Сечкарёв

СЕЧКАРЕВ

Рассказ

Он всё тут ненавидел. Ненавидел с самого первого дня. Ненавидел самой лютой ненавистью. Все в нем дышало этой ненавистью. Его бы воля, он всё это уничтожил бы, разломал. Он ненавидел эту дорогу от дома, тяжелую входную дверь, гардероб вместе с гардеробщицей тетей Таней, которая ни на кого не повышла голос и тихо улыбалась каждому, как мадонна на картинах художников Возрождения. Поднимался по ненавистной лестнице на второй этаж и заходил в ненавидимый им класс с ненавистной классной доской, партами, учительским столом. Бросал ненавистный рюкзак на пол.

Когда звенел звонок на урок, он рычал, глухо и свирепо, как хищник, который опасается, что у него отберут пищу. Каждому, кто заходил в класс, он давал краткую характеристикуэ

— Светка — профурсетка.

— Никита — свиное корыто.

— Анютка — проститутка.

— Иван — болван.

— Лизка — облизка.

— Семен — гандон.

— Верка — тарелка.

— Богдан всегда пьян.

— Машка — лохмашка.

— Егор — мухомор.

Сначала на него обижались, бежали жаловаться к классному руководителю, которая вскоре поняла, что заниматься с Сечкаревым воспитательной работой — это все равно, что учить корову бальным танцам. И говорила всем одно и то же: «А вы не обращайте внимания!»

Вот заходит учительница.

— Встать! Суд идет! — орал он. — Пришла свинья, открывай ворота!

Урок, как всегда, начинался с перепалки.

— Так, ребята, проверяем домашнее задание! Открываем тетрадки! Сечкарев, а почему ты не приготовил учебные принадлежности? Где твоя тетрадка, учебник, ручка?

— А чо вы фамильничаете? У меня имя есть.

— Позволь мне самой решать, как мне обращаться к ученикам. В обращении по фамилии нет ничего оскорбительного.

— Ага! К кому-то Толенька, Машенька… К своим любимчикам.

— Ты сегодня достанешь учебные принадлежности? Или мы так и будем препираться?

— И чо?

— У тебя нет ничего на парте.

— Ну, достану! И чо! Чо сразу-то придираться? Только меня и видите, как будто никого больше нет в классе.

Он наклоняется и долго копается в рюкзаке. Потом громко хлопает учебником по парте. И смотрит на учительницу, что она на это скажет. Она молчит и ждет. Начинает искать тетрадь. Перебирает тетради, читая по какому предмету каждая. Хлопает нужной тетрадью по парте. Остальные тетради убирает в рюкзак. Делает он это, не торопясь, то и дело кидая взгляды на учительницу. Надувает щеки и с шумом выдыхает.

Учительница стоит возле него. Она привыкла, что все исполняют ее требования. Иначе, какая же она учительница и чему она сможет научить детей, если они не будет ей подчиняться?

— Тебе еще понадобится ручка, — говорит она.

— Опять писать, что ли? — плаксиво стонет он. — Задолбали уже своей писаниной!

— У нас урок русского языка. На каждом уроке мы должны писать.

— Уже рука отваливается от вашей писанины.

Он трясет рукой, как будто хочет показать, что вот сейчас его рука отвалится. На лице страдальческая гримаса.

— И дневник достань!

— Ага! Сяс! Разбежался! Опять двойку ни за что влепите. Только и знаете двойки ставить.

— Куда ты будешь записывать домашнее задание?

— Куда надо, туда и запишу.

Проверка заканчивается.

— А почему Сечкарев не сдает?

— А где я писать буду?

— У вас две тетради. В одной вы выполняете домашнее задание и сдаете ее на проверку, а в другой выполняете классную работу. Я тебе что Америку открыла? Ты же не в первом классе.

Она говорит это почти на каждом уроке. Наверно, не теряет надежду, что когда-нибудь дойдет. Но каждый урок повторяется одно и то же. Сечкарев надулся и сопит.

— Забыл я вторую тетрадь.

— Записываем тему урока! Сечкарев! Почему ты не записываешь?

— У меня ручка не пишет. Ручки какие-то дебильные. То пишут, то не пишут. Достали, блин!

Учительница берет из органайзера свою ручку, но на всякий случай проверяет ручку у Сечкарева.

— Зачем ты обманываешь? У тебя ручка нормально пишет.

— Сначала не писала.

