Глава I. Cornutus et hirsutus

… По виду — лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко.

Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой.

Словом — иностранец.

М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Если в товарищах согласья нет,

На лад их дело не пойдет,

А выйдет из него не дело, только мука.

Однажды Лебедь, Рак да Щука...

И. А. Крылов «Лебедь, Рак и Щука»

Март одна тысяча семьсот сорок второго года от Рождества Христова отличился особенной погодой, которую французы называют «fond de l’air», дословно — «дно воздуха». Именно это выражение пришло принцессе Эльмине в голову, когда она, читая книгу около теплого камина, почувствовала порыв ледяного ветра, принесшего с собой запах волн и соли. Люсиль, немая служанка, тут же бросилась закрывать окно, но принцесса, забыв о «Божественной комедии», потребовала, не теряя ни минуты, ехать на пристань: смотреть на входящие в порт корабли.

Теперь же Эльмина, зябко кутаясь в парчовую накидку, с любопытством разглядывает покорное море, которое едва касается атласных туфелек, словно признавая в принцессе свою владычицу.

Вечереет. На небе зажигаются первые звезды, и принцесса, на миг забывая о море, запрокидывает голову, любуясь ими. Но эти огоньки бледны и неподвижны, и мало интересуют ее. То ли дело — волны! Живые, шумные, словно кот, зовущий играть, неловко дергающие подол парчового платья.

Вот по серебристой глади пробегают волны, и в трех сотнях ярдов от маленькой правительницы причаливает великолепный корабль под алыми парусами. Кому-то машет треуголкой капитан. Он привез ценный груз — индийские пряности и китайские шелка.

— Смешная шляпа у месье, — говорит принцесса, кивком указывая на огромные перья, украшающие головной убор моряка.

Разодетые в пух и прах придворные кивают и тут же принимаются повторять фразу, распевая ее на все лады:

— Чудная шляпа, словно петушиный хвост! — насмехаются девицы, очаровательно покачивая головами.

— Прелестная вещица! — вторят им юноши, забывая о собственных прихотливо изукрашенных нарядах.

Суетятся рыбаки, в последний раз за вечер закидывая сети, но Эльмина удостаивает их лишь мимолетным взглядом и снова мечтательно смотрит вдаль.

За первым флагманским кораблем появляются еще несколько. У всех одинаковые карминовые паруса и ало-золотые флаги Розенбургского Королевства.

— Три, шесть, девять, — считает принцесса, загибая бледные пальцы, — двенадцать!

— Двенадцать! — подхватывает свита.

— Пятнадцать, — девушка хмурится и недовольно поправляет белокурые волосы. — Восемнадцать. А еще две сгинули на дне океана. Ах! Какая жалость!

— Как печально! — перешептываются фрейлины, стыдливо прикрываясь кружевными веерами.

На горизонте виднеются другие, под синевато-белыми парусами, кажущиеся с берега не длиннее мизинца.

Эльмина вздыхает и, повернувшись к придворным, впервые за весь вечер обращается именно к ним:

— Но, хочу справедливо заметить, господа, могло быть и хуже. А теперь нам следует вернуться во дворец — уже поздно, да и госпожа маркиза, верно, беспокоится: мы ведь ушли без ее ведома.

С помощью расторопного слуги в бордовой с золотом ливрее принцесса садится в роскошную карету, запряженную тремя пегими лошадьми. По экипажам рассаживается и ее свита, не желая отставать от девушки ни на шаг. Эти люди, кажется, чувствуют себя счастливыми только оттого, что им дозволено находиться рядом с юной правительницей и всякое утро подавать ей новое платье.

Ах, несчастные глупцы!

***

Вернувшись во дворец, Эльмина в сопровождении нескольких фрейлин — все они были ровно на два года старше, черноволосы, одеты в алые платья и, самое главное, не так хороши собой, как она, — вновь устроилась в своей гостиной, в кресле у камина. Девушки с важностью сели на стулья чуть поодаль, приведя госпожу в комнату, и замолчали: ждали, пока она прикажет говорить.

