Та самая Картина

Мне прочили прекрасное будущее. Мамы, папы, бабушки и дедушки как один твердили, что таких, как я, впереди ждет что-то невероятно захватывающее и интересное. Такие, как я — это тощие, бледнолицые моли, носящие прямой пробор и идеально отглаженную школьную форму. Это те, кого вечером из художественной школы забирает мама, те, кто прилежно учится, живет, соседствуя с атрофированной воображалкой, и неизменно двигается от одной мелкой цели к другой: выучить стих, подготовить доклад, написать контрольную. Цели становятся всё крупней, способы их достижения давно запечатлены где-то глубоко в подкорке: так появляются славные мальчики и девочки, умницы, «светлые головы», которых там — за дверью в будущее — неизменно ждет много увлекательного, ждет целый новый мир.

Еще в школе я просек эту тему с «умницами». Просек, что все мы подчиняемся давно продуманному плану, что наши будущие кресла уже заготовлены, нас лишь осторожно обтесывают под них: не дай бог, кто-то пропустит зазубринку, допустит ошибку, и система даст сбой. Просек, что телевидение, газеты и прочее открыто навязывают нам образ жизни, который нужно вести: учеба, затертые до дыр праздники строго по расписанию, замкнутый круг календарными листами, когда в голове пульсирует мысль — «дожить до выходных». Глупые ценности, которые звенят монетами, шуршат банкнотами и ничем не пахнут. Узкие ячейки критерий, сомнительные ярлыки, определяющие место в жизни: ты крут, если в твоем бланке о зарплате больше нулей, чем у соседа. И «пора бы тебе уже влюбиться», и «ты уже должен знать, куда поступишь», и «нужно уже завести семью»… Я понял, что это не по мне. И меня перемкнуло. В десятый класс, вопреки школьным правилам, я пошел в джинсах, растянутом свитере и без цветов. Я не бунтовал, я просто сошел с конвейера.

Мне дали закончить школу. Потому что жалели. Потому что не понимали, что случилось с этим «умненьким мальчиком». Потому что это «переходный возраст» и «юношеский максимализм»…

— Сколько за портрет?

— Маленький — 170, большой — 300…

Сейчас мне 25 «переходных» лет и во мне по-прежнему кипят те самые «максималистические» настроения.

Передо мной на складной стул плюхнулась женщина в красном пальто:

— Ну, тогда рисуйте! — улыбнулась она.

Пришпиливая на мольберт лист, я подумал, что это будет последний клиент. Вечерело, а осенний вечер особенно кусач.

Жесткие, уверенные штрихи — овал лица, большие и глупые, как у рыбы, глаза, прозрачные улыбчивые морщинки… Вожусь с носом чуть дольше, чем положено, штрихую сочный округлый рот. Женщина откровенно скучает: возится с рукавами, оглядывается по сторонам, то и дело поправляет волосы.

— Скоро там? — не выдерживает она. Я снисходительно киваю: все они так. И ляпаю красным туда, где должно быть пальто, расцвечиваю кистью улыбку, капаю в смольные прядки.

Женщина благодарит, сует мятые три сотни и уходит.

Дальше мою жизнь можно разложить на кадры: вот собранный мольберт и испачканная краской сумка, призрачный огрызок луны, и при взгляде на него — озноб и мурашки, легкая ветровка не по погоде, а у той женщины теплое пальто… Вот спящий я в спящей электричке, рыжий свет фонарей, бесконечная скучная дорога, дверь моей крошечной коморки. За нею — застарелые запахи краски, ворохи листов на столе, пустой холодильник, контрастный душ, чтобы взбодриться, чтобы донести себя до скрипучей кровати. Чтобы утром встать, подхватить мольберт, перекинуть ремень сумки через плечо, перекусить по дороге хот-догом, в котором сегодня много горчицы, а вчера — слишком мало кетчупа, и мчаться через полгорода на многолюдную площадь, примкнуть к торжественной статуе, вскинувшей руки в небо, стать как бы её продолжением на целый мучительно-долгий день. Штрихами — овал лица, провалы глаз, полоска рта и закорючка носа. «Маленький — 170, большой — 300». Это та жизнь, которую я выбрал. В такие моменты отчетливо понимаешь, что человек сам выбирает свою судьбу.