— Так, ребята! Открываем учебник! Новый параграф. Читаем новый параграф. Маша! Прочитай вслух! А все следим по учебнику! Не отвлекаемся. Мы сегодня должны усвоить теоретический материал.

— Машка — лохмашка!

— Сечкарев! Ты между прочим на уроке находишься. И нечего выкрикивать. Тем более оскорблять своих одноклассников.

— Чо я сделал? Слова нельзя сказать. Тогда рты заклейте нам скотчем.

Все смеются. Кроме учительницы. К сожалению, она видит, что класс на стороне Сечкарева, хотя и не любит его. Но он свой, он такой же ученик, как и они.

— Маша! Продолжай! Так сейчас мы будем делать тренировочные упражнения на новое правило. Если, ребята, вы затрудняетесь в написании, заглядывайте в учебник, в параграф. Каждый раз мы будем обращаться к правилу, чтобы мы его поняли и запомнили. Чтобы грамотно писать, нужно усвоить и применять правила автоматически. Первый пример я разбираю сама. Я записываю его и комментирую.

Учительница пишет на доске. У нее красивый крупный почерк. Такой почерк называют каллиграфическим. Сечкарев в это время отрывает лоскуток бумаги, делает из него шарик, который жует во рту, потом пальцами снова придает ему форму шарика. Откручивает колпачок авторучки и вытаскивает стержень. Он сует авторучку в рот с той стороны, где выходит железный наконечник стержня, вставляет бумажный шарик с другой стороны. И дует, что есть силы. Бумажный заслюнявленный шарик падает возле ног Ирины Николаевны, которая продолжает писать на доске. Второй шарик летит в Лену Воробьеву, которая сидит на первой парте и попадает ей в голову, в волоса. Сечкарев радостно улыбается и толкает одного, другого соседа.

— Ирина Николаевна! А Сечкарев плюется.

Ирина Николаевна отворачивается от доски. Сечкарев успел сложить руки. Он само смирение.

— Сечкарев! Мне нужно вызвать твою маму в школу?

— А что маму-то? Мама же не плюется.

Все смеются. Всё-таки с Сечкаревым не соскучишься. Он любой урок превратит в представление.

— Давайте Сечкарев выйдет к доске и будет записывать пример.

— Да запросто! Хоть сто тысяч примеров, — бодро говорит Сечкарев и потягивается.

Он поднимается и медленно двигается к доске. Спешить ему некуда. По ходу он останавливается возле Кирилла Калачева, кладет ему ладонь на голову, оттягивает средний палец и закатывает оплеуху. Радостно хихикает. А Кирилл от неожиданности присел.

= Дурак что ли? — стонет он.

Варю он дергает за хвостик.

— Дебил! — шипит она. — Больной и не лечишься.

Сечкарев виляет тазом и машет поднятыми руками, как будто танцует. Ему весело.

У Коли Тарасова он всё сбросил на пол. Ирина Николаевна уже жалеет, что вызвала его к доске. Но отступать поздно. Зато у доски он будет под ее полным контролем.

Ирина Николаевна диктует, что должен записать класс. Поворачивается к классу. Класс смеется. Что еще такое? Она поворачивается к доске. На всю доску крупными печатными буквами написано ИСТОРИК — ЛОХ. Еще и пририсована улыбающаяся рожица.

Историка Ивана Николаевича он ненавидит сильнее всех, вместе с его историей и всем, что связано с ней: историческими картами, атласами, рабочими тетрадями.

Когда он заходит в кабинет истории, то скандирует:

— Кабинет лоха для лохов.

Звенит звонок. Иван Николаевич заходит в кабинет. Сечкарев шипит:

— Жаба! Гандон! Говно на палочке!

Иван Николаевич здоровается.

— Здравствуйте, ребята! Садитесь, пожалуйста! Рад вас всех видеть в полном составе и в полном здравии!

Все садятся. Сечкарев стоит.

— Что-то случилось? — спрашивает Иван Николаевич.

У него сегодня хорошее настроение. Порадовали одиннадцатиклассники, они подготовили замечательные сообщения.

— Ага! — кивает Сечкарев.

— Могу я узнать, что именно?

— Историю свинья съела.

Все смеются.

— У тебя юмор такой? Если тебе нравится, то можешь стоять, — говорит Иван Николаевич, по-прежнему улыбаясь.

— Можно я пересяду?

— Можно.

