Начало

1.

…Он был сыном океаниды и помнил с младенчества, как носила его волна. Волна была подобна колыбели, подобна рукам матери. Она завивалась где-то под головой и обволакивала, укачивала, и пела колыбельные песни. И так он носился по океану, носимый волной, качался на океанской зыби и засыпал, и видел сны, а потом просыпался и видел солнце или звезды. Он тянулся руками к ним, к этим светилам, одному большому и горячему и многим далеким и ярким, и хотел их схватить. Но светила оставляли в ладонях только капли своего света, не больше. Жалкие отголоски, то теплые, то колючие. И он снова засыпал, и ему снилось, как он погружается в бездну, в океанскую глубь, и ритм волн был биением его сердца и пульса. Так он вырастал, и казался сам себе океаном, и солнцем, и звездами, и небо безмолвно смотрело ему в душу.

И он был выброшен волной на берег. Он ударился о берег и понял, что земля твердая. И он лежал на берегу, пока его не подобрали рыбаки. Он стал жить в семье рыбака как приемный сын, и тогда узнал, что у людей есть дом и крыша над головой, пусть даже этим домом оказывалась ветхая хижина и эта крыша была готова развалиться на части. Ему было тесно и страшно в доме, страшно от того, что дом рухнет и погребет его под собой, и он убегал на берег. Он спал на берегу под открытым небом, потому что потолок человеческой хижины мешал видеть звезды. Он не хотел ловить рыбу и расставлять сети, потому что рыбы были для него друзьями и братьями, и он вызволял рыб из сетей. И люди рассердились на него и прогнали. И, уходя от этих людей, он понял, что уходит и от океана.

В городе он задыхался поначалу. Пространство здесь было расчленено и поделено, и обилие вертикалей делало город большой и неудобной клеткой. Он то и дело спотыкался и наталкивался на стены и на людей, таких же вертикальных, обуянных своими заботами, чьи взгляды скользили мимо и насквозь. Но вдруг он почувствовал на себе до осязаемости пристальный взгляд. На него смотрели глаза. Глаза темные и четко, красиво очерченные, вызывающие и насмешливые. Эта женщина была куртизанкой, но он еще этого не знал, не знал, что вообще существуют такие женщины. Он еще не видел женских глаз иных, чем материнские. И этот взгляд его смутил. Потому он отвернулся и постарался скрыться в толпе, но несколько дней подряд думал об этой женщине как о чем-то настоящем.

Пространство вокруг бурлило и клокотало, кишело людьми, лошадьми, повозками, и это не было похоже на ровно вздымавшееся и опадавшее дыхание океана. Это не было похоже даже на дыхание человека, разве что на судорожные вздохи человека больного, и он приноравливался к аритмичности этих вдохов и выдохов, к этому горячечному, бредовому существованию, и иногда, ночью, нащупывал собственное сердце, когда ему казалось, что оно останавливается во сне. Ему снова снились сны, но не такие, как в материнских объятиях волн, и порой он страшился этих снов и не хотел засыпать. Все будто слетело со своих осей и покатилось в тартарары, и было готово разбиться.

Но он стал привыкать. Стал привыкать к ежеминутному ощущению опасности крушения, и даже переставал обращать внимание на него. Его стал увлекать город. Стали увлекать эти вертикальные стены, колонны, дома и храмы, и триумфальные арки. Он бродил в городе как в лесу, хоть никогда не представлял себе леса, и смотрел на чудеса и диковины. И ловил на себе взгляды женщин и девушек и с некоторых пор улыбался в ответ, и теперь смущались они. Он просыпался до света и ждал солнца, и потом кормил с руки голубей на пустых по утрам, одиноких площадках ротонд, и птицы казались ему внове, как слетевшие с небес незнакомые души.

Кто знает, что зреет в душе юноши, когда он наконец просыпается от снов детства и хочет погрузиться в новый, больший сон, в сон земного существования. Этот сон кажется увлекательным и огромным, и еще не до конца осознаваемые предчувствия томят его сердце. И самому явному и страшному из них, предчувствию любви, он боится поверить и избегает его, и оно приходит по ночам и овладевает им спящим. И он пугается себя и сладостно замирает, и потом, просыпаясь утром, гневается на самого себя. Но он уже не может не верить. Не может не ждать.

