А.Посохов "Эта самая Любовь!" (книга)

Александр Посохов

Эта самая Любовь!

Всё спорят — есть любовь, нет любви? Автор не даёт никаких ответов на вопросы про эту самую любовь и ничего не утверждает. Он лишь рассказывает о том, что иначе как любовью в общем понимании назвать нельзя. Герои его рассказов любили, любят или мечтают о любви. Многим из них очень повезло в жизни — свою любовь они уже встретили.

Оговорка по Фрейду

Случилось это в те далёкие времена, когда студентов на картошку отправляли. Возглавить отряд первокурсников, в котором были почти одни девушки, назначили молодого преподавателя философии МГУ Фёдора Лопухина. Жены у него не было, но он подбирал её, с осознанным прицелом на всю оставшуюся жизнь. Проблема, однако, заключалась в том, что мало какая девушка привлекала его внимание. Правда, в прошлом году одна студентка ему очень понравилась. И он так настроил себя на серьёзные отношения, что даже в гости к ней напросился. Пришёл, а она сидит дома на диване одна, без родителей, завернувшись в плед, простывшая и растрёпанная, кашляет и носом шмыгает. Конечно, ему неловко стало, говорить не о чем, лечиться надо, и он просто пожелал ей выздоровления, стащил из вазочки на обратный путь в аспирантское общежитие пару шоколадных конфет и удалился. И здесь, в совхозе, средиутопающих в грязи деревянных домиков, диких собачьих стай и вольно разгуливающих чумазых хрюшек, одна удивительно миловидная студенточка ему тоже очень даже приглянулась. И фамилия у неё красивая оказалась — Цветкова, не то, что у него.

— Все сяли? — именно так спросил утром в первый рабочий день местный шофёр, добродушный дядька лет пятидесяти, встав на подножку своего грузовика и заглядывая в кузов, где на поперечных скамейках расположились студенты.

— Все, — заверил Фёдор Лопухин, садясь с ним в кабину. — Поехали.

Поле с картошкой находилось километров в десяти от деревни. Простор, покой, тепло, небо высокое, дышится легко. Настоящее бабье лето! И трактора не слышно, он уже давно вскопал грядки, картошка на поверхности, только собирай её в вёдра и сваливай в мешки.

— Внимание! — стараясь выглядеть очень строгим, обратился к своим подчинённым руководитель отряда, когда те выбрались из кузова и встали у кромки поля. — Каждому до конца смены по одной грядке. За каждым закрепляется своё персональное ведро. Директор совхоза строго-настрого наказал, чтобы особенно берегли вёдра, в поле их не оставляли, даже сломанные. Короче, с вёдрами своими не расставаться ни при каких условиях.

Все всё быстро разобрали — и вёдра, и мешки, и грядки. И двинулись вперёд. Не молча, естественно. Кто-то над кем-то подшучивать начал, кто-то соревнование устроил, кто-то песенки запел. Дядька местный уехал, а Фёдор Лопухин приступил к тщательному и детальному обглядыванию своей будущей жены. Ай, красавица! Ну, прелесть! Лучше всех! Даже в резиновых сапогах и в телогрейке. То так она до земли наклонится, то эдак, то на ведро изящно присядет, то косынку театрально поправит, то на преподавателя лукаво посмотрит. А тому делать нечего, и давай он, поэт будто, а не учёный, сравнивать её с распустившимся свежим цветком, под стать фамилии. То ромашкой она ему причудится, то хризантемой, то розой.

Поле было неровным, и к полудню все студенты, кто раньше, кто позже, постепенно скрылись за длинным пологим холмом, оставляя после себя мешки с картошкой. А уважаемый преподаватель как присел на бугорок, что выше дорожной колеи, так и сидит, как уставился мечтательным взором на горизонт, так и глядит куда-то в широкую даль. И что он видит вдруг — вышагивает к нему по грядке его избранница — то ли ромашка, то ли хризантема, то ли роза. Не спеша, грациозно запинаясь о кочки, и… чёрт возьми, без ведра. Пышные волосы, в правой руке косынка, в левой какой-то стебель с большими пожухлыми листьями, а ведра нет. «Предупреждал, ведь! — разозлился Фёдор Лопухин и встал в административную стойку. — Ну, куда она его дела! Сейчас я ей дам вот!» И, когда та, в которую он так внезапно и романтически влюбился, подошла к нему, он задал ей абсолютно необъяснимый и обескураживающий для обоих вопрос:

— Ты почему без цветка?

— А там, с краю, одни лопухи растут, — жалобно произнесла в ответ девушка и показала философу образец соответствующего растения. — Мне какая-то соринка в глаз попала, посмотрите, пожалуйста.

Фёдор Лопухин посмотрел, ничего не увидел, сказал, что всё лечится поцелуями и действительно нежно, чуть дыша, поцеловал избранную представительницу воображаемого оранжерейного мира в трепещущие реснички…

Сорок лет минуло уж. А он всё спрашивает у жены иногда, особенно в погожие сентябрьские денёчки, почему она без цветка и покрывает при этом её смеющиеся глазки благодарными поцелуями.

* * *

Рая

Тёплое июньское солнышко, и она идёт в лёгком платьице. Он за ней, она улыбнулась. Он назвал своё имя, она своё. Он говорил, она смеялась. Дошли до её дома с колоннами. Она показала окна квартиры, в которой жила вместе с родителями. Договорились встречаться, только вечером. Днём он работал на заводе.

Ему было очень хорошо с ней, такая юная, нежная и наивная. Под глазками крохотные веснушки. Ей тоже было хорошо с ним, такой уверенный, весёлый и сильный. Правда, старше на четыре года. Зато смело проходит сквозь строй местных ребят и спокойно провожает её по чужому двору до самого подъезда.

Через месяц имя Рая означало для него всё самое прекрасное на Земле. И на небе тоже. Раньше он предполагал, а теперь точно знал, зачем надо жить, учиться и добиваться цели. Затем, чтобы сделать её счастливой. Затем, чтобы прикасаться к её хрупким плечам и целовать её лицо, не пропуская ни одной веснушки.

Но он простой рабочий, рос без отца, живёт на окраине города. А она школьница, из интеллигентной семьи, и живёт в самом центре. Если продолжать встречи, да ещё у всех на виду, его бы не поняли, её бы осудили. И он расстался с ней. Он взрослый и умный. Рая была против разлуки, осталась стоять на месте и долго смотрела ему вслед.

Он любил, но на самом деле не знал, что делать дальше со своей любовью. У неё впереди девятый и десятый классы, обеспеченное будущее, приличное окружение, а у него работа слесарем и призыв в армию, если не окончит вечернюю школу и не поступит в институт. И потому он решил проявить настоящее мужское благородство и больше пока не тревожить Раю.

Конечно, он пожалел потом о своём придуманном благородстве. Ни дня не проходило, чтобы он не думал о ней и не представлял её рядом. Никто ему не нужен был, кроме Раи. Чтобы она была всегда с ним, он изготовил медальон с её именем на одной стороне, а на другой с признанием в любви к ней. И часто поздними вечерами гулял возле дома с колоннами, поглядывая на её окна.

Он любил и ничуть не сопротивлялся этому. Наоборот, он рад был страдать, сознавая, что такое яркое чувство украшает и обожествляет его жизнь. Любя, он относился к себе с уважением и очень надеялся, что всё ещё изменится к лучшему. Рая превратится в прекрасную девушку, и он подойдёт к ней тоже другим человеком.

Минуло два года. Вечернюю школу он окончил, в институт поступил. Но к Рае не подошёл. Она вышла замуж за сына директора завода и уехала с ним в Москву. Узнав об этом, он крепко выпил, захмелел, погоревал, попрощался, но ангельский облик девочки в лёгком платьице никуда не исчез для него. И медальон с её именем и признанием в любви он не снял.

Он снял его только через пять лет, после окончания института. И вместе с рукописным трактатом о своей самозабвенной и неизбывной любви закопал его в лесу под корнями высоченной сосны. Он всё ещё надеялся, что жизнь непременно сведёт его с любимой. Они вдвоём отыщут эту раскидистую сосну, откопают этот сокровенный тайник, и он действительно расцелует свою Раю, не пропуская ни одной веснушки.

Потом и он перебрался в столицу, женился, стал отцом и большим начальником. Благодаря своему высокому положению он мог всё узнать о Рае. Но не хотел, боялся разрушить образ. Её имя по-прежнему означало для него рай на Земле и по-прежнему сильно волновало его. Он даже сборник своих стихов издал с посвящением ей, указав только её чудесное имя.