Сначала мужчина в старомодном берете, потом девочка за ручку с румяной мамой, а теперь этот студент. Невероятно живой, неспокойный, он раздражал меня своей неусидчивостью:

— Ну, что же вы, и 15 минут высидеть не можете?

Он смешно завертел головой, глядя по сторонам, будто бы только сейчас понял, где он находится.

— Ох, вы знаете… Время к обеду, а я ужасно голоден, и… А, точно! Вы пока дорисовывайте, а я сбегаю, куплю чего-нибудь! — он шустро вскочил с места, едва не опрокинув стул, — — Может, и вам принести? О`кей!

Ответить я не успел, настолько быстро он исчез, оставив меня в недоумении. «Дорисовывайте», говорит. Словно знает лучше меня, как это делается. Может быть, он просто сбежал, не захотев платить? И не такое бывало…

Я отставил портрет и молча его разглядывал. Всё в нем было не так… Поплыла линия губ, овал лица получился несимметричен, нагрешил я и в остальном построении. Но, черт возьми! С холста на меня смотрел именно этот студент!

— Похоже… Здорово похоже! — заверили меня. Я обернулся. Студент. Он протягивал мне засаленный сверток, — Я не знал, что вы любите. На свой вкус взял. Терпите горчицу?.. О! Подправьте немного тут: нос у меня не такой. Нос у меня, как у мамы… Или у бабушки. Впрочем, как и уши… Вот тут вы наврали!

Мы поели, и я снова взялся за карандаш. Правил нос, «как у мамы», «бабушкины» уши, ну-разве-у-меня-такой рот. Мучился долго. От этого студент усидчивее не стал. Он говорил, всплескивая руками, бегал за колой и мороженым, а, наевшись этого самого мороженого, замерзал и бегал уже за кофе, предлагал мне и не терпел отказа. Так, на работу ушло, в сумме, часа полтора. За это время я узнал, что внешность моя не располагает к доверию (я даже почти не оскорбился), что это все из-за бороды и колючего взгляда, что кофе тут плохой и лучше брать у Парка Ленина, а шоколадное мороженое вкуснее клубничного.

— Готово!

— Ну, неужели! Правда?

Я развернул к нему рисунок. До акварели дела так и не дошло.

— Блин… Значит нос все-таки надо было рисовать, как у бабушки, — хмыкнул он. А я был готов убить его. Он засмеялся, — Шучу я! Как в зеркале!

Вечером, собираясь домой, я обнаружил, что студент забыл свой портрет. А ведь заплатил за него. Что за человек! Потом я понял, в чём было столь поразительно сходство: смышленые серые глаза не были рыбьими, они смотрели прямо на зрителя, лукавые и улыбающиеся. Наверное, в этот момент он говорил о бороде. А может, о коле и мороженом… Но он обязательно что-то говорил.

Я всегда рисовал лишь то, что вижу. Старался передать сухие черты, формы и меня мало интересовала человеческая индивидуальность. Я никогда не старался копнуть чуть глубже внешности. Оказалось, достаточно было бы пары фраз, чтобы оживить рисованное лицо, чтобы часть сидящей передо мной натуры перетекла на бумагу, чтобы заставить смотреть неживые глаза так же, как и глаза напротив… «Я не люблю осень», — сказала бы мне женщина в красном пальто, и в её глазах поселилась бы грусть. «Чудесный день, не так ли?» — мужчина в старомодном берете улыбался бы краешками губ. «Мама, ты купишь мне шарик?» — огромные глаза-блюдца у девочки распахнулись бы и глядели вопросительно.

Впервые за долгое время я усомнился в себе: в своих способностях, в правильности того, что я делаю…

Проклятое, чёртово «бы»! Проклятый мальчишка, сеющий хаос даже тогда, когда его нет рядом!

В порыве я бросил портрет на пол.

Завтра студент пришел снова. И я не смог больше на него злиться. Пришел он и послезавтра, и после-после завтра, и после-после-после завтра. С неизменным «ну, сколько шедевров вы сегодня нарисовали?». Без издёвки, он действительно интересовался моим творчеством.

Однажды он спросил:

— Зачем вы это делаете?

— Что? — не понял я.

— Рисуете. Зачем?

— Чтобы заработать, — откровенничать совсем не хотелось.

— Я вас поймал, — он улыбался. Он улыбался всегда.

