Александр Посохов "В лучах славы" (книга)

Александр Посохов

В лучах славы

 Книгу эту автор составил из очень коротких рассказов в расчёте на любителей недлинной и юмористической прозы. Общее название книги повторяет название последнего рассказа.

Инстинкт собственника

Я не Аксаков и не Пришвин, но природу тоже люблю. Медведей там всяких, зайчишек, улиток и прочих козявок. Всегда готов пожалеть их, прийти на помощь или угостить чем-нибудь вкусненьким.

Однажды вот сидим с женой на берегу озера, недалеко от Москвы, рыбу ловим. Клёв обалденный.

— Я не могу больше, — говорит жена. — Руки устали. И ты заканчивай, куда нам её столько!

— А ты начинай чистить её, — предложил я. — Здесь ведь лучше, чем в мойке на кухне.

Села она на гладкий камень, позади кустики, за ними лес, и начала чистить. А я продолжаю ловить. Штук сто наловил ещё, прямо гора рыбы перед женой с ножичком. Ещё час проходит, и вдруг она как закричит, я чуть в воду не свалился.

Оборачиваюсь и вижу, длиннющий такой уж от жены отползает с окуньком нашим в пасти.

— Ах ты, гад желтоухий! — воскликнул я и смело погнался за пресмыкающимся. Он к кустам, а я наперерез, он вправо, а я влево. И так отхлестал его удилищем по башке, что он и рыбку выронил и части туловища перепутал. Потому как вперёд хвостом за корягу спрятался. Вот пусть сидит там и думает, можно чужую добычу воровать или нет. Инстинкт собственника никто не отменял. А природу я сильно люблю, и флору и фауну.

* * *

Омар и Зигмунд

Сидят в кафе на Плющихе двое, давным-давно известные во всём мире личности. Один мыслитель, а другой психиатр. Одного зовут Омар, а другого Зигмунд. Вот Омар и говорит Зигмунду:

— Можно соблазнить мужчину, у которого есть жена. Можно соблазнить мужчину, у которого есть любовница. Но нельзя соблазнить мужчину, у которого есть любимая женщина.

— Красиво, — похвалил Зигмунд. — Но неправда. Если бы мужчина состоял исключительно из любящего сердца, то тогда бы он вообще ничего не делал. Мужчина не состоит только из чувства, это живое существо.

— И что из этого следует?

— А то, что он подвержен любым соблазнам в силу природной зависимости. Вот посмотрите на того мужчину, который сидит за столиком у окна. Видите, к нему подсаживается девушка. Говорят о чём-то. И я абсолютно уверен, что сейчас она его соблазнит.

— Сомневаюсь, — говорит Омар. — Видите, он недовольно махнул на неё рукой, и она уходит.

— А давайте спросим у него, почему, — предложил Зигмунд.

— Извините, — подойдя к мужчине, спросил Омар, который выглядел намного старше Зигмунда. — Почему вы прогнали её?

— Потому, что она совсем обалдела, — ответил мужчина. — Представляете, пятьсот баксов за час, а у самой прыщ на лбу.

— Скажите, а у вас есть жена?

— Есть.

— А любовница?

— Есть.

— А любимая женщина?

— Тоже есть, — признался мужчина. — А вы, собственно, кто такие?

— Ну что! — торжествующе воскликнул Зигмунд, когда они, оставив мужчину в покое, вышли на улицу. — Я же говорил, что всё происходит на подсознательном уровне.

— Но я же о людях, а вы о существах, — грустно заметил Омар. — Пойдёмте лучше посидим молча в тенёчке вон под теми тремя тополями.

* * *

Горчица с икрой

Новогоднее застолье. Семья Громовых с улицы Новая Басманная пригласила в гости давних своих друзей — семью Гиршиных с улицы Старая Басманная. Громовы считали себя русскими, хотя кого только не намешано было в их родах и по жене и по мужу. А Гиршины считали себя евреями, хотя в целом по предкам, даже со стороны жены, со стопроцентным доказательством это тоже не подтверждалось. Дети их выросли и отмечали праздники уже сами по себе.

— Холодец у тебя сегодня просто бесподобный, — похвалил вдруг жену Василий Петрович.

— Куда ж ты столько горчицы положил? — удивилась она.

— А я люблю её и могу сколько угодно съесть.

— Прямо без мясного, в чистом виде, — шутливо добавил Арон Шаевич.

— А что, целую столовую ложку запросто съем и даже не поморщусь.

— Не верю.

— Спорим?

— Спорим. На что?

— На банку икры.

— Согласен. Дамы, вы свидетельницы.

После этого Василий Петрович действительно взял ложку, выдавил на неё из тюбика приличную горку горчицу и, театрально причмокивая, съел её. Конечно, ему было ужасно плохо, во рту всё заполыхало, глаза заслезились, но… спор есть спор.

— И где ты деньги на икру возьмёшь? — спросила жена Арона Шаевича.

— Не вижу ничего особенного, — вместо прямого ответа заявил вдруг её муж. — Я тоже так могу.

— Попробуй, — предложил Василий Петрович.

— И пробовать нечего, — сказал Арон Шаевич и в точности повторил всё то, что сделал с горчицей Василий Петрович.

Когда прощались, то перед самым уходом жена Василия Петровича спросила жену Арона Шаевича, да так, чтобы мужья слышали это:

— Сара, а ты не знаешь, зачем наши умные мужчины по ложке горчицы съели?

— Откуда я знаю, Наташа, — пожала плечами жена проигравшего спорщика. — Главное, что никто никому ничего не должен.

* * *

Никаких кобелей

— Никаких кобелей! — отрезал главный «таксист» столичного общества охотников. — Пока ваша Ася в нору за лисой не полезет, вязать её категорически запрещаем.

— Ну мы уже несколько раз на притравке были, — взмолился Серёга, здоровенный мужик средних лет, хозяин вертлявой таксы очень редкого кофейного окраса. — Не хочет она без меня лезть в эту подозрительную дырку. А я как туда вместе с ней залезу?

— Я, конечно, ценю ваш юмор. Но и вы нас поймите. Мы продали вам элитную собаку с импортной родословной и нам надо довести её до соответствующих кондиций. А потом уже повязать её с таким же избранным самцом и получить от неё достойное потомство.

— Но ей уже два года, — не унимался Серёга. — По человеческим меркам она скоро в старую деву превратится. А с какой страстью она на пёсиков разных смотрит, вы бы только видели. Течка ведь у неё в самом разгаре.

— Я всё видел и знаю, кто на кого и как смотрит. Я тоже человек.

— Значит, не пожалеете?

— Нет.

— Тогда вы не человек.

— А кто?

— Бюрократ собачий.

С тем и вышел Серёга из общества. Идёт, Аську на поводке коротеньком держит, и думает: «И на кой чёрт я с этой конторой связался. Да мы и без неё повяжемся. На охоту мы не ходим, охотничий билет нам не нужен. И лиса какая-то драная нам не нужна. Вот встретим кобелька по своей породе и всё, будем рожать».

И встретили. Через полчаса буквально, по дороге домой. Издалека заметили в одном из попутных дворов. Подошли, познакомились. Упитанного такого чёрного кобеля звали Лёвушкой, а хозяина Федя. И лет этому Феде, оказалось, столько же, как Серёге, а вот Лёвушке его уже целых четыре года. Рассказал Серёга Феде о своей навязчивой проблеме, и они быстро договорились о главном: одного из щенков хозяин Лёвушки заберёт первым по своему выбору, даром, как и положено.

И тут же все четверо поднялись к Феде в квартиру на четырнадцатом этаже. Жена Федина, по его словам, куда-то давно подевалась. Как и Серёгина, впрочем. Может, вместе они и сбежали, куда подальше, оставив своих собаколюбивых мужей в одиночестве.

— Так, — с видом опытного специалиста распорядился хозяин квартиры. — Жениха с невестой закрываем в комнате, а сами идём на кухню. По такому случаю и выпить не грех.

Выпили сразу по целому стакану водки, потом ещё. Хозяин Лёвушки тоже, как выяснилось, был к этому делу давно привычным. И здоровенным таким же был. Но вскоре, однако, всё равно оба они захмелели и давай наперебой расхваливать своих драгоценных питомцев.

— А ты знаешь, какой он у меня умный. Покажи, говорю, как папа пьяный валяется, и он бряк на спину.

— А она у меня знаешь, какая охотница. Всех крыс возле столовой напротив передушила. А породистая какая, в паспорте у неё одни иностранцы.

— И у меня Лёвушка голубых кровей, принц датский.

— И у меня принцесса оттуда же.

— Докажи, — потребовал Федя.

— Докажу, — уверенно заявил Серёга и полез в карман за собачьим паспортом. — Я как раз сегодня его взял, когда в общество пошёл. Вот смотри, отец Лорд-Фердинанд, мать Габра-Александрина.

— Погоди, и я свой достану, — сказал Федя и вытащил из ящика в коридоре паспорт Лёвушки. — Так, читаем, отец Лорд-Фердинанд, мать Габра-Александрина.

— Ничего себе! — воскликнул ошалело Серёга. — Так у них что, общие предки, что ли?

— Мать честная! — следом воскликнул Федя. — Выходит, мы с тобою суицид им устроили, что ли?

— Не суицид, а инцест, тоже ещё грамотей. И всё из-за тебя. Бродишь тут по улицам на виду у всех со своим толстяком лопоухим.

— Да это ты же ко мне со своей течкой припёрся.

— Ладно, делать-то что будем? Они уж там сцепились, наверно.

— Бери веник, а я швабру возьму в ванной. Расцеплять будем. Ударим им по хребтам и разбегутся.

— Своего бей, сколько хочешь. А мою не трогай. Я её сам аккуратно руками оттащу. Да открывай ты уже двери.

Открыли. И что? Ася сидит посередине комнаты, приветливо виляет хвостом и с удивлением смотрит на забившегося в угол Лёвушку.

— Всё ясно, раскормил пса до бессилия, — сказал Серёга, бережно поднимая Аську с пола. — Пойдём, красавица моя, отсюда. Тут одни импотенты живут.

— Вот именно, — со злостью отреагировал на то Федя. — Забирай свою шавку и проваливай отсюда. Просто мой Лёвушка сам обо всём догадался и не захотел суицида с сестрой.

— Инцеста, дебил.

— Я тебе сейчас как дам вот этой шваброй по башке, сам ты дебил. Выпил на халяву и доволен.

* * *

Совсем оборзела

 Национальности этих замечательных людей называть не буду, а то соплеменники их поймут всё неправильно, будто я не о юморе только. А я именно только о том, что смешно было и запомнилось навсегда.

Наняли мы для ремонта квартиры одну супружескую пару. Точнее, они сами напросились, поскольку соседями оказались после нашего переезда в этот дом на проспекте Вернадского. Её, допустим, звали на русский лад Зоя, а его Дима.

Работали они не очень дружно. Я имею в виду то, что они между собой почему-то часто ругались на каком-то своём языке. Причём, национальности у них были близкие, но разные.

Так вот. В этот день они должны были циклевать пол. Мы с женой приходим проверить, как идут дела. Заходим в квартиру. В углу комнаты стоит огромная циклёвочная машина с разобранным кожухом. Посередине комнаты стоит Зоя и вроде как плачет. Димы нет.

— Что случилось? — спрашиваем.

— Совсем оборзела, — отвечает.

— Кто?

— Дима. Дралась, кричала.

— А чего это он так?

— Машинка сломался.

— А с ней что?

— Резинка порвался…

Ну вот как тут не рассмеяться! Прошло много лет, а мы с женой на вопрос о том, что случилось, отвечаем иногда друг другу в сердцах: «Машинка сломался, резинка порвался».

* * *

У них свои счёты

Так всё и было, можете не сомневаться.

Выходит из банка Евгений, рядовой гражданин во всех смыслах. И видит, как в сопровождении охранника, спешно закрывшего дверь лимузина, поднимается по ступенькам солидная дама. Прямо навстречу. Когда она успела всмотреться в него, он не заметил. Не обратив на неё особого внимания, Евгений медленно поплёлся к вокзалу за билетом в Москву. Все снятые им со счёта деньги предназначены для вынужденной поездки на курсы повышения квалификации. Отошёл-то от банка всего ничего, как его догоняет охранник и вежливо просит пройти с ним к управляющей. Уговаривать себя и тем более сопротивляться Евгений не стал. И вот он уже стоит в кабинете между двумя кожаными креслами перед той самой солидной дамой.

— Неужели не узнаёшь меня? — радушно улыбаясь, спрашивает она.

— Нет, — прямо отвечает Евгений.

— Тогда давай вспоминать вместе. Детский садик помнишь?

— Помню.

— Фонтанчик там помнишь, с дельфинчиками, из которых струйки брызгали?

— Помню.

— А полненькую девочку с толстой косой до пояса помнишь?

— Припоминаю.

— Мы ещё пёрышки от маленьких птичек с тобой поддували, и они на воду опускались. Ну?

— Теперь вспомнил, — сказал Евгений и тоже заулыбался. — Я бы даже точно показал, где ты на общей фотографии, будь она сейчас у меня перед глазами. Тридцать лет прошло!

— А я тебя сразу узнала…

Повспоминали они ещё немного кое о чём, а потом она поинтересовалась у Евгения, зачем он в банк приходил и зачем в Москву собрался.

— А не выполнишь ли ты одно поручение для меня? — спросила она с очень серьёзным видом. — Тебе только могу доверить.

— Выполню, если смогу, — охотно согласился Евгений.

— Вот эти документы, — и она достала из стола серую папку, — надо передать из рук в руки одному человеку. Это конфиденциальная информация для владельцев банка. Другого надёжного способа пока нет. На вокзале тебя встретят и отвезут, куда надо.