Каждый год он отмечал день рождения своей любимой, она назвала его, когда познакомились. Фотографии её у него не было. Но он и без того всегда отчётливо видел её перед собой. Ту самую Раю, в те самые годы, когда из всех окон громко звучала песня про королеву красоты, а они шли мимо, постоянно шутили, выдумывали всякие небылицы и любовались друг другом.

После отставки по возрасту у него заболело сердце. Он терпеливо лечился, соблюдал правильный режим, и всё будто наладилось. Он очень хотел задержаться на этом свете, с внуками повозиться. Но в день семидесятилетия своей Раи он, как и прежде, налил рюмку коньяка, посмотрел куда-то вверх, тихо произнёс «с юбилеем, любимая, спасибо тебе, что ты была в моей жизни», выпил, прилёг и умер.

* * *

Любовь в трёх эпизодах

Зимний морозный вечер. Санька стоит перед музыкальной школой в Сокольниках, постукивая носками ботинок о крыльцо. Открывается дверь и на пороге появляется Таня. В руках у неё большая папка с нотными тетрадями и скрипка в коричневом футляре.

— Пошли скорее, чтобы она не замёрзла, — говорит Таня.

— Подожди, дай завяжу, а то ты вперёд замёрзнешь, — останавливает любимую одноклассницу Санька и заботливо завязывает у неё под подбородком верёвочки от белой меховой шапки. Затем он берёт у Тани футляр, и они вместе то идут, то бегут по одной из улиц района.

Просторная, богато обставленная квартира на Кутузовском. В квартире Саша и Таня.

— Я очень рада, что ты меня нашёл, — говорит Таня, доставая из шкафчика бутылку вина и бокалы. — Где же ты пропадал всё это время?

— Служба, — уклончиво отвечает Саша.

— Исчез и даже не попрощался.

— Ну ты же сама в восьмом классе сказала, что замуж выйдешь за того, кто старше и у кого всё есть.

— А тебя не узнать, ты сильно изменился.

— В лучшую или в худшую сторону?

— Да ты всегда хорошо выглядел. А сейчас вообще обалденно. Роскошный мужик. Открывай, выпьем за встречу.

После выпитого бокала Таня приближается к Саше и предлагает:

— Давай поцелуемся, что ли. Первый раз, между прочим.

Саша и Таня целуются, не сдерживая себя, страстно и долго.

— Кстати, муж сегодня может вернуться раньше, — жеманно выбравшись из Сашиных объятий, предупреждает Таня. — А тайное свидание должно быть оправданным.

Таня в лёгком халатике, с растрёпанными волосами, и Саша прощаются у дверей в прихожей.

— Ну и медведь же ты, измял меня всю, — в голосе Тани слышатся одобрительные нотки. — Но я довольна и не протестую. Встречаться будем, когда захочешь и когда я смогу. Наверстаем упущенное. Двадцать лет потеряли. Согласен?

— Надо подумать, — отвечает Саша.

— Не ломайся, тебе это не идёт, — говорит Таня и перед тем, как закрыть дверь, чмокает Сашу в щёку. — Завтра обязательно позвони и я скажу, где. Дома у меня больше нельзя. Я сама всё организую. Если не позвонишь, я обижусь.

Саша уходит. Выйдя из подъезда, он тут же сплёвывает, будто что-то горькое побывало у него во рту.

— Да хоть заобижайся, — произносит он вслух. — Просто бабу себе я и без тебя найду.

«Пятёрочка» на выезде из Люберец. Небольшая очередь к кассе.

Вдруг кто-то тюкнул Александра слегка по плечу. Он обернулся — старушка какая-то в поношенном зимнем пальто и грубой вязаной шапке. Глаза влажные, бордовые прожилки на лице. В корзине батон и пакет кефира.

— Пожалуйста, проходите, — сказал Александр. — Я пропускаю.

— А ты не узнаёшь меня? — тихо спросила его старушка.

— Извините, но нет, — уверенно ответил Александр.

— Это же я, Таня, — призналась старушка и вроде как улыбнулась даже.

Какая такая Таня Александр не понял, но, когда расплачивался за десять рулонов туалетной бумаги и поджидал старушку на выходе, то смутно предположил, что это та самая Таня, которую он любил всю жизнь.

— Теперь узнал, — не веря глазам своим, почти наугад, заявил Александр уже на улице. — А ты почему здесь?

— А я теперь здесь живу. Муж умер, он же намного старше меня был, академик. Деньги кончились, и я ту квартиру давно продала. А ты почему тогда не позвонил и снова исчез?

— Служба.

— А куда тебе столько бумаги, семья большая?

— У меня дом в деревне. Вот заехал и взял про запас. Тебя подвезти? Холодно ведь, замёрзнешь.

— Не надо, сама дойду. Только воротник подними мне, а то рука болит.

Александр заботливо исполнил просьбу старушки, попрощался ответным «пока», сел в Мерседес и укатил под Коломну. Всю дорогу до своего уединённого особняка не мог унять он душевный трепет, жалость и грусть.

* * *

Моё башкирское счастье

Сижу на подгнившей лавочке, в каком-то подозрительно-ничейном закутке на Рублёвке, крапива по сторонам. И подходит ко мне старик весьма респектабельного обличия. Я-то ладно, тут мне и место вроде. А он-то чего забрёл сюда? Да ещё с тростью, бывшей когда-то частью ствола небольшого деревца. Кривая, пегая, сверху набалдашник из сучков раздвоенных, а снизу почти полностью истёртая резиновая набойка.

— Позволите? — говорит старик и садится рядом.

Минута проходит, молчим. Не по мне это. Пожрать не очень, а поржать сильно охота.

— Набойка-то сотая по счёту? — спрашиваю, кивая на трость.

— Тысячная, — смеётся. — Я её ещё в девяностых сделал.

— Зачем, чтобы слепого изображать?

— Чтобы от бандитов отбиваться. Бедренную кость запросто перешибает.

— Ого! — делаю вид, что поверил. — Но сейчас ведь другие времена.

— Другие, — соглашается. — И защитник сейчас у меня есть. Но добрая палка в руках никогда не помешает.

— А защитник кто?

— Сын, генерал. В Башкирии, правда. Но всё равно, если что, разберётся.

— Генералов у нас везде хватает. А в Башкирии-то почему? — спрашиваю, чтобы беседа не прерывалась.

— А у него мама оттуда, — отвечает. — И фамилия башкирская.

— Да вы что! — снова обозначаю великое удивление. — А ну-ка рассказывайте. Старики живут, пока лепечут.

— Это дети лепечут, — возражает. — А я расскажу всё, как было. А было это в семьдесят четвёртом. Послали меня в Уфу расследовать кое-что. Там бригадира одного в трубе заварили.

— Как чай, что ли?

— Ну и шутки у вас! — сердится. — Запихнули, а стык заварили. На строящемся газопроводе. За то, что своих обворовывал. А трассовики народ суровый, многие с уголовным прошлым. Так он целых семь километров до выхода полз. А, когда выполз, ослеп.

— А мама башкирская тут при чём?

— А при том, что я днём с делом вожусь, а вечером по городу гуляю. В одном магазине раз булочку взял, другой раз. А продавщица — чудо чудное, диво дивное. Колпак на головке беленький, волосы чёрненькие, глазки горят, ямочки на щеках. Смотришь на неё и словно воспаряешь куда-то.

— Не куда-то, а в рай, — уточняю.

— Хотите, чтобы я вас палкой огрел? — угрожает и улыбается одновременно.

— Не хочу, — признаюсь. — Считайте, что перед вами одно большое ухо.

— Так вот, ничего подобного до этого со мной не случалось. Влюбился и всё тут. Воспылал страстью, втюрился, втрескался, как хотите. Да ещё имя у неё музыкальное — Реляфа.

— На гармошке такие ноты точно есть, — подтверждаю, отодвигаясь подальше. — Продолжайте, пожалуйста.

 — Продолжаю. Позвал в кино, согласилась. Обнял в подъезде, не заартачилась. После работы жду проводить, чуть не плачет от радости. А мне-то что делать, не тащить же её в гостиницу. Ей семнадцать, а я вдвое старше. Короче, посчитал я это знакомство сказочным приложением к командировке и вернулся домой. С другом поделился, а он, не вздумай связываться, говорит, у них многожёнство.

— Не многомужество же!

— И я ему то же самое сказал. А он, ищи себе подругу жизни в столице.

