Восемь часов

ВОСЕМЬ ЧАСОВ

As I glanced once upon the foam

40 feet beneath my feet

The coldest calm falls through the molten veins

Cooling all the blood to slush, congeals around again

…And40 feetremain

(Franz Ferdinand)

Автобусные остановки в Петербурге крайне удачно продуманы: у них стеклянные крыши, на случай, если вдруг солнце появится из-за туч и примется сжигать все подряд. У них стенки с огромными щелями, для того чтобы пронизывающий до костей осенний ветер мог легко достать тебя. У них металлические лавочки, чтобы ты не смог присесть во время мороза. Не самое удобное место в мире, поверьте мне. В одной из таких камер пыток можно заметить молодого человека, мирно сопящего и шевелящего ноздрями во сне. Это Гриша. Он застыл в неловкой позе, с руками в карманах и скрещенными ногами, сгорбившись и прижав подбородок к солнечному сплетению. Ворот его серого пальто поднят, из-под него выглядывает шарф с выстроченными белыми медведями, машущими окружающим своими огромными белыми лапами. На затылочной части головы Гриши гордо оттопыриваются два вихра, делающие его похожим на страуса. Джинсы его явно промокли, а ботинки безобразно грязны, но это не волнует Гришу в данный момент, ведь он крепко и сладко спит. На улице привычная для осени темнота, привычный для севера ветер и привычный для Петербурга дождь. Это особая разновидность дождя: он не идет, не проливается, не накрапывает. Капли просто пребывают в воздухе, хаотично перемещаясь во всех направлениях. Всюду слышны чавкающие звуки шин и подошв. Движение, как всегда, напряжено: один из автомобилей не выдерживает и пытается проскочить на красный свет, ему незамедлительно подает звуковой сигнал другой автолюбитель. От этого гудения Григорий вздрагивает, начинает часто дышать и едва приоткрывает левый глаз. Глаз сам медленно закрывается, пытаясь вернуться в удобное для себя положение, но Гриша, не без усилия, снова раскрывает его, на этот раз широко, и принимается судорожно смотреть им по сторонам. Ничего не понимая, он зажмуривается на мгновение и открывает уже оба глаза, окончательно просыпаясь.

— Какого ж ты гудишь, зараза! — мысленно обращается Гриша, то ли к нервному автомобилисту, то ли к собственной голове, начиная мотать ей по сторонам, всматриваясь в достопримечательности. От холода он вздрагивает и сжимается еще сильнее, скрещивая руки на груди. Непонимание и отчаяние читаются на его измученном лице: Грише не известно, где он находится. Вскинув левую руку вверх, он уставляется на часы:

— Восемь часов пять минут, — про себя констатирует Гриша, — это хорошо, это уже хоть что-то. Восемь часов… пять минут… восемь часов… восемь часов чего?! — и в мыслях его раздается жалобный стон.

— восемь часов какого дня недели, какого месяца, да и утра вообще или вечера?! — и он хватается руками за голову. Мимо проходит крайне сосредоточенный человек, и Гриша решается перехитрить судьбу. Он вскакивает, догоняет мужчину и кричит ему в спину:

— Простите, время не подскажите?

— Восемь, — буркнул мужчина

— Восемь, — продублировал Гриша и закусил губу, — восемь, а чего?

— Восемь лет в этом долбаном городе и не помню ни одного солнечного дня, — едва повернувшись, в сердцах крикнул прохожий и ускорил шаги, съеживаясь от холода.

— И… извините, виновато пробормотал Гриша, и вихры на его затылке немного опустились, как уши у щенка, который понял, что хозяин только что нашел сюрприз в тапке.

Тут он заметил женщину в возрасте, двигающуюся ему навстречу с брезентовой сумкой и непробиваемым выражением лица. Григорий моментально выдумывает вероломный план. Делая вид прогуливающегося эстета, когда женщина ровняется с ним, он невзначай бросает:

— А неправда ли, Малахов в «Пусть говорят» стал выглядеть как-то хуже обычного, через сколько там начало то?