— Не волнуйся, всё передам.

— Отлично! Видно, сам бог он нам тебя послал. Главное, следить за тобой некому. Тогда так, сколько ты хочешь?

— Чего сколько?

— Денег.

— За что?

— За услугу.

— Не надо ничего. Это же по-дружески.

— Знаешь что, фонтанчик — это одно, а бизнес — это другое. Называй сумму.

— Пять тысяч, — чтобы только не продолжать эту неловкую для него сцену, ответил Евгений, имея в виду рублей, разумеется. Для него, разумеется. Сказал и сам испугался, не загнул ли он, даже шутя. Папочку по пути передать — скажи на милость, какое великое дело!

Но девочка из далёкого детства, ничуть не задумываясь, тут же вызвала сотрудника банка и произнесла приказным тоном — «пять». Молодой человек в чёрном галстуке молча вышел, вернулся, положил на стол управляющей пять тысяч долларов и удалился.

— Пакет надо или так заберёшь?..

На Казанском вокзале Евгения встретили двое, посадили в джип и по приезду на место сопроводили в какой-то тенистый двор за огромным зданием Министерства иностранных дел. Там в чудесном старинном домике, скрытом от посторонних глухим забором, его дипломатично принял весьма импозантный господин, поблагодарил за доставленные документы и поручил прислуге угостить нарочного коньяком, кофе и тортом. А сопровождающим поручил отвезти Евгения, куда он пожелает.

Евгений от рюмочки коньяка, чашки кофе и необыкновенно вкусного торта не отказался. А вот перемещаться ещё по столице в страшно рычащем и несоблюдающем правила дорожного движения джипе не захотел. Вышел на Арбат и с чувством исполненного долга направился к Библиотеке имени Ленина.

* * *

Мораль в шкафу

— Всем всё по … — заявил влезший в меня столетний дед, коренной москвич, обречённо уставившись на книжный шкаф с сочинениями классиков марксизма-ленинизма.

— А покультурнее нельзя выражаться? — возмутился я.

— Нельзя! — отрезал дед. — Потому, что учили они, учили, как жить надо, и всё зря.

— А ты знаешь как?

— Знаю. Без господства общественного над частным никакого будущего у человечества нет.

— Ну, ты загнул!

— А тут и загибать нечего. КНДР дольше всех продержится. Может даже, она одна на Земле останется.

— А Россия?

— Исчезнет. А за ней США и Китай. Америка после нас, потому что ещё пограбить успеет. А Китай, потому что капитализма у него меньше нашего.

— А если по сути? — спросил я, желая уличить деда в бессмысленной болтовне.

— Пожалуйста, — не раздумывая ответил он. — Государства как люди. Что между людьми, то между и государствами. Когда каждый сам за себя, то никто не спасётся. Общих интересов и общего порядка при капитализме нет, плохое убивает хорошее, зло торжествует и всем всё по ...

— Хватит! — прервал я деда. — Давай вылазь из меня, а то мне ещё новую басню дописывать надо.

— Зачем! — посмеялся надо мной дед. — Вон она вся мораль в шкафу. Лучше всё равно не придумаешь.

* * *

Графоман хренов

Весна, выходной. Проснулся, а вставать неохота. И нужды нет. Чай перед сном не пил. 42 года, это даже не 33. Возраст критический. Что делать, как же прославиться? Не умирать же в безвестности! Да ещё в Москве. Писать надо. А о чём? Хоть о чём, сюжетов уйма. Сочини, например, сказку. Типа в речку упал, а там русалка, в глубину манит. Раки в тине барахтаются. А они-то причём тут, господи! Пиво пил, а раков никаких не было. Ну, твори, фантазируй! Капусту, что ли, самому посолить, вкуснее ведь получается, чем в магазине. Или вот соседка! Красивая одинокая женщина, без хвоста. Состряпай про неё оду или сонет, на худой конец. А что это, чёрт его знает. Так будут у меня с ней шуры-муры или нет? Допустим, будут, желательно даже. А когда? Сегодня же комплимент ей отпущу, побреюсь только. О темах думай, а не о бабах, не надоело ещё! Хорошо. Тогда детективчик надо сварганить, шпионский. Наш разведчик оказался ненашим. Собачка по запаху разоблачила. А как? От носков духами французскими несло. Кстати, что-то пальцы на ногах не шевелятся. Точно диабет начинается. Или про любовь. Обязательно. Мне вроде как лет семнадцать, иду по бульвару, солнышко светит, а навстречу она. Ну там платьице коротенькое, грудки намёком, шейка, как у жирафа. Нет, жираф тут не подходит, урод натуральный. А главное, у неё отец олигарх. Блин, ну сколько раз говорил жене, не покупай трусы 50 размера! 54 минимум. Жмёт ведь! Лучше вообще без них. А дальше что? Ага, вспомнил! Напишу-ка я о том, как с парашютом прыгал. Сам не знаю, зачем. Вывалился из кукурузника, карабином по башке получил, подвесная система съехала. Сижу криво, в паху будто тисками зажало, не то, что сейчас. Подтянулся, лямки поправил. Но поздно, чуть в огород чей-то не приземлился. Где бы воронку маленькую достать? А то вчера коньяк во фляжечку наливал, граммов десять на стол пролил, подлизывать пришлось. А, может, про политику чего-нибудь отчебучить? Осторожненько так. Будто поднимаю народ на борьбу. За творческую свободу, за настоящую литературу! Опять восьмое марта скоро! Каждый год одно и то же. 15 роз жене купить или 25? Куплю-ка ей удава китайского подлиннее. Змея же она по знаку. Шипит вон на кухне чего-то, есть зовёт. Ладно, иди завтракать, графоман хренов!

* * *

Баба Дуня и дуб

Сидит баба Дуня на скамеечке под дубом. Солнышко майское припекает. Ветерок свежий, то дунет слегка, то за дом улетит. Ей восемьдесят восемь лет, а дубу восемьсот восемьдесят. Оба они коренные москвичи. Вдруг подходит к ней молодой работник двора в жёлтом жилете. В одной руке у него скворечник новенький, в другой молоток старенький, а на плече стремянка. И говорит:

— Осторожно, бабушка, я тут домик сейчас над вами присобачу. — А сам гвозди из кармана достаёт.

— Как это присобачу! — возмутилась баба Дуня. — Да кто же это скворечник к дереву гвоздями прибивает. Иди отсюда, не дам!

Через полчаса возвращается этот самый работник двора уже не один, а в сопровождении начальника местной жилищно-коммунальной конторы.

— Послушайте, — строго обращается начальник к бабе Дуне. — Принято решение на этот дуб каждый день в течение года по одному скворечнику вешать.

— Зачем? — удивилась баба Дуня.

— Чем больше птичек хороших, тем меньше червяков и мошек, — не глядя на бабу Дуню, продекларировал начальник и приказал работнику: — Прибивай!

Прошёл год.

Сидит баба Дуня на той же скамеечке под тем же дубом, солнышко также припекает. Только листочков на дубе нет, и весь он увешан скворечниками.

— Вижу, тяжко тебе, — произносит баба Дуня, пытаясь погладить сухонькой ладонью по корявому стволу, да места свободного не нашла.

Вдруг выпорхнул из-за дома свежий ветерок, слабенький, едва ощутимый. А дуб всё равно заскрипел, накренился и рухнул, аккурат в сторону бабы Дуни. Как могла, выбралась она из-под скворечников, отряхнулась, платочек на голове поправила и говорит неизвестно кому:

— Господи, боже ж ты мой! Лучше бы просто крышу и подъезды отремонтировали.

* * *

Вставай, дед!

— А ну-ка, дедушка, станцуй нам, как ты умеешь, — попросила бабушка в субботу вечером, чтобы рассмешить слегка приболевшую внучку, которая училась в первом классе.

— А я никак не умею, — заартачился дед.

— Вставай давай! — приказала бабушка. — Не догадываешься, что ли, зачем.

И грузный, приземистый, седовласый дед, абсолютно лишённый ещё с младенчества каких-либо способностей к танцевальным телодвижениям, встал из-за кухонного стола и начал страстно изображать некий плясотряс или трясопляс в виде несуразного дрыгоножества и тщетных попыток продемонстрировать хореографическую гибкость в районе полностью отсутствующей талии.

— Э-э, кумаба-кумба-кумба-кумбанчеру, — и запел ещё при этом, не успевая вилять привередливым задом в такт зажигательной мелодии. — Э-э, бонга-бонга-бонга-бонгасэру!

На громкие звуки и топот из комнаты тут же выскочила Мышка, рыженькая такая собачка, глянула испуганно на хозяина, хвост поджала и убежала обратно от греха подальше.

Больше минуты танцевал дед, сколько сил было. Очень уж он хотел, как и бабушка, чтобы внучка не разболелась. Она же у них одна.

— А что это за песня? — нахохотавшись вдоволь вместе с бабушкой, поинтересовалась внучка.

— Не знаю, — ответил дедушка, едва отдышавшись. — В детстве слышал несколько раз по радио. Латиноамериканская какая-то. Я вот только эти слова и запомнил из припева. И то неточно.

На следующий день, в воскресенье, внучка проснулась совершенно здоровой. А после обеда за ней приехал папа. В понедельник ей надо было в школу. Она, папа и мама жили на севере Москвы, а дедушка с бабушкой на юге. А это очень далеко.

Перед тем как попрощаться дед и предложил внучке:

— А давай мы будем обращаться друг к другу по паролям. И знать их будем только мы с тобой.

— Как это? — удивилась внучка.

— Ну вот смотри. Вспомни вчерашнюю песенку. Я буду называться, например, Кумбанчеру, а ты Бонгасэру. И забьём эти зашифрованные имена в телефонах. Вижу, звонит Бонгасэру, значит, внучка. А ты видишь, Кумбанчеру, значит, дедушка. И представляться будем так. Стучу в дверь и говорю, Кумбанчеру, а ты отвечаешь, Бонгасэру.

Внучке такая выдумка понравилась. Так они и сделали.

Шло время. У жизни свои законы. Внучка взрослела. Дел и забот у неё, далёких от предков, всё прибавлялось. Бабушке с дедушкой оставалось лишь классы считать. Виделись они с любимой внученькой очень редко, в Новый год да в день рождения. Или в другой раз по исключительному поводу. А звонки вообще сошли на нет. Несказанно скучали они по ней, до глубокого уныния доходило. Сотовые телефончики остались в прошлом. Но абонента Бонгасэру дед в смартфон свой забил. А был ли Кумбанчеру в смартфоне внучки, он не знал.

И вот уже внучка школу оканчивает, а дедушка заболел. Ноги отнялись, особенно левая. Царапает её дед, массирует, но всё равно не чувствует. Врачи ничего не говорят. Да и что говорить, когда девятый десяток давно. Лежит дед на кровати и думает, не встать мне, наверно. И вдруг звонок. Посмотрел он на экран — Бонгасэру. Растерялся, опешил, чуть смартфон не выронил.

— Привет, Кумбанчеру!

— Привет, дорогая, то есть, извини, Бонгасэру!

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, лежу.

— Вставай давай!

— Сейчас встану.

— Всё, я завтра проверю. Пока!

— Э-э, кумаба-кумба-кумба-кумбанчеру, — запел дед, вставая, будто и не болел вовсе. — Э-э, бонга-бонга-бонга-бонгасэру!

Старенькая Мышка даже залаяла от радости. Бабушка из кухни поспешила. А дед и танцевать уже начал, упрямо пытаясь поизгибаться в талии и повилять задом.

— Что с тобой? — не веря глазам своим и невольно улыбаясь, спросила бабушка.

— Внучка позвонила и приказала, чтобы я встал, — задорно, по-молодецки ответил дед. — Эх-ма, тру-ля-ля!

* * *

Толковище

Сам бы я ни за что не употребил такое слово, имея в виду не блатных, а обычных русских женщин из небольшого районного центра недалеко от Москвы. Это Любка так назвала некие посиделки, на которые пригласила трёх своих закадычных подружек. Я знаю, что вы не поверите ни одному моему слову — уж больно мудрёная она, главная героиня. Но всё равно рассказываю — не как есть, а покороче и поприличнее.

— Чем больше естественного в жизни, тем она более счастливая, — начала свою речь Любка. — Мужик, умирая, жалеет, что мало баб любил, красивых и разных. А баба жалеет, что не попала в прайд к настоящему царю зверей, охотнику и защитнику. Просто люди по вине своего невесть откуда взявшегося ума столько условностей и правил наворотили, что быть счастливой по-людски невозможно. Поняли?

— Нет, — ответила Евдокия. — Это ты здоровенная такая, как статуя с мраморными грудями. Вот мужики и лезут к тебе.

— Не поэтому, — возразила Глафира. — Титьки у всех у нас уже в конопушках. Лезут потому, что сидела. Интересно ведь с бывшей зечкой пощупаться.

— Ой, нашли уголовницу, — захихикала Зинаида. — Подумаешь, старого педофила с кнутом в коровьей лепёшке утопила. Был пастух и нет пастуха. Лезут потому, что даёт.

— Ну, началось! — не выдерживает Любка. — Не соблазняю я ваших кобелей. Вы же мне доверяете, в гости зовёте. Крыса я, что ли. Я для того и собрала вас, чтобы объяснить, почему замуж не выхожу. И чтобы вы больше не ревновали своих ко мне.

— Потом объяснишь, — хором потребовали подружки. — Выпить давай.

— Ладно, — согласилась Любка и полезла в погреб за сливовым самогоном.

Выпили. Старинная прабабушкина бутыль на четыре стакана убавилась.

— То-о не ве-е-тер ве-е-е-тку клонит… — затянула вдруг Зинаида.