— Где-е-е! — восклицаю, аж лавочка пошатнулась. — Найти хорошую жену в Москве — то же самое, что за мороженым на солнце слетать.

— Вот именно. Полгода я выждал и поехал в Уфу свататься. Первым, кто прикоснётся к груди моей дочери — это муж её, а потом ребёнок.

— Так у вас дочь или сын? — спрашиваю в полном недоумении. — И грудь чья?

— Да это отец её мне так при встрече сказал. Здесь, говорит, по конкурсу в институт не прошла, пусть в Москве поступает. И фамилию пусть нашу оставит.

— И всё?

— Всё. А чего ещё! Не знаю, как вы, а я свою подругу жизни нашёл. Вернее и преданнее моей Реляфы никого нет.

И, надо же, именно в этот торжественный момент зазвучала в кармане у старика волнующая мелодия из кинофильма «Мужчина и женщина».

— Ну, вот она, полюбуйтесь!

Мелодия повторяется, а я глаз оторвать не могу от фотографии абонента на экране смартфона под надписью «Моё башкирское счастье». Только ангелы на небесах могли создать такой божественный образ. Единственное, что выдаёт его земное происхождение — это голубая косынка, повязанная так, как предпочитают восточные женщины. 

— Я такие манты приготовила, как тебе нравится, — щебечет образ канареечным голосочком по громкой связи. — С мясом и картошкой.

— Спасибо, любимая! — благодарит старик. Встаёт, перешибает зачем-то пару веток крапивы и удаляется. А мне так жрать захотелось.

* * *

В землянке

Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:

— Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую палатку, армейская печка с трубой, дров натаскали, сидим, греемся. Где-то в полночь вышел я из палатки в своей длинной шинели, хорошо, что не укоротил, когда выдали, посмотрел на звёздное небо, отыскал там Большую медведицу, отсчитал от края нужное расстояние и нашёл Полярную звезду. Гляжу на неё и говорю вслух, а у меня сегодня день рождения, двадцать пять лет позади, Свердловску привет передай, маме, сестре, брату и жене, конечно, пусть они там живут спокойно, пока мы здесь, под Берлином, никто Россию не тронет.

И тут вдруг зазвучала гитара в студии. Тихо-тихо, простым перебором нескольких нот. Это потом уже аккордами, но тоже едва слышно. И мужчина запел:

Бьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Пел он спокойно, без надрыва, ничуть не заботясь о дикции и дыхании. Пел, как выходило, как мог, как чувствовал, как представлял себе лютую обстановку и личные переживания солдата, только что случайно спасшегося от вражеских пуль.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

То ли возраст сказался, то ли не было с ним уже его любимой, то ли так сильно было развито у него воображение, но пропел мужчина последнюю строчку с такой естественной дрожью в голосе, будто по-другому и не получилось бы, как ни старайся.

Ты сейчас далеко, далеко,

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти — четыре шага.

Ох, уж эти злополучные четыре шага. Дались же они когда-то военной цензуре, потребовавшей от автора оптимистичных изменений в тексте. Но бойцы с фронта попросили поэта ничего не менять, потому что они хорошо знали, сколько этих самых шагов до неё, до смерти.

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви.

Все привыкли к варианту от твоей, а он спел так, как в стихотворении. И это в исполнении человека с седой головой прозвучало трогательной и прощальной признательностью своему благодатному чувству. До самого конца пел мужчина, глядя куда-то вдаль, точно не он это вовсе, как таковой, а душа его одинокая пела. С последним же словом он прижмурился ненадолго, а когда открыл глаза, то увидел, что все вокруг не сидят, а стоят в каком-то молчаливом оцепенении. Аплодисментов вообще не было. Даже члены жюри стояли, как завороженные. А кто же будет сам себе аплодировать, да ещё в землянке, все ведь тоже про себя пели.

* * *

Любовь по паспорту

Очередной раз, слава Богу, у пожилой супружеской пары, шибко интеллигентных москвичей, опять всё получилось. Почти так, как в их лучшие молодые годы. А почти, потому что жене как-то не по себе было. По завершении навязанного природой процесса муж спросил у жены заботливо:

— Что-то ты, любимая, заприохивала сегодня?

— Заприохиваешь тут, когда ты удержу не знаешь, — проворчала жена, потягиваясь. — Выгибаешь меня, как вздумается, будто мне двадцать лет или я гимнастка какая. Все мышцы болят.

— Ну, знаешь, раз в неделю и потерпеть можно, — возразил муж.

— А ты в паспорт давно заглядывал?

— По этому поводу никогда, — ответил муж и добавил после некоторого раздумья. — Ладно. Намёк понял. В следующий раз учту.

Прошла неделя. Жена в полумраке привычно устраивается на кровати, зная о предстоящем событии. Подходит муж и перед тем, как приступить к вожделенным действиям, он что-то старательно кладёт на подушку, рядом с головою супруги.

— Что это? — спрашивает жена, оборачиваясь.

— Как это что, паспорт, — отвечает муж. — В раскрытом виде. Буду заглядывать иногда.

— А ты чей паспорт принёс?

— Твой, конечно.

— Нет уж, и свой неси тоже. Положишь его с другой стороны…

Как там получилось у них в этот раз, неизвестно. Но смеялись они долго и с обоюдным удовольствием.

* * *

Родненькая

Умер Иван Трофимович — месяц всего до восьмидесяти пяти не дотянул. Крепкое здоровье и довольно долгое присутствие своё на Земле объяснял он всегда тем, что родился в посёлке Боровое на севере Казахстана. Говорил, озёра там глубокие, горы высокие, леса хвойные, воздух чистый — рай, одним словом, и даже лучше. Потом армия, институт, работа, Москва.

На поминках жена Ивана Трофимовича, в состоянии вдовы уже, всё гадала вслух и со слезами, что означали последние слова его «Тебя-то я не посчитал, родненькая». Случилось это рано утром. Услышав тревожные хрипы, она подошла к мужу, склонилась над ним, а он посмотрел на неё ласково, улыбнулся едва заметно, произнёс эти самые загадочные слова и умер. «Родненькая» — понято, это было его любимое обращение к жене. А вот, почему он её не посчитал, так и осталось тайной.

А ничего таинственного и не было в том, если знать, кого же считал Иван Трофимович всю ночь перед смертью. Женщин он считал. Тех, с кем у него было. До боли напрягал память и считал. Не по порядку, конечно, а по тому, что всплывало по времени, по событиям, по случаям. Драматических ситуаций, связанных с любовными похождениями, у него не было. Ибо человеком он был достаточно осторожным, и голова у него была на месте, как и всё остальное. Но не это главное. А то, что он всю свою долгую жизнь действительно любил только свою жену.

Никакого учения о христианском браке при этом Иван Трофимович не признавал и с самого начала семейной жизни сохранять верность жене не собирался. А с кем, сколько и как у него было до свадьбы вообще никого не касается. А после, рассчитывая, как повести себя, он взвешивал всё со всех сторон и вспоминал частенько, что сказал ему когда-то давно старый еврей в электричке: «Налево ходить по уму надо, никто ничего знать не должен. Встречайся, с кем хочешь, но жену не бросай. Я вот в лагере долго сидел, а жена честно ждала меня». Насчёт ума, огласки и бросания Иван Трофимович тогда в принципе согласился, а вот насчёт честного ожидания категорически нет.

И были на то у него свои основания. Так, например, девяносто седьмая по ходу его воспоминаний, проводив на выходные мужа-охотника за добычей в другую область, оставляла дверь в квартиру открытой для Ивана Трофимовича. Который терпеливо томился за домом в ожидании, когда погаснет свет в вожделенном окне. Девяносто восьмая сама спешно и радостно звонила Ивану Трофимовичу по случаю отъезда мужа-альпиниста в очередную экспедицию в Гималаи. А девяносто девятая предпочитала встречаться с Иваном Трофимовичем в поле за военным городком. Причём не под стогом сена, а на нём. И специально в те дни и часы, когда у мужа-лётчика полёты были. Да ещё напевая страстно и с издевательским восторгом «…следить буду строго, мне сверху видно всё — ты так и знай!»