Пьер Лекорню, который должен был сегодня читать принцессе «Ромео и Джульетту», ужасно опаздывал, и принцесса не знала, чем себя занять. Может быть, открыть пьесу и почитать самой? Или поиграть на флейте? Или стоит заняться вышивкой? Достойное, хотя и скучноватое, занятие для мадемуазели ее лет.

Стрелка напольных часов ползла к восьми, а в белокурой голове Эльмины возникла мысль, донельзя возмутившая ее: может, граф вообще решил пренебречь встречей? Тогда будет глупо ожидать его еще хоть секунду… Ну уж нет, такие опоздания просто непростительны, и завтра же утром, на совете, господин Лекорню узнает все, что принцесса об этом думает!

«Если он не появится через минуту, — девушка стучала ногтем по подлокотнику, отсчитывая время, — то я иду спать, а он пусть стоит всю ночь за дверью со своими книжками!»

Эльмина, конечно, знала, что никого за дверью не найдет: граф слишком горд, чтобы стерпеть это — даже ради расположения принцессы — и слишком остр на язык, чтобы можно было хоть в чем-то упрекнуть, избежав слегка равнодушной насмешки над собою.

«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Нет, он и в самом деле не собирается приходить! Тридцать три, тридцать четыре...»

На тридцать шестой секунде дверь задрожала и открылась: вошел паж в смешной красной шапочке.

— Ваше Высочество, граф Лекорню...

— Пусть скорее войдет! — нетерпеливо перебила принцесса.

Пьер, несмотря на отсутствие трости, вошел почти бесшумно, и лишь частое дыхание, слышное в тишине, подтверждало: он в самом деле торопился. В одной руке граф нес серебряный поднос с чаем, а другой прижимал к себе тонкую и изрядно потрепанную книгу в золоченом переплете: несмотря на то, что в библиотеке было множество экземпляров, господин Лекорню предпочитал всем именно эту.

Эльмина, опустившись в кресло, отвела взгляд: на графа никто не любил подолгу смотреть. Его почти никуда не приглашали — впрочем, Пьер сам избегал приемов, — и старались обходить стороной. Пальцев одной руки хватило бы, чтобы пересчитать все пятничные балы, на которых граф соизволил появиться, и многие гости вздыхали с облегчением, когда замечали, что он наконец-то исчез.

Но на это была своя причина, и Эльмина не могла — не хотела — ее отрицать. Невозможно ворону спрятаться среди райских птиц, а Пьеру Лекорню — среди пестрой толпы придворных.

Иногда принцесса даже спрашивала себя: что он делает здесь, среди золота, шума, шелка и парчи? Зачем он во дворце, если не желает ни танцевать, ни наряжаться — словом, как и все, проводить жизнь в веселье и праздности?

Как всякий южанин, граф был смугл и темноволос — только у виска, словно у яломиште[1], серебрилась ранняя седая прядь, — и пудриться, румяниться, носить парик, клеить мушки он не считал нужным. «Какое неуважение!» — воскликнул бы кто-то, но это все же можно было стерпеть, как даже и ужасную язвительность, непозволительную хмурость...

Но он был непонятен, и потому пугал. А при дворе бояться не любили.

Более всего странны были глаза: огромная темная радужка, из-за которой почти не видно было зрачка и белка, тяжелый взгляд… Если требовалось заговорить с Пьером и избежать этого было никак нельзя, многие предпочитали смотреть на его высокие скулы, на нос с небольшой горбинкой, на тонкие жесткие губы, столь часто кривившиеся в саркастической усмешке, но в глаза — никогда.

Он носил простой черный сюртук, словно вдовец, и ярких цветов избегал. Ни перстней, ни колец, ни шейного платка; немного кружев на рубашке, да тонкая золотая нитка, змеившаяся по краям одежд — вот и все украшения графа.

Как бы то ни было, никто не смел сказать о своей нелюбви Пьеру в лицо, опасаясь жгучих насмешек, взгляда и голоса, но — то лишь открыто. Стоило ему уйти, и вслед летел шепоток: «Дьявол! Дьявол!».

Дьявол — и это было правдой.

— Добрый вечер, Ваше Высочество, — он поставил поднос на стол и легко поклонился.

— Господин министр, — обиженно начала девочка, — вы ужасно опоздали! Я уже думала… думала...