— Да погоди ты! — прервала её Любка. — Я вас на толковище позвала, а не застольные выть.

— Мы не воем, а поём, — вступилась за подругу Евдокия.

— Что хотим и когда хотим, — уточнила вдогонку Глафира.

— Господи, какие же вы дуры! — воскликнула Любка. — Вы и в школе такими же были. За курами ухаживаете, а свои клювы почистить некогда. Вот ты, Дуня, когда последний раз у зубника была?

— Не помню.

— А ты, Глаша?

— Не помню.

— А ты, Зинуля?

— Не помню.

— То-то и оно! — подытожила Любка. — И удивляетесь ещё, что мужья от вас морды воротят. Хотя на кой хрен они вам сдались, и сами они и морды их. Вот в чём вопрос. Об этом я и хотела покалякать. Я же знаю, что вы специально спать ложитесь тогда, когда они уснут. Потому, что вам уже не нравятся их объятия. Каждую ночь один и тот же мужик рядом. А другого только во сне видите. Не возраст, а обиды на мужа и нищий быт гасят в вас оставшиеся сексуальные желания. И вы ведь сами хорошо знаете, что дальше будет ещё хуже и что отдельно жить лучше. Но развестись боитесь. Дети, скотина. Вот у тебя, Дуня, пьёт он?

— Пьёт.

— А у тебя, Глаша?

— Пьёт.

— А у тебя, Зинуля?

— Пьёт.

— А бьют?

— Бывает, — в один голос признались подружки. — Храпят ещё.

— Ну вот! — торжествующе произнесла Любка. — А вы им подштанники стираете, борщи варите. Всё, детей вырастили и пошли они эти мужья в гузно. Кстати, о детях. Вот ты, Дуня, сыночку своему безработному в город денежки высылаешь?

— Высылаю.

— А ты, Глаша, доченьке свой беременной помогаешь?

— Помогаю.

— А про тебя, Зинуля вообще нечего говорить, у тебя их трое. И тоже бездельники все. Правда, младший учится ещё. А у меня никого, ни супруга обрыдлого, ни отпрысков избалованных. И не бьёт меня никто, попробовал бы только, и рядом не храпит. Всё, девоньки, поиграли в старую любовь и хватит. Сейчас другое время. Даже если нынешний олигарх сватается, всё равно сто раз подумать надо. Пришёл мужик, разделся, оделся, ушёл. А в качестве современного мужа, эгоиста бездушного, он мне не нужен. И дети, лоботрясы неблагодарные, мне не нужны. В наши дни одной лучше. Дом у меня в полном порядке, розы под окнами. Обижаться мне не на кого. Вот и получается, что в отличие от вас я естественно счастливая женщина. А вы несчастные бабы. И пусть хоть что говорят про меня в посёлке. Главное, чтобы вы обо мне дурного не думали. Теперь поняли?

— Поняли, — ответили враз подружки. — Наливай!

— И-извела-а меня-а-а кручина…

* * *

Монте-Карло и внучка

— Вот так, дед, не я в Монте-Карло, — грустно вздохнула внучка.

— Ну а кто ж тебе виноват, — сказал дед, наливая чай в большую тяжёлую кружку. — Ты же сама решила не открываться. Вот и сиди теперь тут. Хотя Сочи не Салехард. Пожила бы там, откуда мы с бабушкой, не горевала бы сейчас, а пошла бы на пляж, искупалась. Подумаешь, отец не знает, кто его настоящая дочь. Подойдёшь ещё раз к нему лет через десять, представишься честь по чести. Тебе всего-то будет тогда двадцать восемь, и он даже на пенсию ещё не выйдет. Ты вот лучше подскажи, на какой стройке мне ночью арматуру своровать, чтобы оградку матери сделать. На одну пенсию я ведь ничего толком соорудить не смогу.

— А с его стройки и утащи. Я там дыру в заборе приметила, когда с ним разговаривала. Давай сходим, я покажу.

— А если к нему прямо обратиться? — предложил дед. — Так и сказать, что это для его бывшей невесты. Умерла она, сорок дней уж прошло. Пусть поможет. Про тебя говорить не будем, если не хочешь.

— Не получится, дед. Он к себе в Москву улетел. У него таких строек знаешь сколько. И в Петербурге, и в Кисловодске, гостиницы да отели. Он же просто иногда посмотреть приезжает.

— А ты как про Монте-Карло узнала?

— Из интернета, — ответила внучка, заворачивая полконфетки обратно в фантик. — Там всё про него есть. Про жену его бывшую Евгению, чтоб её приподняло и шлёпнуло, как ты говоришь, про дочку Мишель, которой он на восемнадцатилетие особняк там подарил. Не покупай ты больше такие дешёвые конфеты, есть невозможно.

— Ладно, не буду, — согласился дед и убрал вазочку подальше в шкаф. — Но он же не знает, что она ему не дочь. Чай будешь ещё?

— Господи, ну почему мама не сообщила ему, что ждёт от него ребёнка! Ты-то почему не надоумил?

— Надоумишь вас, куда там. Тем более, что она же не признавалась, от кого понесла. Прекращай давай об одном и том же, хватит! Не в маме дело, а в Женьке, сучка такая. Мама на экзамены в Краснодар, а она к нему в постель и первая заявила, что забеременела. А мама ведь точно знала, что Женька ещё раньше залетела от бздыха одного. Та сама ей поведала. Знала и промолчала. Обиделась, что отец твой изменил ей с её же подругой. Решила, вот пусть и воспитывает теперь чужого ребёнка. Глупая и гордая. И ты такая же. Вот какого чёрта она всю правду про отца рассказала тебе только перед смертью! И ты тоже, какого чёрта не открылась ему! Охранника обманула, к родному отцу приблизилась и на тебе. Надо было обнять его, а не про работу спрашивать. Олигархи сами на работу не принимают. Он вот точно подумал про тебя, что дурочка какая-то местная подскочила денег попросить. Пельмени сварить, фейхоа протёртая ещё есть?

— Не хочу, — отмахнулась внучка. — Не смогла я сказать ему, что он мой папа, никогда такого слова не произносила. А он смотрит мимо, глаза красивые, как у меня, хоть бы улыбнулся.

— А я сам твоему отцу всё доложу. Сяду и напишу в Москву, как есть, кто ему дочка, а кто не дочка.

— Не надо, дедуля, Мишель жалко. Был у неё папа и вдруг не станет.

— Тьфу ты! — воскликнул дед. — Себя пожалей. Ладно бы Маша, а то Мишель. Так вот и будешь тут на Воровского вместе со мной прозябать. Пока пятиэтажки эти драные не разваляться. Сами или тряхнёт хорошо. Ты в сгутикд будешь поступать или нет?

— Не сгутикд он уже давно, а просто университет, — поправила деда внучка. — Буду. А Мишель всё равно жалко.

* * *

Бородатый мишка

— А борода у него какая, если бы ты только видел, длиннее рогов! — и Димка опустил правую ладонь почти до пола. — А перед нашим отъездом в Москву он ещё дядьку одного закатал.

— Как это закатал? — удивился Алёша, слушая на перемене рассказ школьного дружка о его приключениях летом в деревне у бабушки.

— Ну, так бабушка сказала, — и в этот миг раздался звонок на урок. — Забодал, короче, как козлы бодают, не знаешь, что ли.

— Все выучили басню, которую я задавала? — спросила учительница, уткнувшись в классный журнал.

Алёша чувствовал себя уверенно, уж он басню «Квартет» выучил на пятёрку.

Именно его, как по заказу, и вызвала учительница к доске.

— Проказница-мартышка, осёл, козёл, да бородатый мишка затеяли сыграть квартет, — громко продекламировал Алёша.

И тут по непонятной для него причине все ребята в классе расхохотались.

— Давай сначала, — тоже почему-то улыбаясь, предложила учительница.

— Проказница-мартышка, осёл, козёл, да бородатый мишка затеяли сыграть квартет, — снова продекламировал Алёша.

— Так, это уже не смешно, — строго прервала его учительница. — Скажи честно, ты выучил задание?

— Конечно, выучил, — признался Алёша, хотя сам уже начал сомневаться в этом, потому что класс продолжал дружно смеяться.

— Тогда читай точно по тексту, — приказала учительница. — И не забывай, что ты не в цирке.

— Я не забываю, — с обидой в голосе тихо произнёс Алёша и снова, в третий раз уже, у него получился бородатый мишка.

Дальше учительница ничего слушать не стала. Заподозрив, видимо, что-то неладное в поведении своего третьеклассника, она спокойно усадила его на место без оценки ответа.

Потом, правда, быстренько всё прояснилось. Когда Алёша узнал, как он неумышленно, просто оговорившись, переделал самого дедушку Крылова. А всё из-за этого Димки с его бородатым козлом.

* * *

Карл Маркс и семечки

Москва, 2000 год, конец сентября. Запущенный дворик между хрущёвками. К открытому подъезду торопливо подошла ладненькая старушка в голубой косынке. А на лавочке сбоку сидит дед с ухоженной бородой и усиками.

— Передохни тут маленько, — предложил он ей. — Откуда такая заполошная?

— С остановки трамвайной, — ответила соседка, присела рядом и живо запричитала. — Ой, что было, что было! Как же они лупцевали друг друга! Семечки мои раскидали и давай драться!

— Да кто они-то?

— Бандиты проклятые. Вчера одни пришли, сказали, нам платить будешь за то, что семечками на нашей остановке торгуешь. Сегодня другие пришли и то же самое говорят, стращают ещё. Только уйти хотели, так первые заявились и как давай меж собой собачиться, мат-перемат, глазищами зыркают, кулачищами машут, стаканчик разбили, а я бежать. Жалко, мешок там оставила.

— Э-э-х, прав был, Карл Маркс, — произнёс сосед обречённо. — Учили нас, дураков, учили научному коммунизму, а мы всё не верили и понимать не хотели. На том и стоит капитализм, чтобы народ обдирать. За такую обдираловку они кому угодно глотку перегрызут. Какая там драка на остановке, они и настоящую войну замутить могут, хоть у себя, хоть между странами. А мы для них кто, те же семечки, пнут по мешку и рассыпят, как мусор.

— Пойду я, — вздохнула старушка. — Таблетки от давления принять надо.

* * *

Бабуин Бедуинович

Сижу тут с одним академиком за чашечкой водки, мера у нас такая. Из окна его кухни Красная площадь видна. И говорю:

— Представляешь, захожу вчера в торговый центр, а там за рядами с колбасой и капустой ряд с книгами и прочей макулатурой. И, вижу, между Чеховым и Аверченко книжечка какого-то Б.Б. с фотографией обезьяны в чёрных очках на обложке. Я взял, полистал и даже прочёл пару рассказиков. И что ты думаешь, ухохотался. Как бы тебе это объяснить. Жанр исключительно оригинальный, то ли философский юмор, то ли юмористическая философия, и так и эдак подходит. Ну вот, например, единство и борьбу противоположностей он иллюстрирует отношениями между мужей и женой. А отрицание отрицания отношениями между заключёнными и администрацией колонии. Смотрю выходные данные в конце, всё равно Б.Б. Кто такой, неизвестно.

— Почему неизвестно, это коллега мой, — нежно обняв чашечку, заявляет вдруг академик. — Доктор философских наук, профессор. Фамилию называть не буду, а мы и студенты называем его Бабуин Бедуинович или наоборот, кому как нравится.

Я, конечно, засмеялся и спросил, что за странное прозвище? И вот что я услышал от своего закадычного приятеля:

— А Б.Б. сам виноват. В конце шестидесятых он поступал на философский факультет в Московский университет. Пятьдесят медалистов, а мест всего десять. А он из Тобольска, слесарь с дипломом вечерней школы. Рассчитывать не на что было. Мы про этот случай точно знаем от тех экзаменаторов, которые у него историю принимали. На все вопросы по билету он ответил в полном объёме, без сучка и задоринки. Но что-то же с ним делать надо, как завалить-то его? Трое против одного. Что ни спросят, он всё знает. Один спрашивает, вовсе не по билету уже, а назовите наступательные котлы в районе Приднестровья во время Отечественной войны? Он назвал. Второй спрашивает, а как и кем проводилась коллективизация на Алтае? Он рассказал. Третий спрашивает, а чем закончилась борьба партии против религии в тридцатые годы? Он и об этом поведал, обстоятельно и во всех подробностях. Тогда председательствующий снова спрашивает, а вы с Троцким знакомы? Б.Б., разумеется, обо всём догадался, к чему они клонят, и отвечает с наигранной важностью: «А как же, непременно! Нас Надежда Константиновна познакомила, жена Владимира Ильича, на совещании в Смольном. Надеюсь, вы осведомлены, кто такая Крупская». Бесстрашное остроумие абитуриента из глубинки экзаменаторам явно понравилось. Чурбанами они не были, да и скучно ведь целый день сидеть в душной аудитории. Мгновенно взбодрились, завелись, и один из них, опять же председатель, спрашивает, а просветите-ка нас, любезный, что происходит сейчас в Алжире и других странах Ближнего Востока? Так этот любезный, ничуть не смутившись, со слов некоего тайного агента Кремля Бабуина Бедуиновича, такого нагородил, что где там Чехов с Аверченко. Особенно про успешную вербовку им верблюдов и крокодилов. Экзаменаторы под стол от смеха попадали. И ведь приняли его. А юмористические рассказы он давно пишет, несколько книг издал. И на всех имя автора — Б.Б.

* * *

Криминальный поцелуй

Почти все как-то вянут, кукожатся утром после честного и желанного свидания на одну ночь. Глаза виновато отводят, смотрят куда-то мимо, спешат поскорее исчезнуть, будто грех какой совершили. Спасибо друг другу не скажут, не спросят о самочувствии, кофе не попьют вместе. Не пожелают удачи и не намекнут даже на возможное продолжение знакомства. А у этих всё наоборот.