К рассвету девяносто девять женщин Иван Трофимович кое-как насчитал. Но ему сто хотелось. Для достойного подтверждения того, что прожил он на этом свете не зря. Пусть, дескать, другие мужики завидуют. «Вспомню последнюю и помру, — думал он, задыхаясь. — Ну, кто же она, кто, почему не является?» Тут и подошла к нему его родненькая…

* * *

Криминальный поцелуй

Почти все как-то вянут, кукожатся утром после честного и желанного свидания на одну ночь. Глаза виновато отводят, смотрят куда-то мимо, спешат поскорее исчезнуть, будто грех какой совершили. Спасибо друг другу не скажут, не спросят о самочувствии, кофе не попьют вместе. Не пожелают удачи и не намекнут даже на возможное продолжение знакомства. А у этих всё наоборот.

— Я провожу тебя до остановки, — сказал он.

— Хорошо, — согласилась она.

Вышли на Пролетарскую. Раннее воскресное утро. Тихо, безлюдно. Нормальные люди спят ещё. А ненормальные, типа вот этой маленькой сгорбленной старушки с двумя сумками, стоят и ждут первого трамвая. А сумки большие, туго забитые чем-то и не застёгнуты даже от избытка содержимого.

Зная, что предстоит скорое расставание и, не зная, что будет с ними дальше, он нежно поцеловал девушку в губы.

— Безобразие! — прервала сладостное мгновение старушка. — Ни стыда, ни совести! При всём честном народе! Ай-я-яй!

— А честной народ это вы? — поинтересовался парень у старушки. — Никого же нет.

— А я что, не человек, что ли!

— А не на барахолку ли намылился этот честной человек?

— А ты почём знаешь?

— А чего тут знать-то. Вон он утюг ржавый из сумки торчит. Ни стыда, ни совести!

— Сам ты ржавый! — отмахнулась старушка. — С такой пенсией и трусы рваные продавать понесёшь.

— Неужели купят?

— Купят, — заверила старушка. — Мигранты всё купят. Я вон сорок лет в школе учительницей отработала, а денег и мне ни на что не хватает. Соседи избавятся от чего-нибудь, я и везу на рынок. Всё лишняя копеечка.

— А самой вам сколько лет?

— Восемьдесят пять.

— Ого! — воскликнули в голос молодые люди. — Как же вы там одна, бабуля?

— Почему одна! — с достоинством возразила старушка. — У нас там коллектив.

— Коммунистического труда?

— Ну, посмейся, посмейся, коли шибко охота, — беззлобно заметила старушка. — Мы там праздники отмечаем, дни рождения, Зимой выпьем, бывает. Для сугреву, как говорится.

— Песни про Ленина поёте, наверно? — и парень запел, вытянув правую руку вперёд, как на памятниках вождю. — Ленин всегда живой. Ленин всегда с тобой. В горе, надежде и радости.

— Дурачок ты! — обозвала парня старушка и обратилась к его спутнице. — Как ты с ним живёшь только?

— Вот так и живу, — отшутилась девушка. — Люблю потому что.

В этот миг за дальним поворотом послышался стук трамвая, на рассвете далеко его слышно.

— Можно? — попросил разрешения у старушки парень, прижимая к себе девушку.

— Да целуй уже. Только сумки помоги поднять.

Поцеловав подружку и шепнув, что позвонит, парень галантно помог ей войти в вагон, затем легко поднял увесистые сумки и вместе со старушкой поставил их на пол, подальше от двери, отступил немного назад, и трамвай поехал. Но девушка успела всё же грустно улыбнуться на прощание. Парень-то оказался добрым и с юмором. Чего так не хватает многим мужчинам.

Я думаю, они встретятся ещё и обязательно вспомнят, сколько бы лет не прошло, свой криминальный поцелуй на остановке, за который их отчитала старенькая учительница со ржавым утюгом.

* * *

Свидание с королевой

1965 год. Москва. Пятница. Время 16.15. Иду с завода после укороченной смены для рабочих, обучающихся в вечерней школе. Через дорогу от проходной кинотеатр. Взял билет на 16.30. Название фильма не помню. Очень пожилая контролёрша проверила, пропустила, ничего не сказала. В просторном фойе люди спокойно ходят, портреты артистов разглядывают. Двери в зал открыты, свет горит, и там уже сидят зрители, совсем немного, правда. Звучит звонок, захожу, сажусь на своё место. Двери закрываются. Люстры гаснут. Всё, как обычно. Но дальше… Засветился экран, на нём какой-то мужик, спиной к камере, отъезжающий паровоз, на ступеньках вагона какая-то тётка с растрёпанными волосами, которая истошно кричит этому мужику: «Прощай, Федя!» «Прощай, моя королева», — трагическим тоном произносит мужик, не оборачиваясь. Паровоз с дымящей трубой удаляется в маленькую точку посредине экрана, из которой, всё увеличиваясь, наезжает на зал большое слово «Конец». Длилось это зрелище минуту, не больше. Включили свет. Ну, думаю, сапожники, с обратной стороны плёнку зарядили. Ладно, подождём. Но, что я вижу — зрители все встают и молча дисциплинированно направляются к выходу из зала, в углу возле сцены. И я встал, оглянулся, позади меня уже никого нет, я один остался, двери в фойе закрыты. Помешкал чуть и тоже вышел. Стою на другой улице, за кинотеатром уже, и гадаю, что за случай такой. Пару раз провернулся на месте и в полном недоумении потопал, куда и не надо было пока. Через минут десять, однако, я решил вернуться и выяснить, за что же я отдал целых 50 копеек. Даже матюкнулся про себя, как умел. Тем более, что я тогда уже мечтал стать назойливым адвокатом. Вернулся, выяснил. Оказывается, в кинобудке перед самым концом предыдущего сеанса вырубили электричество. Кто-то из зрителей ушёл, а кто-то остался досмотреть, так как им пообещали быстро устранить неполадки. Вот я и попал в число этих недосмотревших свой фильм зрителей.

— Оставайся на следующий сеанс, — предложила контролёрша. — У меня всегда есть в запасе одно свободное место на всякий случай.

— Нет уж, спасибо, — ответил я. — В 18.30. у меня тут рядом свидание со своей королевой.

— С какой ещё королевой? — удивилась добродушная сотрудница советского кинопроката.

— С настоящей, — уточнил я. — Магомаевской.

Моя королева явилась вовремя. Молоденькие фрезеровщицы тогда не позволяли себе опаздывать на встречу с парнем. Особенно слегка рыженькие, с чудными веснушками, искренней улыбкой и преданным взглядом.

* * *

А я почём знаю

Кабинет судьи в одном из районных судов Москвы. Собеседование в порядке подготовки дела к судебному разбирательству.

— И как долго ваш муж пьёт? — спросила судья, миловидная дама с плохо скрываемой иронической ухмылкой на благородном лице.

— Несколько лет уже, — ответила истица, на вид затюканная бытовыми заботами женщина средних лет. — Как начал пить, так остановиться не может. И всё за нашу победу, говорит. Когда победим, тогда брошу.

— Так, ответчик, — обратилась судья к мужу истицы. — Поясните суду, почему вы каждый божий день закладываете?

Но ответчик в ответ изобразил лишь нечто похожее на равнодушный взмах руки, промычал что-то запойным голосом и нервно почесал взъерошенный затылок.

— Он же спился совсем, — жалобно всхлипнула истица. — Вы же сами видите.

— А дети у вас от него?

— От него, конечно. Здоровых мужиков у нас в доме давно нет, одни старики никудышные остались.

— Ладно, хоть старики, — заметила судья. — Я вон в особняке живу, так даже поговорить не с кем. Тишина, как на кладбище. Вздрагиваю только, когда шишка на крышу с дерева упадёт.

— А что, правда, тошно одной? — забеспокоилась вдруг истица.

— Хоть в петлю лезь! — решительно заявила судья. — Но это лирика. Так мы разводимся или нет?

— Я уж и не знаю теперь, — вместо подтверждения своего требования поделилась сомнениями истица. — А нельзя его без развода просто наказать по всей строгости закона?

— За что? — искренне удивилась судья. — За то, что пьёт за нашу победу? И по какому такому закону? Вы что, хотите, чтобы с меня мантию сняли?

— Нет.

— А чего вы тогда хотите?

— Неужели не догадываетесь? Он ведь ничего не может.

— Догадываюсь, — ответила судья. — Но это обстоятельство к делу не относится.

— Ещё как относится, — возразила истица.

— Хорошо, пусть так, — согласилась судья. — Но я должна выслушать ответчика, а он мычит. Поэтому подготовку к разбирательству вашего заявления по существу я откладываю на неопределённый срок.

— И сколько же ещё он так пить будет?

— А я почём знаю.