— Вы думали, что меня не стоит ждать? — подсказал Пьер с улыбкой, словно бы говоря с ребенком. А меж тем, Эльмина совсем не ребенок — ей неполных пятнадцать лет, и, в конце концов, она принцесса, а это уже кое-что значит!

— Я думала, что вы забыли обо мне, — поджала губы принцесса. — Я уже думала, что вы...

Граф еще раз с улыбкою чуть наклонил голову: он совершенно не принимал девочку с ее приказами всерьез.

— Я не могу приходить к вам, если дела требуют мое присутствия: все же, я сначала министр иностранных дел, и лишь потом — ваш… А, нет же… Mademoiselle Мариэтта теперь ваша гувернантка.

Эльмина притворилась, что закашлялась: что ж, у него всегда, всегда есть оправдание!

— Но мадемуазель Мариэтта всегда приходит вовремя! Садитесь же скорее, вы еще успеете почитать мне немного… Ах, вы принесли мне печенье...

Печенье оказалось вполне подходящим поводом, чтобы окончить разговор; господин Лекорню, зная, что принцесса уже не станет пререкаться, замолчал и, бесшумно опустившись на стул, раскрыл книгу на середине.

На носу графа покачивались старые круглые очки, — по крайней мере, им было уже лет пять, — так что ему не приходилось щуриться. Что странно, никогда, кроме как наедине с Эльминой, господин Лекорню очков не носил и, наверное, даже под страхом смертной казни не признался бы никому, что слегка близорук.

— Ведь только лишь твое мне имя — враг. И можешь ты иначе ведь назваться — и все равно останешься собой. Что в имени? Оно же не рука и не нога, и с телом не срослося. Не будь Монтекки. Под любым другим названьем роза так же сладко пахла б...

Пьер читал слегка нараспев, негромко, нежно — и принцесса различала слова все меньше, пусть и старалась не задремать: это было бы очень неприлично. Как же странно было слышать от этого человека столь трепетные фразы! Столь прекрасные, столь полные любви слова...

Но теперь — и пока не кончится пьеса — Пьер Лекорню уступил место Ромео, Джульетте...

И Эльмина, устало прикрыв глаза, не видела больше столь раздражающего облика: лишь влюбленных, лишь ночной веронский сад. Слышала только глубокий низкий голос, в котором было словно бы мурлыканье кота, хруст свежевыпавшего снега, он словно переливался перламутром. Голос, не принадлежащий никому.

— Даю тебе попрыгать, а затем опять притягиваю в плен ревнивый.

Девушка уже все равно не разбирала слов: чуть съехав в кресле, она засыпала, и только смутно надеялась, что господин Лекорню примет это за задумчивость.

— Я рад бы пленной пташкой быть твоей, — тихо сказал он, скорее себе, чем Эльмине. — Вы спите, Ваше Высочество, не так ли?

— Нет, совсем нет, — не открывая глаз, пробормотала та. — Нет… хм… Не могли бы вы дочитать мне завтра?

Пьер, поднявшись и сняв очки, взял поднос со стола:

— Разумеется, Ваше Высочество, я буду рад, — и все же граф посмеивался над нею, но сегодня — совершенно беззлобно.

Опомнившись, Эльмина выпрямилась и распахнула серые глаза:

— Только, господин министр, не опаздывайте в этот раз. Учтите, я вас ждала только сегодня и больше не буду.

— Разумеется, Ваше Высочество, — повторил Пьер с неглубоким поклоном. — Но и работа моя тоже не ждет.

Прощальный реверанс, обессмыслившееся «покойной ночи» — и за господином Лекорню мягко притворилась дверь.

Сонная же принцесса, подав фрейлинам знак, побрела в спальню; из сегодняшнего отрывка она не запомнила ровным счетом ничего.

***

Едва только часы пробили десять утра, Эльмина вошла в зал совета. За сегодня она не сказала почти ни одного слова (исключая приветствия, которые нужно говорить всегда), поглощенная мыслями о скорой коронации. Конечно, принцесса не ждала, что ее коронуют на этой неделе или в начале следующей, но знала, знала совершенно точно, что со дня на день кто-нибудь поднимет этот вопрос — а если нет, то она сама заговорит.

