Старик и озеро

— Я стар, Олёша, — бормотал старик Яков своему внуку Алексею, лежащему на теплой печи, среди сохнущих фуфаек и валенок, под стрекот сверчка.

Алёша никогда не засыпал, не послушав деда, его нравоучений, его истины. Как не ругала старика невестка, он упорно продолжал называть Алёшу Олёшей.

— Слово должно слух ласкать, соотвественно дух святой в дом нести, святое к людям, живущим в этом дому. Если слово звучит резко, или слуху неугодно, или чувству неугодно, слово ж можно заменить на более благозвучное, слух ласкающее слово; так и ушам приятнее и душе покойнее.

Яков подумал ещё немножко и добавил:

— Вот у Филимона, соседа нашего, внук на филологическое пошёл. Учится, чертяга такой, в городе, а такой шебутной мальчонка рос, думал: никогда толку от него не будет. Ан, нет… пошёл… так задал я ему вопрос об мате. Говорю: от дедов знаю, что сквернословие — плохо, а вот от имени науки, почему плохо матами крыть? Так ить, сказал мне он таковую версию: якобы эти слова матные — они магические: прадеды и прапрадеды ещё при языческих обрядах пользовались этими словами, как заклинаниями, вызывали этими словами нечисть всяку. А при захвате Руси татаро-монголами ещё более таких слов низких у нас появилось. Вот и кроют наши русские всё и всех подряд этими словами, а нечистая сила, вызванная из преисподней, вызывает ярость и гнев, до убийств доводит, до зверствов всяких.

Внук слушал старика внимательно, хотя по малолетству своему, ему аккурат 8 годков стукнуло, мало чего понимал. Дедовский монотонный мягкий тембр был для него, как мяуканье котёнка, как тиканье больших часов за стеной, как журчание ручья. И обоим им было необходимо это общение, дед нуждался в слушателе, а внук — в рассказчике. Причём, Алёша, был хорошим слушателем: он никогда не перебивал, раз; он никогда не спорил, два; и всегда был убеждён в том, что дед прав, три. Деда мало кто слушал, а внуково внимание льстило его самолюбию, так как детей старик считал чистейшими душами.

Но, если бы кто-то другой вслушался в дедовские речи, то, возможно бы, понял, что сие красноречие не только для слуха приятно, но и для жизни полезно. Но… увы, слушать Якова может быть кто-то и хотел, но всё некогда; на слушанье ведь тоже время нужно, да ещё и внимание.

— Вот почто, Олёша, сейчас люди мрут, как мухи? А из-за своей же лени. Всё же для лечения от болезней под руками, под ногами лежит, только не ленись… Травку летом заготовь. Зверобойчика жёлтого, ромашечки беленькой, липочки пахучей… Ой, всех трав и не перечислить. Какую болезнь не знаешь, как лечить, в справочник по травам залезь, там всё прописано. Вареньица навари, а лучше — засыпь, все витамины сохранишь. Ягодок насуши, приправ разных купи или вырасти на огороде. Медок всегда в доме должон присутствовать, уксусы разные храниться должны: яблочный, али другой какой. Луком, чесноком, хреном, горчицей брезговать не моги, ой, не моги. Помидорку летом чаще потребляй.

Яков вздохнул, переживая за то, что народ не в свою пользу лениться.

— Не хочут люди народных средствов. Оно и ясно: таблетка оно, конечно, быстрей действует, да не верней. Таблетка она ведь болезню не убьёт, она только… Как его?.. Симптом на время ослабит. Антибиотика — вообще палка о двух концах. А травами да снадобьями вскими народными болезнь убьёшь. Ну ещё, конечно, нервничать не надобно, зла желать друг другу, проклятия посылать, а то — возвращается всё назад, как бумеранг, да ещё родных и близких задеть может. Желательно по праздникам сухие вина употреблять для разжижения крови, а вот на водке и самогоне желательно растирки разные настаивать. Для дезинфекции тоже можно иногда 40 граммулек принять, оно и печень не загубишь и здоровья прибавишь. Но не злоупотреблять! Ни в коем случае. Самогон считался у предков наших живой водой, то бишь — энергию старикам прибавляет. И курить нельзя, ох, уж, не советую! Уж, коль на то пошло, лучше выпить, но уж трубка — не… Все болезни обострит зелье энто. Так бы выздоровел человек, а тут, скорее всего, не сложиться ему здоровым быти.