Бабуля отшатнулась от него в сторону:

— Ты себя то видел, красавец? Шел бы лучше книжки почитал чем эту муть смотреть, — и гордо подняв нос женщина зашагала прочь.

— Атипичная бабуля, — подумал Гриша и пожал плечами, — а вроде как целевая аудитория.

Он на мгновение задумался, опустил глаза, уткнулся взглядом в лужу, посчитал на ней кружки от капель, потом опомнился и резко поднял голову. Чувство одиночества медленно подкралось к нему сзади и нежно обняло его своим холодным и мокрым телом. Гриша потихоньку осознавал свое удручающее положение: он стоял один, продрогший до костей и вымокший до нитки, неизвестно где, среди активно живущей и передвигающейся группы ему подобных, не проявляющих к нему никакого интереса. Он почти заплакал. Вдобавок, кто-то, проходя мимо, довольно сильно задел его плечом. Григорий разозлился на секунду, быстро повернулся, чтобы догнать и проучить мерзавца, а может просто высказать ему все, что накипело внутри, но позади шла только внушительных размеров девочка, лет тринадцати, с рюкзаком. Она обернулась, показав свое лицо, преимущественно состоявшее из щек, нахмурилась и недовольно фыркнула:

— Смотри куда идешь.

Гриша потер ушибленное плечо и еще больше погрустнел:

— Ты же девочка, — думал он, — чей-то ребенок, у тебя есть мама и папа, а ты…а что…а что если и у меня есть ребенок?! — и ужас блеснул в его глазах, — о, Боже! А что если…что если их даже два! — Гриша приложил руку к открытому от неожиданной мысли рту. — Тогда у меня и жена ведь есть! — он закончил логическую цепочку, закрыл лицо руками и снова сел на скамью автобусной остановки. Он решительно ничего не помнил. Последние вспышки прошлого касались старших классов школы, выпускного. Едва-едва ему удалось припомнить первый курс университета, а после — пустота, пугающая и, в некотором смысле, интригующая. Гриша не мог вспомнить даже, есть ли у него дом, и, если есть, то какая именно серая груда плит — его дорогая и любимая, какой подъезд с постоянно выкрученной лампочкой — его родной. Он был способен сказать, на какой улице находится его бассейн, но где эта улица, хоть убейте, понять не мог. Что-то ужасное творилось в голове Григория: апатия, отчаяние, тоска. Он не знал, где работает, не помнил своих друзей, не имел представления о том, где сейчас родители и, что самое обидное и досадное, даже не мог разобрать вечер ли сейчас или чертов день! Эта мысль не давала ему покоя, терзала его изнутри. Гриша собрался с силами, сжал кулаки, встал и решил, что хоть с чем-то он все-таки справится. Нужно было лишь верно направить работу мысли.

— Так, — начал он мыслительный процесс, покусывая ногти, — у всех магазинов есть часы работы, круглосуточные отметаем, от них никакого толка. Если, скажем, первый магазин за углом будет закрыт, а часы его работы с 9 до 22, то, естественно, сейчас утро. Гриша обрадовался, как ребенок, этой первой светлой мысли и бросился за угол. Магазина там, к сожалению, не было, но недалеко виднелся банк. Григорий в надежде бросился к нему, но часы работы были непредполагаемыми: с 9.00 до 20.00. Напротив магазин строительных товаров, бежать всего метров триста, правда, с барьерами из трамвайных ограждений. Пара секунд… там табличка: с 10.00 до 20.00. Гриша выругался. Зоотовары через перекресток, бежим на красный. Лужи брезгливо расступаются от грязных Гришиных ботинок. Добежали! Часы работы: с 10.00 до 21.00, ага! Но…чуть ниже «магазин переехал по адресу: проспект…». К черту! Вывеска «Продукты» маячит через дом. Гриша буквально долетел до нее, не касаясь подошвами асфальта, и уставился на дверь. По центру красуется надпись: с 8.00 до 21.00, а чуть ниже нахально краснеет табличка «закрыто». Это тупик. Брызнули мужские слезы на помощь дождю, будто он и сам не справлялся. Гриша сел там, прямо под дверью и заскулил, как щенок. Немного успокоившись, он вдруг вспомнил, как потерялся в магазине, когда ему было всего пять лет.

