Варя

Варя.

Сначала Варя жила, как все, начерно, — не задумываясь, и как получится, — когда кажется, что лучшее еще случится.

Это уже потом она привыкла распознавать момент, который обязательно как счастливый запомнится. И тогда она в него вглядывалась, каждую мельчайшую деталь отмечала: как высоко птица в небе летела, куда ветер дул и как морщилось у нее платье… Делала она себе такие «фотографии», и потом вспоминалось все легко просто. Варя садилась в потертое кожаное кресло у окна, включала тихую музыку и вперед— в самые счастливые моменты. На плохие и неприятные внимания она не обращала, — тоже научилась со временем.

Сидела и смотрела, казалось, в пустоту, которая для нее вдруг оживала, рябила и раскачивалась, пока не показывались сначала небо, потом крыши, какие-то дома, чужие, разные люди, которых в жизни и увидишь только один единственный раз. Все оказывались на одном месте и в одно время, и, она, Варя, сочиняла для них страну, семью и жизнь, какие ей хотелось.

Вот когда-то в Париже. Варя пьет кофе на площади. Хорошо: солнце, голуби, ей тепло и уютно, рядом два кофейника с кофе и с молоком, пирожные — с кремом, песочные, макарони… Она смотрит на здание театра, на проходящих мимо людей, несущих хрустящие длинные багеты, на кота, у ног хозяйки, щебечущей с забежавшей на минутку подругой. Все яркое, цветное, счастливое! И она, Варя, и вот эта пожилая пара, что сидит за соседним столиком.

Оба высокие, поджарые, с короткими седыми волосами… У них загорелые лица, белозубые улыбки и задорные морщинки вокруг глаз. Рядом на кресле лежат одинаковые рюкзаки, а ноги — в спортивных красных ботинках. Они сосредоточено рассматривают сделанные снимки, наверно, обещали детям и внукам кучу фотографий. Сейчас они заговорщески друг другу улыбаются, и глаза такие молодые, веселые.

Наверняка, французы. Она не слышит их разговора, но такими свободными, воздушными могут быть только обитатели Гексагона — Центральной Франции, любители кафе и бистро, путешествий и dolce vita, разговоров «про жизнь» читающих, философствующих… с которыми ты не кажешься себе, ни слишком умной, ни слишком глупой.

Конечно, вот они долго переговариваются с хозяйкой, заказывают два эспрессо и два стакана минеральной воды. И улыбаются, улыбаются… Как же им хорошо вдвоем!

Наверняка, есть уютный дом, все в пастельных тонах, но с яркими эклектичными акцентами, — пледы, яркие подушки..., да, современно, но не очень, в углу — дедушкин секретер или комод, еще и старое зеркало на каминной полке… Есть красивый сад, за которым ухаживает Мадам непременно в соломенной шляпе и холщовых перчатках, а Месье любит там читать на деревянной террасе.

Они возвращаются к себе, облегченно вздыхая и падая в мягкие диваны, — «дом, милый дом»… А по воскресеньям там полно детей, внуков и случайно заехавших гостей, все радостно друг друга перебивают, галдят и затихают только за столом, за каким-нибудь горячим сосисочным барбекю и зеленым салатом...

Варе сразу же передалась это парижская невесомость. На сегодня — хватит! Пора возвращаться к себе. Она моргнула и откинула голову в кресле.

Нет, вон какая интересная парочка проходит мимо, она — огненно-черная красавица, никаких сомнений — испанка, раскатисто и быстро говорит что-то своему спутнику, высокому, белокожему великану с бородой. Красивая, незабываемая пара, наверно, студенты..., снимают маленькую квартирку под самой крышей, на окне цветет герань, она на кухне, смоляные волосы до пояса, босиком, готовит ему паэлью, а после экзаменов обязательно повезет его в родную Севилью. Ссорятся они тоже незабываемо, громко, страстно, напористо и так же отчаянно мирятся...

Да, Варе нравилось эта ее способность, — по собственному желанию перематывать прожитую часть жизненного фильма, возвращаться в прошлое и задерживаться там, сколько захочется, передумывать все, заново переживать. И с подробностями, с деталями… Но не очень часто, не слишком, иначе на настоящую, сиюминутную жизнь времени не останется.

Но сегодня такой день — день воспоминаний и «путешествий». Странно, вдруг ей захотелось пережить то, что она долгое время старательно запрещала себе вспоминать. Она задержала дыхание, приготовилась «войти в одну и ту же реку дважды» и усмехнулась, — только бы не утонуть...