Яков прикрыл внука стёганным одеялом и продолжил.

— Тмин нужно шире с пищей потреблять. Оно, понятно, приправы много не съешь. Да в супчик чай кинуть можно, или во второе какое блюдо. Тмин — хорошая вещь: инсульта забудет к вам дорогу. А вот мой дед, твой прадед, Никита, до 100 лет дожил; обливался он каждый день-деньской водой холодной. Два-три таза на себя выливал воды каждое утро. Вены у него однажды заболели, сеточки по ноженькам пошли, так взял он плоды каштана конского да на самогоне настоял, пил каплями. Пропал варикоз, как будто его отродясь и не было. Не сразу, конечно, постепенно выздоравливал. А он никуда и не торопилси. В церкву часто ходил, за здравие свечки ставил (себе, родным и близким), к иконам припадал: и к Серафиму Саровскому, и к Николаю, и к Пантелеймону, ко многим святым обращался. "Символ веры" читал. Искренне просил здоровья, не лукавил, прощенья у бога просил за свои пригрешения. Ведь болезнь — это сигнал нам, что живём не правильно, что обидели кого-то, что — злые. А как от всей этой энергетической пакости избавишься, искренне раскаишься, болезня уходит и никогда больше не возвращается. Жить надобно по-людски. Порядошно.

Дед встал со скамьи, дошёл до стола, на котором стояла крынка с молоком, отломил краюху хлеба, поел, и опять заговорил. Настроение у него такое сегодня было: говорить.

— А вот, Олёша, ещё одна истина: прислушивайся всегда к своему организму. Что он хочет, то и кушай. Упаси тебя бог, когда-нибудь сидеть на какой-нибудь модной диете. Захотел солёненького — надо съести, кисленького хочется — опять себя не обижай: хоть лимончика, хоть клюковки, хоть кваску отведай, на худой конец уксуса в стакане разведи.

Алёша уже засыпал, но дед всё не умолкал. Он всё больше и больше во вкус входил со своими разговорами о житье-бытье. Он говорил и говорил, но нечаянно взглянув на внуку, увидел, что тот уже видит седьмой сон.

— Не слышишь уж ты меня давно, — приуныл дед, — Спи, милый. Спи, добрый мой, соловейчик, ласковый мой и смышлённый. Завтра, авось, будет день хороший, без снега, так гулять пойдём вместе с тобою. Ты спи, соколик, ненаглядный мой. Я, бде, тоже к тебе на печь бы полез кости старые греть, да праздник сегодня. Да и псу поисть не дал. Гавкает он сильно седня. Чо гавкает? Сам не знает. Может волка учуял? — продолжил разговор уже с самим собою Яков. — У Ивана, соседа, месяц назад прямо с крыльца серые собаку утянули. Тот утром искать свово пса принялся, а его нет нигде. Искал… искал… Нету, нету… А Прокл Иванов, с другой стороны улицы соседушка, проходя сказал: дескать, не ищи свово пса, нетути его ужо; видел, говорит, как пронёсся волк-вражина мимо, а на плече твоя собака болталася, как шнурок. Так, в пасти её держа, за шею, и утёк в лес серый.

Дед неторопливо вышел в сенки. Взял дубину и вышел во двор. Пёс лаял на соседскую кошку.

— Ну, ты, Альфонс, — так странно звал своего питомца Яков, — Чего разгавкался? Пошто раскричался? Внука будишь, людей пугаешь. Скушно тебе, наверное, мой лохматушечек. Дай-ко бока твои поразлохмачиваю, потреплю тебя немножечко.

Пёс радостно заскулил, заскрёб передними лапами по снегу. Потом поднялся на задник лапы и залаял ещё громче, уже от восторга: от того, что о нём вспомнили.