Эльмине казалось, что точно так же это чувствуют и министры, и их секретари, и даже немного легкомысленная госпожа регент — словом, все придворные. Не чувствуют только слуги и глупышки фрейлины, но им это все же простительно.

Принцесса сделала реверанс и отослала повторивших ее движение фрейлин взмахом руки. Словно вихрь золотистых бабочек, вылетели они за двери, и тогда министры ответили церемонными поклонами.

— Доброе утро, Ваше Высочество, — несколько громко проговорил господин Анжу, министр финансов, и в его широкой улыбке Эльмина увидела только отражение собственной радости.

Анжу сегодня выглядел прелестно: сиял его вышитый золотом жюстокор, сияли перстни на пальцах, сиял даже напудренный парик. «Щеголь, — иногда перешептывалась госпожа регент со своими компаньонками, — и страшный растратчик». Но, невысокий и несколько тучный, министр все еще был богат, что в глазах некоторых дам делало его писаным красавцем.

— Доброе утро, герцог, — ответила принцесса, но уже безо всякого реверанса. — Садитесь все, пожалуйста.

Министры, поклонившись еще раз, послушно расселись вокруг стола, а Эльмина прошла через весь зал — к слову, небольшой и совсем не такой роскошный, как другие, — и легко опустилась в кресло, стоящее во главе.

Господин Лекорню сидел по левую руку принцессы, щурясь: солнце светило ему в глаза. Граф глядел несколько хмуро — оставалось лишь надеяться, что он не повздорил опять с министром финансов. Сложно, невероятно сложно было сдержать и хоть на время примирить двух столь разных людей, и они все равно спорили едва ли не до дуэли.

Часто принимала сторону Пьера единственная дама-министр, Жаклин Вержес. Может быть, она чувствовала с графом нечто общее, ибо и на нее иногда посматривали косо: Жаклин присутствовала на советах не потому, что была умна и красноречива, не потому, что ловко плела интриги — лишь потому, что Эльмине однажды так захотелось. Принцесса любила напоминать себе, что ни несносный граф, ни госпожа регент, бывшая, если можно так выразиться, ее опекуншей, ни весь кабинет министров — вообще никто ей не указ.

Поэтому мадам Вержес предпочитала поменьше обращать на себя внимание и, единственная из всех придворных дам, не чувствовала себя обделенной рядом с госпожой регентом — вдовствующей маркизой Женевьевой фон Брейгель.

Маркиза сидела тут же, по правую руку Эльмины, и в самом деле любая придворная дама, будь она хоть молоденькая фрейлина, хоть дочь министра, блекла и как-то даже увядала на ее фоне. Рядом с Женевьевой любая красавица становилась просто хорошенькой, хорошенькая — миловидной, а миловидная казалась сущей дурочкой[2].

Женевьева входила в залу — и мгновенно зала будто заполнялась мягким светом, исходившим от пламенно-медных волос маркизы, от ее пышного платья, от перламутровой кожи, чуть приоткрытых алых губ и больших серо-голубых глаз. Женевьева смеялась — и серебристый негромкий смех слышал каждый.

Женевьеву любили все, а она сама не прикладывала к этому ни малейших усилий.

Мадам черкнула что-то на листе и, сложив его вдвое, толкнула к Пьеру. Все это она проделала так быстро, что Эльмина успела заметить только неровное: «… нет ли новостей от вашего французского друга? Он реши...»

Граф, по-видимому, понял, и почти беззвучно прошептал: «После совета, госпожа моя».

— Что-то важное, мадам? — тихо поинтересовалась юная аристократка.

— Вольтер, — маркиза вздрогнула от неожиданности, но быстро нашлась: — Вам это неинтересно.

Девушка хотела возразить, но тут своевременно вмешалась Жаклин:

— Так начнем же скорее, Ваше Высочество, — и обернулась направо, к графу: — Месье, вы говорили, у вас есть не самые приятные новости.

— Благодарю, madame. Ваше Высочество, — строго начал Пьер, не отводя взгляда от маркизы, — стоит обсудить венгерский вопрос: создавшееся положение меня весьма тревожит.

Принцесса на него и не посмотрела.