— На чем?..

— Об этом вы мне сейчас и расскажете!

Я вздохнул. И принялся рассказывать. О том, что хотел добиться признания, стать знаменитостью: чтобы выставки, автографы и «что вы хотели сказать этой работой?». О том, что мечтал нарисовать Картину. Не какую-то картину, а именно Картину: непременно с большой буквы. И о том, что со школьной скамьи нёс с собою мысль «из грязи в князи выбраться легко!».

— И что, так сложно нарисовать одну картину? — подала голос клиентка, сидевшая передо мной на стуле. Да только что она могла понимать?..

— Не перебивайте! — это студент, — Сядьте ровнее! Вот так! Ну, продолжайте, — это он уже мне, — Нет, правда, это так сложно?

— — Ну… времени нет, — я кивнул на мольберт.

Студент засмеялся, тоже указал на рисунок:

— Вы сами его у себя отнимаете!

Я оскорбился: и этот туда же! Знал бы он, каких трудов стоит приходить сюда снова и снова, просиживать целый день у гигантской скучной статуи, неизменно повернутой к скучному небу, встречать этих скучных людей и наносить их скучные лица на белые-белые скучные листы… Хотя, как мала эта жертва на пути к моей возвышенной цели. Разве человек не должен стремиться к высокому?! Разве не в этом смысл его жизни?

— Сам-то ты кем станешь? — спросил я с вызовом.

Так я узнал, что студент мой учится на журналиста. Хочет писать статьи для одного небольшого издания: мелкие статейки о том и о сём, которые должны будут звонко капать монетами в его кошелек. И всё! Я был разочарован… Никакого тебе желания донести до людей глобальные мысли! Никакого желания поднять острые проблемы со дна, куда кто-то свыше отправляет всё, о чем проще не думать! В его мечте нет бунта, нет сопротивления! Неужто мой студент такой же раб системы?

Об этом я его и спросил. Чувствуя, как с каждой фразой мои слова набирают вес. Я говорил с горячностью, со страстью, эти вопросы всегда живо волновали меня:

— Разве ты не видишь, что всех нас подчинили единой системе? Расставили по местам, указали, что делать, обесценили свободу мысли, пропагандируя её, но коверкая, спрятали от нас всё то, что развило бы в нас личность?! То, чего хочешь ты, хотят еще миллионы человек! Вольготно устроился: завязал глаза и собрался гадить в головы своими бессмысленными опусами!

— Что же, по-вашему, я должен делать? — неподдельный интерес в его голосе лишь сильнее распалил огонь, бушующий во мне.

— Ты мог бы открыть людям глаза на многое! Ты мог бы спасать от гибели Личное Мнение! Цензура? В том, чтобы обходить её, и есть мастерство истинного журналиста, человека искусства! Нужно всего-то уметь незаметно подглядывать из-под повязки, пока цензор отвернулся!

— Отлично, — студент глядел недобро. Я испугался перемены в его лице. — Вы призываете к действию меня, неспешно движущегося к своей цели. Вы, ищущий способы оправдать своё бездействие. Эдак вам легко судить, глядя на всех отсюда, из своей темницы! А ключик-то от неё у вас в руках! Встаньте, откройте дверь и делайте уже хоть что-нибудь. Иначе, почему такой образованный человек теряет время здесь, на этой дождливой площади? Ведь судя по тому, как высокопарно вы мыслите, вы наверняка закончили, как минимум, Суриковское.

Он рубил с плеча, резко, разбивая гранит моей уверенности. Я закусил губу и опустил глаза — мне стало стыдно, ведь, в самом деле, кроме школы я не учился нигде.

Я сделал еще один выпад, постарался ужалить его в ответ:

— Твоя цель бессмысленна. Она — простое пустозвонство. Какой прок, если в ней ни капли благородства, если она не выделяет тебя из серой массы?..

Он вдруг оправился, заулыбался снова. И своими словами низверг меня в пропасть:

— Ваш диагноз ясен: юношеский максимализм.

Я вскипел. Этот мальчишка совсем не хотел меня услышать! Словно он намного старше меня: он настолько очерствел, что не мог понять очевидного. Как и все те, кто когда-то говорил мне то же самое. Вскочив, я уронил мольберт — женщина давно ушла, а лист с её блеклым лицом плюхнулся в лужу.

