Жрецы Венеры

Старая Элизабет, монотонно раскачивается в кресле-качалке, возле занавешенного плотной зеленой шторой окна. От красного глазка тлеющей папиросы, тянется струйка дыма. В полумраке, он кажется едким и таинственным, густым, точно туман в лесу, поэтому лица старухи не видно. Но, с другой стороны, дым принимает формы ее лица. Силуэт серого монстра, весь истерзанный глубокими морщинами, источает ненависть. Кажется, я сам старею, пока нахожусь рядом с ней.

Чудом уцелевший патефон, фирмы «His Master’s Voice», с протертыми краями кожаного чемодана, шипит и цокает пластинкой Эдит Пиаф «Je Ne Regrette Rein». На выкрашенной в темно-фиолетовый акрил стене, отмеряют секунды мерным тиканьем, винтажные часы, с поблекшим узором цветов на ободке. Полки, еще советской мебели, уютно устроили всякий хлам: пожелтевшие фотографии молодой Элизабет, пара фарфоровых медвежат, и тонкая зеленая посуда, из чешского стекла. Заросшие пылью книги, тома: Мопассана, Гюго, Пушкина, Тургенева, Есенина, Толстого — нашли приют на ступеньках одинокого стеллажа. В дальнем углу, укрылся черным бархатом, рояль. Наверняка, его давно не настраивали. На нем лениво тлеют ароматические палочки, с ароматом сандала, щедро натыканные в деревянную подставку.

Хрустальная люстра. Эта пришелица, из шестидесятых, давно уже не источает свет, некому заменить лампочки. Ее металлические ободки и прутья, с хаотично нацепленными висюльками, представляются корнями волшебного древа и напоминают, что я застрял в просторном гробу, глубоко под землей.

Без света жизнь застыла, здесь, в предвкушении смерти.

На стене, в сторону которой устремлен взгляд Элизабет, висит картина Сальвадора Дали: «Христос святого Хуана Де Ла Крус». Несмотря на дымовую завесу, картина будто светиться изнутри, кажется яркой — луч света на фоне всеобщего уныния и разложения.

Единственная радость старухи: Эдит Пиаф, папиросы, картина Дали, и я.

Возможно, рак легких, тоже какое-то разнообразие в последних моментах ее жизни. От вони развратной старости и ароматических палочек, от слезоточивого папиросного дыма и инъекции героина, я вижу только туман.

— Мальчик, — скользкий и холодной голос на секунду выносит меня за пределы моего тела, ибо оно покрывается холодным потом и мурашками. — Подойди ко мне.

Я, покачиваясь как пьяный, ступаю босыми ногами по дощатому скрипучему полу, и останавливаюсь напротив нее.

— Сядь, — еле слышно шепчет она. — На колени.

Покорно опускаюсь и ожидаю дальнейших указаний.

Старуха укутана в красную вуаль.

— Ты так молод, — еще одно усилие, и голосовые связки древней бабки навсегда порвутся. — Так красив. Так силен. Посмотри на себя, на свое рельефное молодое тело, украшенное юношеской застенчивостью.

Она, преодолевая слабость, тянется ко мне иссушенной костлявой рукой и неаккуратно поглаживает соски, задевая кожу корявыми ногтями. От ее прикосновений тянет блевать. И я бы с радостью убежал, но мешают наручники. Она откинулась на спинку кресла и затянулась новой папиросой. Эдит Пиаф пошла на повтор.

— Ближе, — шепчет она.

Кладу голову на ее старые колени как любимое дитя, но отворачиваюсь, чтобы не вдыхать запах вселенской старости, моему взору предстает лишь склоненная голова распятого Иисуса.

— Я тебе противна, — ухмыляется она, и заходится, в дохающем смехе или кашле. — Глупый мальчишка.

Хлопок по лицу. Мерзко, но я не двигаюсь.

— Ты читал Набокова «Лолиту»?

— Нет.

— Конечно, нет. Тебе и не нужно. Ты так прекрасен. Но-о-он рйен де рьян. Но-о-он, же не регреде рьян, — мерзко завывая, старуха подпевает Эдит Пиаф.

Затекли ноги, и заболела спина, но не смею сдвинуться с места. Старуха, кажется, забыла, зачем позвала. В молчании, слушали песню до конца. Может, она умерла?

— Ты моя Лолита. Юный и глупый фавн.

Еще жива.