— Верное ты существо, Альфонс, — дед Яков тискал собачьи лапы, гладил лохматую голову пса. А тот, как ошалел от счастья, визжал, лаял, валялся в сугробах и тёрся о ноги хозяина.

— Ну, всё-всё. Дай посижу маненько на лавке. — Пёс не унимался. — Всё, отстань ты от меня вражина такая, — Яков сделал с большим трудом несколько шагов в сторону, отбиваясь от собаки, и присел на длинную лавку. Тот улёгся у ног старика и успокоился, хотя голову не опустил и не отвернул в сторону, а преданно заглядывал в глаза.

— Я тебе вот что, Альфонс, скажу. Я бы тебя с радостью в доме поселил.Да нельзя. Ещё деды наши и прадеды говорили о том, что испокон веков собака в дому не селилась, только возле него в конуре, вот как ты. Нельзя собаку в дом пускать. Собака в доме — дьявол в доме, кошка в доме — ангел в доме. Не знай, почему так сложилось, но я традиций древности, слышишь, Альфонс, нарушать не вправе. Нельзя — значит нельзя. Понял?

Пёс немного отвлёкся от хозяина и занялся глоданием кости, но ушами шевелил — слушал, значит.

— Я вот наблюдаю уже давно за семьями, в которых собаки в доме живут тех или иных пород. И, скажу тебе честно, ты не обижайся, в каждой такой семье чего-ни то да не слава богу: у тех сын спивается, у тех отец повесился, у кого жена сбежала с полюбовником… и так далее и тому подобное. И я при всём моём уважении к тебе, Альфонс, на себе и своей семье эксперименты проводить не буду! Живи в конуре — раз так положено. Охраняй — раз твоя собачья судьба такая. А волка учуял, небось? — заметил Яков, что пёс насторожился, — Но у нас забор что надо! Сам строил!!! Небось, не запрыгнет. Хотя волк — скотина умная, но не добрая. А на что ему добрым-то быть? На то он и волк. Помню в деревне в моей во времена Великой Отечественной, машин не было ни одной; чтобы с нашей Осиновки до рынка в селе Воскресенском добраться к утру, зимой бабы выходили в три-четыре утра из домов, собирались вместе стайкой и шли пешком вдоль лесов. Шли и боялись. Волков боялись… Но — шли: семьи нужно было кормить. У всех детей по пять, шесть, восемь ребятишек, а мужики — все на войне. А хитрость какую делали. Никто не знает, какая тут роль платку отводилась. Да только волки выходили из леса, стаей выходили, шли возле женщин, но не нападали на них. А изюминка была в чём: бабёночки брали в дорогу большой пуховый платок. Одна из женщин, та которая шла последней, накидывала себе один конец платка на плечо, а другой конец платка у неё волочился по снегу. Что это для волков значило? Одному богу известно. Но стая сидела невдалеке от идущих, наблюдала за ними, шла за ними, но никогда не нападала.

А вот учительница одна была начальных классов. Она в школе работала в селе Владимирском, ведь в Осиновке-то не было школы. Вот она утром и шла в школу, сама-то Осиновская была. Так то ходила с учениками, а тут что-то одна пошла. А зима была снежная, лютая. Вот на неё стая волков и вышла. Она к стогу сена успела подбежать, да подожгла его. Загорелся стог, как спичка вспыхнул, и прогорел быстро. Так стая не ушла. Ждала, значит, когда допылает сено. И учителка всё прекрасно поняла: что смертушка нежданная близится. Так пока стог догарал, она тетрадь с ручкой дрожащей рукой достала из сумки, да записку написала, что мол, доживаю последние минутки своей жизни; прощайте, мол, все родные и близкие, друзья и знакомые, любимые и хорошие. Так и сгинула, как стог догорел. Ох, страшной смертью погибла учителка. Потом только сумку нашли ейную, а в ней записку. Из записки и узнали, что случилось. А так бы и не знали, ну пропал человек и всё.

Старик зашёл с мороза домой, покряхтел немного. Невестка, до этого перебиравшая лук на чердаке, убирала чугун с зелёными щами в печку.