Сечкарев берет рюкзак, идет и садится за учительский стол. Все смеются. Сечкарев, улыбаясь во весь рот, смотрит на Ивана Николаевича. Ну, и что ты теперь сделаешь?

— Ты собрался проводить урок?

— Ага!

— Ну, что же… Флаг тебе в руки!

Иван Николаевич уже не улыбается. Хорошее его настроение испарилось без остатка.

Сечкарев оглядывается, хватает указку и бьет ею по голове Аню Богачеву.

— Ты чо совсем? Иван Николаевич, сделайте с ним что-нибудь? — стонет Аня. — Чо он дерется?

— Ребята! А может быть, вы сами с ним что-то сделаете? Ведь это ваш товарищ, одноклассник.

Иван Николаевич оглядывает класс. У всех какие-то хмурые лица, как будто их собрались кормить кашей — размазней.

— Он дебил полный. Ему хоть что говори, — ворчит Лена Сердюкова.

— Так!

Сечкарев стучит указкой по столу, хмурит брови, губы поджимает к носу, чтобы показать, какой он сердитый.

— К доске пойдет Гребешкова Светка, из говна конфетка! Но, чо сидишь, чучедо огородное? Давай к доске! Шевели булками! С тобой учитель говорит. Или родителей вызвать? Ты учителя не слушаешься? Давай дневник!

Ивану Николаевичу надоедает этот цирк. Позабавились и хватит! Нужно вести урок.

— Всё! Иди на место!

— А чо?

— На место иди! — голос Ивана Николаевича становится заметно громче. Но он не хочет срываться на крик.

— Зачем?

— Ты русского языка не понимаешь? Я сказал: иди на место! Посмеялись и хватит!

— А то чо — ударите?

— У нас урок идет. Мы должны изучать новый материал. В классе ты не один. Есть и другие ребята, которые хотят учиться. Ты идешь против всего класса, ты всем вредишь.

Сечкарев берет рюкзак за лямку и тянет его по полу.

— Уууу! Чух! Чух! Чух! — он шумно выдыхает. Свободной рукой делает круговые движения.

Иван Николаевич вызывает к доске одного ученика, другого, третьего, спрашивает пройденный материал, просит показать на карте места сражений, комментирует ответы.

Сечкареву скучно, он зевает во весь рот, громко, потом произносит:

— Спать хочу! Ох, и скукота эта история! Сдохнуть можно. Бе-бе-бе! Тьфу ты! Надоело!

Кладет руку на парту и роняет на нее голову. Но молчит он недолго, начинает бормотать, как будто спросонья:

— Мы едем-едем-едем, в далекие края, веселые соседи, хорошие друзья.

— Сечкарев, может быть, ты пойдешь домой спать? — говорит Иван Николаевич.

— Чо можно?

— Нужно.

Он берет рюкзак за лямку и тянет его за собой по полу к выходу, при этом поводит плечами вправо-влево. У дверей останавливается.

— А вы двойку не поставите?

— Не поставлю.

— Точно?

— Я сказал «не поставлю», значит не поставлю. Двойку еще нужно заслужить. А ты сегодня и двойки не заслужил.

— А за что вы мне двойку в той четверти влепили?

— Потому что ты ничего не учил. Ни разу не ответил ни одного параграфа, записей в тетради не вел.

— Да нет! Это вы плохо учите.

— Паша! Ты собрался домой. Иди, ради Бога! Я тебя не держу. И никому не скажу об этом.

— Я никуда не пойду. А вы не имеете права выгонять с урока.

Он идет к парте, волоча за собой рюкзак. Проходя мимо Ивана Николаевича, кулаком сует ему в бок. Иван Николаевич с удивлением смотрит на него.

Единственный учебный предмет, который ему нравился, это была физкультура. Только ради нее и стило ходить в школу. А так бы взорвать ее, эту проклятую школу!

Учитель физкультуры ему нравился. Он даже пытался втереться к нему в доверие. Поэтому заискивал, просительно заглядывал ему в глаза и показал готовность выполнить любое его указание. На построении орал на тех, кто нарушал линейку. На разминке орал на тех, кто отставал или делал что-то не так. И ожидал похвалы от учителя. Он показывал себя строгим командиром. Когда играли в волейбол, он орал на тех, кто не мог принять передачу или отбить мяча. Орал так громко, что лицо его краснело от усердия.