— Замолчи! Надоел! Не хочу этого слышать! — в гневе я растоптал рисунок, утопив его в грязи, подхватил мольберт, вцепился в ремень сумки и быстрым шагом покинул площадь.

На следующий день я заболел. Температура, свинцовая слабость, каждая косточка ноет, трещит. «Досиделся на холоде», — думал я. «Да еще и без шапки». Хотя краешком сознания я понимал, что это слова студента сказались мне потрясением: всякий раз, как я вспоминал его, в моем немощном и больном теле просыпалось негодование.

«Максимализм»! О! Какое гадкое, глупое слово — оно должно принадлежать таким же дремучим глупцам!

Дурак, как он не понимает!..

В очередной раз проваливаясь в сон, я подумал, что, быть может, его размышление не были лишены рационального ядра. Ну, что-то там точно было. Ведь человек не может так рьяно отстаивать какую-то несуразицу. Ведь я видел, как менялось его лицо…

Глухой стук. Снова, снова и снова. Может, это у меня в голове так стучит? Я приложил пальцы к вискам — кожа там казалась раскалённой. Скрип. Скрип моей двери. И легкие шаги по полу.

— Эй! У вас тут не заперто, и… Эй!

Студент. Каков!.. Приволокся ко мне домой.

Щелчок. Выключатель, должно быть: мою коморку озаряет свет, я щурю глаза, не успев их толком разлепить, и сажусь на матрасе.

— Кошмар какой! Вы себя видели? Бледный, как смерть… — студент засуетился, бросил сумку, поспешил ко мне.

— Ты зачем пришел? — не слишком вежливо поинтересовался я. Мальчишка тут же стушевался, замер на месте:

— Ну, допустим, извиниться… С вас же извинений явно не стребовать! Вот думаю, дай я и…

— А чего это я перед тобой извиняться должен?! — вскипел я, — Вломился тут. Здрасте, говорит. Извиняйте меня. А вот фигу! Всё, иди, сегодня не приёмный день!

Студент замахал на меня руками:

— Спокойнее! Вы же больны! Потом, потом всё поймёте…

— Сам ты болен!

— Ой! — он задел мольберт, застывший в углу. Не очень чистая, в клоках паутины, тряпка свалилась с него, подняв облако пыли, — Что ж это? Вы рисовали?..

— А ну прочь! — я не хотел, чтобы он это видел: зачаток моей мечты. Он и так её обидел. Большой холст, пыльный уже, старый, с несколькими пятнышками размашистых масляных мазков.

Студент оскорбился:

— Что же вы всё гоните? А я и пойду. Может, я помочь вам хотел… Глаза раскрыть. Может, вы без меня и совсем бесполезным сделаетесь.

— Прочь! — повторил я. И он ушёл.

Пришлось вставать, ковылять до моего уголка с мольбертом, подымать тряпицу и завешивать незавершенный рисунок. Не нравилось мне, как глядит на меня мертвыми бесцветными глазами героиня картины. Мечта. Как может быть бесполезным человек, у которого она есть? Краешек тряпицы съехал. И стеклянный рисованный глаз уставился на меня. Холст уже потемнел, штрихи, намеченные нетвёрдой рукой, побледнели. Сколько стоит здесь этот набросок? Год? Два? Пять лет? Я не помнил точно. Но долго. И только несколько цветных пятен за всё это время.

Я рухнул на матрас. Осмотрел свою одинокую комнатку. Она казалась мне нежилой, брошенной, пустынной. Как в первый день, когда я сюда зашел.

Только несколько пятен за всё это время. И стеклянный взгляд из угла.

Ничто здесь не менялось уже долгое время. Я понял, что застрял на каком-то этапе. И никакие отговорки не помогали мне.

Спустя 7 лет.

Где-то на Севере.

Здесь темнеет рано.

Огромные снежные завалы кутались в синем полумраке, снегопад усилился, и разглядеть что-нибудь на расстоянии вытянутой руки — задача не из легких. Впереди мелькают человечки в ярких спецовках с надписью: «МЧС». Рядом с ними мельтешат невзрачные фигурки волонтёров с инструментами. Я — один из них. Валенки вязнут в сугробах, ветер швыряет рассыпчатые пригоршни снега в лицо, на брови сваливается мохнатая шапка, но поправить её никак — движения сковывает огромный ватник. Холодно. Холодно до того, что кажется, если остановишься хоть на миг, то останешься стоять на месте ледовым истуканом.