— Где вы, батя, ходите?

— Да дела на дворе были.

— Поешьте.

— Могу.

Яков с удовольствие налил себе в тарелку до краёв щи, добавил большую деревянную ложку сметаны, начистил репчатого лука с чесноком (без острого он никогда не садился за стол), отрезал большой ломоть ржаного домашнего хлеба. Сел за стол и с удовольствием стал кушать. Чего-чего, а аппетит у старика всегда был отменный. Тарелка быстро опустела, хотя щи были просто огненные. В конце ужина крякнул.

— Ох, гожие щи! Молодец, Варька, — похвалил он невестку, — всё упрело, ни нидосола, ни пересола — всё враз. А давече на Светлояре-то была?

— Была, батя.

— Много народу?

— Тьма. Тьма-тьмущая. Ещё бы народу не было, чай крещение. Пойдёшь что ли сегодня окунаться-то?

— Да надо сходить. Почему не сходить? Чай не разу ещё эту традицию не нарушал. Надоть старые кости окунуть во святое.

— Минус двадцать на улице.

— Ну, что ж? Вона целитель Иванов сколько по сугробам босиком проходил и — ничегось. А я чё? Хуже его? В прошлом годе окунался — ничего ж.

— Ничего ж! — передразнила Варвара. — Потом две недели кто на печке валялся? Не помнишь?

— Пошто не помню? Помню? Ох, и бодра была водичка крещенская! Ох, и взбодрился я! Как в Лапландии побывал. Так-то я ещё и на Кибелек не ходил, опосля купания.

Кибилек — это родник со святой водой. Находится он в двух километрах от озера в лесу. Вода из него излечивает самых безнадёжных больных. Считается, если лежачему больному дадут эту воду и он не поднимется, то ему уже ничто и никто не поможет. Рядом с колодцем находятся могилы трёх святых. По легенде именно в этом месте погибли три китежских богатыря. Бой был неравный. А богатыри защищали свою землю. Теперь с их могил верующие берут землю домой, считается, что она излечивает от разных болезней.

— Ну, да. Вот там тебя как раз и не хватало. Два километра лесом после окунания как бы дошёл? Ладно. Щас я причешусь. Колька уж на озере с мужиками, наверное, набухался поди.

Колька — это старший сын Якова, муж Варвары.

Вышли из дома обои в тулупы одетые. Невестка всю дорогу молчала, а Яков был в своём репертуар.

— Хорошее озеро у нас. Интересное, светлое… святое, одно слово.

— Не знаю, что уж лучше: простое или святое? Народу всегда — ужас! И едут — и едут! Каждый ж божий день. Раньше — только по праздникам наезды были, а сейчас всегда, в любое время года, народом кишит озеро наше.

— Вот ведь какое у нас озеро. На всю страну известное. Где же на всю страну? На весь мир. А ты — "лучше б простое..." А история у него какая богатая: и богатыри, и ступня богородицы. Уж сколько от бабуль и дедуль своих я об нём наслухался. Сказывают, как град Китеж затонул, одна царица, вошь ей в колесницу, прельщенная богатством затонувшим, решила из озера воду-то слить.

— Как это, слить? Это ж не кувшин: захотел перелил воду, захотел — свежую залил.

— А вот видела, от озера, как ручей большой отходит? Этот ручей в реку Люнда впадает. То эта царица рабов своих нагнала и заставила траншею глубокую рыть, канаву такую огромную, прям до энтой самой Люнды. Думала эта царица (плохо, видать у неё инженерная мысль работала), что вода вся из озера в реку соседнюю перельётся. Сколько денег ухлопала эта особа царственная на рытье канавы сей: ведь рабов кормить надоть. Кто ж на голодное пузо работать станет? А вода взяла и не пошла… — дед многозначительно посмотрел на невестку, — вот ведь как значит, — прищурился хитро Яков, — богатству захотела… Вода канаву-то затопила, а вить не пошла из озера-то… Не захотела.

— Бать, а правда водолазы на озере бывали?

— Были! — оживился старик. — Нырнули — нету дна.