— Я провожу тебя до остановки, — сказал он.

— Хорошо, — согласилась она.

Вышли на Пролетарскую. Раннее воскресное утро. Тихо, безлюдно. Нормальные люди спят ещё. А ненормальные, типа вот этой маленькой сгорбленной старушки с двумя сумками, стоят и ждут первого трамвая. А сумки большие, туго забитые чем-то и не застёгнуты даже от избытка содержимого.

Зная, что предстоит скорое расставание и, не зная, что будет с ними дальше, он нежно поцеловал девушку в губы.

— Безобразие! — прервала сладостное мгновение старушка. — Ни стыда, ни совести! При всём честном народе! Ай-я-яй!

— А честной народ это вы? — поинтересовался парень у старушки. — Никого же нет.

— А я что, не человек, что ли!

— А не на барахолку ли намылился этот честной человек?

— А ты почём знаешь?

— А чего тут знать-то. Вон он утюг ржавый из сумки торчит. Ни стыда, ни совести!

— Сам ты ржавый! — отмахнулась старушка. — С такой пенсией и трусы рваные продавать понесёшь.

— Неужели купят?

— Купят, — заверила старушка. — Мигранты всё купят. Я вон сорок лет в школе учительницей отработала, а денег и мне ни на что не хватает. Соседи избавятся от чего-нибудь, я и везу на рынок. Всё лишняя копеечка.

— А самой вам сколько лет?

— Восемьдесят пять.

— Ого! — воскликнули в голос молодые люди. — Как же вы там одна, бабуля?

— Почему одна! — с достоинством возразила старушка. — У нас там коллектив.

— Коммунистического труда?

— Ну, посмейся, посмейся, коли шибко охота, — беззлобно заметила старушка. — Мы там праздники отмечаем, дни рождения. Зимой выпьем, бывает. Для сугреву, как говорится.

— Песни про Ленина поёте, наверно? — и парень запел, вытянув правую руку вперёд, как на памятниках вождю. — Ленин всегда живой. Ленин всегда с тобой. В горе, надежде и радости.

— Дурачок ты! — обозвала парня старушка и обратилась к его спутнице. — Как ты с ним живёшь только?

— Вот так и живу, — отшутилась девушка. — Люблю потому что.

В этот миг за дальним поворотом послышался стук трамвая, на рассвете далеко его слышно.

— Можно? — попросил разрешения у старушки парень, прижимая к себе девушку.

— Да целуй уже. Только сумки помоги поднять.

Поцеловав подружку и шепнув, что позвонит, парень галантно помог ей войти в вагон, затем легко поднял увесистые сумки и вместе со старушкой поставил их на пол, подальше от двери, отступил немного назад, и трамвай поехал. Но девушка успела всё же грустно улыбнуться на прощание. Парень-то оказался добрым и с юмором. Чего так не хватает многим мужчинам.

Я думаю, они встретятся ещё и обязательно вспомнят, сколько бы лет не прошло, свой криминальный поцелуй на остановке, за который их отчитала старенькая учительница со ржавым утюгом.

* * *

Леший

Октябрь. Пять часов вечера. Выбегаю из дома в направлении Салтыковского лесопарка. Минут через двадцать бегу по узкой тропинке мимо Лешего. Так я называю странное сухое дерево: мрачный, почти чёрный ствол; на высоте человеческого роста вместо продолжения ствола некое шарообразное образование с коротким сучком в форме носа и двумя пупырями, напоминающими глаза; по краям на уровне плеч два мощных ответвления, похожие на руки орангутана, вскинутые вверх; ни единого листочка, ни свежих отростков, что только и отличает его от образа сказочного мохнатого существа. Лешие, естественно, бывают разные: то гиганты, то карлики, то ветер его сопровождает, то тени от него нет, то сам он может стать невидимым, то силы невероятной, то по-человечески разговаривает. Мой Леший был одиноким, других подобных я не встречал в округе. Стоял он чуть в стороне от тропинки посреди раскидистых дубов и высоченных елей, никого не трогал и не пугал. Наверняка, как и положено, чувствовал он себя настоящим хозяином этого леса, охранял его и покровительствовал оставшимся в нём животным. Раньше, до семидесяти пяти, я просто подходил к своему Лешему, присаживался рядом на выступающий из земли стальной крепости корень, доставал фляжку с водкой, и мы с ним выпивали по пятьдесят граммов. Или по бутылке пива иногда. Я говорил, он слушал. Через пять лет я понял, наконец, что со всякой выпивкой пора заканчивать и начинать снова бегать. Однако всё равно, пробегая мимо него, я обязательно останавливался на мгновение, подходил к нему, шлёпал его по бицепсу и произносил «Привет, старина!». Возвращался я домой через час, примерно, но уже по другой дороге.

И вот бегу я вчера, как обычно, мимо Лешего, а темнеет уже, неуютно как-то становится, тревожно. И впервые не остановился, а прямиком дальше. И вдруг слышу:

— А поздороваться? — это Леший остановил меня громким упрёком. А ещё говорят, в Москве лес неживой.

— Извини! — закричал я в ответ. — Тороплюсь шибко, в шесть часов индийский фильм показывать будут, а я страсть как люблю их.

Крикнул и тут же грохнулся на землю, повредив при падении правую руку, хорошо, что не носом в жёлтые листья, оглядываться не надо было. Коряги эти противные, похоже, специально подстерегают повсюду, так и норовят подножку подставить, ни на секунду отвлечься нельзя.

— Вставай, давай! — командует Леший. — Грунт холодный уже, простынешь ещё. Посиди тут со мной, отдышись маленько.

Встал я, подошёл к нему, правая рука болит, левой погладил его по макушке и сказал:

— Привет, старина! А раньше-то почему молчал?

— Повода не было, — говорит.

Хотел я ещё спросить его, почему он сухой и лысый, да только как заколет у меня в груди слева, сковало всего сразу, дыхание спёрло. Осторожненько так присел я на корень, чувствую пот на лбу градом, сердце будто на ниточке болтается. Шелохнуться не могу, глаза закрыл и вижу: облака белые и пушистые, сквозь них солнышко ясное светит, ангелочки с цветочками. Дивное, волшебное состояние. Но чувствую вдруг, подпихнул меня кто-то в спину слегка.

— Очнись, мужик! — услышал я голос Лешего. — А то помрёшь ещё прямо здесь. Как я тебя хоронить буду, я же с места сойти не могу. Тут вот намедни старичок один со старушкой вон под тем пнём собачку похоронили. Так у них лопатка была. Ну вот зачем ты бежишь, спрашивается? Тебе восемьдесят уже, а всё успокоиться не можешь. Хватит, прекращай немедленно!

— Но я же тихонько, — вымолвил я в оправдание.

— Какая разница! — возразил Леший. — Куда вы, люди, вообще несётесь?

Не стал я ничего объяснять ему. Встал, поблагодарил его за обратный путь с того света и поплёлся домой.

— Бог в помощь! — прозвучало во след.

Это вчера было. На индийский фильм я опоздал, и кто там в семье козни невестке строит, так и не узнал толком. А сегодня вечером я опять побегу. Никакие придуманные существа мне не указ. Мой Леший добрый, конечно, хороший. Но он на одном месте стоит. А я без движения и до ста лет не дотяну.

* * *

Топорик Раскольникова

Пришёл Раскольников к старухе-процентщице, чтобы убить её. А она и говорит ему, кряхтя и кашляя:

— Ты топорик-то положи на комод, чего ты его держишь под пальто. Ты же не царь Пётр и не мужик, чтобы с топором ходить. Уронишь ещё на ногу себе. Я ведь всё равно знаю, зачем ты пришёл.

— Ну, коли знаете, тогда я лучше его обратно за дверь в каморку к дворнику положу, — тихо произнёс Раскольников. — Я его и в самом деле едва держу, не ел ничего уже несколько дней. Вчера, правда, один банан откушал.

— Нет, — решительно возразила Алёна Ивановна, — Положи топорик аккуратненько на комод. И никого вообще убивать не надо. Ни меня, ни Лизавету.

— Ой, спасибо, бабушка! — обрадовался Раскольников. — А то я и вас и себя загубил бы, проверяя, тварь ли я дрожащая или право имею.

— Какая я тебе бабушка! — возмутилась несостоявшаяся жертва. — Я ещё даже не на пенсии. Ждала, что в пятьдесят пять выйду, так нет, не получается, до шестидесяти теперь тянуть надо. Как овдовела, так на проценты и живу. Тебе вот по блату процентов десять могу скинуть.

— На что?

— Квартира нужна?

— Ещё как нужна, Алёнушка Ивановна! — взмолился Раскольников. — Главное, помочь некому. Мать у меня давно пенсионерка и сама чуть милостыни не просит. Сестра, кандидат наук, в гувернантках таскается. А я на Сонечке жениться хочу. Ну не ехать же мне на Дальний Восток, где обещают бесплатно гектар земли дать.

— В ипотеку пойдёшь? — сверкнув хитрыми глазёнками, спросила жадная процентщица. — Нехристи в банке тебе ничего не дадут, ты безработный, а я дам. Без справки о доходах и поручительства.

— А просто в рассрочку без процентов и закладной нельзя? — поинтересовался Раскольников. — Вроде как по знакомству. Тогда бы вы мне действительно помогли. А так грабёж и вымогательство получается.

— Нельзя, — прошипела Алёна Ивановна. — Я же частница и без процентов помру. Пусть государство тебе помогает, это его забота. А я никого любить не обязана и сама зарабатывать не хочу. Для меня вы все, голодранцы, источник наживы. И притворяться добренькой я не собираюсь.

— Ладно, — обречённо вздохнул автор безумной идеи очищения общества от ненужных людей. — Уж лучше в ипотеку, чем на каторгу.

— Да, выбор у всякой твари маленький, и прав почти никаких, — откинув назад жиденькую косичку, глубокомысленно заключила молодая ещё по нынешним временам старуха. — Двадцать пять процентов по году на сорок пять лет, как раз до моего столетия. Устроит?

— Устроит, — согласился Раскольников, почувствовав лёгкую дрожь от предлагаемых условий. — Деваться мне так и так некуда.

— Тогда пиши расписку, — и Алёна Ивановна полезла в верхний ящик комода за бумагой. — А топорик с отпечатками твоих пальчиков я в Лондон на аукцион свезу.

* * *

Домой

Под Новый год всё бывает. Вот я и встретил вчера в аэропорту Шарля де Голля настоящего потомка наших царей. То ли Павла, то ли Александра, то ли Николая, я в них не разбираюсь, и спрашиваю:

— Вы в Москву?

— Ага, домой! — отвечает. — И далее как-то сразу не в тему предстоящего путешествия. — Ты, главное, на иностранке не женись.

— А почему? — удивляюсь.

— А они наших сказок не знают, — говорит потомок, снимает корону и подаёт её мне. — Подержи пока.

— Пока это сколько? — интересуюсь. — А то посадку уже объявили.

— Сейчас вот переоденусь и вместе на родину полетим. У меня там встреча с монархистами, будь они неладны. Надоели, хуже горькой редьки. Но без их согласия я развестись не могу.

Переоделся государь во всё народное быстро, джинсы натянул, куртку утеплённую, кепку меховую, и мы направились к самолёту. Одежды самодержавные, кроме рукавиц августейших, он туго запихал в большую клетчатую сумку. А корону забрал у меня. Сказал, что надо обязательно предъявить её монархистам в подтверждение того, что он не Гришка Отрепьев.

Потом, в полёте уже, я и спрашиваю у него снова, почему на иностранке-то жениться нельзя?

— Ну, сам посуди, — объясняет. — Я её лягушкой обзываю, а она ни бум-бум. Вообще ничего не понимает. Я ж по приказу батюшки стрелу запульнул, когда он ещё жив был, прямо от Кремля до Нотр-Дама. А на правом берегу Сены болота же были. Вот стрелу мою и заграбастала одна сохранившаяся там лягушка. Пришлось жениться. И сколько я не целовал её потом, ни в какую царевну она не превратилась. И съесть я её не могу, не французишка же я малохольный, прости господи!

* * *

Слушается дело

Слушается дело по обвинению некоего гражданина в публичном оскорблении представителей власти. Судья, молодая пышнотелая женщина, похожая на гостеприимную супругу богатого русского помещика, спрашивает у обвиняемого:

— Вы знали об ответственности, предусмотренной уголовным кодексом за такое преступление?

— Догадывался, — отвечает ни на кого из великих писателей не похожий гражданин, седой как лунь, колени согнуты, на трость опирается.

— С учётом того, — продолжает судья, — что в зале присутствует невесть откуда взявшаяся многочисленная публика, прошу вас, прочитайте вслух частушку, которая, по мнению указанного в деле государственного органа, оскорбляет двух известных на всю страну метеорологов. Только фамилии их не называйте, а обозначьте просто буквами.

— Пожалуйста, — говорит обвиняемый и декларирует:

Холода не хилы —

Полный произвол:

Вэ, вэ, вэ — на вилы!

Тэ, тэ, тэ — на кол!

— А теперь объясните, — требует судья, терпеливо выждав, когда публика наконец отхихикается. — Как вам, пожилому образованному человеку, пришло это в голову?

