есть к тем, кто об общем и в целом. Да еще и тумана ученого поднапустит, чтобы его побольше зауважали. Он же был уверен, что создал науку. Его учение истина в последней инстанции. Это инструмент, который позволяет влиять на мир, изменять его, делать иным, согласно тем доводам, которые выдвигает разум к идеальному обществу.

— И ты читал платоновские диалоги?

— Читал. И что же это за наука, где сплошные идолы. Вся его наука сводится к классификации этих самых идолов. А, может быть, наука там, где он пишет об Атлантиде? Чем же ученый философ Платон отличается от нынешних уфологов и экстрасенсов? Чистой воды мракобесие! Тысячу лет понадобилось человечеству для того, чтобы понять, что наука начинается там, где есть эксперимент, который подтверждает высказанную гипотезу.

— Ну, да! — кивнул Мореход. — Когда каждый может повторить эксперимент и получить тот же самый результат. Воспроизводимость — это одна из главнейших черт научного познания.

— Двоечники — и те понимают это, — продолжал высокий мужчина. — И никогда они не возьмут в руки платоновские диалоги, потому что никакой практической пользы от них нет. Если же и возьму да еще и прочитают пару абзацев, то тут же бросят фолиант на пол, плюнут на него и воскликнут: «Что это за бред! И какому сумасшедшему это могло прийти в голову?» Зато посмотри, с каким энтузиазмом они проводят опыты в кабинете физики и химии. Забывают обо всем, готовы ночевать там. Как говорил Базаров: «Любой хороший хирург стоит тысячи философов». Я обеими руками поддерживаю его. Нам бы больше хирургов, ученых, технологов! А что толку с этой толпы бездельников и болтунов, речи которых не могут понять другие?

Мореход неподвижно сидел на камне. Он не перебивал рыбака. Выслушал его с каменным лицом. Когда рыбак замолчал, Мореход наклонился и поднял плоскую гальку. Подошел к морю и с силой бросил гальку. Все недоуменно следили за ним. Что за детство? Галька прыгала по водной глади, как лягушка, пока не исчезла. Мореход повернулся к рыбакам. Поглядел на их суровые морщинистые лица. Рыбаки были насквозь пронизаны морской солью.

— Философ не сможет объяснить этого феномена. А ученый сможет. Технолог же открытие ученого воплотит в какое-нибудь изделие, которое сделает жизнь еще комфортней.

Через несколько лет мы уже не сможем представить свою жизнь без этого средства и будем удивляться тому, как наши предки, бабушки и дедушки, наши родители обходились без этого.

— Видишь! Вот видишь! Ты сам согласился с тем, что людям нужна наука. Наука — это благо для человечества, она людей делает могущественней, а жизнь их более легкой. Философы людям, как говорится, по барабану. От них, как от козла молока. Можно порассуждать о том, о сем. Почему бы и нет, когда есть свободное время. А в общем, ни о чем.

— А ведь Платон своим учением об «идолах» предвосхитил будущее науки, кризисы, которые она будет переживать. Кризис естествознания, когда заговорили об исчезающей материи, о том, что мир в принципе непознаваем, что многие явления мы не можем объяснить. Сейчас ученые знают, что эксперимент может подтвердить или опровергнуть лишь простые гипотезы. А для многих явлений эксперимент невозможен. Эти явления ученые открывают чисто рефлексивно, то есть при помощи мысли. Эксперимента нет. Но никто не сомневается в существовании этих явлений, потому что их существование помогает объяснить другие явления.

— Постой, Мореход! Что ты этим хочешь сказать? Что философия становится наукой, а наука философией?

— Да! В науке всё больше философии, всё больше рефлексии и умозаключений, всё больше абстрактных вещей. Даже возьми выражение «платоническая любовь». Мы не знаем, какие были взаимоотношения философа с женщинами. Думаю, что в этом он вряд ли преуспел. Выражение «платоническая любовь» мы воспринимаем юмористически, никак не связывая его с фигурой философа, о котором в общем-то подавляющее большинство людей ничего не знает. Для нас платоническая любовь подразумевает отсутствие всяких покушений на плотскую близость. Чисто духовная любовь. Все бросились доказывать, что это извращение, покушение на человеческую природу. Должно быть обожание, небесный образ, но должна быть и плоть. Любовь становится настоящей, когда она имеет телесную близость. А иначе это ущербность. Без потрахаться не может быть настоящей любви, потому что человек — животное.

— С Запада к нам пришло и выражение «заниматься любовью», — сказал Монах. — По-русски несочетаемые понятия. Можно заниматься спортом, изучением японского языка, уборкой квартиры. Оказывается, можно заниматься и любовью. И без разницы с кем. Для организма это полезно, для здоровья, для полноценной жизни. Это то же самое, что завтрак, что принять ванную, сходить в туалет справить нужду.

— Настоящей любви предшествует любовь платоническая. В нашей душе существует образ возлюбленного существа. Убедительно показал это Стендаль в своем «Трактате о любви», где он исследовал зарождение любви, разные ее формы и пути развития. Каждый имеет своего «идола любви». И когда мы видим человека, на которого ложится тень этого идола, мы влюбляемся в него, порой вопреки здравому рассудку. Если этого «идола» нет, то тогда только и остается заниматься любовью. Никакая это не любовь, а всего лишь половой акт, механическое действие. «Сунул, плюнул и бежал» — грубо, но точно передает это отношение. И так можно. Только чем мы тогда отличаемся от животных. Хотя у многих из них тоже есть проявление любви. Наверно, и у них существует свой «дол» возлюбленной особы. Поэтому формируются очень крепкие и трогательные пары. А чем механические акты отличаются от вегетативного размножения, то есть чисто природного механизма?