— Как нету?

— А не достали. Шлангов у них не хватило до дна по длине. Сколько попыток сделали в нырянии, а дна не нашли. А слыхивала ты, что ребятишки маленькие, они ж как святые и безгрешные, когда озеро льдом покрывается, под ним цветы видят. Никто больше их не видит, а они — видят. И ещё праведники, настоящие святые видят.

— Какие-такие цветы?

— Разные: красные, жёлтые, синие — очень красивые, говорят.

— Вот ведь, хоть бы одним глазком увидеть...

— Сказано, только безгрешные, святые и дети видят.

— Чем же я так нагрешила тебе? Щи, что ли, переперчила?

— Да ты в бутылку-то не лезь, гляди выше. — Яков аж подпрыгнул перед невесткой, встал на дороге, и глядя ей прямо в глаза и, нахмуря брови, сказал. — Кто в позатом годе аборт произвёл? Внука ли внучку мого, кто погубил? И ведь в тихушку ушла, тихушница хренова.

— Виновата, батя!

— Виновата, батя! — передразнил её Яков, — Да ты теперь всю жизню будешь виновата.

— Я ж в церкву ходила, батюшка отпустил… Правда, сорок дён поститься заставил.

— Отпустил… Я б тебе так отпустил, вона — промеж рёбер.

— Ну, всё, батя. Ну, расскажи ещё что-нибудь про Светлояр, — попросила Варвара, чтобы отвлечь свёкра от щекотливой темы.

— Ан, да, — загорелся Яков и опять зашагал по тропинке. — А в Осиновке у нас жил один мужик — Пахом. Семьи у него своей не было. Набожный такой был человек. Одно слово — истинная вера в нём присутствовала. Его сроду в деревне никто не обижал, и сам он — безобидный был. Каждый день он на озеро ходил с Осиновки до Владимирского, три километра туда, три — обратно. Ни дня не пропускал. Болезнь или ещё что — всё едино — ходил на озеро, на наши горы.

— Так то — холмы. Какие ж это горы? — рассмеялась Варвара.

— Сказано — горы, значит — горы. Так раньше холмы и называли. Я их по сей день так зову. А однажды, горы открылись, и вышли из них святые мужи, все в белых одеяниях. Вышли и встали перед Пахомом. Сами по себе, как Пахом сказывал, красивые, умные, добрые. Смотрят на него и говорят: "Пойдём к нам", зовут его то есть с собой и на горы показывают. "Да я с радостью, — молвил Пахом, — вот только сбегаю с братом, да племянниками попрощаюсь, и сразу — вмиг прибегу обратно". Бросился со всех ног он в Осиновку. Так торопился, что падал несколько раз. Прибежал в деревню, бросился в ноги своей родне: "Прощайте, — говорит, — не поминайте лихом меня и не обижайтесь, но должен я уйти со святыми мужами — звали они меня!" И — пулей назад побежал. Прибежал… А горы — закрылись. И святых людей уже не было. Ужо Пахом плакать начал. Всё звал святых, молил о том, чтобы опять явились и взяли его с собой. До ночи сидел на горах. А горы боле при его жизни не открылись. Так он до самой смерти жалел о том, что сразу не ушёл со святыми.

— А озеро давно не оползают?

— Давно. А раньше — загадают желание — и три круга вокруг озера на коленях. И нельзя, пока не оползёшь, ни разговаривать, ни вставать с колен. А то, то желание, которое человек загадывал, могло не сбыться. Борозда образована была, как от лыж, только поширше маненько. В войну Великую Отечественную, ох, и много народу его оползло; просили у бога люди, чтобы родные и близкие с войны возвратились живые и здоровые. А одна бабушка, опять же с Осиновки, оползала ( уж после войны дело-то было)озеро вместе с внучкой своею. А два парнишки-хулиганчики малые, Васятка Сафатов да Николенька Волков эту бабку, а заодно и внучку, оседлали.

— Как это?

— Да ить как, сели на спину, да — поехали. Так и катались на бабушке и внучке по очереди, пока не надоело.

— А бабка?