— Максим Александрович! — я оборачиваюсь на крик, — Сюда! И мужиков захватите! С лопатами!

МЧС-ник старается перекричать ветер. Мы хватаем лопаты и сквозь снежную стену ломимся к нему.

— Тут. Тут! КО-ПАЙ-ТЕ!

Тут — это под ногами. Под слоем снега в несколько ледяных метров могут быть выжившие. Сегодня днём лавина накрыла группу туристов из Москвы: студенты и преподаватели какого-то журналистского ВУЗа. На кой только чёрт их сюда понесло?

Клин лопаты резво вгрызается в белую труху. Шапка слезает на брови. Ватник мешает работать.

Это длилось бесконечно долго, пока справа от меня не засуетились: кто-то утверждал, что слышал крики. Стайка бесформенных людей, укутанных так, что не разглядеть лиц, сосредоточилась на маленьком пятачке. Я продолжил копать. Через некоторое время послышались восторженные возгласы:

— Вижу, вижу!

— Эй, не мешайтесь!

— Осторожно!

— Живая?!

— Эй! Принесите кто-нибудь одеяла!

Кого-то нашли. Кого-то живого! Это ошпарило своей невероятностью, сейчас, когда все уже начали думать, что копать этот чертов снег бесполезно. Ошпарило и придало сил. Я бросил лопату и поспешил к группе.

Мужчина в синем держал на руках женщину, которую тут же принялись укутывать.

— Наташа! Сейчас, милая, сейчас… Помогите! — мужчина в синем обратился ко мне, — Не знаю, где тут…

Я понял его:

— Идём.

Мы трусцой понеслись к трейлеру спасателей. Мужчина в синем всё время просил Наташу потерпеть. Судя по тому, каким взволнованным он выглядел, Наташа не отвечала.

В трейлере женщина сделалась немного разговорчивей. Её согрели, натёрли (и напоили) водкой, укутали и оставили у обогревателя, в окружении врачей.

— Леонид Васильевич! Лёня… — запищала она, когда раскрасневшийся от холода репортер подбежал к ней, — Убери его! Я н-не буду сейчас ничего говорить!

Лёней оказался человек в синем. В трейлере он снял шапку, сбросил шарф. И я узнал его. Это был мой студент. Повзрослевший и замерзший.

Он тоже узнал меня.

— Ну, рассказывайте, сколько шедевров вы нарисовали? — когда нам вручили кофе, спросил он. Мне казалось, он был рад видеть меня: удивлен, но все же рад. Он улыбался. Люди ведь улыбаются, когда рады? По крайней мере, мне всегда так казалось.

— Много, уж поверь…

Оказалось, он был одним из группы туристов-журналистов. Их команда разделилась на две: одни — на экскурсию, другие — разведывают село, собирать материал.

Поговорить по душам нам не дали. Отправили работать. И в этот раз мы работали плечо к плечу.

— Ух ты! Вот это здорово! — мой студент (вернее, не студент уже, а известный, блин, московский журналист) заседал в моей избушке. Он уже почти час разглядывал мои картины: портреты селян, быт, серия сцен из здешних сказок, северная природа, — Это ж какой у вас тут материал! Иллюстрация жизни людей в отдаленных уголках России. Целая галерея!

Он застыл у огромного полотна, изображающего северное сияние: разноцветные всполохи в титаническом мраке ночного неба. Мне тогда очень повезло, я едва успел сделать эскиз.

— А люди у вас, как живые вышли! — он перебежал к карандашным зарисовкам в хилых самодельных рамках. А мне нравилось наблюдать за ним. Он не сильно изменился: он был все так же энергичен, неусидчив и много говорил. Однако, что-то круто в нем поменялось. Я уже не был уверен, что мог бы снова о чем-либо с ним поспорить: сломит, переубедит.

— Хватит тебе. Иди сюда, Наталья чай сделала.

Спасенная Леонидом женщина выплыла из кухни. В её руках были чашки с ароматным чаем.

— Почему вы решили уехать сюда? — спросил меня студент (тьфу ты! Журналист).