На лыжах он бегал быстрее всех, и если кто-то шел впереди него, то орал: «Уйди с трассы, корова!» Если не уходил, то тыкал его лыжной палкой в спину и злобно шипел.

Но больше всего ему нравился футбол. Не на воротах, не в защите он не хотел стоять. Он хотел забивать голы. Ведь каждый забитый гол — это восторг, это радостные крики. Он хотел быть только нападающим, и чтобы мяч был только у него. Поэтому футбольное поле постоянно оглашалось криками:

— Мне пас передавай, дебил!

— Ну, куда ты с мячом бежишь? На меня пасанул, скотина немытая!

— Сюда мне мяч, идиот!

Он ходил прилежно на секцию, не пропускал ни одной тренировки и был уверен, что станет великим футболистом. Это была его заветная мечта. Больше ничего его не привлекало.

Дождь ли, вьюга, он непременно шел на тренировку с целлофановым пакетом, в котором лежали кроссовки. Эти кроссовки он надевал только для тренировок и больше никуда.

Всё остальное в школе он ненавидел. Время от времени в школу вызывали маму. Это была толстая женщина, сельский фельдшер. Поэтому она считала себя культурной. Тогда к директору или к завучу приглашали всех учителей, которые вели уроки в его классе. Жалобы были одни и те же: хамит, на замечания не реагирует, домашние задания не выполняет, задирает одноклассников, дает им обидные прозвища. Мама возмущалась:

— Как не делает? Всё он делает. Приходит домой и садится за уроки. Я его проверяю. У него всё написано. По устным предметам отвечает, стихотворения учит, английский учит.

— Наталья Владимировна! Мы что вас обманываем? Зачем нам это? Мы же заинтересованы в том, чтобы ребенок учился. Мы желаем ему только добра.

На счет только добра у мамы были большие сомнения. Она была уверена, что всё как раз наоборот. Ее сыночка невзлюбили и шпыняют его со всех сторон и по делу, и без дела. И какие тут в деревне могут быть учителя? Дебилы одни, которые сами ничего не знают и ничему не могут научить детей, и срывают на них только свою злобу. И каждый раз обещала, что подействует на сынка.

Дома она ему говорила:

— Меня сегодня снова вызывали в школу из-за твоего поведения и твоей учебы.

— Делать им нечего.

— Ты почему хамишь, нарушаешь дисциплину, срываешь урок? Ну, чего ты надулся? Отвечай!

— Ничего я не срываю, не хамлю и не нарушаю.

— Так что выходит, что учителя врут, напраслину возводят на тебя? А ты белый и пушистый?

— Достали уже!

— Вот приедет отец, он с тобой поговорит по-мужски. Я ему всё расскажу, так и знай.

Отец его работал на вахте на севере.

— Да чо, блин! Только меня и видят. Как будто никого больше нет в классе. Остальные балуются и им ничего. А если я, то сразу родителей в школу. Достали!

— Так! Ты хочешь велосипед? Ты папку просил, чтобы он тебе к лету купил велосипед.

— Ну. Хочу.

— Тебе папка говорил, что купит, если без троек закончишь год.

Паша надувал щеки, лицо его краснело. Он еле сдерживался, чтобы не заплакать. Закончить год без троек. Легко сказать. Это всё равно, что слону залезть на дерево. Тут хоть бы за год двойки не получить. За четверть-т уже есть двойки. И за вторую четверть нахватал двоек.

— Причем тут тройки?

— Притом. Учиться надо.

— А я учусь. Чо я не учусь что ли? Ни одного урока не пропускаю, тетради у меня есть.

— Учишься и двойки одни.

— Да у них хоть учись, хоть не учись, всё равно одни двойки понаставят. Им бы только двойки ставить.

— Ты мне уже который раз эту песню поешь.

— Ну, если правда.

— Ты сегодня делал домашние задания? Ну, ничего молчишь? Ничего ты не делал.

— Делал.

— Чего ты врешь? Вот как пришел из школы, швырнул рюкзак в угол и даже к нему не подходил. Меня-то не обманешь. Я же все вижу. Делал он! Делатель! Ничего ты не делал!

— Сделаю.

— Конечно, сделаешь. Значит, давай так. Сейчас переодеваешься, идешь в пригон, чистишь навоз, поишь корову, даешь ей сена, соломку подсыпь на пол, чтобы Зорька не маралась. А потом заходишь домой, обедаешь и садишься за уроки.

