Ржавчина жизни

Краска на когда-то черной ограде облупилась, и гладкую поверхность металла покрыли подпалины ржавчины. На могилке не так давно кто-то был и оставил, уже засохшее, напоминание о своей скорби. Простенький крест, прилипшие к нему пушинки одуванчика, чахлые травинки, присыпанные прошлогодней хвоей с растущей рядом сосны, все было пропитано каким-то необъяснимым, тяжелым чувством. Я неуверенно потоптался — зачем я вообще здесь? Не знаю. Снова и снова читая прокрашенные белой краской буквы на табличке, прикрепленной к распятью, я погружался в прошлое….

… своего отца я не помнил. И мама перестала говорить о нем, словно боялась нарушить то хрупкое равновесие, которое появилось в нашей семье после появления отчима. Тихий, молчаливый дядька, работящий, превращался в полную свою противоположность, как только появлялась бутылка. Пить дома мама не разрешала, и отчим все чаще приходил с работы, виновато опустив глаза. Молча проходя в комнату, он усаживался перед телевизором и засыпал под обзор новостей. Мама сразу начинала разговаривать шепотом, а я вредничал. Загребая приготовленную картошку, старался погромче стукнуть ложкой по тарелке, слезая с табурета, «нечаянно» ронял его. Мама укоризненно качала головой и прикрывала дверь в комнату, откуда доносился храп. Раньше, накормив меня и перемыв посуду, мама вносила в эту комнату подаренную папой, большую коробку с железной дорогой. Мы вместе собирали рельсы, прикрепляли станцию, расставляли лавочки, деревья. Торжественно опуская паровозик на рельсы, я передвигал вверх маленький, красный рычажок на его блестящем боку. Вслушиваясь в смешное пыхтение — чух-ч-у-ух, я мечтал хоть один раз побывать в настоящей кабине паровоза. Высоко поднимая колени, я двигал руками в такт движения колес, и громко кричл: «Ту-у-у, ту-у-у!» Мама смеялась и гладила меня по голове, окутывая запахом пирожков, пропитавшим ее руки. С приходом отчима все стало по другому: пирожков я давно не ел, а воздух в нашем доме стал особенным — густым, противным. Вдыхая его, я вбирал в себя и раздражение, которое вползало вместе с возвращением отчима с работы. Услышав стук двери, я съеживался среди разбросанных по полу игрушек, слушая как мама в которой раз объясняла, что дядю Рому «очень раздражает шум» и надо вести себя правильно. Я старался, но у меня не получалось. Ведь деревянная лошадка не может скакать тихо, а солдатики должны маршировать по полу, постукивая нарисованными сапогами. Да и было обидно — коробка с любимым паровозом давно покрылась пылью на шкафу. Оставались кубики. Из них я, как ни в чем не бывало, строил высокую башню. Правда, она сразу падала, и кубики, с грохотом разлетались. Я заливисто хохотал, а отчим, хмурясь, ставил меня в угол, назидательно внушая, что я совсем отбился от рук. Я послушно отбывал наказания, но повзрослев, стал отчаянно сопротивляться и получал в ответ громкую брань, а иногда и синяки. Мама заступалась, но от этого становилось только хуже — дядя Рома громко обвинял ее в моем плохом воспитании. Тихо плача, мама уходила на кухню и украдкой доставала припрятанную бутылку.

— От нервов, — заговорчески шептала она.

— Мам, а зачем он с нами живет? — так же шепотом интересовался я.

— Люблю его, сыночек, — продолжала всхлипывать мама.

— И я тебя люблю, мам, — обиженно вторил я ей.

— Маленький ты еще, ничего не понимаешь, — приобняв меня, мама вытирала глаза.

Однажды отчим, разозлившись после очередной моей выходки, схватил ремень. Я вбежал в туалет и закрылся. За дверью послышалась громкая ругань, потом звук удара. И наступила тишина. Громко щелкнув замком, я распахнул дверь и увидел маму. Присев на корточки, она стонала. Вызвали скорую. Через несколько дней мама вернулась из больницы поникшая и подавленная.