— К счастью, ты не доживешь до моих лет. Смирись. Тебе осталось чуть-чуть. Поверь. Шлюхи, типа тебя, долго не живут, — зло прошипела Элизабет. — Ты уже сидишь на игле и драишь, свою юную сахарную жопку, на миллиардах членах, чтобы заполучить блаженный наркотик. Глупому мальчику осталось, от силы, лет пять, даже меньше. Пока пышешь здоровьем, но скоро… Совсем скоро, станешь слабее меня, а ведь еще совсем ребенок.

Кажется, что Христос с картины плачет, наблюдая за моими страданиями. Видно, не этого он добивался, когда приносил себя в жертву. Мне кажется, что на его ладонях я вижу капли пота, он взмок от напряжения, неся свою ношу.

— У каждого свой крест, — замечает она, будто читает мои мысли, — а у нас он одинаковый — работать задницей и ртом. Я, в свое время, работала пи*дой, ты сейчас работаешь ху*м. Мы так похожи. Оба ищем средства на существование тем, чем природа наградила.

Старуха стряхивает на мою спину пепел, от чего на глазах выступили слезы, но я стерпел и не закричал.

— Видишь эту картину? Это наш господь. Ты веришь в бога?

Я молчу.

— Я тоже не верю. Верю в то, что вижу; в то, что чувствую, а в бога — нет. Еще верю в боль. Ты, наверное, нет.

К разнообразию ароматов комнаты, прибавился новый, — запах горелой кожи. Старуха провела по спине кончиком папиросы. В этот раз вскрикнул и зажмурил глаза, но мой стон перепела Эдит Пиаф.

— Теперь и ты веришь, умный мальчик.

Холодная рука старой ведьмы гладит мою спину и опускается ниже к черным трусам. Средним пальцем проходит по промежности и вонзает его в анус.

— Разработанная дырка, — одобряет она.

Какая-то у нее рука длинная. Корявый палец в заднице, прикосновение дряблой кожи на руках, заставляют меня содрогнуться, сгруппироваться, напрячься.

— На счет денег не волнуйся, тебе осталось еще восемь часов, я обещаю, что заплачу больше. Купишь себе конфет и лимонада.

Эти слова как бальзам на душу. Деньги. Деньги. Деньги… Много денег… Вот ради чего все мои унижения.

— Осталось восемь часов, — ухмыльнулась она. — Долгие восемь часов.

Патефон щелкнул. Кажется, что-то сломалось, и воцарилась тишина, которую нарушало тиканье часов. Но в тишине были и другие звуки — хриплое дыхание Элизабет, скрип кресла-качалки.

— Ну вот, — обреченно промямлила она. И в голосе слышались слезливые нотки. — Моя любимая песня.

Каждая клеточка моего тела затекла от напряжения. Каждый уголочек кожи продрог от могильного холода, царящего в покоях пожилой проститутки. Мне кажется, что в преклонном возрасте она решила наказать, в лице меня, всех тех ублюдков, которым отдавалась за гроши. Лишь бы выжить, лишь бы на столе был хлеб. Только бы не подохнуть от голода, как последняя… Да, жаль, что не подохла, сука! Видно хлеба было много.

— Мальчик, — произнесла она. — Что ты видишь в этой картине, ответь. Только смотри внимательнее. Подумай, прежде чем отвечать.

Я думаю.

Крест, Христос склонил голову, великая жертва за грехи, чтобы подобные мне никогда не рождались.

— Распятый Иисус, — хрипло отвечаю я.

— Ах, — мучительно и томно произнесла она. — Как это банально. Глупыш, ты не присмотрелся.

Прислушиваюсь к словам старухи и покорно разглядываю изображение, пытаясь вникнуть в заложенную суть. Не понимаю, зачем нужно, но деньги она платит и за это тоже.

— Искупление?

— Ну как же не видно? Смотри внимательнее. Это же так просто!

Я напрягаю зрение, извилины, и думаю.

— Хотя, ты же ничтожество, откуда тебе знать о Высшем? — прошептала старуха. — Правда же? Отвечай.

— Да.

— Повторяй за мной ребенок: я е*аный пидарас.

— Я е*аный пидарас, — отвечаю.

— Громче! Тогда я раскрою тебе тайну этой картины.

— Я Е*АНЫЙ ПИДАРАС, — кричу я, что есть сил.

— Вот молодец, — одобрила старуха.

Снова воцарилась тишина. Я опять чувствую ее прикосновения, зато своих рук вообще не ощущаю, вот бы встать, размять кости.