Паша не торопился. Лучше убирать навоз, чем сидеть за этими дебильными учебниками. Потом принес воды, положил сена, натрусил на пол соломы. Ну, вот и все переделал. Долго отряхивался. В дом не хотелось заходить. Вышел за ворота. На улице было пустынно. Ни души. И даже собаки и кошки не бегали. И куры не греблись в земле.

Вдали показались две фигурки. Он стал ждать, чтобы узнать, кто такие. Когда они поравнялись с домом, он свистнул. Они вздрогнули. Он выкрикнул:

— Две подружки — долбанушки.

Они фыркнули в ответ:

— Дебил.

И ускорили шаг. Связываться с Сечкаревым у них не было ни малейшего желания.

Поплелся в дом.

— Всё сделал?

— Ага! Как сказала, мам. Навоз вычистил. На корыте отвез на огород. Корову напоил, дал ей сена. Соломы на пол насыпал.

— Садись за уроки!

— А можно я…

— Что можно?

— Телевизор посмотрю?

— Сделаешь уроки, хоть на голове стой.

Он идет в свою комнату. Здесь у него двухтумбовый стол. Над ним книжная полка. Вытряхивает рюкзак на стол. Математика. Дебильная математика! Как он ее ненавидит! Пишет «Домашняя работа». Потом номер задачи. Читает задачу. Ничего не понимает. Можно, конечно, завтра списать у кого-нибудь. Но мамка же будет смотреть тетрадь и все равно заставит решать эту дебильную задачу. Он тяжело вздыхает.

Читает еще раз задачу. Записывает, что дано и что нужно найти. Еще раз прочитал задачу. Вроде немножечко начинает проясняться. Вспоминает, что на уроке решали подобную задачу. Стал решать. Получился какой-то ответ. Заглянул в конец учебника. Фу! Правильный ответ. Еще нужно решить пять примеров. Нет! Ну, зачем столько задавать? Решил один пример. Хватит! Остальные спишет завтра. Открыл «Русский». Русский — глаз узкий. С его дебильными правилами, бесконечными упражнениями. Стал списывать упражнение. Даже до середины не дописал. Если списывать остальное, то уйдет целая перемена. Это что он целую перемену должен горбатиться с этим упражнением? Географию он уж точно не будет делать, спишет завтра. Правда, там что-то еще нужно на контурной карте нанести. Сложил тетради и учебники на завтра.

— Мам! Я всё сделал, — крикнул он. — И письменные, и устные почитал. И на вопросы ответил.

— Что-то быстро.

— Мало задали.

— А стихотворение выучил? Помнишь, в прошлый раз тебе двойку влепили за то, что стихотворение не выучил.

— Какое стихотворение? Никакого стихотворения не задавали.

— Это я так спросила. На всякий случай. А вдруг ты позабыл про стихотворение.

— Тетради нести?

— Вот мне только осталось тетради твои проверять. Я за день так напроверяюсь, что ноги под собой не чувствую. День на работе крутишься, домой придешь, вари, стирай, убирай. Я уже и забыла, когда отдыхала в последний раз. Как белка в колесе, кручусь.

— Я погуляю?

— Погуляй! Только недолго.

Выходит на улицу. Плохо, что сегодня тренировки нет. Вот были бы каждый день тренировки! Носятся заполошные куры. Переваливаясь, ходят утки. Какая-то шавка галопом пронеслась по дороге. К вечеру холодает. Возле фонарного столба валяется пустая полторашка из-под пива. Интересно, кто ее тут мог бросить. Тот, кто пил на улице. Пинает ее, старясь попасть в фонарный столб.

По дороге проходят взрослые мужики. Он с ними не здоровается. Как вообще не здоровается со взрослыми.

Вообще не понимает, зачем это с учителями-дебилами здороваться, с мужиками, с бабами деревенскими, которые ему на фиг не нужны. Мамка его дергает иногда, чтобы он здоровался, когда они вместе идут. В этой жизни столько непонятного и ненужного. Если бы он устраивал жизнь, то многое было бы по-другому. Вот детский садик — дебилизм один. Ходить за ручки парами на прогулку. Если на детской площадке толкнешь кого-нибудь, воспитательница орет, песку насыпал за шиворот — орут. Игрушку отобрал — орут. На каждом шаге орут, орут и орут.

