Секунда слабости

День начинается с ритуала. День — это ритуал. Каждую минуту. Каждый момент. Всё подчиняется правилам, всё должно быть на своём месте. Всё должно быть как должно. Туфли и щётка для обуви. Костюм и щётка для одежды. Минимум пять пар белых — белоснежных — перчаток. Носки. Запонки. Исподнее. Всё на своих местах, ни одного лишнего движения. Как полицейский, как пожарный, как спасатель, ты способен одеться, пока горит спичка в полной темноте. Привычно. Спокойно. Точность и чёткость в движениях. И лишь когда повязываешь галстук-бабочку перед зеркалом, наступает она. В первый раз. Каждый день, но каждый раз, как в первый.

Секунда слабости.

И снова дрожит в руке пистолет, направленный на самого любимого, самого ненавидимого человека в твоей жизни. На твоего отца. Непогрешимого, знающего все правила, научившего тебя всему, что он знал, и осознающего в тот момент, что эти знания не нужны тебе. Человека жёстких, патриархальных убеждений, готового погибнуть за них. Гибнущего за них. Взрыватель в его руке. Его шёпот: «Прости меня». Люди вокруг, люди в панике, не готовые, не желающие погибать прямо сейчас, и пистолет в твоих пальцах, которые дрожат, вопреки всей военной выучке. Где-то там, всего в нескольких метрах, стоит та, кому ты служил на тот момент всю свою жизнь, королева Британии, и твой отец перед тобой с детонатором бомбы в руке. Секунда, и ты нажимаешь на спуск. Ты закрыл глаза. Ты знаешь, что не промахнулся.

Его галстуки передала тебе мать. Уже потом. Целый чемодан проклятых чёрных бабочек. Ты не знал, что тебе придётся носить их. И им нет сноса: отличная ткань, отличная работа английских портных. Ты ненавидишь бабочек и галстуки. И никому не говоришь об этом.

Секунда проходит.

Тебя ждёт дом. Он огромен, чудовищен и почти пуст. Только ты и твой хозяин знаете, сколько на самом деле в нём комнат. Но ты один знаешь, сколько из них пустует. Только ты представляешь, в какие из них не заходили несколько дней — большего нельзя позволить. И ты инспектируешь их, одну за другой. Неторопливо: время ещё есть. Глаз привычно подмечает рутинные недостатки, которые надо ликвидировать — что-то раньше, что-то позже. Лишь в зале с роялем ты задерживаешься чуть дольше, чем в остальных. Нужен ритуал. Провести белоснежной перчаткой по пожелтевшей кости клавиш. Всего секунда.

Секунда слабости.

Русые волосы, милое лицо, лишённое глянцевой, модной красоты. Скромные наряды начинающей актрисы. Ровные строчки монологов и диалогов, расцветающие интонациями звонкого голоса. Тонкие ободки колец, так и не обнявшие ждущие пальцы. Кровь на мутных досках старого паркета и обшарпанной стене. Как, оказывается, больно, когда землю рвут лопатами. Гораздо больнее, чем на войне. Безымянные могилы — это просто. Имя, вбитое в камень, — это страшно. Особенно, когда имя любимое.

Пальцы сжимаются в кулак и сразу расслабляются. Месть свершена. Но память… память бессердечна и не знает, что такое месть.

Секунда проходит.

Рутина спасает. Рутина — лучшее спасение от боли, страха и неуверенности. Когда ты делаешь что-то достаточно долго, это становится привычкой. Когда ты ещё и обучен это делать — привычка становится дыханием, жизнью, естественным течением вещей. Кухня, где надо проверить чистоту утвари и дать указания на завтрак, три варианта обеда и два — ужина. И проследить за готовностью к тому, что в любой момент может измениться всё. Запах свежего хлеба и кофе.

Полировка подносов. Малейшие разводы на посуде — это уже не кухня, это столовая. Время течёт неспешно и в то же время летит вскачь: всё расписано до мгновений, которые нельзя тратить впустую. Каждое движение идеально, каждое отклонение от выгравированных на костях правил пресекается. И только у двери спальни хозяина, когда рука даже через перчатку и прозрачно-тонкий фарфор в одно прикосновение проверяет нужную температуру напитка, есть секунда перед коротким стуком.

Секунда слабости.