— Это наш господь, — опомнилась Элизабет, с безразличием махнув рукой, в сторону распятого. — Но, если ты посмотришь внимательно, поймешь одну важную деталь. Все же ясно. И твои последние пять лет, жалкого существования, обретут хоть какой-то смысл. Так и быть, я раскрою тайну. Все, ошибочно считают, что здесь изображен распятый мужчина. Однако, Дали выбрал неспроста такое расположение, и не потому, что господь наблюдает за нами с неба, как какая-нибудь марионетка, болтаясь на деревянном кресте. Как же можно быть таким слепым?

Она ударила меня по уху и, тут же, погладила.

— Бессовестный ребенок. Ты не разглядел на картине матку. Посмотри же внимательнее. Его тело и ноги — шейка матки, его руки — маточные трубы. Это так банально. Сальвадор показал истинного Бога! Женщину, как продолжение рода. Любовь!

Она повысила голос и чуть-чуть подалась вперед, но, потом, снова обмякла и качнулась на кресле.

— И матку, — отдышавшись, проговорила она. — Матку нужно оплодотворить. Добрый мальчик, сними картину со стены и подойди ко мне. Хорошо?

Наконец-то движение. Радость! Я почувствовал, как кровь наполняет застывшие мышцы, как снова возвращается жизнь в онемевшее тело. Медленно волоча ногами, и позвякивая цепочкой наручников, аккуратно снимаю холст, слыша в свой адрес: «Не бойся, это жалкая копия», и подхожу к старухе.

— Но умелая копия, — не скрывая восхищения, говорит она.

Кажется, вблизи Элизабет ее никогда не рассматривала.

Она, не отрывая взгляда от изображения, подзывает меня к себе.

— Я хочу тебя поздравить. Ты будешь первым, кто трахнет бога, саму Любовь!

Иссушенной рукой она стягивает с меня трусы и прикасается к члену.

— Прекрасно, — шепчет она.

Движения и поглаживания старой ведьмы заставляют только закрыть глаза или отвернуться, но не смотреть вниз.

— Держи картину, мне неудобно.

Я хватаюсь за раму и поднимаю взгляд в потолок, в то время пока старуха поглаживает яички, и двигает кожу на половом органе. Холодная, липкая от пота рука, теребит член, склизкий язык прикасается к уздечке покрасневшей головки. Я хочу кончить быстрее, чтобы она, наконец, успокоилась, но не получается.

Хочется помочь себе, но мешаются наручники. Старуха крепко сдавила ствол, часто дыша в предвкушении ритуального оплодотворения.

«Ну же», — молю я. — «Пожалуйста. Я так больше не могу».

Язык. Рука. Язык. Яички. Рука. Боль. Мозоль кровоточит.

Кровь.

Капелька попала на голову Иисуса.

— Мне больно, — скулю я.

— Ничего страшного!

Наконец, белая густая жидкость брызнула на нечеткое изображение. Жар накатил на все тело, я даже приподнялся на цыпочки, скорее радуясь, не мгновениям наслаждения, а тому, что все закончилось.

Старуха вытерла оставшуюся сперму на своей руке о мою ногу и уставилась на картину.

— Сядь, — гневно приказала она, — и смотри глупец.

Я повиновался и буквально упал, рядом с ней, почувствовав ягодицами, холод дощатого пола.

Капелька спермы протекла по голове распятого, затронула обнаженные участки нарисованного тела, и стекла к ногам. Сгусток, липкой массой, застыл у левой руки.

— Как это красиво. А ты парень не промах, много ее у тебя — она погладила меня по светлым волосам. — Посмотри, как семя дополняет картину. Это искусство. И ты не глупый, ты художник. Настоящий художник. Мы с тобой жрецы любви. Ты понял? Мы с тобой, не какие-то подзаборные шлюхи, а лик самой Венеры.

Даже обрадовался, что доставил старой ведьме такое удовольствие. Но…

— Здесь чего-то не хватает.

Лучик счастья, в ее глазах, тут же померк.

— Все не то, — грустно произнесла она. — Слижи.

Я взглянул в ее глаза, моля о прощении.

— У тебя красивые глаза, — ответила она. — Ну же. Слижи ее. Чего ты ждешь х*есос, сколько спермы уже выжрал? Свою никогда не пробовал? Или тебе противно? Давай! Живо. А то на конфеты денег не дам.

Элизабет бросила картину передо мной и указала на нее корявым пальцем.

Она заплатит и за это. Я наклонился. Проследовал языком по ногам Христа, чувствуя вкус масляной краски, точно совершая причастие, прикасаясь к уголкам его тела. Холодный сгусток у меня во рту, желеобразные комочки семени на губах. Сейчас вырвет.