— Итак, господа, — слегка надменно начала она, — на этот раз мы с вами собрались здесь, чтобы обсудить мою коронацию.

Послышался негромкий смешок, а затем Сильвер, министр внутренних дел, закашлялся, прикрывшись кружевным платком. Презанятнейший господин: что-то свое у него на уме, это Ее Высочество знала совершенно точно, а меж тем внешности он был весьма почтенной, напудрен аккуратно и одет по последней моде.

— Вы думаете, маркиз, я пошутила? — с обидой воскликнула Эльмина.

— Любезная моя, — маркиза фон Брейгель заговорила вполголоса, — полно, вам послышалось.

— Ничуть, — принцесса поджала губы и сказала громко: — Так что же? Господин Сильвер, господин Анжу — неужто вам жаль коронации?

Едва Ее Высочество замолчала, как маркиза, все так же улыбаясь господину Лекорню, ударила ее каблучком по лодыжке.

— Ай! — несколько укоризненно воскликнула Эльмина. — Больно, мадам!

В глазах графа зажглись веселые огоньки, и он провел рукой по лицу — такое выражение у Пьера всегда бывало, когда он слышал об очередном желании принцессы и, особенно, когда не собирался его исполнять.

— Не думаете ли вы, господин министр, что пора бы упрочить мое положение на троне, — важно и невозмутимо продолжала она, решив добиться своего хотя бы из упрямства, — ведь вы столько мне говорили об императрице[3] и об австровенгерском вопросе?

— Это правда, Ваше Высочество, — однако усмешка замерла в уголках губ графа. — Но — вреднее будет промолчать, чем сказать — сколь серьезно отнесутся к четырнадцатилетней королеве?

— Однако королевство без короля выглядит столь же глупо.

— Правду говорите, Ваше Высочество, — вмешался Анжу.

— Но хватит ли у нас средств, сударь, — Пьер не заметил, как стал вставлять в речь русские выражения, — И не придется ли повышать налоги, чтобы устроить торжества?

— Возможно, и придется, Ваше Сиятельство, — тон министра финансов был чрезвычайно ядовит.

Вскоре Эльмина не могла и слова вставить, потому как все министры, чрезвычайно раздражаясь, говорили, говорили, говорили...

Сильвер убеждал повысить налоги — почему бы и нет, казна-то скудеет, — министр финансов был не против, но упрямо повторял, что казна не только не скудеет, но еще и пополняется день ото дня. Впрочем, зачем в таком случае такие крайние меры, он так и не объяснил.

Маркиза с улыбкой указала ему на это, что заставило герцога едва ли не прыгать на своем месте: он вообще всегда злился, стоило кому-нибудь сказать, что страна стремительно нищает. Конечно, это задевало Анжу, как министра, но выглядело его возмущение подозрительно.

Пьер, однако, почти замолчал, больше наблюдал за остальными: ясно было, что у него появилась какая-то идея. Ею он пока не спешил делиться и то хмурился, раздумывая, то незаметно улыбался, наблюдая за соседями по столу.

— Господа, — сухо сказала Женевьева, стукнув веером по столу, — успокойтесь. Ваша Светлость, (Тут она быстро взглянула на Анжу из-под полуопущенных век.) прошу вас, сядьте, не то мы докричимся до того, что кто-нибудь кого-нибудь вызовет на дуэль.

Эльмина сидела, слегка покраснев, но, к счастью, под пудрой это не было заметно. Ну вот, даже веером стучать приходится мадам фон Брейгель, а ее — между прочим, наследную принцессу! — поднимают на смех иль вовсе не обращают внимания.

Маркизу сразу послушались, и в наступившей тишине Эльмина различила, как она словно в ритм какой-то мелодии притопывает ножкой. И зачем это, интересно знать?

Мадам притопывала.

Сильвер нервно стучал пальцами по столу.

Анжу с раздражением сопел.

Вокруг было все еще слишком много шума.

Как бы то ни было, принцесса вскоре пожалела о том, что вообще заговорила о коронации, ибо пусть уж лучше никакого внимания, чем та идея, что озвучил граф Лекорню.

Он заговорил медленно и задумчиво, словно бы не успев оформить мысль до конца.