* * *

Имена и судьбы

— И как вам жилось там? — спросил я очень старенькую соседку по дому, сидя с нею на лавочке во дворе напротив детской площадки.

— Весело, — ответила Екатерина Варфоломеевна. — Мы же молодыми были. Сказали, целину надо поднимать, мы и попёрлись.

— Прямо из Москвы в Казахстан?

— Ну да, вызвали в райком комсомола, оформили путёвку и вперёд. Но это ладно. Я же там чуть замуж не вышла.

— Как это чуть?

— А ты не торопишься?

— Нет, посижу тут с вами на солнышке.

— Тогда слушай. Он с Украины был. Высокий такой парубок, как у них говорят. Звали его Анатолий. Привязался ко мне, как банный лист. Хотя там и бань-то нормальных не было. И всё бы ничего, да вот называл он меня специально не по имени, а только по отчеству. Фотография моя на доске почёта висела, он и прочёл. Подойдёт со мной к дружкам и говорит, вот познакомьтесь, это моя Варфоломеевна. Или полезет с поцелуями и говорит, дай-ка я тебя обниму, Варфоломеюшка. Мне восемнадцать лет, а он ко мне будто к тётке на базаре обращается. Скажет и ржёт, как дурак. Такое, видите ли, отчество у меня смешное.

— Ну и вы бы его по отчеству называли в отместку, — предложил я вариант поведения.

— Обидеть боялась, — вздохнула старушка. — Да и отчество его я не знала, на кой оно мне. Любила просто и всё.

— Понятно. А замуж-то почему не получилось?

— Ты слушай и не перебивай. Поехали мы прямо со стана в посёлок расписываться. А перед тем, как подписи поставить, регистраторша и спрашивает Анатолия, согласен ли он, Ананий, взять в жёны Екатерину. А он, как ни в чём ни бывало, отвечает, согласен. Представляешь. Я очумела прямо. Какой ещё Ананий, спрашиваю. А он объясняет, что это он по жизни Анатолий, а по документам Ананий. Такое, мол, родители ему имя дали. Ах ты, паразит, говорю. Варфоломеевна, значит, смешно, а Ананий лучше. Это что, говорю, получается, дочку мою, например, будут звать Ананьевна. Нет уж, сказала я твёрдо, проваливай, дорогой, с таким именем, куда подальше.

— А потом?

— Потом я домой вернулась. Но замуж так и не вышла.

— А дочка откуда? И внучка у вас есть, и правнучка. Я же их знаю.

— От другого мужчины, которого я совсем не любила. Зато имя у него было шикарное.

— Какое?

— Ну ты же говоришь, что знаешь нас всех.

И в этот момент, выйдя из подъезда, подошла к нам дочь Екатерины Варфоломеевны, пожилая женщина восточной наружности.

— Добрый день, Татьяна Алтынбековна! — поздоровался я.

* * *

Фигуральная любовь

Помню, лет четырнадцать мне было. Сидим за столом в гостиной большой московской квартиры: я, отец, мать, сестра, её жених Петя, его друг Сева и невеста друга Юля. И ещё с нами были: кот Васька на коленях у отца, попугай Попка в клетке на шкафу и бабушка Клава на кухне. Все, кроме меня, кота и бабушки изрядно пьяненькие уже по случаю просто встретились, воскресенье, солнышко, салатики, пельмени, пироги с яйцами, зефир в шоколаде и тому подобное.

— Ну, дочка, так ты выходишь замуж за Петю или нет? — спросил отец, выпив один и без тоста очередную для себя рюмку водки.

— Нет, — решительно и гордо, будто отрекаясь от старой веры, ответила сестра.

— Почему? — удивился отец и положил солёный огурчик обратно в банку.

— Потому, что я люблю Севу.

— А Сева кого любит? — спросил я, чтобы прервать наступившее молчание.

— А я люблю Юлю, — ответил Сева.

— А Юля кого любит? — снова спросил я подстрекательски.

— А я люблю Петю, — ничуть не подыгрывая моему шутливому тону, ответила Юля.

— А Петя кого любит? — деликатничать я уже не стал из принципа, да и любопытно же было.

— А я тоже люблю Севу, — ответил Петя и быстро выпил стоящий перед ним полный фужер вина. — Не подумайте ничего плохого. Просто я люблю его, как человека, и всё. Никого не люблю, а его люблю.

— Так это не треугольник, а загадочная фигура какая-то получается, — весело произнёс я, не оценив тогда по малолетству всю глубину объявленных вслух сокровенных признаний.

— А ты-то сам кого любишь? — неожиданно спросила меня мать.

— Папу, — не раздумывая ответил я, видя, как отец мрачно упёрся взглядом в одну точку. И тут же спросил его: — А ты кого любишь, пап?

— А я Ваську люблю, — буркнул отец, поглаживая кота, а тот взял вдруг и перепрыгнул на колени к матери.

— Понятно теперь, кого Васька любит, — сказал я. — А ты, мама, кого любишь?

— А я бабушку Клаву люблю.

— Бабуль, а ты кого любишь? — крикнул я в кухню.

— А я вон Попку люблю, — заходя в комнату с большим чайником, спокойно ответила бабушка.

— А ты, Попка, кого любишь? — обратился я к попугаю.

— Попка хороший, — невпопад ответил попугай игрушечным голосом и, подозрительно взглянув на кота, громко добавил, — А Васька дурак.

* * *

Логика олигарха

Он был оттуда — из девяностых: суетился, рисковал, выдумывал, пробовал, учился, терпел, создавал, торговал, добывал, строил, обманывал, прятался, притворялся, друзей растерял, семью не сберёг. Но никогда при этом ни о чём не жалел, не унывал и всё время мечтал. А мечта его сводилась к одному — стать богатым.

И стал ведь, к пятидесяти годам. Денежки за сдачу коммерческих помещений поступают, проценты по разным вкладам тикают, за рубежом кое-что имеется, квартира в центре Москвы, дом под Балашихой. А дом-то какой, туристов водить можно: колонны, картины, люстры, рояль, бассейн, биллиард, бультерьер и домработница.

Именно с этой домработницей он познакомился специально. Выследил её в музыкальной школе, пришлось как-то самому явиться туда по акции своего благотворительного фонда. Обглядел молодую учительницу со всех сторон и твёрдо решил, что такая здоровая и постоянно манящая к себе женщина под боком не помешает. Приставать к ней можно будет, когда захочется, без лишних приключений и обязательств. А хотелось ему почти всегда, сам порой удивлялся этому.

И сыграл он свою партию любителя музыки и порядочного мужчины, как по нотам. Ни с каким сопротивлением морального или иного характера он не столкнулся. Деньги определили всё. Однако через полгода воскресным утром возник у него в доме шибко взволнованный муж этой самой домработницы. Который, как выяснилось, был абсолютно убеждён, что жена его получает очень хорошие деньги не только за то, что кофе варит и пыль протирает. Хотя в действительности на пыль она могла не обращать никакого внимания.

— Я против! — заявил ревнивец с видом участкового полицейского. — Думаете, если вы богатый, то все женщины ваши. А вы не учитываете, что у чужой жены муж есть, ребёнок маленький. Не всё продаётся, господин олигарх. Так что, увольняйте. Она сюда больше не придёт.

— Погоди, — успокоил его «олигарх». — Давай рассуждать логически. Вот несколько посылок или вопросов. Ты доволен зарплатой жены?

— Допустим.

— Супружеские отношения у вас продолжаются?

— Допустим.

— С сынишкой всё в порядке?

— Допустим.

— «Ладу» на «Мерседес» менять собираешься?

— Допустим.

— Да это не «допустим», любезный, а замыкание терминов в бесспорное заключение о наличии положительных данных. Ты знаком с формальной логикой?

— Конечно.

— Тогда продолжаем. Жена твоя возвращается домой вовремя?

— Да.

— В хорошем настроении?

— Да.

— Выходные она дома?

— Да.

— Дачу начали строить?

— Да.

— Это не просто «да», любезный, а обобщающее отрицание в форме среднего заключения об отсутствии семейных проблем. Так?

— Выходит, что так, — наморщил лоб муж домработницы.

— Теперь между нами, — вкрадчивым тоном предупредил хозяин роскошного дома. — Лет мне уже много, здоровье ни к чёрту, и для баб я давно мертвец. Соблазнять чьих-то жён мне ни к чему. Раньше я девок себе заказывал, на час или на ночь. Зашла в ванную, вышла, обслужила и с глаз долой. А твоя жена у меня работает, пашет по-чёрному, понимаешь. Как крепостная у барина. Она в моей ванной не моется, а чистоту в ней наводит. Потом бельё стирает, полы драит, мусор выносит, цветы поливает, собаку кормит, ногти мне подстригает. Ты ногти на моих ногах видел?