Я долго молчал. Думал, как бы так ответить: вроде, и ссора помнится, вроде и признавать правоту Лёни не хотелось, а вроде и не маленький уже, спасибо сказать надо.

— Это ты меня отправил, — журналист насторожился, — Я тогда понял, что чем-то не тем занят. И уехал. Решил, надо впечатлениями запасаться, что мне эти портреты на площади? Сначала отшельником жил, ничего не хотелось, а потом… — я обвел взглядом комнату, увешанную картинами.

Журналист улыбнулся:

— Я вот тоже. Людям правду рассказываю… Столько проблем с издательствами! Жуть!

— Я больше не могу-у-у! — капризничала Наталья.

— Пару штрихов! — на моем полотне оживала женщина, укутанная в ворох одеял.

— Что вы, и 15 минут высидеть не можете? — встрял студент. Его фигура уже была закончена.

— Все они так, — рассмеялся я знакомой фразе. Замечательная такая фраза!

Идея пришла ко мне внезапно: я хотелось запечатлеть сцену, засевшую у меня в голове — огромные пространства снега, холод, полумрак, какие-то люди в спецовках, волонтёры… и мой старый друг со спасенной женщиной на руках.

Я уже знал, что это будет та самая Картина.

Журнал «Зеркало», статья Леонида Хворостова.

Выставка М. Цветущего «Северное сияние».

Максим Александрович Цветущий — художник-реалист, работающий в различных жанрах и техниках.

Холодное дыхание севера ощущается во всех его работах: в портретах — это статичность поз, спокойность твердого взгляда, в фольклорных иллюстрациях — преувеличенное главенство природных сил над человеком, в бытовых сценках — нарочитая грубость мазков, преобладание приглушенных, холодных тонов, в пейзажах — застывшее мгновение, величие малого над пространством. Венец выставки — огромное, в человеческий рост, полотно, посвященное спасательной операции на Севере в 20** году. Трудно давать отзыв картине, изображающей меня самого. Но мой отзыв должен быть беспристрастным.

Касаясь этой темы, хочется начать с предыстории. Я, несколько преподавателей и наши студенты организовали поездку в город N — небольшой городок в царстве вечного холода. Цель поездки — практика в сборе и работе над информацией о быте, культуре, истории тамошнего народца (с получившимися статьями и отчетами можно ознакомиться в сентябрьском издании «Зеркала» или на сайте ВУЗа). Группу студентов, отправившихся за фотоматериалом, накрыло снежной лавиной. В кратчайшие сроки была организована спасательная операция. Преподаватели и студенты, оставшиеся в городе, тут же присоединились к ней. Первой найденной была Наталья Скворцова, я обнаружил её спустя несколько часов после начала операции. Это вселило в спасателей и волонтеров надежду, дало понять, что там — под завалом снега — такие же живые люди. И заставило работать до тех пор, пока не были обнаружены все пострадавшие.

Всё это показывает нам картина Цветущего, к которой, мы, наконец, подошли…

На холсте две главенствующие фигуры: молодой мужчина со спасенной им женщиной на руках, завернутой в красное покрывало. Лица персонажей эмоциональны, как и положено лицам героических полотен. Блестит возбуждением решительный взгляд мужчины, его побелевшие он холода губы сжались в тонкую полоску — его испытания не закончились, на нем теперь лежит еще бОльшая ответственность. На мертвенно-бледном лице женщины живут только глаза — туманные, они обращены к небу, и, кажется, что только этот взгляд подпитывает в ней жизнь. Задний план — чернильная синева неба, прорезающие ее кривые клыки снежных холмов. Статичность разбивают мельтешащие тут и там хлопья снега. И яркое алое полотно покрывала, терзаемое ветром — символ. Символ чего-то, о чем может рассказать только сам автор: может, потрясения, может, надежды, силы, борьбы, жизни. Да только зачем гадать? Просто возьми, дорогой читатель, и взгляни на полотно вживую.

«Поступок важнее любого размышления, любой возвышенной мечты».

***

Картина удостоена премии Кандинского в номинации Молодой Художник года (до 35 лет). Именно это дало возможность М. Цветущему провести свою первую выставку.

В развитии художника, как и в природе, существуют несколько стадий. Я знал Максима Цветущего ребенком, затем юношей, и теперь через эти картины со мной общается зрелый человек.