«Чего орете-то, дебилы? Я и сам могу заорать. Школа — это вообще сплошной дебилизм. Ненавижу! Терпеть не могу! Чтобы они все повздыхали эти учителя!»

Эх, была бы взрывчатка, заложил бы ее по углам — бабах! И всё! Нет дебильной школы. Нет учителей-дебилов! Нет учеников — дебилов. Вот это была бы счастливая жизнь! Никуда ходить не надо. Нет никакой дебильной истории, нет никаких дебильных домашних заданий. Он свободен. Играет целыми днями в свой любимый футбол. Красота! Спишь сколько хочешь, гуляешь по улице.

Начало темнеть. На западе горела ярко-красная вечерняя заря. Улица снова была пустынной.

Зашел в дом. Мама лежала на диване перед телевизором. Смотрела сериал. Она не пропускала ни одной серии.

Был бы у него телефон или компьютер. Сейчас бы поиграл. Но у него не было ни того, ни другого и в ближайшее время., кажется, не предвиделось. И все из-за этой дебильной школы.

Мамка сказала, что если закончит учебный год, то купят ему велик. Следующий год на четверки — покупают телефон. Сказать-то можно всё. Только эти четверки с неба не падают.

Ведь сама знает прекрасно, что не видать ему четверок, как собственных ушей. Так что не будет у него ни велика, ни телефона. Вон Денис учится с двойки на тройки, а у него есть и телефон и велик. В школе он иногда вырывал у кого-нибудь телефон из рук, начинал быстро тыкать пальцем и водить по экрану, спешил поиграть во что-нибудь.

Он садится на кровать, достает тетрадь и сам с собой начинает играть в морской бой. Получается плохо и неинтересно, потому что знаешь расположение кораблей противника. Какой же это морской бой, если всё знаешь друг про друга? Не с мамкой же играть?

Выходит в коридор, снимает трубку телефона и начинает набирать номер телефона. Телефон у них дисковый. Сейчас таких ни у кого не увидишь. Жадничают купить новый.

— Ты кому звонишь? — кричит мать.

— Сашке.

— Зачем?

— Уточнить, что задали по биологии. Не успел записать. А так не помню, что задали.

— А ты знаешь, сколько времени? Десять часов. Люди уже спать легли.

Идет к себе, раздевается и забирается под одеяло. Спать не хочется. Начинает придумывать новые прозвища. Старые-то уже и самому надоели. Никого ими не удивишь.

Училка — лурилка.

Математичка — в заднице водичка.

ОБЖист — дуралист.

Учителя — вши и тля.

Школа — дурола.

Урок — заскок.

Это занятие ему надоедает. Он закрывает глаза и засыпает. И снится ему, как он несется по полю с мячом. Кругом кричат и свистят. Он ловко обходит защитника. Тот недоумевает, куда же подевался мяч. Все разбегаются в стороны: пацаны, учителя, бабы и мужики. А он бежит и бежит с мячом. И чем он ближе к воротам, ем громче крики. Сейчас он ударит по воротам, и все завизжат, закричат. Но ворот почему-то все нет и нет. Они уже давно должны быть, а их почему-то все нет. Куда их отнесли? Бесконечное поле. А ворот нет.

— _ Дебилы! — кричит он. — Где ворота? Ставьте ворота! Зачем вы убрали ворота?

Тут он видит перед собой глубокую черную яму. Мяч падает в яму. Но он успевает остановиться на самом краю. И какой это дебил выкопал яму посередине футбольного поля?

— Иван Васильевич! — кричит он. — Что это такое?

Иван Васильевич — учитель физкультуры. Единственный человек в школе, которого он уважает.

— Сам не видишь, что это такое? — говорит Иван Васильевич. Он стоит за его спиной. На шее у него висит свисток, которым он подает команды. Если свист резкий, это значит, что Иван Васильевич сердится.

— Где ворота?

— Где надо.

Иван Васильевич смеется. Толкает его в спину, и Паша летит в яму. Летит и летит. Где же дно этой проклятой ямы? Она кажется бездонной. Ему никак не удается достигнуть дна.

— Спасите меня! — кричит он и просыпается.

За окном брезжит рассвет. Он встает. Шлепает в ванну. Брызгает на лицо холодную воду и окончательно просыпается. Он идет к себе. Проходит мимо рюкзака и пинает его.

— Дебилы! Задолбали уже!

День начинается. Опять идти в эту дебильную школу. Как он всё ненавидит! Когда же всё закончится?