И второе из них, предчувствие дружбы, и чувство призвания. Он хочет чувствовать себя дарящим, почти всемогущим. Он не находит себе места от своей мощи, мощи роста и разворачивания, и не понимает, что она должна идти в рост, а не вовне. Неправда, будто дарение происходит только от полноты, оно может исходить из порыва излиться и иссякнуть, и от незавершенности, ждущей завершения в другом, принимающем. И он постигает мир, постигает, еще не понимая, но только предугадывая, и ищет, с кем мог бы поделиться своими открытиями. Как цветок чувствует семя, из которого он вырос, и как семя чувствует выросший из него цветок, так он чувствует себя и даже почти не боится этой двойственности. И лишь иногда ветер дает ему знать, как тонок стебель между семенем и цветком.

Но он чувствует себя сильным и хочет испытать пределы свои и мира. И знает, что в этом никто ему не помощник и не советчик, и это знание пьянит его. И то, что цветок оторвется от стебля и станет блуждающим перекати-полем, кажется ему новым рождением.

Он оторвался от стебля давно. Вернее, вырос из океана, как младенец из колыбели. Но у него оставалась память. И он не знал, что ему делать со своей памятью. Младенчество казалось крошечным, но океан был безмерен. Эти две величины виделись несопоставимыми. И он не понимал, что больше, он, когда он был младенцем, или он, когда он вырос.

Но город захватил его, и он перестал об этом задумываться. Он полюбил птиц и девушек, круживших, как птицы. Они приходили слушать его песни и улыбались ему, и тайком вздыхали, потому что он был красив. Но он был еще слишком юн, чтобы принимать все это всерьез и даже замечать. Он уединялся, и ощущение себя, одиноко стоящего между небом и землей, придавало ему силы.

Почему-то он всегда искал уединения, сколько себя помнил. И люди смотрели на него косо из-за этого и считали гордым. Но он черпал в уединении даже больше, чем искал, и это был род инстинкта. Будто корень, уходящий все глубже в землю, к истокам в поисках пищи, так тянуло его в глубь себя, и через себя на просторы неба и земли, чтобы сосредоточиться и в то же время раствориться.

Но сердце его полюбило, полюбило своей первой любовью. И эта любовь вычленилась, отделилась от остальной любви этого сердца, от любви сразу ко всему, к полноте бытия и мира, любви от детства и от избытка, и встала одиноко и отрешенно. И от прежних, всеобъемлющих чувств в ней осталось только преклонение.

Преклонение было велико и непреодолимо. Ведь она была старше на шесть лет. И она смеялась над его чувством и дразнила маленьким. И он еще не знал и не хотел знать, что она втайне расчетливо присматривается к его душе и оценивает ее, чтобы привязать эту душу к себе и потом играть ею и мучить ее, как ручное животное. Если бы он даже на мгновение предположил такое, то возненавидел бы себя.

Он не понимал свою душу. Его мир обрушился сразу, без остатка. Вместо него встал один-единственный образ, повергавший в отчаяние. И он не знал, что с собой делать, куда бежать от отчаяния, он рвался прочь и в то же время понимал, что не хочет избегать его. В этой смерти была его жизнь. Но он еще не знал, что это смерть, и предавался ей, как надежде.

И то крушение, которым с самого начала грозил ему город, крушение, чувствуемое как пустота под ногами, когда пляшешь над пропастью, в конце концов произошло. Оно подготавливалось незаметно и неуклонно. И когда наконец совершилось, он только молча стоял и смотрел на этих людей.

Он не понимал, почему его возненавидели. Ведь у него были обычные стремления и желания юноши, такие же, как и у всех. Но он был сыном океаниды и оказался иноприродным суше, и те же стремления и желания выражались у него иначе, чем у окружающих его людей, и казались угрозой, как угрожает океан берегу.

Он пытался что-то объяснить. Люди сочли это уловкой. Его возлюбленная первая отреклась от него и предала, и потом насмеялась. Он не винил ее. Он и сам стал считать себя чем-то странным и недостойным оправданий, и потому совершенно запутался. Он не умел никого обвинить ни в предательстве, ни в несправедливости, его внутренний стержень рушился. Он не знал, что такое справедливость, и кто это мог знать? Был закон, были неизвестно каким образом оскорбленные им люди. Он оскорбил их своими песнями. Но ведь он хотел петь о самом лучшем и высоком из того, что знал. Он провел четыре дня в подземелье и все пытался понять, что же произошло.

Наутро пятого дня состоялся суд. Его приговорили к изгнанию.