— Сынок, не нужен он нам, совсем не нужен, — обняв меня, сбивчиво шептала она, — прогоню его, прогоню и будем жить вдвоем.

И прогнала. Но отчим вернулся, и ползая на коленях, вымолил прощение. Потом были частые посиделки с бутылкой, потом мама осталась без работы, не выйдя в очередной раз на смену. А я все чаще пропадал на развалинах старого дома, где собиралась ребята старше меня, стараясь избежать придирок отчима, которые не мог уже выносить. Пытаясь выглядеть «своим» в глазах ребят и заслужить их уважение, я научился вытаскивать на местном рынке у зазевавшихся теток кошельки. Конечно, было стыдно, но дома мне доставалось лишь немного хлеба. Отчим, смотря мутноватыми глазами, поднимал вверх указательный палец и заявлял: «Взрослый уже, должен сам о себе заботиться и нам помогать. А не то — выгоню!». И я заботился и помогал, как мог.

В одно хмурое, зимнее утро, я в очередной раз улизнув с надоевшего урока химии, и пробирался в раздевалку. Меня окликнули. Наша классная учительница, поджав губы, строгим голосом велела мне идти в кабинете директора. Нехотя, но я пошел: дверь на улицу загородил охранник. В просторном кабинете, помимо директора, расположились участковый и женщина в очках.

— Он! Точно — он! — пристально оглядев меня, закивала женщина головой.

— Я …… не хотел… так получилось… Мама без работы осталась… есть хочется… — похолодев, замямлил я, понимая, что все то, что я так тщательно скрывал, перестало быть тайной.

Дальше был долгий разговор с учителями, участковым, еще какими-то людьми. Но это я помнил смутно. Пришла моя мама и, дыша перегаром, заплакала, жалуясь на неудавшуюся жизнь. Она бубнила и бубнила про пошатнувшееся здоровье отчима, не замечая моего присутствия рядом. Среди обычных людей мама выглядела затравленной и беспомощной. Ее распухшие руки, поношенная юбка и безжизненные, выцветшие глаза, вызывали жалость.

— Я не вернусь домой… — повернувшись к директору, вынес я сам себе приговор.

Внезапно мир вокруг дрогнул и искривился, словно я смотрел на него через зеркало в комнате смеха. Лишь часы на стене кабинета продолжали громко отбивать секунды. Секунды другой для меня жизни. Приехали представители опеки, и чтобы не мешать их разговору, меня отвели в столовую и под бдительным присмотром охранника накормили обедом. Я не сопротивлялся. Меня достали моя прокуренная одежда, вечно пьяная мама, наезды отчима, придирки учителей. И особенно — походы на рынок. От них становилось невыносимо тоскливо, и я все чаще посматривал на мальчишек, позволявших себе «косячки». Блаженно откидываясь на холодные, покрытые мхом камни развалин они, счастливо улыбаясь, забывали обо всем, и о своих проблемах — то же.

Кто-то дотронулся до моего плеча. Я вздрогнул.

— Тебе повезло, потерпевшая передумала писать заявление. Но пока мы будем во всем разбираться, будет лучше, если ты поживешь в приюте, — рядом со мной стояла темноволосая женщина с папкой для бумаг, — да и твоя мама не возражает.

— В приюте? — я не ощущал движения своих губ, лишь растерянно смотрел на маму, замершую в дверном проеме и равнодушно разглядывающую треснувшую плитку пол ногами.

«Чух-чух, ту-ту-у-у!»

Прощально прогудел в моей голове паровозик из детства и я, вслед за темноволосой женщиной, быстрым шагами вышел из столовой, по коридору, и хлопнув входной дверью, остановился, жадно вдыхая свежий воздух. Защипало в глазах.