— Нет, — честно признался муж домработницы.

— И не надо, — с брезгливым выражением лица, предостерёг щедрый работодатель. — За такую мерзкую процедуру я твоей жене отдельно плачу. И как вот ты себе это представляешь. Она ухайдакается за день до полного изнеможения, посидит устало на кухне, потом подходит ко мне в фартуке замызганном, с мылом хозяйственным, с порошком стиральным, с ведром помойным, с вантузом в руках, а я, значит, к ней приставать начинаю. Не хочу, не могу, но пристаю. Так, что ли? Где логика-то, сам посуди!

— Согласен, нету.

— Вот и не забивай себе голову разными бесполезными фантазиями. Как работала твоя жена у меня, так пусть и работает, пока силы есть. Всё равно таких денег она нигде больше не заработает. Давай лучше выпьем за знакомство.

— Извините, я за рулём.

— Тогда прими от меня подарок, дома с женой выпьете, — ободряюще улыбаясь, произнёс «олигарх» и вручил незваному гостю бутылку дорогущего коньяка. — Учись рассуждать логически.

* * *

Брошка

Тридцать два года Руслану, а он один. Вне дома общения ему хватает, работа такая. И с женщинами у него всё в порядке, меняет их регулярно. А что, вся прелесть в разнообразии вкуса, как говорил Мопассан. А, может, и не говорил. Но дома Руслан всегда один. Поговорить не с кем, заботиться не о ком. И решил он завести маленькую собачку, какую ему всегда хотелось. И обязательно девочку. Чтобы одиночество скрашивала. Почитал Руслан объявления, позвонил и поехал выбирать. Эта заводчица русских той-терьеров жила в частном доме в подмосковной Малаховке. Когда выбежали в гостиную пять щеночков, он растерялся. Девчонок было четыре. Взял он одну — рычит, вырывается. И другая такая же вертлявая, и третья. А вот четвёртая, самая маленькая, песочного окраса с отливом, сама запросилась на руки. Смотрит на незнакомца глазками-смородинками, хвостиком виляет, лапками передними на ботинок встала. Поднял её Руслан, прижал к груди, да так она и прилипла. Как брошка с клеймом на животике, подумал он. Вот и пусть она будет Брошкой.

— А почему Хохотунья из Малаховки? — спросил он у заводчицы, заглянув в ветеринарный паспорт.

— Да это просто для регистрации, — ответила женщина. — А дальше можете звать свою собачку, как хотите.

— А я уже придумал как, — уверенно заявил Руслан. — Брошка.

— Подходит, — согласилась заводчица. — Вон она как прижалась к вам. Только будьте внимательны, тойчики очень не любят шума. Гром, например, салюты и другие подобные звуки. Пылесоса может испугаться или громкого крика. Такая вот у них эмоциональная нестабильность. Бывает даже, на малейший шорох лаять начинают и не сразу успокаиваются. Зато умницы и никогда ничего не забывают. Берегите её.

И зажил Руслан дальше с Брошкой. Любили они друг друга действительно так, как ни в сказке сказать, ни пером описать. А я и пытаться даже не буду. Потому, что это не сказка и потому, что собачью любовь словами выразить невозможно. Замечу только, что дела свои Брошка делала с первого же дня в прихожей на газетке или на прогулке. Спала она исключительно с Русланом, где-то у него под боком или в ногах. Других людей и собак она к себе не подпускала. Хозяин был для неё всем на свете.

Через год Руслан решил отметить свой день рождения дома. Не один, конечно. И пригласил он в гости некую Альбину, коллегу из своего риэлторского агентства. А вдруг он на ней остановится, тридцать трио года всё-таки, возраст знаковый. С Альбиной у него ничего ещё не было по той лишь причине, что на работу он принял её всего пару недель назад. Она, разумеется, согласилась и сказала, что принесёт чего-нибудь вкусненького.

И принесла — пиццу из Перекрёстка, что напротив. Сели за стол на кухне. Брошка, как обычно, на коленях у Руслана. Когда он за компьютером, она тоже на коленях. Скомкается и посапывает себе.

— Ну что, Руслан Олегович, за ваш день рождения! — предложила Альбина и подняла бокал шампанского.

В этот момент Брошка вдруг встала и протянула мордочку к тарелке с пиццей. Незнакомый запах её увлёк, что ли?

— Куда! — истошно закричала Альбина и даже ногой топнула. — Фу, дрянь такая!

Брошка тут же ослабла как-то, посмотрела на Руслана преданным взглядом, вздрогнула судорожно, вытянулась у него на коленях и умерла.

Похоронил Руслан свою маленькую собачку в ближайшем лесу. А помянул он её уже дома, один. Выпил и заплакал.

* * *

Вот, блин!

Две сестры из Сочи, окончив среднюю школу, уехали в Москву. Одна быстро женила на себе состоятельного эфиопа, родила ему чернявого малыша и жила себе припеваючи в Раменках. Муж со временем почти вовсе перестал приезжать в Россию, подросшего сына забирал часто к себе в Африку, и сестра эта, ничему и нигде не выучившись, вела довольно свободный и разнообразный образ жизни. А другая сестра, окончив МГУ, затем аспирантуру, нуднейшим образом трудилась в каком-то НИИ растениеводства. Замуж не вышла, ни с кем не встречалась и совершенно естественно к сорока годам превратилась в старую деву с черепашьей наружностью.

И тут вдруг умирает в Сочи их мать. И старая дева остаётся жить в своём родном городе с твёрдым намерением обрести женское счастье. Тем более, что это не тот город, где можно разгуливать по улица в хмуром одиночестве. Тут все ходят парами, демонстрируя, что жизнь у них в полном ажуре. И кандидатка наук решила пригласить к себе домой весьма серьёзного на вид мужчину из Сыктывкара, который заговорил с ней в летнем театре на концерте Евгения Петросяна. При этом, не сознавая, что совершает трагическую ошибку, она спросила у него, чем его угостить. И он прямо так, добродушно улыбаясь, ответил, что очень любит блины с маслом.

И вот стоит наша образованная дама за час до визита драгоценного гостя у плиты и гадает, а как же их печь-то, блины эти проклятые. Никогда раньше не пекла, и мать в своё время не научила. А позвоню-ка я, думает, соседке по этажу, та всё знает. И та, бывшая таксистка из Владивостока, пышнотелая и хитроглазая здоровячка под пятьдесят, действительно всё знала. Как, например, вовремя выйти замуж за старого сочинца, который благополучно умирая, оставляет вдове квартиру в центре города.

— Эльвира Илларионовна, — обращается к ней по телефону озабоченная кулинарным искусством и предстоящим свиданием старая дева. При этом первый блин на сковородку, как указано в интернете, она уже положила, испуганно уставилась на него и, что говорит, понятно ли другим, не соображает совсем. — Ко мне сейчас мужчина должен прийти. Скажите, пожалуйста, а его надо переворачивать?

— А он инвалид у тебя, что ли? — удивляется соседка.

— Кто инвалид?

— Да мужик твой.

— Ой, извините, я про блин спрашиваю. Вот не знаю, как блины испечь. Он попросил.

— Я знаю. Сейчас подойду.

Через полчаса, когда расфуфыренная помощница допекала последний блин, то есть в самый неподходящий момент, как оказалось, и появился на пороге сыктывкарский гость с бутылкой коньяка и букетиком цветов. И сразу на кухню, в пучину обалдевающего блинного аромата. И как же только он ни хвалил вмиг сбросившую замызганный фартук Эльвиру Илларионовну, какие же только комплименты он ни высказывал в её адрес. А та хихикала, жеманилась, колыхалась и успела-таки шепнуть ему что-то завлекающее на ушко перед уходом. Ещё через полчаса и он исчез. Все блины под коньячок умял и исчез, будто и не было его вовсе.

А утром, они встретились на лестничной площадке. Любитель блинов как раз выходил из квартиры Эльвиры Илларионовны. От серьёзного вида его и следа не осталось. Скукожился как-то, буркнул чего-то и через ступеньку помчался вниз.

* * *

Северное сияние

Давно это было. В те далёкие уже времена, когда, переезжая, люди забирали с собой весь свой скарб, вплоть до шатающейся табуретки.