— Глупый мальчишка, — проворчала она. — Ты подохнешь раньше чем через пять лет. Героин тебя погубит. Покажи мне картину, жрец любви.

Сперма, вперемешку со слюной, вытекает из уголка рта. Тошнит, кружится голова, тело бьет озноб.

— Теперь, — молвит она. — Теперь другое дело. Включи мне Эдит. Деньги возьми в шкафу и пи*дуй отсюда, что есть сил. Чтобы я больше тебя не видела, педик.

Я быстро вскакиваю, натягиваю трусы, вытираю плечом губы. Под трясущимися руками вновь оживает старый патефон, ноги ведут в ванную комнату.

— No-o-o-on, rien de rien. No-o-on, je ne regretted rien… — вопит Пиаф.

А по моему лицу текут слезы. Горячие, обжигающие. Я полощу ими рот, и вкус спермы со слезами, и голос старой ведьмы в моей голове, и картина Сальвадора Дали, и сперма на ней, и кровь на моем члене, и маленькие дырочки на вене правой руки, рождают плач навзрыд. Никакие деньги в мире…

Эта старая сука права, открыла мне глаза. Я подохну никем.

Впервые чувствую себя грязным. Тело не только впитало в себя запах старой бабки, но и возродило в памяти вонь всех остальных предыдущих, потных, молодых и старых, стройных и толстых, клиентов. Эти запахи смешались с ароматом денег, с благовониями наркотиков, со сталью тонкой иглы, и вскружили мне голову.

Слезы текут без остановки, пробивая новые влажные дорожки на моих щеках. Я сползаю по стене и закрываюсь руками. В душе дыра, кровоточащая и гниющая дыра. И слова старухи, вместе с насмешкой французского шансона, вскрывают эту дыру, раздирают ее на части, как целку малолетней шлюшки.

«Balayés les amours. Et tous leurs trémolos», что ты понимаешь картавая Пиаф? А ты Дали? Что ты со своими усами понимаешь?

Часто глотаю воздух, будто вокруг его все меньше и меньше.

Встаю. Смотрясь в заляпанное потускневшее зеркало, протираю лицо пожелтевшим полотенцем.

Все так же, с наручниками на руках, в другой комнате, собираю вещи и одеваюсь. Кое-как натягиваю джинсы, одеваю носки. С футболкой сложнее. Пока без нее. Складываю в большую сумку цепь и плетку.

Позже, прохожу в ее комнату, немного отвыкший от дымовой завесы. Подхожу к раскачивающейся, туда обратно, Элизабет и выразительно смотрю на нее.

— Была бы я моложе, — усмехнулась старуха, — трахала тебя днями и ночами, без зазрения совести. Все бы соки выжила.

Я молча протягиваю руки.

Эдит Пиаф продолжает восторгаться, именно ее голос преображает все уныние и весь фиолетовый мрак стенок гроба, питает жизнью прутья-корни хрустальной люстры, дерева жизни. Звонкий голос француженки обогащает это захолустье, таинственным светом, точно осыпает волшебной пылью.

— Ах, ключик. Мой жрец. Найди его, мальчик.

Она отбросила красную вуаль, и раздвинула сморщенные ноги, обнажив свое старое поношенное тело. Вялые обвисшие груди, обмяклый живот, когтистые руки. Улыбка, как у озорной беззубой малолетки, только-только отказавшейся от материнской груди. Нахальный взгляд — вызов моему самолюбию. Хотя, какое там? Самолюбия нет.

— Глупый мальчишка, — довольно шепчет она, — найди ключик.

Среди волос на лобке сияет кончик моей свободы.

— Тебе объяснять, что делать? — рассмеялась она, полная сил, помолодевшая лет на сто. — Милый мальчик, ты не телом своим торгуешь, любовью, как дурак, раскидываешься направо и налево. Но, если уж начал это делать, то здесь твое призвание, мой художник, мой жрец.

Я опускаюсь перед ней на колени.

Эдит желает мне удачи, забрызганный семенем Христос, кажется, поднял с картины голову и затаил дыхание.

А может она и в этом права? Моя жизнь, вовсе не бессмыслица? А кто если не я? Ведь кто-то же должен заниматься и этим.

Глубокий вздох. Путь к свободе лежит через… … mes joies aujourd'hui Ça commence avec toi.

— Что ты ждешь, щенок?! — завопила старуха, поглаживая рукой сморщенные половые губы. — А то придется так по улице шагать. Или ты себе приключение на задницу решил найти? Меня не хватило? Хочешь, чтоб тебя в переулке грязном поимели, как девку какую?