Это, естественно, не был невообразимых размеров гипермаркет, к которым мы уже так привыкли. Длинная цепь из отделений, предлагающих все подряд, от бытовой техники до женских колготок располагалась в одном большом коридоре. Продавщицы были знакомы со своими соседками, пили вместе чай, даже дружили семьями. Все местные знали, что к Сан Санычу нужно обращаться со сломанными часами, у Лидии всегда вкусный кофе, а Катерина торгует самыми прочными мужскими носками. Иногда даже можно было застать такой диалог:

— Ой, а можно вон ту сумочку посмотреть?

— Конечно. Вон ту, черную с фламинго? Да, да, вот, пожалуйста, — и сумка передавалась из рук в руки.

— Ай, хорошая какая! А вы давно здесь работаете?

— Пять лет уже с копейками.

— А я сама полгода только вон в том отделе шапочек, в левом конце.

— Да вы что?! Отдавайте тогда этого задрипанного фламинго, там ручка неудобная, да и вообще дырка в подкладке ценником заклеена, вы вон к Юльке пройдите, через два отдела, у нее сумочки — шик! Сама там беру.

Так вот, в том самом коридоре и потерялся пятилетний Гриша, где-то между Юлькой и прочными носками. С перепуганными глазами он смотрел то в одну сторону, то в другую, сжимая в руке игрушечного зеленого солдатика из подарочного набора. Ужас ситуации заключался в том, что было непонятно, в какую сторону бежать, чтобы найти маму: если выберешь неправильное направление, то станешь только удаляться, и мама, как он тогда думал, не дождется его, уйдет на улицу и найдет себе другого сына. Ведь, как она постоянно говорила, когда злилась: «все дети, как дети, а ты, как гвоздь в конфете!» Так он метался из стороны в сторону с выпученными глазами, пытаясь высмотреть вдалеке знакомые плащ и платок, пока одна из продавщиц не заметила его.

— Ты чего тут носишься? — строго спросила она.

— Я не ношусь, я смотрю, — испуганно ответил пятилетний Гриша.

— Ну да, то-то мельтешишь перед глазами туда-сюда, ты с кем пришел?

— С мамой, — и Гриша погрустнел.

— И где твоя мама?

— Потерялась и мне нужно ее высмотреть, чтобы она не ушла.

— Так это не мама потерялась, а ты со своим мельтешением потерялся, пойдем, — и она протянула ему свою красивую полноватую руку. Через секунду от всех стен и углов отразилась сирена голоса продавщицы:

— Женщины, мальчик чей потерялся? Потерялся мальчик чей?

Прозвучало это в той самой тональности, которой она обычно говорила что-то вроде: «не нравится — не мусольте тогда ручонками, отойдите и не заслоняйте товар».

Тут же, откуда ни возьмись, прибежала, запыхавшись, Гришина мама.

— Ты куда делся, я тебя обыскалась уже! Я же сказала ждать у шапочек, а это что, шапочки? — и она показала на гордо висящие разноцветные бюстгальтеры невозможных размеров.

— Нет, но похожи, — ответил Гриша и обнял мамину ногу.