Итак. Новый район столицы, новый добротный дом. Большая грузовая машина, пятитонный контейнер. Мебели и прочего имущества под самую крышу. Шофёр в кузове возле открытого контейнера. Задний борт кузова опущен. Один грузчик стоит рядом с машиной, а другой беседует с хозяйкой багажа, очень симпатичной молодой женщиной.

Бригада грузчиков выезжала тогда по адресу согласно наряду, в котором указывалось количество мест и наименование предметов. Соответственно этому производилась оплата услуги при оформлении заказа. Размер оплаты зависел также от удалённости района, высоты этажа и наличия лифта. От общей суммы заказа рассчитывалась официальная зарплата грузчиков. Но она получалась настолько унизительной, что ни один уважающий себя мужик за такие деньги близко не подошёл бы к машине с контейнером.

Люди всё понимали, и очень редко кто оставлял тогда грузчиков без дополнительного вознаграждения. Старички и те обычно бутылку водки подсовывали. Тем более, что на месте, при доставке груза, обязательно что-нибудь для законного вымогательства да обнаруживалось. То содержимое вообще не то, то запрещённые к перевозке материалы, то горы неупакованной посуды, то автомобильные колёса надо сразу в гараж отнести, то живой таракан в каком-нибудь кухонном ящичке притаился, а грузчики усатых насекомых таскать не подписывались. Если заказы попадались солидные или трудиться приходилось дотемна, то вознаграждения за месяц складывались в весьма достойную кучку. За год можно было и на «Запорожец» накопить. Правда, здоровье при этом страдало существенно. Поднять несколько раз вдвоём «балалайку» и переместить её на высокий этаж без лифта — визит к проктологу в будущем обеспечен. А большим составом поднимать тяжёлые грузы или попеременно — денежек меньше получалось на каждого.

Саша Чёрный был молодым и сильным. Если поднял на плечи телевизор или взвалил на спину холодильник, то ни за что не уронит их. Никто из постоянных сотрудников контейнерной станции не знал, кто он такой и откуда он брался последние годы на период с июня по октябрь. Трансагентство присылало его и всё, как временного рабочего. И звали его все именно так, по-свойски, Саша Чёрный. Кто-то думал, что он сидел, кто-то думал, что он от алиментов скрывается. А кто-то ничего не думал, а просто старался быть рядом с ним. Самые выгодные заказы почему-то всегда ему давали, и с клиентами он умел ладить — доплачивали без конфликтов и благодарили ещё на прощание. Со стороны неотёсанный работяга вроде, в штормовке и кепке, а разговаривал с интеллигентными людьми на равных. Один раз известная на всю страну актриса даже в гости его пригласила. Он приглашение принял и несколько раз поздравил её с новосельем. Открыв для себя при этом любопытный феномен — на экране женщины выглядят куда аппетитнее.

А далее уже собственно о том, что же произошло. Привожу дословно предварительную беседу между Сашей и хозяйкой багажа.

— Зовут меня Александр, а вас?

— Инга.

— Чудесное скандинавское имя. Смотрю на вас и северное сияние вижу. И ещё я вижу, что в контейнере пианино, а в наряде его нет. Что делать будем?

— Не знаю.

— А кто заказ оформлял?

— Муж.

— А он знал о «балалайке», извините, о пианино?

— Знал, конечно.

— Тогда он просто решил сэкономить. Потому, что за пианино заплатить надо было отдельно. Потом, в наряде указана всего одна коробка с книгами, а у вас их больше десятка. Вон они и все с пометкой «литература».

— Да, это я сама писала.

— А куда вам столько книг, они же тяжелее кирпичей?

— Но я не могу без книг.

— Вообще не можете?

— Вообще не могу.

— А вы устройтесь в библиотеку работать и целыми днями рядом с ними будете.

— Я и так уже там работаю.

— А в какой, если это не военная тайна?

— В самой большой.

— Даже если больше некуда, то всё равно столько коробок с книгами у нас в наряде не значится. И как нам поднимать их, все руки порезать можно. Потолще чем-нибудь нельзя было перевязать, что ли?

— Извините, не учла.

— Да я-то извиню, но как с оплатой быть. Муж ваш и на книгах сэкономил. Плата ведь за каждое место взимается.

— Ну, я готова заплатить, сколько скажите.

— Тогда идём дальше. В наряде указано, что первый этаж.

— Почему первый, квартиру нам на шестом дали. Все вещи туда надо занести.

— А лифт работает?

— Нет.

— Зашибись! А раньше работал?

— Когда раньше. Дом абсолютно новый, лифт ещё не подключили. Но мы ждать не можем, поэтому решили так заехать.

— Выходит, и на этом ваш муж сэкономил. За каждый этаж тоже отдельная плата берётся. Это обман государства, Инга. Причём, в крупном размере.

— Согласна.

— И грузчики в накладе остаются. Вот посудите сами. Если мы всё сделаем без поощрения, то мы же почти даром отработаем. Потому, что зарплата наша от суммы заказа зависит. Ради вас я готов горы свернуть, но ребят оставить без денег я не могу. Какой же я тогда бригадир.

— Всё ясно. Сколько?

— По тридцать рублей каждому. Итого, стольник.

— А с арифметикой у вас всё в порядке, бригадир?

— И со всеми другими науками тоже. Я, например, знаю, что стольник это должностное лицо. Но в нашем случае это сто рублей.

— Ладно, договорились. Только давайте быстрее, а то, не дай бог, муж подъедет.

— А что он у вас тигром в зоопарке работает?

— Хуже, в райкоме партии инструктором.

— Смешно.

— Мне не очень.

— Тогда вперёд.

Муж Инги действительно подъехал. Через час и точно в тот миг, когда шофёр грузовика закрыл пустой контейнер, а Инга открыла кошелёк, чтобы рассчитаться.

— Ты кого это благодарить собралась! — зарычал «тигр» на жену, выскочив из новеньких «Жигулей».

— Вот ребят, — испуганно ответила Инга. — Они всё сделали, как я просила. Даже мебель по своим местам расставили.

— Обойдутся! — отрезал муж Инги и выхватил у неё из рук кошелёк. — Это же быдло!

— Ты не прав, — попыталась возразить Инга.

— Замолчи, дура! — успел ещё раз рявкнуть партийный работник и, скрючившись от боли, повалился на тротуар.

— Это тебе за то, как ты с женщиной разговариваешь, — сказал Саша и подобрал кошелёк, который, падая, выронил муж Инги. — Не тигр ты, а козёл вонючий.

— Я посажу тебя, — едва отдышавшись, пробекал «козёл».

— А пока полежи тут маленько, удар в печень болезненный, — спокойно посоветовал ему Саша и обратился к Инге: — Отсчитайте мне сто рублей и мы уедем.

В возбуждении уголовного дела против грузчика Чернова Александра инструктору райкома КПСС было отказано в связи с отсутствием события преступления. Факта грабежа с применением насилия никто из свидетелей не подтвердил. На отказ повлияло и то, что дознаватель по делу решил, что ему, рядовому сотруднику милиции, вообще лучше не связываться с кандидатом юридических наук, преподавателем права в нескольких учебных заведениях, мастером спорта по боксу. Ладно бы ещё жена потерпевшего дала нужные показания, так она, наоборот, категорически заявила, что ничего подобного не было, и вообще попросила не называть её его женой, так как разводится с ним.

Библиотека имени Ленина. По широким ступенькам поднимается Саша Чёрный. Но работа над докторской диссертацией — не главная причина того, что с октября он почти каждый день является в это самое крупное в стране учреждение, собирающее и осуществляющее хранение произведений печати и письменности для всеобщего пользования. Пользование-то всеобщее, а завораживающее свечение верхних слоёв атмосферы видел там только он один.

* * *

Рога и копыта

Месяц назад поженились и на тебе — тёща разводится. Попросила зачем-то дочку приехать, будто без неё в загс не пустят. А дочка — жена моя, наивная и доверчивая, как ребёнок. На тринадцать лет моложе меня. Не знает ещё, какими мужики могут быть хитрыми и коварными. Заболтают, выпить дадут, попробовать вроде, угостят чем-нибудь вкусненьким, опять рюмочку, приобнимут слегка, а потом… Хорошо, что я у неё не такой. Никогда бы не стал приставать с плохими намерениями к незнакомой девушке.