— Да мне много чего приходит, — пожимает плечами старик. — Сидел я тогда дома, в Переделкине, мороз жуткий, помните месяц назад, на улицу не выйдешь, вот и сочинил такую невинную частушку. И тут же выложил её в интернет. А почему бы и нет. Дураку ведь понятно, что замечательные наши метеорологи ни при чём. Они, что ли, виноваты в плохой погоде. И наказание для них нарочито средневековое, для смеха придуманное. А вообще, ваша честь, должен заметить, без лишней скромности, что частушки мои и басни давно уже живут своей жизнью независимо от меня. С ними артисты на видео и по телевизору выступают, на разных сайтах их предостаточно. А по басням моим даже экзамены сдают в учебных заведениях и при поступлении в театральные институты. И никто никогда за много лет ни разу не обиделся на мои шутки и сатиру.

— Суду известно об этом, — подтверждает судья. — У нас была возможность подготовиться к делу. — И удаляется в совещательную комнату, едва не зацепившись широкой мантией за дверную ручку.

Через полчаса судья возникает снова и оглашает постановление:

— В связи с полным отсутствием чувства юмора у отдельных сотрудников государственного органа уголовное дело в отношении автора частушки про Вэ, вэ, вэ и Тэ, тэ, тэ прекратить.

* * *

Визит драматурга

В кабинет известного в России исторического просветителя вошёл некто, сходу представившийся начинающим драматургом. Хотя возраст его прямо свидетельствовал о том, что не только начинать, но и заканчивать ему чего-нибудь было уже категорически поздно. В руках он держал тощий пожухлый портфель времён послевоенных пятилеток.

— Меня зовут Пантелеймон Будуаров, — пылая тлеющим взором, закончил представлять себя вошедший.

— Садитесь, пожалуйста, чай, кофе? — вежливо предложил просветитель.

— Я сяду. А всё остальное потом. Дело не терпит отлагательств.

— А что случилось?

— Как что! Целое поколение потеряли. Они же ничего не знают.

— Кто они?

— Молодёжь, форменные невежды! Спрашиваю, кто такой Ленин? Они глаза таращат.

— Да, с молодёжью у нас проблемы. А я-то чем могу помочь?

— Не притворяйтесь. Вы же учёный, бывший министерский чиновник, у вас награды, звания, связи. Я недавно по радио вас слушал. Очень даже забавно вы там про одного полководца рассказывали. Из крепостных да сразу в генералиссимусы. Не пойму только, на кой чёрт ему эти Гималаи сдались!

— Вы о Суворове, что ли? Так он не был крепостным. И не Гималаи, а Альпы.

— Тогда все были крепостными.

— Нет уж, позвольте! — хотел было защитить историческую правду просветитель.

— Не позволю! — властным тоном прервал его Пантелеймон Будуаров. — Потому, что вы ничего не делаете, а я сделал.

— Любопытно. И что вы такого сделали?

— Я написал пьесу. Вот здесь она, в этом портфеле. Пьеса так и называется Великий Ленин. Вы ведь знаете, что он великий?

— Подозреваю.

— Так вот. Я хочу, чтобы вы помогли мне толкнуть мою пьесу в молодёжь. То есть поставить её во всех театрах страны и загнать туда всё подрастающее поколение.

— А пьесу-то хорошую написали?

— Естественно, как говорят у нас в Пензе.

— Так вы из Пензы?

— Ну что вы, упаси Бог. Это такая фишка для непринуждённой беседы.

— А пьесу по источникам писали?

— Обижаете. Как нам реорганизовать Рабкрин наизусть выучил.

— Что вы говорите! А вы можете в кратких словах рассказать содержание пьесы?

— Пожалуйста. Знаете ли вы, что в 1917 году Ленин был в Шушенском?

— Припоминаю.

— И вот, когда он там с Крупской чалился, выражаясь красноречиво, в это время из Израиля в Ленинград прилетел Троцкий.

— Ужасно! А куда же ЧК смотрела?

— Ну, голубчик, уж вам-то следовало знать, что ни ЧК, ни КГБ, ни ФСБ тогда не было. Всей правоохранительной системой заправлял кто? Ну, думайте, думайте.

— Неужели? И тогда тоже!

— Факт. Он и расправился с Троцким.

— А Ленин тут при чём?

— Так это же Владимир Эдмундович шарахнул по Зимнему из Катюши.

— Это Дзержинский Эдмундович. А Ленин Ильич.

— То-то я смотрю, отчество у него какое-то неродное.

— А из чего он шарахнул, простите? — решил уточнить название грозного орудия просветитель, хотя ему и так уже было всё ясно.

— Расцветали яблони и груши, — тихо запел драматург. — Ну, догадались? Потом вместе споём. Очень крутая песня, как говорят у нас в Жиздре.

— Так вы из Пензы или из Жиздры?

— Из Жиздры. А в Пензе пусть черти живут.

— А революцию-то Ленин как совершил?

— Элементарно! Набрал кредитов в Сбере под поручительство Берии и совершил.

— В каком ещё Сбере? Его тогда не было!

— Ошибаетесь, товарищ. А история ошибок не прощает, как говорят у нас в Сызрани.

— И в Жиздре, значит, тоже пусть черти живут?

— Пусть.

— А как это Троцкий из Израиля прилетел, если тогда такого государства ещё не было?

— Как же вы далеки от народа! Может, где-то его и не было, а у нас оно всегда было.

— А на чём он прилетел?

— На иранском беспилотнике.

— Зачем?

— Чтобы Ленину помешать.

— А-а, понимаю. Троцкому нужна была революция во всём мире, а не только в России?

— Ничего вы не понимаете. Политика тут ни при чём. Тут у меня в пьесе жуткая любовная интрига. Троцкий был холериком, а Ленин сангвиником. Но влюблены они были в одну женщину из подсобки, то ли в Ашане, то ли в Леруа Мерлен.

— А что, сто лет назад эти магазины тоже были?

— В истории ничего нового нет, как говорят у нас в Нижнем Тагиле. Но черти там не выживут, даже не надейтесь. В Сызрани ещё кое-как, а там им хвосты быстро накрутят.

— Да чёрт с ними! Интрига-то ваша как разрешилась?

— Проще пареной репы. Он, ну вы понимаете о ком я, повязал Троцкого на проспекте Сахарова и выслал его куда, ну?

— Неужели в Нижний Тагил?

— Правильно. После чего Ленин мог встречаться один, без сопровождения демона революции, с кем угодно и где угодно, даже на Красной площади рядом с Мавзолеем.

— А Крупская как же?

— А та днями просиживала в смартфоне и ничего не замечала.

— Вот что хотите со мной делайте, но ни о каких смартфонах в те времена даже не слыхивали. Но пьесу вашу мы всё равно толкнём, куда надо. Обещаю.

— Не обещайте деве юной, как говорят у нас на Арбате.

— Кстати, а где рукопись? — спросил исторический просветитель. — Вы мне даже не показали её.

— Какую рукопись? — успел вымолвить начинающий драматург и повалился набок. Хорошо, кресло было глубокое.

Помощница просветителя вызвала скорую. Приехали быстро. Пока приводили старого человека в чувство, проверили его портфель. Никакой пьесы там не оказалось. Зато нашли социальную карту москвича и персональное приглашение от «Московского долголетия» в танцевальную группу. По ним и определили, что никакой он не Пантелеймон Будуаров, а просто Пётр Бурлаков.

— Два в одном, — поделился с хозяином кабинета доктор. — И склероз и деменция. Ему же сто лет почти. Но вы не волнуйтесь, мы сами доставим дедушку домой в целости и сохранности.

* * *

Смешинка

Поздний воскресный вечер. Счастливое мирное время. На широкой и мягкой кровати уютненько так расположилась девочка Саша, которая приехала к бабушке с дедушкой на выходные. Но сразу же спать она не собирается. Надо ещё чтобы дедушка обязательно рассказал на ночку смешную историю. Он всегда ей рассказывает такие истории перед сном. А она всегда смеялась и, перебивая дедушку, добавляла к его повествованию свои весёлые придумки.

— Дед, ну скоро ты? — позвала она дедушку.

— Господи! — проворчал дедушка, входя в комнату. — Я тебе давно уже всё рассказал.

— А ты просто придумай что-нибудь, — посоветовала Сашенька.

— Ладно, как скажешь, — согласился дедушка и, не раздеваясь, лёг рядышком с внучкой. Сашенька тут же сложила ручки под голову и крепко прижалась к родному дедовому плечу.

Все дедушкины истории всегда начинались со вступительного слова «однажды». Но рассказывать разные необычные и весёлые истории становилось дедушке всё сложнее — уж всё, казалось, самое смешное и удивительное он уже вспомнил и обсмеял вместе с внучкой. Поэтому в последнее время он чаще всего произносил по ходу то, что просто в голову приходило. При этом, начиная очередную галиматью, он сам точно не знал, какое слово должно последовать за вступительным. Именно так было и в этот раз.

— Однажды, — начал дедушка свою очередную историю, — уехал я на недельку из Москвы и иду по окраине села. С одной стороны дома, а с другой стороны густой лес. Чувствую, мне по-маленькому надо, как тебе иногда. Но к огородам же я не пойду, там люди и видно всё. И я, конечно, пошёл в лес. Вижу, на опушке домик деревянный, из брёвен сложенный, с двумя входами с разных сторон. На одной стороне написана большая буква «М», а на другой стороне написана большая буква «Ж». Знаешь, такие туалеты бывают в деревнях или на автобусных остановках за городом?

— Знаю, — ответила Саша. — Мы заходили в такой, когда на дачу к маминой подруге ездили.

— А что буквы «М» и «Ж» означают, знаешь?

— Да, мужчины и женщины.

— Правильно. Так вот, забегаю я туда со стороны буквы «М», а там медведь сидит. И как зарычит на меня: «Ты что, слепой что ли!» Я говорю испуганно: «Нет, не слепой. Я зашёл сюда, потому что буква «М» с этой стороны». А медведь ещё страшнее как зарычит: «Так это же звериный туалет. А буква «М» означает, что это для медведей». Представляешь? Вот такая история со мной приключилась.

Сашенька громко засмеялась. Дедушка тоже сам расхохотался, но что дальше рассказывать, он не знал и не думал вовсе. Рассмешил ведь внучку, подумал он, обязанность свою выполнил и хватит.

— Вы чего там расхихикались! — послышался из кухни строгий голос бабушки. — Опять смешинка в рот попала. Спать пора, завтра папа с мамой рано приедут, в садик надо, а они гогочут. Дед, кому говорю, закрывай двери и иди сюда.

Дедушка встал, нежно поцеловал внучку в лобик, пожелал спокойной ночи и хотел выйти уже. Но Сашенька, продолжая смеяться, остановила его:

— Подожди, дед, а с другой стороны жираф сидел, что ли?

Но дедушка закрыл уже за собой дверь, и Сашенькин вопрос так и остался без ответа.

* * *

Несчастные

Суббота. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.

— Давай! — предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. — Выходной же.

— Это у вас выходной. А у нас, писателей, самый что ни есть рабочий день.

— Да какой ты писатель! — махнул бутылкой сосед, чуть меня не задел, и на кухню без спроса прошёл. — Баснописец несчастный. Куда ты рюмки прячешь? И закуску доставай.

— Ну, ты нахал! Я же тебе объяснял, что у Крылова 236 басен, а у меня 118, ровно половина. Мне пахать и пахать ещё.

— Да кому нужны твои басни! — скорчив брезгливую рожу, сказал Вадим. — Вон артист один сбежал из России, так его басни читают. А ты сидишь тут, в центре Москвы, и о тебе никто ни сном ни духом не подозревает.

— Господи, ну сколько раз тебе повторять, что это не басни! Артист этот и себя и жанр позорит. Сам по себе злобный стишок не может быть басней. Басня, она, как такса.

— Какая ещё такса? — удивился Вадим и налил.

— Собака, которая со времён древнего Египта не изменилась. Те же уши и тот же хвост. Других собак скрещивали, преображали, а такса сохранилась в первозданном виде. Вот так и с басней, которую можно сотворить только, как басню. А этому учиться надо и особый дар иметь.

 — Да брось ты, поехали! Дай мне сюжет, и я завтра принесу тебе готовую басню, — заявил вдруг Вадим, опрокинув первую рюмку.

— Ладно, запоминай. Допустим, пьяный кабан завалился на муравейник. Насекомые в панике. И тут один храбрый муравьишка кричит, что залезет сейчас на дерево и спрыгнет на кабана. Смотрите, хвастается заранее, как я ему хребет перешибу. Понял?

— Понял, — ответил Вадим и снова налил. — А мораль?

— Сам думай. Всё просто же.

— А как назовём мой шедевр?

— А как заблагорассудится. Главное, не бойся, пиши смело. Любые твои иносказания я пойму правильно.

— Что значит, правильно?

— Ну, вот есть у меня такая басня, например. В ней судят льва за то, что он убил шакала, который, мечтая прославиться, напал на него.

— И что?

— А то, что получаю я на эту басню гневный отзыв от одного молодого человека. Какой, дескать, нормальный шакал на льва нападать будет. Дебил он, что ли!

— И что?

— А то, что басню нельзя воспринимать буквально. У того же Крылова журавль сам свой нос к волку в пасть суёт. И про ворону он пишет, что она сыр во рту держала. А никакого рта у вороны нет. Понял?

— Понял.

— Или вот ещё пример. Написал я недавно басню про медведя, который порядок наводит. Заключение там такое. Когда порядка нет в своём краю, а ты решил вдруг навести его везде, то это значит, что нигде.

— И что?

— А то, что один, тоже молодой читатель, высказал мнение, что за такую басню меня точно посадят.

— Не пудри мне мозги! — отрезал Вадим и опять налил. — А то и меня вместе с тобой посадят.

Допивал он бутылку уже без моего участия. Я после двух рюмок отказался. Потому, что сто девятнадцатая басня давно томилась в компьютере, ожидая своего конца.

Воскресенье. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.

— Давай! — предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. — Выходной же.

— Ты басню сочинил?

— Про таксу, что ли?