— Что бабка? Сказал же, нельзя ей было ничего говорить, и вставать и уходить с борозды нельзя было. Она уже опосля прибежала в Осиновку, да отцам этих сорванцов нажаловалась. Сергей — отец Васятки, мужик сурьёзный был; всю войну прошёл; семья у него большая была — детей — куча мала. Сам валенки валял, да печи ложил в избах, этим и кормил семью. Толковый мужик был. Так отстегал сына солдатским ремнём, что тот неделю на заднем месте сидеть не мог. А Кольку Волкова отец в подвал посадил; под арест, так сказать, чтоб знал, значит, как над людьми верующими кочевряжиться.

— Н-да, — рассмеялась Варвара.

— Ничего тута смешного не было. А Васятка Сафатов не впервый раз получал от отца ремешка. Мать-то его Анна очень набожная женщина была. Всё молитвы читала. Сама грамоте выучилась ради этого. А ведь со столькими детьми — это очень не легко. А в один прекрасный день заходит в избу, а там Василий, опять же со своим другом Коленькой, состряпал лук и стрелы, и не нашли ничего лучшего в качестве мишени, они по иконам стали стрелять. Анна зашла, а Василий как раз пускал запустил стрелу и попал Николаю Чудотворцу прямо в глаз. Только слышат пацаны взади себя грохот какой-то, оборачиваются, а то Анна от ужаса в обморок упала. Ну, Сергей, тогда сына добротно отстегал: на лавку длинную положил. Стегает и приговаривает:"Сам, темнота, в господа не веруешь, так хоть уважение к тем, кто верует, имей",

Вспомнил старик ещё по пути о том, что Светлояр какими-то подземными путями сообщается с двумя красивыми озёрами: Нестияром и Кузьмияром. В доказательство он вот какой пример привёл: в молодости окольцевал Яков с друзьями щуку на Светлояре, а затем выловил её в Нестияре. А когда-то опустили в воду в Светлояр мешок пшена; так то пшено всплыло и на Нестеяре и на Кузьмияре.

Наконец, подошли к озеру. Там всё в огнях было. Прорубь большая присутствовала, как полагается, в виде креста. Батюшка молебен читал.

— Эй, Яков, тряхни стариной! — раздались голоса.

— Самим-то — слабо?

— Нет, мы уже.

— И тряхну! Ох, тряхну!!

Скинул Яков тулуп, обувку. Всю одежду аккуратно на коврик сложил, который ему заботливо Варвара постелила. Толпа расступилась — старость уважают. И… нырк с головой в прорубь. Варвара аж вздрогнула. А Яков уже вынырнул.

— Ой, ожгло всего! Ой, матушка моя! Ой, господи!

— Давай, дед, выбирайся.

— Ох, ещё два разка! Надо же по-христианскому обычаю, — и нырнул ещё два раза.

Выбрался кряхтя на берег. Десятки рук его подхватили, накинули сразу одеяло на тело. Обтёрли. Оделся сам. Нос — синий, зубы стучат.

— Ныряй, давай, — гаркнул невестке, — ведь как заново родился.

— Не буду, батя!

— Ну, нехай, пошли тогда домой.

Подошёл Николай.

— Как, батя, самочувствие?

— Нормальное самочувствие. А ты уже "под мухой" смотрю. Много-то не пей. Чай не свадьба: святой праздник!

— Ну, так я ж в честь праздника — десять граммулечек.

— Купался?

— Нет.

— Эх, молодежь, — Яков укоризненно покачал головой, — ладно, гуляйте. Пойду я до дома, до хаты. Олёшка там спит. Да и замёрз немного.

Варвара осталась с мужем. Дед побрёл домой со стариками. Пришёл. Укрыл внука. Лёг рядышком на печь и заснул.

Утром не встал с печи — приболел. Невестка ругалась.

— Ведь прошлый раз такое же было. Уж хоть бы в этом годе повременил с окунаньем. Чай уж не молоденький. Чего тебя в озеро-то зимой так тянет? — недоумевала она.

— Святое, — многозначительно произнёс Яков и задремал.