И аромат выпечки начинает отдавать горечью, не имеющей отношения к кофейной. И голос, певший некогда колыбельные и шептавший ласковую чепуху, произносит самые страшные в мире слова, намертво спаянные в твоей памяти с этими запахами и солнечным светом на непарадном, домашнем сервизе. Ты рад бы не вспоминать их, но такое невозможно забыть.

— Я не желаю больше тебя знать. Убирайся.

И твоя мнимая невиновность разлетается сверкающими брызгами. И есть лишь детская беспомощность что-то объяснить, доказать, убедить, разбитая о слова ещё страшнее:

— Хорошо, что твой отец не дожил до этого.

Звуки захлопывающихся дверей. Звуки закрытого навсегда гроба, которого ты не видел. Звук безнадёжности. Сухой стук. Почти такой же, какой звучит наяву.

И бесконечно усталый, бесконечно сильный голос, отвечающий на этот стук. Голос из настоящего, не из прошлого. Он говорит одно слово:

— Входи.

Секунда проходит.

План и распорядок дня — основа основ для каждого джентльмена. Даже если он не совсем джентльмен. Даже если совсем не. Но твой хозяин не может опуститься до такого уровня. И в том случае, если чего-то каким-то чудом не помнит он, — помнишь ты. Всегда. При любых обстоятельствах. Звонки — поступившие и те, что нужно совершить. Встречи — назначенные и те, что могут состояться. Женщины — настоящие, прошлые и будущие — с этим надо быть особенно аккуратным. Богатые люди и их проблемы. Ты обязан знать всё, необходимое для жизни под солнцем. Так же, как для себя, — лучше, чем для себя! — проверить состояние одежды. Задать привычные, но оттого не менее необходимые вопросы, от ответов на которые будет зависеть день дома на сегодня. День. Что будет вечером, ты знаешь наверняка и без лишних слов. Об этом не говорится вслух: лишь взгляд, наклоненная особым образом голова и твёрдый, уверенный кивок в ответ.

Всё как обычно?

Всё как обычно.

И рутина кончается. Потому что теперь, до самого вечера, может случиться всё что угодно. Ты должен быть готов к любому повороту событий. От визита старого друга детства до стихийно оговорённого светского раута к ночи. И каждый момент не должен стать для тебя неожиданностью. Отец учил тебя, как предугадывать и улавливать планы хозяина. Как узнавать некоторые вещи раньше него. Как делать так, чтобы твоя помощь не была назойливой, как не дать ему понять, что ты умнее его. Сейчас это невозможно, но дело не в этом. Просто перед тем, как рухнуть в это многоцветье вероятностей и возможных действий, для тебя остаётся одна секунда.

Секунда слабости.

И тщательно выверенные и продуманные планы ограблений и ловкие схемы мошенничества рушатся под влиянием непреодолимых обстоятельств. И от случайного взрыва на руках умирает старый друг. И такой же случайный, невозможный выстрел забирает жизнь последнего, как в тот миг тебе кажется, верного человека. И два голоса шёпотом, один — с гортанным французским произношением и второй — с густым шотландским акцентом, обдают тебя запахом дешёвого виски, обязательного на таких похоронах:

— Обещай… обещай, что сделаешь всё за меня. Всё, что сможешь. Что будешь жить!

И ты знаешь, что живёшь не только за себя. Потому что должен, потому что жизни десятков людей вымостили тебе дорогу к этой судьбе.

Секунда проходит.

А вслед за ней проходит день. Так же, секунда за секундой. Песчинка за песчинкой в каменно-стеклянной клепсидре особняка. Приветливые голоса по телефонной связи и вживую, скрывающие алчность и зависть. Белоснежные улыбки, прячущие лень и похоть. Хоровод масок, скрывающих пороки. Снисходительность и пренебрежение к тебе. Подобострастие, лесть и преклонение перед твоим хозяином. Даже это можно превратить в рутину. Даже это можно сделать привычным. И тогда перед тобой раскрывается понимание. Сотни рычагов и кнопок, на которые можно и нужно давить в нужном темпе, с нужной силой. Ничего сложного, ничего сверхъестественного.