— Ты хочешь сказать, что философия превращается в науку, а наука в философию? — спросил Монах. — И как же это выглядит.

— Я сказал то, что уже давным-давно сказано. И не мною. Начиная с мудрецов древности. Философия скорей ближе к искусству, потому что ее предметом, как и искусства, является человек.

— Во как! А гуманитарные науки: социология, политология, медицина, психология. Они разве имеют дело не с человеком?

— Нет! Медицинские науки изучают органы человека, болезни, средства, которые помогают излечить болезнь. Психология имеет дело с психическими процессами, политология с политическими институтами. Ну, и так далее. А вот человеком как целым, как индивидом, уникумом, феноменом занимается философия.

— Искусство тоже.

— Да! Искусство имеет дело с образом, а философия с осознанием глубинной сущности человеческого существа. И разные разделы философии касаются разных сторон человеческого бытия: как он познает мир, каковы законы человеческого познания, что есть добро и зло, прекрасное и безобразное, каковы фундаментальные законы бытия. Наука начинается там, где можно при помощи цифры выразить какие=то явления, а философия здесь заканчивается. Человек в философии — не просто объект бытия, он нечто большое, он активный субъект, познающий и изменяющий мир.

Поднялся дед. Глаза его были, как два приплюснутых солнца, вокруг которых разбежались лучики. Молодые глаза, которые говорят о силе духа и неутраченной жажде жизни.

— Меня, сынок, интересует один вопрос. Как же узнать, кто перед тобой: мудрец и философ, как ты, или шарлатан и пустозвон? На лбу-то не написано. Легко в соблазн впасть.

— Можно отличить. Потому, как человек подходит к разным вещам, как отличает их. Только нужно быть очень внимательным. Следить за лицом, за жестами. У шарлатана всегда или белое, или черное, или верх или низ, или плохое или хорошее. Он человек крайностей, однополярный. У него мир четко разделен. Он сторонник одномерного мира. Для мудреца и белое, и черное. И одно не может быть без другого. Он противоречив, и в то же время гармоничен. У него нет крайностей. Мы никогда бы не узнали, что снег белый, если бы не было черного. Сажи или ночи. Женщина потому женщина, что есть мужчина. Ты знаешь, что ты стар, потому что видишь детей и молодых людей. И сам был когда-то молод. И ты знаешь, что такое молодость. Так во всем. Кто не видит единства противоположностей, тот не видит ничего. Не было бы жизни, если бы не было смерти.

8

Пошел дождь.

— Не увидим в этом году лета, — вздохнули рыбаки. — Весна была поздней и холодной. И лето не радует. На огородах, что не вымерзло, то сгниет. Бабы еще ни разу не поливали. Середина июня, а мы еще куртки не снимали.

Работы не было. Выходить в слякоть в море, одна маета. Уловы были малы. Как говорится, овчинка не стоила выделки. Мокнуть на берегу, какой смысл? Стали расходиться. Через день, другой продолжали топить печи. А у кого малые дети, так почитай каждый вечер.

Дома их тоже особые заботы не ждали. Домашнее хозяйство целиком лежало на плечах жен поморов.

Разве что починить чайник или сделать внушение нерадивому сырку. А длинным вечером смотреть телевизор.

— -— Куда ты теперь? — спросил Монах Морехода.

— Я еще в начале пути. Поэтому впереди у меня дальняя дорога, — ответил ,,, смотря вдаль на морской горизонт.

— Ты не уйдешь далеко. Скоро наступит ночь. И тебе нужно будет где-то заночевать. Ночуй у меня. Не в чистом же поле ты будешь спать?

— Спасибо тебе! Но незнакомый человек всегда доставляет неудобства хозяевам. И твои домочадцы могут не обрадоваться тому, что ты привел в дом незнакомца.

— Какие домочадцы? — усмехнулся Монах. — В доме только я и кот. Коту вряд ли ты доставишь неудобства. Дождь усиливается. И может идти до утра и весь следующий день. Не собираешься же ты спать на сырой земле? Идем! Идем, Мореход!

Он взял Морехода за локоть. Мореход кивнул. И они зашагали в сторону поселка, в котором жили рыбаки и их семьи. Поселок состоял из одной улицы, которая тянулась вдоль берега. Улица была тихой. Даже собаки не лаяли. Окна светились желтым цветом.

Не было на улице и детей. «Хорошо, когда в непогоду у детей есть крыша над головой, — подумал Монах. — Хотя от детей в доме столько шума! Не пойму я Морехода. Разве можно идти всю жизнь? Надо время от времени останавливаться, отдыхать, развлекаться с друзьями и женщинами. А если ты будешь идти без остановок, просто у тебя кончатся силы, и ты упадешь замертво. И к тому же, если ты будешь постоянно идти, то уже ни на что другое у тебя не останется время. И этим ты обеднишь свою жизнь».

У Монаха был чистый ухоженный двор. Везде была видна рука хозяина, который постоянно следит за порядком. Ни одна дощечка не болталась, во дворе ни одной ямы. А может быть, это рука хозяйки? Или той, которая претендует на роль хозяйки?

— Если каждый сделает свой двор чистым, то и весь мир будет блистать чистотой, _ произнес Монах.