— Нет.

— Про кабана?

— Нет.

— Про льва?

— Нет.

— Про шакала?

— Нет.

— Про ворону?

— Нет.

— Про медведя?

— Нет.

— Про тебя?

— Нет.

— А что, оригинально, басня про баснописца!

— Да при чём здесь я! Ты же про муравья обещал написать.

— А зачем? — удивился Вадим. — Ну какой нормальный муравей на кабана прыгать будет. Дебил он, что ли!

— Всё ясно. И у тебя, значит, с иносказаниями проблема. Но ты над моралью-то хоть подумал?

— Какая ещё мораль! — воскликнул Вадим. — Все морали давно… профукали, выражаясь без рифмы. Нам, айтишникам, она ни к чему.

— Да какой ты айтишник! Программист несчастный. Откуда вы только берётесь такие?

— Какие?

— Без художественного мышления.

— Из будущего мы, — улыбнулся Вадим. — А ты из прошлого.

* * *

Толстой и Анна

Приехал Толстой умирать на станцию Астапово. Присел на скамейку и стал о жизни своей великой думать. Смотрит, по перрону Анна Каренина слоняется, на рельсы как-то странно поглядывает.

— Ты чего это удумала, паршивка? — строго спросил её Толстой.

— Да вот, — ответила она дрожащим голосом. — Порешить с собой хочу.

— Из-за Вронского, что ли?

— Из-за него, — со слезами на глазах подтвердила Анна.

— Подумаешь, хлыщ какой! — сердито проворчал Толстой. — Да я его просто вычеркну из романа, и дело с концом.

— Действительно, — обрадовалась Анна. — Вычеркните вы этого кобеля, пожалуйста, Лев Николаевич. И этого ещё, прыща старого.

— Каренина, что ли?

— Его самого, тоже козёл тот ещё. Сколько раз говорила ему, купи виагру. А он, разрешение у государя надо получить. Вот и получил рога на рога.

— Нет, — отказался Толстой. — Тогда название всего романа менять придётся, фамилия-то у тебя от мужа. Хотя ты права, конечно, оба они хороши. Хлыщ да прыщ, ну какие это герои.

— Главное, читать про них противно, — взмолилась Анна. — Нафиг они вообще нужны, чтобы из-за них под поезд бросаться.

— Ладно, — сжалился Толстой. — Название поменяю, а их вычеркну и анафеме предам. И тебя анафеме предам. Слаба ты оказалась по женской части и тоже на героиню не тянешь.

— А это возможно? — удивилась Анна. — Вы же не член Священного синода.

— Возможно! — воскликнул Толстой, вставая со скамейки. — Раз я отлучён от церкви, значит, я всё могу. Ленин вон почти всю страну анафеме предал, и ничего. Кстати, я слышал, что он статью про меня написал. Будто зарос я, как простой русский мужик, потому что в зеркало на себя не смотрю. А я же знаю, что в зеркале революция. Давай уедем отсюда. Что-то не по себе мне тут.

И они уехали. Купили домик на окраине Москвы и стали жить вместе. Но не как муж с женой, а как автор с придуманным образом в виде красивой молодой женщины. Сыночка Анны, Серёжу, Толстой не вычеркнул, и он стал жить вместе с ними. После революции Анна Каренина вышла замуж за начальника Московской уездной ЧК, который по блату устроил её на работу в локомотивное депо диспетчером. Лев Николаевич вначале Серёжу воспитал, а затем и других детишек Анны. Все они живы до сих пор. Лев Николаевич каждое лето наведывается инкогнито в Ясную Поляну. Снимет толстовку, натянет джинсы, очками тёмными прикроется и вперёд с группой туристов. Походит, посмотрит, порадуется тому, как содержит Россия его усадьбу, осенит крестом потомков, пару яблочек сорвёт украдкой и обратно.

* * *

Не надо врать!

Она уехала в столицу на преддипломную практику, а он продолжал работать в родном городе и ждал её возвращения. Месяц не виделись. За время разлуки он твёрдо решил предложить ей руку и сердце. И это при том, что дружили они всего полгода, и кроме скромных поцелуев другой близости между ними не было. А, если будет в этот раз, решил он, то пусть будет. Всё равно ведь он на ней женится. Только пусть это случится как-то романтично и незабываемо. В лесу, например, поздним вечером, у костра, с бутылкой вина. Подготовился он к предстоящему событию основательно, бутербродики сварганил, колечко купил. Она на необычное свидание согласилась сразу, посмеялась даже.

— Ну что, за нас! — предложил он.

— За нас! — поддержала она.

Выпив шаманского, они слегка прикоснулись губами.

— Ну что, попрактиковалась, узнала чего-нибудь новенького?

— Узнала. Но лучше бы вообще никуда не ездила.

— А что случилось?

— Изнасиловали меня.

— Кто, где?

— В гостинице, куда нас с девчонками поселили. Там рядом в номере иностранцы какие-то жили, ну мы их сами и пригласили попрощаться.

Он снова наполнил бокалы.

— Но я смотрю, с тобой всё нормально. Хохочешь, как ни в чём не бывало.

— А что делать, плакать, что ли? Утром уехали и всё.

— Ну, раз всё хорошо, тогда давай ещё!

— Давай!

Выпив, она достала из сумочки пачку импортных сигарет, закурила и потянулась к нему, чтобы поцеловаться. А он вдруг поднялся, распинал горящие поленья и почти уже в полной темноте стал складывать в портфель бокалы и коврик.

— Всё, хватит!

— Ты обиделся?

— Конечно, я же говорил тебе, что ненавижу курящих женщин. Могла бы и потерпеть.

— Ну извини, пожалуйста, я больше не буду. Это я там начала.

— А я сказал, пойдём. Не надо врать, когда не надо!

От леса до окраины жилого массива было несколько километров. И всю дорогу он шёл впереди, а она бежала за ним, как собачонка. Когда он, не проронив больше ни слова, свернул на свою улицу, она воскликнула:

— Господи, какой же ты всё-таки правильный!

Прошло тридцать лет. Та же неизвестная страна и тот же провинциальный город с низенькими домами.

По телевизору показывают в прямом эфире экстренное заседание правительства. Какой-то министр, пыхтя и заикаясь, говорит о чём-то таком, что явно не соответствует действительности. Премьер-министру это не понравилось, и он властным голосом прерывает докладчика: «Всё, хватит! Не надо врать, когда не надо!»

— Господи, какой же он всё-таки правильный! — громко восклицает сидящая на табуретке перед экраном пожилая дама с растрёпанными волосами и сигаретой в дрожащей руке.

— Кто это он? — с удивлением спрашивает лежащий на обшарпанном диване небритый кавалер в мятых брюках и рваных носках.

— Да так, один политический деятель.

— Я его знаю?

— Его все знают.

* * *

Чёрная зависть

Очень многие знают песню на стихи Булата Окуджавы «Счастливый жребий». Песня замечательная! Особенно сразу запоминаются и будто сами напеваются такие вот слова:

С нами женщины, все они красивы,

И черемуха — вся она в цвету.

Может, жребий нам выпадет счастливый,

Снова встретимся в городском саду.

Однако вот дальше, в конце:

Но из прошлого, из былой печали,

Как не сетую, как там не молю,

Проливается черными ручьями

Эта музыка прямо в кровь мою.

У меня классическое представление о величии. Великое в искусстве и литературе — это такая высота, достичь которую мало кому удаётся. Называть ныне здравствующих или недавно ушедших от нас артистов, поэтов, певцов великими — это кощунственно по отношению к самому определению величия. Так же, как называть кого-то из них легендами на основании того лишь, что они бесстыдно выпендривались и скандалили. Выдающиеся — да, великие — время покажет.

Тяну, тяну свои я вирши

К высоким образцам вершин.

А Пушкин всё равно повыше:

Конечно, он же сукин сын!

Наверно, это какая-то неведомая космическая сука. Не очень плодовитая, к сожалению. А, может, к счастью.

Отталкиваясь вот от такого своего представления, позволю себе последние две строчки из приведённого текста покритиковать немного. Типа нашёл, к чему привязаться. Все знают, что метафора — это оборот речи, состоящий в употреблении слов и выражений в переносном смысле на основе какой-нибудь аналогии, сходства или сравнения. К примеру, «сладкий сон», «горькие слёзы», «серебряные волосы», «золотые руки» и тому подобное. Но вот чёрные ручьи, по-моему — это вовсе не метафора. Они есть в натуре, сколько угодно — что выльешь, то и потечёт. Потом, сколько же крови должно быть в человеке, чтобы в неё текли не струйки, а целые ручьи. Даже, если эти строчки все вместе по общему смыслу принять за метафору. Понятно, что автор имел в виду войну и всё трагическое, что с ней связано. Сама память о войне чёрная, спору нет. Но он же говорит о музыке, изображая её как бы чёрными ручьями. Хотя музыка и по тексту и сама по себе — явление тоже реальное. Для меня она ни в какой связи и ни в каком сравнении не может казаться чёрными ручьями. Ручьями — пожалуйста, но чёрными — нет. Тем более, что в начале песни звучит мягкое слово — мелодия.

Короче, музыку, проливаемую в кровь чёрными ручьями, даже если она из этих самых кровавых военных лет, я не воспринимаю. Возможно, потому же исполнители этой песни часто заканчивают её «встречей в городском саду».

Скорее всего, я не прав. Просто завидую. Памятник в Москве впечатляет. Но всё равно предлагаю свою песню под названием «Романс» на ту же мелодию. А можно и другую мелодию сочинить.

Ты прости меня, если не забыла.

Если та же всё под окном сирень.

Если к прошлому сердце не остыло

И любимой быть всё ещё не лень.

Небо белое, небо голубое.

Облака плывут в сторону твою.

Где бы ни был я, ты всегда со мною,

Я по-прежнему лишь тебя люблю.

Не заметил я, что любовь земная

Протекает в нас тихою рекой.

Ты прости меня, милая, родная,

Что мечталось мне о любви другой.

Пусть потеряны старые открытки

И не надо нам думать о былом.

Может, встретимся у твоей калитки.

Может, счастье вновь посетит твой дом.

* * *

Жена всё знает

Жена всё знает, можете даже не сомневаться. Вот моя, например, говорила ведь, что я на третий день сбегу оттуда. А сама ни разу ни в одном санатории не была. Я, разумеется, не послушал её и поехал. Сказал, что спина болит, а она лишь слегка побаливает. И отказываться резона не было: санаторий от Правительства Москвы, путёвка бесплатная, зимой всё равно нечем заняться, сам я в форме ещё, мало ли что там в плане романтических отношений может случиться. Не всё же время лечебные процедуры принимать.

Надеюсь, читатели не обидятся на меня, если я избавлю их от описания подробностей про безлюдные коридоры, диетические блюда, тренировочные штаны, шерстяные носки с домашними тапочками, пакеты с лекарствами и прочее. Перехожу сразу к делу. После заезда ни одного молодого лица среди больных и отдыхающих я не заметил. И обслуживающий персонал под стать. Сердце моё как-то трагически сжалось, настроение резко понизилось. Но, слопав парную котлетку в обед, я в общем приободрился и утешил себя мыслью о том, что вечером наверняка тут другая обстановка будет.

Приоделся цивильно и выхожу из номера в просторный холл. А в нём тоскливо, как на погосте, хотя я и не знаю, как там. Так просто для образной картинки сравнил. Однако в углу около вазона с декоративной пальмой кто-то присутствует всё-таки. Подхожу — шахматный стол, большие деревянные фигуры, со стороны белых один старичок под девяносто лет, со стороны чёрных другой такой же, минимум ровесник. На доске начальная позиция с ходом е2-е4. Ну что ж, подожду, решил я, и сражусь с победителем.

Время идёт. Оба игрока молча и сосредоточенно смотрят на доску. И я смотрю. Смотрю и не понимаю, почему чёрные так долго ответный ход не делают? Он ведь всего лишь второй в партии. Десять минут смотрят. И я смотрю. Двадцать минут смотрят. И я смотрю. Полчаса уже смотрят. И я смотрю. И вдруг чёрные спрашивают приглушённо: «А кто ходит?». «Не знаю, — вежливо отвечают белые. — Я думал, вы». «А я думал, вы». Сказать, что я был потрясён, обескуражен или повержен в уныние — значит, ничего не сказать. Свидетелем столь смехотворного и вместе с тем жалкого казуса или конфуза мне ещё не приходилось быть. Никак я не прокомментировал вслух загадочное поведение седеньких шахматистов, а только вздохнул безотрадно и удалился.

На второй день после ужина я опять поменял тренировочные штаны на джинсы и явился в кинозал на литературный вечер. О нём я узнал из объявления перед входом в столовую. Когда в зале на пятьсот человек набралось всего пять очень пожилых зрителей, не считая меня, на сцену вышла какая-то полногрудая сотрудница администрации и объявила: «Вы знаете, что наш санаторий находится рядом с городом Шатура, и мы пригласили оттуда местную поэтессу Глафиру Фуфайкину, которая почитает вам свои патриотические произведения». Ну, слава богу, обрадовался я, что-то близкое мне послушаю.

Но это близкое оказалось таким далёким, что дальше некуда. Вместо полногрудой тётки на сцену, опираясь на костыль, откуда-то из позапрошлого времени вышла ветхая-преветхая бабушка в резиновых чунях, в вязаной шапочке, с трясущейся головой и начала декларировать:

Зря силы тёмные веют над нами,

Вихри враждебные нас не сгнетут,

Что захотим, то и будет с врагами.

Всех вас зароем, проклятые, тут!

И так она на удивление сильно ударила по сцене костылём, что все пять зрителей вместе со мной будто в преисподнюю провалилась. Короче, Шатурский дом сумасшедших, если он есть, явно недорабатывает.