И вот он взошел на корабль. Он почти уже отвык от океана и обрадовался ему, как возвратившийся странник обретенному снова дому. Но возвращался он не тем человеком, что уходил. Будь он младенцем, как раньше, он бы послал океану жалобу, плач. Но он изменился и остался тверд и безмолвен, как береговые скалы.

Он научился человеческому горю, человеческим страстям. Теперь он смотрел на волны. «Ни одна волна не отвергает другую, они сливаются вместе», — с горечью думал он. Но заметил вдруг, что ветер изменился. Зная море, он был уверен, что корабль попадет в шторм, и предчувствие рождало в нем радость.

Я знаю тебя. Ты любишь море. Хоть никогда не жил долго рядом с ним. Ты любил смотреть на корабли, мирно стоящие в гавани, и на другие, готовящиеся отплыть. Ты почти не умеешь плавать, и все равно тебя тянет к морю. Ты растворяешься в нем и успокаиваешься, даже среди бурных волн, и знаешь, как можно желать утонуть. Да, ты почти не умеешь плавать, но если бы умел, ты бы плыл в море день и ночь, и еще день и ночь, и еще… Твой юноша-бог это умел. Океан был для него колыбелью. И когда начался шторм, он был бы спокоен, если бы только не возбуждение узнавания, сходное с предчувствием встречи с чем-то знакомым и в то же время новым, с чем-то родным, чего давно ждал, хоть и забыл о нем, и он смотрел вокруг другим, преобразившимся зрением. Что-то проснулось в сердце и желало обрести ответ. Ему были ближе не мятущиеся люди, но волны, грозящие кораблю. И он не посчитал несправедливым, когда один из людей сказал: «Среди нас есть преступник. Нужно отдать его морю, и мы спасемся». Он бы и сам бросился в море, и потому согласился с людьми. Он не принадлежал людям и не был подвластен им, стихия звала его к себе.

Он остался один на один с океаном. И волны увлеклись им и забыли про человеческий корабль.

Что он мог против своей души, желавшей раскрытия и обретения, ищущей друга в безмерном, как ищут его в человеке, но в человеке его не нашедшей и от того тем более жаждущей и жадной, вопреки полученной ране способной вместить океан… Осознав в себе изначальную тягу и ненасытность, он пил океанскую воду, соленую, как его слезы. Волны поднимали и швыряли его вниз сквозь грохот и гул, и он не сопротивлялся но и не поддавался им, вспоминая себя во младенчестве. Он чувствовал каждую волну, как плоть возлюбленной, и инстинктивно овладевал ею, возрождая память. И волна покорялась и обнимала его, отвечая, и несла… И когда буря утихла, из туч выкатился солнечный шар, тяжелый и горячий, и воцарился над смирившейся бездной, отразившись в ней, как отражался испокон веков. Наступил вечер, мирный вечер после суток ненастья.

Он отдыхал и засыпал на волнах. После бурного узнавания, борьбы и объятий, когда душа его раскрывала свою суть и исповедовалась океану и небу, он начал впадать в блаженное забытье, уже уверившись, что океан его принял. Волны держали его и несли. Куда несли? Он не думал об этом. Проходили дни, он потерял им счет. Он чувствовал себя вечным. Таким же, как океан, как небо, как солнце. Его вечность была беспредельна и торжественна. И если бы он умер сейчас, он бы стал океаном и все равно продолжал бы жить.

Но волны вынесли его к камню посреди океана. Этот камень был не больше его тела. И он понял, что море все же считает его человеком. Отдельным. Как эта скала.

И ему стало больно, бесконечно больно. Он шел к божеству, и божество отвергло его. Отвергло дважды. Божеством были люди, изгнавшие его из города. И божеством был океан, указавший ему на камень. И это было одно и то же божество. Непреклонное, неумолимое.

Он лег лицом на камень и плакал, и слезы его были человеческими, полными боли, незнакомой волнам, и волны не понимали их, пусть даже были так же солоны. И тогда в твоем представлении возник этот образ. Образ Одинокого. Того, кто ищет слияния с Целым, но уже вырос из своей колыбели, того, кто отвержен братьями и еще не пришел домой. У него есть только он сам и его путь. Он знает предопределенность своего пути, но знает и вечность, что отделяет его от его цели. Но даже когда цель кажется недостижимой, он знает, что лучше все же продолжать идти, и даже когда вокруг всё тот же пейзаж, океан или небо, он знает, что это и есть его цель.