Сейчас же он сидел на корточках, прислонившись к холодной кирпичной стене, и обнимал свои собственные колени. Улица потихоньку стекала в продолговатые отверстия дорожных люков, людей не было видно из-под капюшонов и зонтов. Только лишь ноги, полные и худые, длинные и короткие, голые и надежно упакованные совершали монотонные движения в разные стороны. Как назло, ни одна пара ног не казалась знакомой. У Гриши на выбор было не две, а все четыре стороны света, куда он мог бы отправиться, но, как и в детстве, он безумно боялся уйти еще дальше от своей привычной среды обитания, от возможного спасения. Сидеть дальше было невозможно — холод заполнял каждую клеточку тела, и необходимо было двигаться, чтобы хоть немного согреться. Сделав усилие, Гриша поднялся на ноги, опираясь о ледяную шершавую стену, и медленно зашагал в направлении неизвестности, куда смотрели глаза. В эти самые глаза, кстати сказать, постоянно попадали мелкие капли дождя, и с каждым попаданием все огни улицы на секунду расплывались и вновь принимали обычную форму, пульсируя, таким образом, почти в такт Гришиным шагам. Тщетны были усилия высмотреть хоть что-то знакомое в этом сером месиве, в этой грязной чашке с мутной водой. Улица за улицей, здание за зданием отличались только буквами в названиях и цифрами в номерах, провожая Гришу унылыми взглядами своих тусклых окон.

Шаг. Еще шаг. Лужа. Поребрик. Григорий плелся на автопилоте, едва переваливаясь с ноги на ногу, обнимая себя длинными худыми руками, не смотря по сторонам. Глаза его слипались от слез, дождя и тягучей серости. Звуки улицы сливались в глухой, чавкающий гул, застревая в Гришиных ушных раковинах, не доходя до сознания. Вдруг, в этом гуле, едва слышно, начал повторяться один звук. Он нарастал, становился все ближе, но оставался неясным. Наконец, почти четко прозвучало:

— гриша…Гриша…ГРИША! — Григорий подумал, что ему почудилось, немного поднял голову и прислушался.

— ГРИИИШАААА! — раздалось где-то уже совсем близко.

Гриша обернулся. Сзади, в полураспахнутом бордовом пальто бежала девушка и махала ему рукой. Она приближалась, черты ее лица становились яснее и четче. Григорий сдвинул брови, напрягая память, зажмурился и через секунду широко распахнул глаза:

— Лида…ЛИДА…ЛИДОЧКА! — он засиял от счастья, засветился, как лампочка. Похоже, даже вода на его пальто начала испаряться. Они бросились друг другу в объятия и расцеловали любимые щеки.

— Ты куда делся? Я тебя обыскалась уже! Ты что, мои реактивы выпил? — начала беспощадно расспрашивать девушка в бордовом пальто, держа Гришу за лицо и заглядывая ему поочередно то в один глаз, то в другой. Ее действительно звали Лида, она была химиком-биологом, младшим научным сотрудником института микробиологии, кандидатом биологических наук, перспективным и ценным кадром для российской науки и, по совместительству, женой Гриши. Любая минутка времени, которую она не уделяла непосредственно работе, считалась для нее свободной, и все свободное время в последние полгода она уделяла докторской диссертации. Гриша нисколько на нее за это не обижался, он прекрасно понимал насколько важно для всего мира разобраться в мозжечково-лобных импульсах головного мозга белых мышей и не мешал своим существованием рождению нового открытия.

— Ты что, реактивы опять выпил, Гришенька! — прозвучало где-то в окружающем Гришу пространстве, а он улыбался, начиная узнавать этот мягкий и ласковый голос. Тяжело было не выпить эти чертовы реактивы, когда Лидочка, погруженная в свои научные мысли, инстинктивно разводила их в Гришиной чашке.