— Ваше Высочество, это правда, четырнадцатилетняя королева выглядит несерьезно, но! Нет, не перебивайте меня, сударь, когда я даже не успел начать.

— А четырнадцатилетний король выглядит серьезно?

— Разумеется. Вполне возможно, что вам стоит выйти замуж.

Эльмина и не пыталась скрыть удивление.

— Простите, — тихо переспросила она, — вы сказали «замуж»?

Уголки прелестных пухловатых губ мгновенно опустились вниз, и за несколько секунд, что принцесса смотрела в дьявольски черные глаза, она успела представить всю дальнейшую жизнь: она выйдет замуж за человека, которого даже не успеет узнать — какое уж там «полюбить!», — будет днями напролет заниматься рукоделием, вполне возможно, даже избегая общества мужа: кто знает, может, он окажется уродливым, или глупым, или дурно воспитанным, или еще что-нибудь… Но если брак принесет стране огромную выгоду, господину Лекорню будет все равно. Иногда он казался Эльмине сумасшедшим из-за своей готовности пожертвовать для королевства вообще чем угодно, будь то его время, счастье принцессы, его собственное счастье (а ведь в свои тридцать шесть граф даже не был женат!): общественное благо было для Пьера куда выше личного.

— Именно, — негромко продолжал он. — Не сейчас, разумеется: вы еще слишком… молоды...

«Вы хотели сказать — слишком мала?»

—… но неплохо бы подумать о помолвке. Если вам хочется, Ваше Высочество, — тут граф слегка усмехнулся, — то вы можете продолжать править королевством точно так же (это не так уж сложно устроить), а меж тем ваш брак может наладить дипломатические отношения с...

«Нет, пусть он только не начинает опять про своих проклятых венгров!»

— И за кого же вы предлагаете выдать замуж Ее Высочество? — не вытерпев, перебил Анжу.

Но граф ответить не успел — прежде чем поняла, что делает, Эльмина сказала твердо и упрямо:

— Нет. — Теперь господин Лекорню удивленно вскинул брови. — Нет. Потому что я этого не хочу.

— И вы не можете объяснить ничем, кроме своего нежелания? — в его мурлыкающем голосе было что-то угрожающее; принцесса словно видела, как Пьер медленно вытягивает из рукава тонкий кинжал.

— Нет, — повторила она. — Это самый безумный выход из нашего положения.

Пьер молчал, и это молчание совершенно вывело Ее Высочество из себя.

— Нет! — хотя ей никто уже не возражал. — Нет!

— Если вы знаете лучшее решение, я не стану настаивать на своем, — спокойно произнес граф, глядя Эльмине в глаза: это должно было предотвратить скандал.

Только та и не собиралась мириться и, вскочив с кресла, обвела всех министров гневным взором.

Ни за что, ни за что она не даст обвенчать себя с кем-либо, пока сама не захочет венчаться — ну и пусть даже от этого королевство многое потеряет, ну и пусть!

Как и все дети, вступающие во взрослую жизнь, принцесса боялась повторить ошибки старших, потому что многие были несчастны — и Эльмина тоже боялась стать несчастной. Никто и ничто не сделает ее такой, никакие высокие цели!

— Я принцесса, — голос юной госпожи звенел, взлетая почти под самый потолок залы, — а вы — министр иностранных дел. Вы должны его знать.

— Сядьте, — тон мадам фон Брейгель напоминал о беспощадных русских морозах и метелях. — И успокойтесь.

— Вы бы успокоились? — Эльмина, тряхнув золотистыми локонами, вылетела из-за стола, как напуганная сойка, и толкнула тяжелую створку двери. — Вы бы успокоились, мадам?

«Никогда! — упрямо твердила она про себя. — Никогда!»

— Сядьте, Ваше Высочество, — казалось, от одного слова Женевьевы вода могла за секунду заледенеть в бокалах.

Принцесса покачнулась на пороге, словно северный ветер толкнул ее в спину.

— И не подумаю! — и с этим выпорхнула из залы. Дверь громко захлопнулась за нею, обрывая всяческие возражения.

Примечания:

Cornutus et hirsutus (лат.) — «Рогатый и косматый»