Заходим, значит, на Казанском в купе, а в нём уже трое сидят. Молодые, здоровые, улыбаются по-армянски. Конечно, поезд ведь в Сочи идёт, где у них все свои. Один аж засиял весь. Вскочил, сумку с поклажей выхватил у меня, на полку поставил. А жену мою сладострастненько так на место усадил. Чуть ручку ей не поцеловал, иуда. Двое других тоже засуетились. А на столике, вижу, коньяк стоит, шоколадочка рядом.

Не помню я, как в метро очутился, как до Выхино доехал, как в квартиру вошёл. Откуда только берутся эти тёщи. Купаться она, видите ли, не может без супруга. С дельфинами может, а без мужа никак. А тот на балконе сидит с утра до вечера, курит, как паровоз. Чёрное море грязное, говорит. Как будто Белое чище. Вот что с ней сейчас происходит? Это я сейчас о жене уже. Содом и Гоморра! А впереди ночь. Боже ж ты мой, Калигула отдыхает! От армян этих всего ожидать можно. Те ещё петросяны. Так рассмешат, что не только рога, но и копыта вырастут!

Вот влип, так влип! Чёрт-те что в голову лезет. Несчастный я человек, кончился мой медовый месяц! А с ним, похоже, и жизнь моя. И всё из-за этой тёщечки злополучной. Представить страшно, что там сейчас в купе твориться! Закрыли дверь на защёлку и всё. После такого нам уже не быть вместе. Прощай, милая. Разошлись наши пути. Тебе — в вечный порок, а мне — в вечное разочарование. Напьюсь, точно напьюсь, как сантехник. Одну муть другою залью.

На следующий день звонок из Сочи.

— Ты почему не отвечаешь? — спросила она.

— А ты звонила? — ответил я вопросом и посмотрел на пустую бутылку.

— Несколько раз. С тобой всё нормально?

— Со мной да. А как ты доехала, как попутчики?

— Отлично. Очень вежливые ребята попались, врачи из Бурятии. На какое-то совещание в Рязань ехали. Через два часа вышли. А потом бабушка одна подсела и женщина, болтунья ужасная. Так и ехали втроём всю дорогу.

Они втроём, буряты втроём, а мне тридцать три уже. Возраст Христа. Я проповедовать должен, а не водку пить без причины и без закуски. Не ревность это, а чертовщина какая-то. Никогда больше не буду представлять себе то, чего сам не вижу. Вот смотрю в зеркало и не вижу пока никаких рогов с копытами.

* * *

Вставай, дед!

— А ну-ка, дедушка, станцуй нам, как ты умеешь, — попросила бабушка в субботу вечером, чтобы рассмешить слегка приболевшую внучку, которая училась в первом классе.

— А я никак не умею, — заартачился дед.

— Вставай давай! — приказала бабушка. — Не догадываешься, что ли, зачем.

И грузный, приземистый, седовласый дед, абсолютно лишённый ещё с младенчества каких-либо способностей к танцевальным телодвижениям, встал из-за кухонного стола и начал страстно изображать некий плясотряс или трясопляс в виде несуразного дрыгоножества и тщетных попыток продемонстрировать хореографическую гибкость в районе полностью отсутствующей талии.

— Э-э, кумаба-кумба-кумба-кумбанчеру, — и запел ещё при этом, не успевая вилять привередливым задом в такт зажигательной мелодии. — Э-э, бонга-бонга-бонга-бонгасэру!

На громкие звуки и топот из комнаты тут же выскочила Мышка, рыженькая такая собачка, глянула испуганно на хозяина, хвост поджала и убежала обратно от греха подальше.

Больше минуты танцевал дед, сколько сил было. Очень уж он хотел, как и бабушка, чтобы внучка не разболелась. Она же у них одна.

— А что это за песня? — нахохотавшись вдоволь вместе с бабушкой, поинтересовалась внучка.

— Не знаю, — ответил дедушка, едва отдышавшись. — В детстве слышал несколько раз по радио. Латиноамериканская какая-то. Я вот только эти слова и запомнил из припева. И то неточно.

На следующий день, в воскресенье, внучка проснулась совершенно здоровой. А после обеда за ней приехал папа. В понедельник ей надо было в школу. Она, папа и мама жили на севере Москвы, а дедушка с бабушкой на юге. А это очень далеко.

Перед тем как попрощаться дед и предложил внучке:

— А давай мы будем обращаться друг к другу по паролям. И знать их будем только мы с тобой.

— Как это? — удивилась внучка.

— Ну вот смотри. Вспомни вчерашнюю песенку. Я буду называться, например, Кумбанчеру, а ты Бонгасэру. И забьём эти зашифрованные имена в телефонах. Вижу, звонит Бонгасэру, значит, внучка. А ты видишь, Кумбанчеру, значит, дедушка. И представляться будем так. Стучу в дверь и говорю, Кумбанчеру, а ты отвечаешь, Бонгасэру.

Внучке такая выдумка понравилась. Так они и сделали.

Шло время. У жизни свои законы. Внучка взрослела. Дел и забот у неё, далёких от предков, всё прибавлялось. Бабушке с дедушкой оставалось лишь классы считать. Виделись они с любимой внученькой очень редко, в Новый год да в день рождения. Или в другой раз по исключительному поводу. А звонки вообще сошли на нет. Несказанно скучали они по ней, до глубокого уныния доходило. Сотовые телефончики остались в прошлом. Но абонента Бонгасэру дед в смартфон свой забил. А был ли Кумбанчеру в смартфоне внучки, он не знал.

И вот уже внучка школу оканчивает, а дедушка заболел. Ноги отнялись, особенно левая. Царапает её дед, массирует, но всё равно не чувствует. Врачи ничего не говорят. Да и что говорить, когда девятый десяток давно. Лежит дед на кровати и думает, не встать мне, наверно. И вдруг звонок. Посмотрел он на экран — Бонгасэру. Растерялся, опешил, чуть смартфон не выронил.

— Привет, Кумбанчеру!

— Привет, дорогая, то есть, извини, Бонгасэру!

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, лежу.

— Вставай давай!

— Сейчас встану.

— Всё, я завтра проверю. Пока!

— Э-э, кумаба-кумба-кумба-кумбанчеру, — запел дед, вставая, будто и не болел вовсе. — Э-э, бонга-бонга-бонга-бонгасэру!

Старенькая Мышка даже залаяла от радости. Бабушка из кухни поспешила. А дед и танцевать уже начал, упрямо пытаясь поизгибаться в талии и повилять задом.

— Что с тобой? — не веря глазам своим и невольно улыбаясь, спросила бабушка.

— Внучка позвонила и приказала, чтобы я встал, — задорно, по-молодецки ответил дед. — Эх-ма, тру-ля-ля!

* * *

Омар и Зигмунд

Сидят в кафе на Плющихе двое, давным-давно известные во всём мире личности. Один мыслитель, а другой психиатр. Одного зовут Омар, а другого Зигмунд. Вот Омар и говорит Зигмунду:

— Можно соблазнить мужчину, у которого есть жена. Можно соблазнить мужчину, у которого есть любовница. Но нельзя соблазнить мужчину, у которого есть любимая женщина.

— Красиво, — похвалил Зигмунд. — Но неправда. Если бы мужчина состоял исключительно из любящего сердца, то тогда бы он вообще ничего не делал. Мужчина не состоит только из чувства, это живое существо.

— И что из этого следует?

— А то, что он подвержен любым соблазнам в силу природной зависимости. Вот посмотрите на того мужчину, который сидит за столиком у окна. Видите, к нему подсаживается девушка. Говорят о чём-то. И я абсолютно уверен, что сейчас она его соблазнит.

— Сомневаюсь, — говорит Омар. — Видите, он недовольно махнул на неё рукой, и она уходит.

— А давайте спросим у него, почему, — предложил Зигмунд.

— Извините, — подойдя к мужчине, спросил Омар, который выглядел намного старше Зигмунда. — Почему вы прогнали её?

— Потому, что она совсем обалдела, — ответил мужчина. — Представляете, пятьсот баксов за час, а у самой прыщ на лбу.

— Скажите, а у вас есть жена?

— Есть.

— А любовница?

— Есть.

— А любимая женщина?

— Тоже есть, — признался мужчина. — А вы, собственно, кто такие?

— Ну что! — торжествующе воскликнул Зигмунд, когда они, оставив мужчину в покое, вышли на улицу. — Я же говорил, что всё происходит на подсознательном уровне.

— Но я же о людях, а вы о существах, — грустно заметил Омар. — Пойдёмте лучше посидим молча в тенёчке вон под теми тремя тополями.

* * *