— Признавайся, ты их пил, хороший мой? — произнес жалобный голос, и в Гришиной голове начали всплывать и выстраиваться в более-менее правильный порядок воспоминания:

Он вспомнил как чуть не упал у входа в парадную, споткнувшись, как обычно, о криво торчащий поребрик. Вспомнил, как испугался Степана, соседа-алкоголика, в темноте лифта, как с перепуга отдал ему пятьдесят рублей на опохмел. Ясно увидел, как открыл входную дверь, уронив ключ, зашел в квартиру, захлопнул дверь. Снял пальто, повесил его на крючок, а когда оно соскочило и упало на пол, поднял его, отряхнул и повесил снова. Развязал шарф, педантично сложил его и положил на полочку, ударившись локтем об угол. Стянул левый ботинок, затем, подпрыгивая, избавился от правого и поставил их аккуратно в уголок. Подцепил пальцами ног тапочки, прошел в ванную, посмотрел на себя в зеркало, поморщился и, опустив взгляд, помыл руки, слегка ошпарившись горячей водой. Затем он прошлепал на кухню, где его ждала упаковка пряников и чашка чая. Набив щеки пряниками, он запил их пятью значительными глотками чая, практически опустошив чашку. Немного поморщился, сжал губы. Поняв, что это был не чай, причмокнул языком и медленно, но уверенно поставил чашку и направился в прихожую. Аккуратно сбросил тапочки, натянул правый ботинок, потом левый. Достал с полочки шарф, ударившись локтем о то же место, и аккуратно завязал его. Снял с крючка пальто, снова уронив. Отряхнул пальто рукой, надел его, вышел, закрыл дверь на три оборота ключа, развернулся и уверенно направился в больницу. Крепкий и здоровый сон застиг Гришу в ожидании троллейбуса №13, так и не дав ему добраться до своей цели.

Теперь Гриша сидел на том же самом месте, на автобусной остановке и ждал троллейбуса №13, но нисколько не чувствовал тревогу или беспокойство — на этот раз рядом с ним стояла Лида и держала его за руку, заметно нервничая, и каждые десять секунд вставала на цыпочки чтобы высмотреть долгожданный транспорт.

— Сейчас, мой хороший, сейчас, вот он, кажется, уже едет. Сейчас мы приедем в больничку, нам прочистят животик, поставят капельничку и все будет хорошо, слышишь?

Гриша кивал и глупо улыбался, сидя в расстегнутом пальто и с болтающимся на шее шарфом с белыми медведями, машущими своими огромными лапами. Ему было абсолютно наплевать на троллейбус, на ветер, на дождь и на холод. Все потому что он чувствовал теплую и нежную Лидочкину руку. Он думал о детстве, о лете, о том магазине, обо всем хорошем, что когда-то с ним происходило. В троллейбусе он вдруг заволновался, заерзал и, как можно тактичнее спросил:

— Лидочка, п-прости, напомни пожалуйста, а у нас есть детишки?

— Конечно, мой хороший. — Гриша закусил губу.

— А сколько…ИХ? — испуганно прошептал он.

— Одна девочка, Светочка, помнишь?

— Светочка…Светочка, — и улыбка снова озарила Гришино лицо.

Через некоторое время он уже лежал на скрипучей больничной койке, у окна, а Лида нежно гладила его по голове. За окном было все также темно, и капли, соревнуясь друг с другом, скатывались по стеклу. Гриша наблюдал за ними и, сам того не заметив, прикрыл глаза и снова уснул. Снились ему Лида и Светочка, то, как они отдыхают у моря, где-нибудь в Алуште, как едят спелые персики и абрикосы, купаются и загорают под горячим южным солнцем. Проснулся он от громкого хлопка — книга соседа по палате сползла у того с живота и плюхнулась на пол. Лидочки рядом не было. Гриша протер глаза, вздернул левую руку и посмотрел на часы: часовая и минутная стрелки застыли на восьми и пяти. Приглядевшись, он понял, что и секундная предательски неподвижна. В палату зашел усатый врач, посмотрел какие-то записи, потом бросил взгляд в окно, развернулся и направился к выходу.

— Простите! — окликнул его Гриша, — не подскажите, который сейчас час?

— Около восьми, — буркнул врач, не оборачиваясь.

Гриша снова посмотрел на часы и постучал пальцем по циферблату: секундная стрелка снова начала дергано, с явным усилием двигаться вперед. Он пожал плечами, положил голову на подушку, уставился в потолок и подумал, что безумно хочет домой.