Приют встретил меня радостными вскриками и суетой. Дети куда-то шли, откуда-то возвращались, играли, бегали. Среди их улыбок и спокойной размеренной жизни, я чувствовал себя не нужным. Возвращение к нормальной жизни давалось тяжело — старые привычки нещадно тянули назад. Но вспоминая отчима и тех ребят с развалин, чьи имена скорбными строчками утраченных надежд, темнели на гранитных плитах, я упрямо учился быть другим. Меня никто не навещал, да и я не стремился попасть домой. И вскоре прошлое стало казаться очень далеким…

Вновь наступившая осень прикоснулась прохладой к зажелтевшим листьям и пожухлой траве. На уроке труда мы обрезали ветки с яблонь, растущих на маленьком, разбитом учителями, огороде. К нам подошел Иван Николаевич, директор нашего приюта.

— Мить, — негромко кашлянул он, — ты только не волнуйся… но твоя мама… она, понимаешь… умерла.

— Как умерла? — я замер, пытаясь осознать услышанное.

— Подробностей не знаю, — Иван Николаевич снял очки и стал тереть их носовым платком, — соседка позвонила и сказала, что похороны завтра. Если хочешь — съезди, простись.

— Хочу… — неуверенно ответил я.

Проститься хотел, но встречаться и о чем-то говорить с человеком, разрушившим мою и мамину жизнь — нет.

Мне выдали денег на дорогу, и я решил не откладывать поездку на завтра, понимая, что отчим врят ли будет заниматься похоронами. Жившие со мной в одной комнате ребята, грустно смотрели, как я перебираю вещи, не зная, что взять с собой.

— Мииить, Митька, — голос Сереги, ставшего для меня почти братом и помогающего во всем, донесся словно издалека, — ты, это, не переживай, жизнь такая штука, случается всякое.

— Да, нормально все. Просто не хочу с отчимом встречаться. Наверняка это он виноват в том, что мамы больше нет.

— Да плюнь ты на него! В случае чего к соседям постучишься, на одну ночь пустят, похороны ведь не каждый день бывают. Главное — с мамой простись!

— Соседи у нас хорошие, помогут, особенно тетя Вера, — слезы сами проступили на глазах, и я отчетливо осознал, что остался совсем один.

— Ты, это, послушай, — отвел меня подальше от ребят Серега, — ты знаешь какие у меня родители, и знаешь, что иногда я сбегаю домой. Так вот, я случайно нашел заначку, которую они спрятали и стащил. Так, на всякий случай.

— Какую заначку? — я не хотел понимать, о чем он говорил.

— Да не важно какую, — заговорчески шептал Серега, — важно, что с ней сделать.

— И что?..

— Вообще, если тебе, ну там, на похоронах совсем тошно станет, возьми щепотку порошка, разведи водой и выпей. Полегчает, сразу, точно говорю! Или отчиму незаметно подсыпь побольше, тогда он заснет, и цепляться не будет.

Ощутив в руке маленький комок бумаги, я равнодушно сунул его в карман, и, схватив куртку, выбежал во двор приюта. Там меня уже ждала машина, чтобы отвезти на перрон.

Вскоре я уже стоял перед сильно обшарпанной, но такой знакомой дверью, с висящими с боку оборванными проводами звонка. Стукнув по двери кулаком, я прислушался. Тишина, ни звука. Брезгливо прикоснувшись к заляпанной ручке, я потянул за нее, и запах затхлости и перегара ударил в нос. Осторожно переступив порог, я огляделся: мебели почти не осталось, везде разбросанные вещи, а на кухне под потолком одиноко горит лампочка вместо белого абажура с красными маками. Пройдя немного вперед, я увидел отчима, лежащего на полу.

— Э-э-э-эй, — потряс я его за плечо, отчего тот замычал, — а мама где?

— А ты кто такой, чтобы спрашивать, — отмахнулся рукой отчим и приоткрыл глаза, — тебе вообще чего надо? У меня горе, между прочим.

Он дотянулся до ножки стола и, качаясь, встал и долго разглядывал меня остекленевшими глазами.

— Не узнаешь? — нарушил я тягостное молчание.