Омерзительное лицо, сморщенное, как сухой чернослив, улыбается оставшимися пожелтевшими зубами. Редкие серебряные ниточки волос торчат в разные стороны, впалые мутно-белого цвета глаза, бледные губы — вдруг, все видится иначе, под музыку влюбленной Пиаф. Ничего, кроме жалости, Элизабет у меня не вызывает.

— Ну же, — подгоняет она.

Я перевожу взгляд на картину. Иисус склонил голову, наверное, с тоской смотрит с небес на дело рук своих и плачет, роняя на землю горькие слезы. У его правого плеча выделяется белое пятнышко не вылизанной спермы. Семя и правда хорошо дополняет картину, увидит Дали — похвалит.

Всматриваюсь в линии тела Христа, в изгибы рук, мышцы, рассматриваю крест, облака на фоне стонущего спасителя, солнечный закат, он кажется совсем далеким и, в то же время, живым.

— Паскуда, — талдычит бабка. — Что ты медлишь, пидр? Вылизывай ее, козлина.

Сумасшедшая. Ненормальная идиотка. Настолько слаба, что даже не может подняться, сыплет угрозами и скорой расправой.

— Элизабет, — шепчу я. — Посмотри на картину. Что ты на ней видишь? Смотри внимательнее.

Бабка умолкла и, покачивая головой, всмотрелась в изображение.

— Я тебе уже говорила, милый ребенок, тут изображена матка. Сама любовь.

— Подумай, Элизабет, хорошо подумай.

Этот маленький черт тщеславия и гордыни засел во мне, чувствую в себе силы дать отпор ненасытной старухе.

— Что ты от меня хочешь? — испуганно промямлила она. — Я тебя отпускаю. Катись отсюда.

Эдит Пиаф, будто отошла в сторону, где-то на фоне, бесконечно долго повторяя одни и те же слова.

— Как это глупо, — пользуюсь ее же оружием, ее же словами, — бедная Лиза прожила такую длинную, но пустую жизнь. Ты права, я е*аный педик и наркоман, как в точку. Но ты, тупая старая шлюха, когда подохнешь, никто не придет на могилу, даже черви откажутся грызть твой вонючий труп. Ты будешь покрываться плесенью, изо дня в день. Будь уверена, дорогая, проживешь дольше меня, но каждый день будет для тебя невмоготу. Но я открою еще одно тайное знание, заложенное в этой картине.

Я перевернул изображение вверх ногами, так, будто распятый спаситель, вплывает на кресте в линию горизонта, прямо к солнцу. Он больше не свешивается со своего креста, как кукла-марионетка, отныне, взгляд распятого мученика устремлен к солнцу.

— Неужели ты не видишь, жрица?

Старуха замерла, ерзая рукой в поисках красной вуали, чтобы укрыться.

— Милый мальчик, я не понимаю, — созналась она и подняла на меня переполненный любопытством взгляд.

Становлюсь напротив нее и медленно расстегиваю ширинку. Наручники, за это время, слились с руками, я ощущаю их как часть самого себя. Снимаю черные трусы. Эрегированный член глазом-головкой смотрит на Элизабет.

— Вот она, — поясняю я. — Еще одна тайна картины. Х*й устремляется в вульву — раздвигая, разрывая целку, оплодотворяя. А над ним — клитор — само солнце.

Старуха с восхищением рассматривает мой половой орган, иногда, преданно заглядывая мне в глаза. Она даже высунула язык в ожидании, когда же я, наконец, разрешу к нему жадно присосаться.

— Поняла? Нужна кровь, — сглотнув, шепчу я.

Элизабет пришла в экстаз. Своими корявыми пальцами, она достала серебристый ключик и протянула мне.

— Да мой жрец! Художник. Сделай это.

Свобода рукам, остались красные полосы, будто я резал вены. Потираю запястья и ожесточенно смотрю на старуху:

— Ты что, дура? Ты давно не целка. Старая шлюха, — надменно произнес я и, замахнувшись, ударил Элизабет кулаком по лицу.

Эдит Пиаф снова напомнила о своем существовании громогласным «No-o-o-on, rien de rien». По морщинам заструилась кровь. Поначалу, я даже испугался, думая, что убил ведьму, но она оказалась живучей сукой, и даже выбитый зуб, и сломанный нос не могли остановить этого злорадного смеха, ликующего смеха, настоящего сатанинского, под песню Пиаф, преследовавшего меня до самой могилы:

— Глупый мальчишка — настоящая шлюха! Настоящий жрец любви.