На третий день я культурненько попрощался с престижным санаторием и уехал в Москву. Дома намного лучше и здоровее: кошка мурлычет, пирожки с картошкой, ванна горячая, бальзамчик на травах и жена-провидица.

* * *

Встреча

Диву даёшься иногда, каких только встреч не бывает!

Учились вместе в одной школе два парня. Ещё в Советском Союзе. У одного фамилия была Дынин, у другого — Добрынин. Дыня был слабый и трусливый, Добрыня — сильный и смелый. Дыню все не любили — Добрыню все уважали. А сами они друг друга просто ненавидели и после восьмого класса ни разу больше не встретились.

И вот Добрыня служит в армии, где-то в районе Тамбова.

Поздний вечер, густой лес, грунтовая дорога, вдоль дороги армейские палатки. В одной из них, что немного в стороне от солдатских, пожилой замполит и начальник штаба батальона. В палатку входит посыльный. Начальник штаба, молодой капитан, приказывает солдату:

— Позови рядового Добрынина из второй роты.

Появляется Добрыня и докладывает, обращаясь к замполиту:

— Товарищ майор, рядовой Добрынин по вашему приказанию прибыл.

— Это я тебя вызывал, — говорит начальник штаба. — Вот что надо сделать, боец. Ты ведь на гражданке самбо занимался? Идёт учебная игра с таким же батальоном, но из другой дивизии. Часть эта для нас сейчас как бы условный противник, в расположении которого находится новая передвижная радиостанция. Она охраняется, возле неё часовой. Его надо тихонько снять и доставить сюда. Понял?

— Так точно, товарищ капитан, — отвечает Добрыня. — Только где это?

— Замполит покажет, — говорит начальник штаба. — Можешь выполнять.

Майор и Добрыня выходят из палатки. Замполит показывает ему, как добраться до места.

— Это близко, прямо по этой вот колее, метров пятьсот, — говорит он. — У часового патронов нет, охранять по сути нечего и не от кого, все учения проводятся на нашем закрытом полигоне. Не понимаю, на кой чёрт сдался начальнику штаба этот часовой! Я уж тебя прошу, не повреди там его, возьми аккуратно. И смотри, чтобы не убежал со страху, а то наделает шуму.

— В штаны может наделать, а так никуда он не денется, — обещает Добрыня. — От меня не убежит.

— Ох, доиграются когда-нибудь эти молодые командиры, — высказывает вдруг Добрыне как равному свои соображения замполит.

Хоть и темно уже по времени суток, но под светом полной луны и непотушенных фар боевых машин условно чужой участок леса хорошо просматривается. Добрыня подкрадывается к часовому, который не ходит по полянке вдоль и вокруг охраняемого объекта, а безмятежно дремлет, сидя на подножке автомобиля. Добрыня, крепко обхватив шею обмякшего от испуга и никак не сопротивляющегося часового, зажимает ему рот и уволакивает в лес. Там забирает у него автомат, приказывает молчать и пинками под зад заставляет идти в нужном направлении. И только войдя с ним в нормально освещённую офицерскую палатку, Добрыня узнаёт в пленённом часовом Дыню.

— Ты, что ли? — удивляется Добрыня.

— Я, конечно, — признаётся Дыня и, не соображая, что происходит, растерянно обращается к старшему по званию. — Это Добрыня, товарищ майор, я его знаю.

— И мы его знаем, — соглашается замполит и спрашивает у Добрынина. — Вы что, знакомы?

— Так точно, — отвечает Добрыня. — В Москве в одной школе учились.

— Тогда всё понятно, — говорит замполит. — И у нас и у них последние призывы в основном из столицы.

— Так, рядовой, — вступает в разговор капитан, обращаясь к Добрыне. — Ты свободен. А с тобой, воин, — говорит он Дыне, — придётся разбираться вместе с твоим командиром, как это ты так службу несёшь.

Добрыня и замполит выходят из палатки.

— Иди отдыхай, — произносит майор и одобрительно хлопает подчинённого по плечу.

* * *

Иван

Солнечный майский день. Иван отрабатывает свои приёмы. Бьёт по висящему на воротах гаража старому матрасу. Боевая стойка, удары и имитация ударов у Ивана совсем не похожи на элементы спортивных единоборств. То, что и как он делает, больше похоже на драку, в которой с его стороны расчётливая агрессия и жестокость. Видно, как Иван сосредоточенно настраивается на схватку и с какой-то буйной остервенелостью нападает на воображаемого противника. Всё это действо повторяется несколько раз и заканчивается тем, что он срывает матрас с ворот, высоко подпрыгивает и втаптывает его в землю.

Тёплый летний вечер. Старый заросший сквер. На скамейке человек пять разновозрастных мужиков, не обращая внимания на прохожих, распивают спиртное, громко сквернословят и швыряют мусор в кусты.

— Ку-ку, граждане алкоголики и хулиганы! — подойдя ближе, задиристо обращается к ним Иван. — Быстренько всё убрали за собой и свалили отсюда.

Самый здоровый из мужиков первым поддаётся на провокацию.

— Не понял, — удивляется он. — Чего тебе надо?

— Чтобы вы ушли отсюда и чтобы я ваших рож здесь больше не видел.

— А если не уйдём? — спрашивает мужик.

— Да куда вы денетесь, козлы вонючие! — ухмыляется Иван.

Такой дерзости и таких обидных слов этот самый большой мужик уже не выдерживает и бесшабашно нападает на Ивана. Но тот сшибает его с ног одним ударом. Другие мужики тоже с хмельным азартом набрасываются на Ивана. Один из них при этом успевает даже разбить пустую бутылку о край скамейки и вооружиться розочкой. Однако такая стычка с добровольным блюстителем порядка заканчивается для них очень плохо. Издавая протяжные стоны и корчась от боли, все они валяются на земле, в том числе и тот, что с разбитой бутылкой в руке.

Иван в том же сквере, сидит на той же скамейке, возле которой пару месяцев назад он расправился с пьяной компанией. Вдруг за высокими кустарниками раздаётся хриплый мужской голос.

— Ну что, мент, вот и встретились, — говорит кто-то кому-то. — А ты думал, что мы забыли про тебя.

Иван встаёт, пробирается между кустами и видит, как двое взрослых парней, один из них с ножом, стоят напротив мужчины лет тридцати пяти или чуть старше.

— Эй, как вас там, ку-ку! — бодрым голосом окликает всех Иван и намеренно оказывается между противниками.

— Интересно, блин, двое на одного, — шутливым тоном замечает Иван. — Может, просто поиграем. Я, когда к бабушке приезжал, так мы там с пацанами землю делили. Ножичек в круг втыкали и нарезали её, как пиццу.

— Ты чё буровишь, баклан! — угрожающе сплюнув, возмущается тот, что с ножом, и начинает двигаться на Ивана.

— Ох, и не повезло же вам сегодня, — произносит Иван, слегка приседает, выставляет перед собой руки и сам с устрашающим прищуром делает шаг навстречу вооруженному бандиту. Тот, которого назвали ментом, заходит при этом сбоку с явным желанием предпринять какие-то совместные действия.

— Не лезь! — приказывает Иван. — Беги или встань за дерево и не дёргайся. Я сам справлюсь.

Произнеся последнее слово, Иван внезапно подбирает с земли горсть трухи, кидает её в лицо противнику, а сам резко пинает его в пах и следом со всего маха в голову. После этого он стремительно отскакивает в сторону, точно за спину второму бандиту, хватает его за шею, валит на землю и также дважды сильно пинает по нему. Затем Иван снова поворачивается к первому и предпринимает попытку нанести ещё удар. Но тот, кого он так решительно и смело бросился защищать, останавливает его.

— Хватит с них, а то забьёшь до смерти. — Сказав это, он вынимает из кармана удостоверение и представляется: — Старший инспектор уголовного розыска. — А тебя как зовут? Только не ври, всё равно ведь узнаю.

— Иван.

— Спасибо тебе, Ваня, конечно! А не слишком ли ты постарался? Как бы их вместо изолятора в больницу не пришлось везти.

— А чего их жалеть, — говорит Иван. — Не ты их, так они тебя.

— Логично, — соглашается настоящий блюститель порядка. — Они, видимо, решили отомстить мне или натравил кто. Вот и выследили меня здесь. А я ведь тоже забрёл сюда не просто так, а чтобы выяснить, кто же тут людей систематически избивает. И теперь я догадываюсь, кто.

— Не систематически, а иногда, — уточняет Иван. — И не избиваю, а тренируюсь.

— Да разве можно так на людях тренироваться!

— Можно, — возражает Иван. — Потому, что это не люди. Давить их надо, как тараканов. У меня вот сестрёнка в первый класс пошла, отца нет, и я боюсь за неё. Каких-то уродов, наркоманов, педофилов полно, а полицейских не видно. Я, например, за полгода ни одного у нас в Кузьминках не встретил. Вот и приходится за вас дерьмо разгребать. Без званий и без оружия.

— Да ты сам, как оружие. Поэтому предупреждаю, если ещё раз придёшь сюда вот так потренироваться, то я как пить дать арестую тебя.

— Ещё одного раза точно не будет, — обещает Иван. — Пока не будет. У меня повестка дома лежит, на днях в армию забирают.

— Тогда всё, вопросов больше нет. А то эти, смотрю, зашевелились. — И старший инспектор уголовного розыска подаёт Ивану на прощание руку. — Желаю отслужить достойно. И не забирают, а призывают.

— Ладно, учту, — улыбается Иван. — До свидания! Но я обязательно вернусь.

Через год Иван вернулся, и они снова встретились. Только теперь уже сотрудник полиции бросился на помощь своему спасителю, узнав случайно, что тот явился без спроса на какое-то сборище экстремистов, разгромил там всё в пух и прах, обозвал всех вонючими козлами, ещё уродами, ультрой и контрой, попинал кого-то, чем напрочь нечаянно расстроил секретную операцию фээсбэшников и навлёк на себя их суровый гнев. Бывает же! Пришлось договариваться.

* * *

Всё по блату

Январь. Утро. Звонок в квартиру. Карзуев открывает дверь и видит полицейского.

— Здравия желаю! — говорит молоденький лейтенант и представляется. — Я ваш новый участковый. А вы Никита?

— Так точно.

— Вам повестка.

Карзуев, не закрывая дверь, читает вслух — явиться в отдел МВД России по Восточному административному округу… и спрашивает:

— А в качестве кого и когда?

— Не могу знать, — отвечает участковый. — А явиться вы можете в удобное для вас время, так и велели передать.

— Ладно, — говорит Карзуев. — Зайду сегодня после работы. Но не раньше шести.

Карзуев в здании полиции по указанному адресу. Из комнаты дежурного навстречу ему выходит подполковник и протягивает для приветствия руку. Карзуев с явным недоумением всматривается в его лицо.

— Да я это я, — улыбается подполковник. — Дядька твой, дядя Серёжа, если помнишь. Меня недавно в Москву перевели.

— Теперь вспомнил, — говорит Карзуев. — Вы к нам лет десять назад из Новосибирска приезжали. Тогда здравствуйте! Не знаю, как и обращаться.

— Давай без церемоний, — предлагает подполковник и садится вместе с племянником на диван в комнате дежурного. — Это я тебя вызвал. Захотелось от тебя самого узнать, как живёшь, чем занимаешься? Хорошо, что ты сегодня зашёл, я как раз сам дежурю, больше некому. Все в разъездах и на заданиях, время сейчас такое в столице. Ну, рассказывай.

— А чего рассказывать, — пожимает плечами Карзуев. — В армии отслужил, образование получил, жены и детей нет. Всё.

— Да, очень содержательно, — с ухмылкой подытоживает дядька. — А я ведь тебя не просто так пригласил. Я позвонил сестре, и она доложили, что ты юридический окончил, а по специальности не работаешь. Вот я и решил предложить тебе работу у нас.

— По блату, что ли?

— По-родственному, — уточнил подполковник. — Офицерское звание и капитанскую должность я тебе гарантирую. Ну, как?

— Премного благодарен, но вынужден отказаться, — не задумываясь, отвечает Карзуев. — Нет, правда, спасибо, но согласиться никак не могу.

— Почему?

— Характер у меня не для органов.

— Что ты имеешь в виду?

— Дерусь часто. Да ещё здоровый, как бык, сами видите. Говорю вам об этом, как человеку закона, Нельзя мне оружие доверять. Тем более по блату. Вам же потом за меня отвечать придётся.

— Ты серьёзно или прикалываешься?

— Серьёзно, конечно. Из армии пришёл, мать плачет. От радости, говорит, что ты там никого не прибил. Так что вы уж как-нибудь без меня искореняйте.

В это время по рации сообщают о происшествии. Рация работает с помехами и непонятно, то ли ограбили, то ли ранили кого-то в каком-то магазине.

— Извини, мне на выезд, — внимательно ещё раз прослушав оперативную информацию, говорит подполковник, быстро поднимается этажом выше, тут же возвращается с девушкой в погонах, усаживает её на место дежурного и приказывает: — Остаёшься за меня, будь постоянно на связи.

— Может, поможешь, Никита? — просит он племянника уже на улице. — Поедем со мной. Сам же признался, что подраться любишь.

— Неохота, дядя Серёжа, — отказывается Карзуев. — А что за магазин?

— Супермаркет на Вешняковской.

— О-о, тогда поедем. У меня там знакомая директором работает, учились вместе. Снабжает меня иногда чем-нибудь вкусненьким. Тоже по блату.

У входа в супермаркет, ёжась в норковой шубе, стоит красивая молодая женщина. Видно, что появление Карзуева, выскочившего из полицейской машины, её весьма озадачило.