И наступает вечер, и, проверив всё необходимое, ты вновь подходишь к роялю в нужной зале. Нет, на этот раз твои пальцы не дрожат, наигрывая три странно-фальшивых и в то же время таких созвучных аккорда. И шкаф с книгами поворачивается без звука, открывая проход к потайному лифту. Ты входишь в него, прислушиваясь к тому, насколько надёжно и сообразно работают механизмы. Ты ждёшь темноты, которая обнимет тебя перед выходом из этих дверей. Ты ждёшь неизбежности, и она принимает тебя в себя.

Секунда слабости.

Дрожит от ярости и безнадёжности голос молодого капитана полиции, рассказывающего тебе о том отчаянном крике, что привлёк внимание прохожих. О том, как дрожащие от шока тонкие пальцы пытались собирать с загаженной мостовой рассыпавшиеся жемчужины. О том, как бился в добрых, заботливых руках сын твоего последнего — на этот раз действительно последнего, как ты тогда думал, друга. А потом ты своими глазами видишь брошенный в переулке пистолет. И твои губы произносят ничего не значащие, утешающие слова, когда мальчик в наброшенной на плечи полицейской куртке приникает к тебе, обнимая, утыкаясь в тебя в бессильной попытке добрать остатки тепла, которого у него не будет больше никогда. И алая ярость, ударившая в глаза изнутри, и слова древнего обещания, которое ты произнёс, и отчаяние, и понимание, что ничего-ничего-ничего ты не можешь сделать для этого мальчика прямо сейчас. Только потом. Только спустя время.

Сожжённые в камине бумаги, которые необходимо сжечь. Короткое, полное надежды письмо, которое лишь спустя годы ты сможешь передать своему хозяину… своему другу. Сыну друга.

Сонм мертвецов обступает тебя. Обрывки судеб, осколки жутких и не очень тайн, грязь и кровь, отвага и честь, секреты и искренность.

Секунда проходит.

Наступает ночь. Время преступлений и страха. Страха, который несут и который несётся. Ты лучше всех в этом городе знаешь, какие крылья влекут истинный, неподдельный страх. И твоя задача — штопать эти крылья.

Бегущие по чёрному экрану синевато-белые строчки загрузки нужных программ. Полицейские сводки, слухи и неподтверждённые данные. Стопка газет и информационные сайты, которые необходимо успеть просмотреть и сделать нужные выводы. Мелочи, складывающиеся в осознанное целое, которое необходимо не тебе. Тому, кому ты служишь, а значит — тому, кому служит он. Городу. Справедливости.

Хирургические инструменты и старый, потёртый армейский справочник по проведению полевых операций. Спирт. Вода. Обезболивающее. Бинты. Иглы. Нитки. Для тебя это уже давно ничем не отличается от проверки чистоты носков и блеска запонок. Привычно. Спокойно. Точность и чёткость в движениях.

Ты знаешь, в какой момент зашумит лифт за спиной, и знаешь время для необходимых фраз и напоминаний. Лишь когда домашний или деловой костюм твоего хозяина сменяют чёрные доспехи, начинённые лучшей техникой, что видел этот мир, ты позволяешь себе секунду.

Секунду слабости.

Потому что вновь на тебя бежит отважная девочка с топором, в рестлерском костюме, падающая мгновение спустя с пулей во лбу. Потому что всё твоё прошлое кричит из-за твоего плеча страшными, чудовищными словами мертвецов о том, что ждёт твоего последнего друга в ночи. Потому что тебе хочется прижать его к себе, и вновь шептать слова утешения, и объяснять, доказывать ему, что он не должен так рисковать собой. Что он может найти себе иную жизнь и иную судьбу, что Город, который он так любит и защищает, выстоит и без него, что…

Секунда проходит.

Ты знаешь вопрос, который прозвучит до того, как взревёт мотор и страх укроет Город своим чёрным плащом. Ещё не чужим, тяжёлым голосом через модулятор, а своим, таким родным, таким знакомым. Ты знаешь, что он спросит, проверив сперва нагрудник, потом пояс, а затем перчатки. И ты готов к ответу, прокручивая в голове всё, что может потребоваться ему сегодня, в эту ночь. Как и во все предыдущие. Как и во все остальные. Сколько бы их ни было.

И голос звучит:

— Ты всё ещё веришь в меня, Альфред?

И без паузы, даже в секунду:

— Да, мастер Уэйн. Всегда.