Вот опять читает она вывеску траттории Armando al Pantheon, улыбается кучерявому и белозубому красавцу-официанту в тугих штанах и красной рубашке, любуется собой, в белом с маками платье, узком в талии, пышному к коленям, желто-загорелыми, гладкими ногами в новых плетеных босоножках...

Если бы она могла… остаться навсегда там, в Риме, чтобы он смотрел на нее с восторгом, ревниво и по-хозяйски, своими волшебными глазами, янтарными, в коричневую крапинку, за которые она глупо думала тогда, что может умереть...

Не умерла.

Ни когда, улыбчивый камерьере* махнул ей рукой наверх, указывая, куда исчез ее спутник,

ни когда она, поднимаясь по лестнице, уже предчувствовала что-то нехорошее и хотела спуститься назад, за их столик и ждать дальше...

ни когда, она, никого не обнаружив в пустых туалетах, открыла дверь рядом с лестницей...

Увидела его, шарящего быстрыми прожорливыми руками под платьем этой молодой, отстраненно-испуганной, еще девочки...

Увидела её, замирающую в истоме и сладости, которая и хотела и боялась этого звериного, мощного напора, новых запахов, движений, всего...

Смотрела и стыдливо думала, что с ней так не получалось, — исступленно, по-животному..., пока он, еще её, еще любимый, прятался в той новой шее, волосах, коже...

Закрыла дверь.

Еще подумала: «Как можно?» и «Почему?»...

Потом — тусклые, замершие фонари, она бежит к отелю, не каблуки стучат, — это сердце, багаж, звонок и путь в никуда. Так ей хотелось думать, когда она, сидя в такси, страстно, неистово желала, чтобы вечно длилась эта поездка, мелькали чужие незнакомые огни и дорога, дорога, дорога..., чтобы не решать, что и как будет в ее жизни после.

А дальше всё было до обидного обычно. Слезливые, громкие объяснения, истерики, пустое актерство, и она отпускала себя, отдавалась этому «ведьминскому шабашу» из криков, ненависти, боли и страха за свое новое и «без него» будущее, как не отдавалась никому и никогда.

Когда все закончилось, и больше нечего было кричать и нечем рыдать, он, наконец-то ушел, когда ей стало пусто, легко и свежо в притихшей квартире, она научилась вспоминать. Как в детской игрушке, терпеливо и долго выстраивала она каллейдоскоп из цветных осколков — воспоминаний, обрамляя причудливые узоры памяти в рамки из звуков и запахов.

Сначала она вспоминала эту римскую поездку без конца, умиляясь счастливому началу, но уже предвкушая слезы от несчастливого финала. Потом она плакала все реже, а затем возвращалась всегда в моменты ДО, и никогда в моменты ПОСЛЕ. Потому что появлялись одни и те же вопросы:

А если бы она не открыла эту дверь рядом с лестницей?

А если эта дверь была бы заперта?

Теперь она думала еще: Почему же он ее не запер, черт возьми? Может, нарочно...

Прошло время, и Варя потянулась в другие «путешествия», в детские — самые веселые, юношеские — самые яркие, вчерашние и даже сегодняшние — самые стройные и слаженные...

Она даже стала подшучивать над собой, такой влюбленной и впечатлительной и думать с благодарностью об обманщике: без него не было бы ее «путешествий»!

Еще позже Варя вышла замуж за умного и порядочного человека.

Она, конечно, рассказала про то, как любит вспоминать. Он говорил, что это мило, довольно интересно и очень «по — женски». Ему нравилось слушать ее рассказы, он даже посоветовал их записывать. А сам думал, что прошлое надо оставлять там, где положено ему быть, — далеко позади, — извлекая лишь уроки и приятные воспоминания.

Со временем он совсем привык к ней, временами такой отстраненной и чужой в своем любимом старом кресле, которое она привезла с собой, в их новый общий дом. Привык он и к ее глазам, неподвижным, где-то затерянным, в чем-то ему невидимом и неподвластном.

Тогда он становился у нее за спиной, и, улыбаясь, смотрел на пеструю зеленую лужайку в нарциссах и незабудках, на веселую возню их детей и серого лабрадора, на высокие яблони в цвету и на радужный зеркальный пруд там, далеко в саду.

Ему всегда нравилось жить прямо, четко, не сворачивая и не сомневаясь. И смотрел он всегда только вперед.

*официант