— Потом объясню, — говорит ей Карзуев и спрашивает. — Где они?

— Только что убежали, — отвечает она. — Наш охранник сам хотел задержать их, но их трое, они ранили его и убежали.

— Куда убежали? — опять спрашивает Карзуев.

— Вон туда, к тем домам и гаражам, — суматошно и наперебой указывают стоящие рядом сотрудницы.

Карзуев и подполковник бегут по натоптанной в снегу дорожке. Родственник бежит медленнее и отстаёт.

— Возьми хотя бы одного, — кричит он вырвавшемуся вперёд племяннику и на ходу вынимает из кобуры пистолет.

— Возьму, — обещает Карзуев и ускоряет бег. — Куда они денутся!

Забежав за гаражи, он первым видит бандитов. Перед жилыми домами они разделяются, один из них бежит вдоль пятиэтажки. Карзуев устремляется за ним, а подполковник за теми двумя, что свернули направо, в сторону какого-то длинного забора. Карзуев догоняет бандита и сбивает его с ног. Тот падает, шапка при этом с него слетает, и он сильно ударяется головой о тротуар. Карзуев наклоняется над ним и под ярким светом фонаря узнаёт в нём Важену. Карзуев шлёпает его по щекам, чтобы привести в чувство, но бесполезно. В этот момент слышится выстрел. Карзуев затаскивает Важену в подъезд, укладывает его под лестницу и устремляется на звук выстрела.

Прибежав к забору, он видит, как дядька держит двоих других бандитов под прицелом.

— Извините, не догнал, — обманывает Карзуев. — Как сквозь землю провалился.

— Ничего, — говорит подполковник. — И его возьмём.

Вместе они отводят задержанных к супермаркету и передают их примчавшемуся наряду.

— Обратно со мной поедешь?

— Поздно уже, — отказывается Карзуев. — И отсюда домой ближе.

— Тогда спасибо, — благодарит подполковник. — А я ещё здесь побуду.

Попрощавшись с дядькой, Карзуев возвращается к дому, возле которого он догнал Важену. И видит, что тот сидит на ступеньке лестницы, тихо стонет и качает головой. Видно, что он не пришёл ещё в нормальное состояние после падения.

— А-а, так это ты меня сцапал, — глядя на Карзуева и узнав его, произносит Важена. — Я всегда знал, что ты легавым заделаешься. Ну, и куда ты сейчас меня потащишь, в мусарню свою?

— Ошибаешься, — говорит Карзуев. — В гости домой к себе пригласить хочу. Для того и поймал.

— Ни хрена себе, приглашение! Чуть башку не отшиб.

— Вот и пойдём, полечим её.

— Блатные с ментами не пьют.

— Да не мент я! Случайно получилось, родственник попросил.

Карзуев помогает Важене подняться, и они уходят.

Зайдя в квартиру, Карзуев знакомит с Важеной мать:

— Вот, мама, это друг, с которым мы в детстве рядом жили, через пару домов. Пожалуйста, приготовь нам чего-нибудь на закуску. А выпить есть у нас?

— Нет, — отвечает мать. — После Нового года ничего не осталось. А как хоть зовут твоего друга?

— Как тебя зовут? — спрашивает Карзуев. — В ответ Важена молча закатывает глаза, будто вспоминает своё имя и делает вид, что не может вспомнить. — Ладно, мама, не обращай внимания, он сегодня головой ушибся. На память, видать, подействовало.

— Но ты-то помнишь, как его зовут?

— Его зовут Важена.

— А с твоей головой всё в порядке, сынок? — интересуется мать. — И ты действительно знаешь, кого домой к себе привёл?

— Знаю, мама, знаю. Просто что-то в душе ёкнуло, когда его встретил. Посидеть, поговорить захотелось.

— Ну, смотри, — предупреждает мать и уходит на кухню.

Карзуев заводит Важену в свою комнату и усаживает его в кресло.

— Подожди тут. А я пока за бутылкой сгоняю. Помнишь, как джин пили и с кусковскими дрались?

Важена один в комнате. Не сидит, а встаёт, щурится, сплёвывает и начинает осматривать её. Шарит по полкам, перебирает книги, заглядывает в ящики письменного стола… и незаметно для матери друга детства выходит из квартиры.

Сто сорок тысяч рублей, какие Карзуев копил-копил полгода на новенький компьютер, исчезли.

Следующим утром.

— Мам, а у тебя есть телефон дяди Серёжи?

— А зачем он тебе?

— Да он мне работу предложил…

* * *

Моё башкирское счастье

Сижу на подгнившей лавочке, в каком-то подозрительно-ничейном закутке на Рублёвке, крапива по сторонам. И подходит ко мне старик весьма респектабельного обличия. Я-то ладно, тут мне и место вроде. А он-то чего забрёл сюда? Да ещё с тростью, бывшей когда-то частью ствола небольшого деревца. Кривая, пегая, сверху набалдашник из сучков раздвоенных, а снизу почти полностью истёртая резиновая набойка.

— Позволите? — говорит старик и садится рядом.

Минута проходит, молчим. Не по мне это. Пожрать не очень, а поржать сильно охота.

— Набойка-то сотая по счёту? — спрашиваю, кивая на трость.

— Тысячная, — смеётся. — Я её ещё в девяностых сделал.

— Зачем, чтобы слепого изображать?

— Чтобы от бандитов отбиваться. Бедренную кость запросто перешибает.

— Ого! — делаю вид, что поверил. — Но сейчас ведь другие времена.

— Другие, — соглашается. — И защитник сейчас у меня есть. Но добрая палка в руках никогда не помешает.

— А защитник кто?

— Сын, генерал. В Башкирии, правда. Но всё равно, если что, разберётся.

— Генералов у нас везде хватает. А в Башкирии-то почему? — спрашиваю, чтобы беседа не прерывалась.

— А у него мама оттуда, — отвечает. — И фамилия башкирская.

— Да вы что! — снова обозначаю великое удивление. — А ну-ка рассказывайте. Старики живут, пока лепечут.

— Это дети лепечут, — возражает. — А я расскажу всё, как было. А было это в семьдесят четвёртом. Послали меня в Уфу расследовать кое-что. Там бригадира одного в трубе заварили.

— Как чай, что ли?

— Ну и шутки у вас! — сердится. — Запихнули, а стык заварили. На строящемся газопроводе. За то, что своих обворовывал. А трассовики народ суровый, многие с уголовным прошлым. Так он целых семь километров до выхода полз. А, когда выполз, ослеп.

— А мама башкирская тут при чём?

— А при том, что я днём с делом вожусь, а вечером по городу гуляю. В одном магазине раз булочку взял, другой раз. А продавщица — чудо чудное, диво дивное. Колпак на головке беленький, волосы чёрненькие, глазки горят, ямочки на щеках. Смотришь на неё и словно воспаряешь куда-то.

— Не куда-то, а в рай, — уточняю.

— Хотите, чтобы я вас палкой огрел? — угрожает и улыбается одновременно.

— Не хочу, — признаюсь. — Считайте, что перед вами одно большое ухо.

— Так вот, ничего подобного до этого со мной не случалось. Влюбился и всё тут. Воспылал страстью, втюрился, втрескался, как хотите. Да ещё имя у неё музыкальное — Реляфа.

— На гармошке такие ноты точно есть, — подтверждаю, отодвигаясь подальше. — Продолжайте, пожалуйста.

 — Продолжаю. Позвал в кино, согласилась. Обнял в подъезде, не заартачилась. После работы жду проводить, чуть не плачет от радости. А мне-то что делать, не тащить же её в гостиницу. Ей семнадцать, а я вдвое старше. Короче, посчитал я это знакомство сказочным приложением к командировке и вернулся домой. С другом поделился, а он, не вздумай связываться, говорит, у них многожёнство.

— Не многомужество же!

— И я ему то же самое сказал. А он, ищи себе подругу жизни в столице.

— Где-е-е! — восклицаю, аж лавочка пошатнулась. — Найти хорошую жену в Москве — то же самое, что за мороженым на солнце слетать.

— Вот именно. Полгода я выждал и поехал в Уфу свататься. Первым, кто прикоснётся к груди моей дочери — это муж её, а потом ребёнок.

— Так у вас дочь или сын? — спрашиваю в полном недоумении. — И грудь чья?

— Да это отец её мне так при встрече сказал. Здесь, говорит, по конкурсу в институт не прошла, пусть в Москве поступает. И фамилию пусть нашу оставит.

— И всё?

— Всё. А чего ещё! Не знаю, как вы, а я свою подругу жизни нашёл. Вернее и преданнее моей Реляфы никого нет.

И, надо же, именно в этот торжественный момент зазвучала в кармане у старика волнующая мелодия из кинофильма «Мужчина и женщина».

— Ну, вот она, полюбуйтесь!

Мелодия повторяется, а я глаз оторвать не могу от фотографии абонента на экране смартфона под надписью «Моё башкирское счастье». Только ангелы на небесах могли создать такой божественный образ. Единственное, что выдаёт его земное происхождение — это голубая косынка, повязанная так, как предпочитают восточные женщины. 

— Я такие манты приготовила, как тебе нравится, — щебечет образ канареечным голосочком по громкой связи. — С мясом и картошкой.

— Спасибо, любимая! — благодарит старик. Встаёт, перешибает зачем-то пару веток крапивы и удаляется. А мне так жрать захотелось.

* * *

В лучах славы

Конец сентября 2023 года.

Открываю почту, читаю:

«Здравствуйте, Александр Николаевич!

Меня зовут Ольга, я учусь в колледже культуры. По технике речи для разбора в контрольной работе и дальнейшем прочтении на экзамене нам разрешил выбрать басню, в том числе одну из Ваших. Все Ваши басни прекрасны, но я выбрала «Слон и паук».

Проблема в том, что в контрольной работе нужно написать творческий портрет автора, период его жизни и когда написано выбранное произведение. А я даже биографию Вашу не нашла.

Если это возможно, не могли бы Вы что-то о себе рассказать. Публиковать нигде контрольную работу я не собираюсь.

Буду очень признательна!»

Да-а, думаю, вот она — настоящая слава! Явилась, голубушка, сподобилась, спохватилась! Радостно, чёрт возьми! Не так за себя, как за басни вообще и за свои, в частности. Живут родненькие, несмотря ни на что. Посидел перед компьютером, почесал затылок и отвечаю:

«Здравствуйте, Ольга!

Спасибо за внимание к моему творчеству!

Что касается каких-либо сведений о себе и «творческого портрета», то я придерживаюсь того принципа, что об авторе пусть лучше рассказывают его произведения. Примерно также я ответил недавно одному зарубежному журналу, который решил вдруг перевести и опубликовать несколько моих рассказов.

А теперь по теме. Рассказы я пишу четыре года, а вот басни — сорок лет! Басни мои давно уже живут как бы сами по себе, независимо от меня. Выступления с ними размещают на видео, их публикуют на разных мессенджерах и сайтах (детских, тематических, школьных, развлекательных, специальных, с картинками и комментариями). И даже, оказывается, на каких-то корпоративах их читают и при поступлении в театральные учебные заведения.

Возможно, для некоего «портрета» пригодиться ещё моё стихотворение «Лирика баснописца» (отдельно есть и в новом сборнике с таким же названием). Открывается в любом поисковике. Ещё, наверно, может пригодиться мой рассказ «Несчастные». Он о баснях и тоже легко открывается через поисковики. Кроме того можно посмотреть в интернете для примера (буквально надо вот так запрашивать): «Кочеткова Александра. А.Посохов «Друзья»; «Анна Тушина Басня А.Посохов «Борщ»; Бутмалей Анна Актриса А.Посохов «Бабочка на навозе». Я не знаю, кто это, сам случайно увидел. Это, если не образцы, то просто примеры, как читают некоторые мои басни.

Ещё можно найти в интернете: «А.Посохов Басни для поступающих в театральные ВУЗы». Этот сборник я составил с учётом того, что поступающий в театральный институт должен не только понимать юмор, он должен ещё уметь этот юмор интересно передать, создать некий живой образ и заставить улыбнуться зрителей. При этом очень важно, чтобы басня нравилась самому абитуриенту. В ней должны быть яркие, характерные и обязательно говорящие герои.

И, наконец, о себе: проживаю в Москве, любимая работа в прошлом — преподавательская, последние годы занимаюсь только литературным творчеством. Пишу ещё статьи, стихи, частушки и прочее. Басня «Слон и паук» написана мною более тридцати лет назад. Период моей жизни — ныне живущий. Ольга, не обижайтесь, пожалуйста, если я как-то не так ответил на Ваше письмо. Искренне желаю Вам успешной учёбы и отличных оценок!»

Через несколько дней получаю следующее письмо от Ольги:

«Здравствуйте, Александр Николаевич!

Вы даже не представляете, как мне помогли! Спасибо Вам большое!!!!

Написали как раз то, что нужно: ни больше, ни меньше!

Вы мне оооочень много дали и сильно помогли!

Басни Ваши, правда, удивительные!!! С удовольствием буду следить за выходом новых Ваших произведений!

Успехов Вам всё больших и каких желаете!!! Я Вам очень благодарна!!!

Спасибо большое за пожелания, очень постараюсь всё исполнить. Спасибо Вам еще раз!

Преклоняюсь!!!»

С преклонением, конечно, девушка переборщила слегка. Хотя как сказать. Она ведь не со мной знакома, а с баснями моими. И, если они вызывают в ней такие сильные эмоции, то ничего сверхъестественного в этом нет. Просто она правильно воспринимает басенное иносказание — художественно и с юмором. А мне остаётся лишь нежиться в лучах славы и радоваться тому, что не так уж и безнадёжно всё на этом свете, включая нас, взрослых, и наших умных детей.

* * *