— А чего тебя узнавать? Ты мне не нужен! Что, пришел половину дома оттяпать? Здесь теперь все мое! А ты — пош-ше-ел вон! — пытаясь ударить меня, отчим взмахнул рукой, но промахнулся. Я отступил назад. — Хотя, подожди! Раз уж приехал — сгоняй в магазин, водка кончилась. Купи! Я сегодня поминаю!

— Как поминаешь? — прошептал я.

— А так, — схватив соленый огурец, отчим откусил его и икнул, — схоронило сегодня утром государство твою мамку, а у меня на это — денег нет! А что, тебя что ли ждать?

— Мог бы и подождать…

— Поше-е-е-ел во-он! Ты кто т-такой, чтобы указывать!?

Кинув в меня надкушенный огурец, отчим плюхнулся на табурет и его голова безвольно упала на стол. Я развернулся и выбежал, оставаться здесь было уже не зачем. Со злостью пиная камни, попадающиеся на дороге, я медленно побрел на вокзал. Но вдруг замер, оказавшись рядом с домом тети Веры. Я толкнул калитку — по-прежнему не заперта. Стукнула деревянная дверь и тетя Вера, выскочив на крыльцо, радостно всплеснула руками.

— Вырос-то как! А изменился-то! А я смотрю в окно — ты или не ты? Давай, проходи, проходи, — быстро затараторила она, приглашая в дом.

— Не, теть Вер, спасибо, в другой раз, — засмущался я, — а мамку правда уже похоронили?

— Митюш, ты только не переживай! Сердце у нее в последнее время болело сильно. Пришла она ко мне вся такая бледная, синяк под глазом и жаловалась, что болит в груди. Я скорую вызвала, ее забрали. А сегодня утром отчим твой пришел и сказал — похоронили. Только не сказал, сволочь, где! Но ничего, протрезвеет — выпытаю и тебе сообщу! Вот ведь, ирод проклятый, говорила ему, что ты приедешь, а он не дождался!

— Теть Вер, дай мне бутылку водки, — я судорожно пытался проглотить непонятно откуда взявшийся в горле ком.

— А ты, что это удумал? — встрепенулась тетя Вера и улыбка пропала с ее лица. — Пить? Не дам! Не смей! Слышишь, не смей!

— Теть Вер, не для себя, — я попытался улыбнуться, но губы лишь дрогнули, — для него, пусть маму помянет, жили же вместе.

— Жили! Вместе! Да разве это жизнь? А ты, что, хочешь его пожалеть? — удивленно взглянула на меня тетя Вера, — Так он, вроде, напоминался уже сегодня? Видела, как он из магазина бежал. Но, смотри, как хочешь! Дать-то я дам, но к нему не пойду, уж не обижайся.

— Я здесь подожду, — вздохнул я и добавил: — Спасибо, что позвонили.

— Да чего там! — приложив край платка к глазам, она зашла обратно в дом, но скоро вернулась.

— На, — протянула она бутыль, — а сам-то как там, в приюте?

— Нормально, — буркнул я, — лучше, чем здесь.

Тетя Вера, перекрестив меня, махнула на прощание рукой и закрыла дверь, а я повернул туда, куда идти совсем не хотелось. В нашем доме по-прежнему было тихо. Прокравшись на кухню, я достал из кармана маленький комок и развернул бумагу. В маленьком, целлофановом пакете был упакован белый порошок. Подойдя к кухонному столу, я на мгновение задумался, но потом решительно открутил пробку и высыпал порошок. Завороженно глядя на крохотные частички, опускающиеся на дно, я вдруг представил и себя такой же белой крошкой, летящей вниз. Зажмурив глаза, я прогнал наваждение, и, встряхнув бутылку, поставил ее в центр стола. Отчим спал. Пятясь задом, вышел, потом развернулся и побежал на вокзал. Вскочив в закрывающие двери электрички, я почувствовал облегчение. Но меня трясло, голова гудела, и я прикрыл глаза, чтобы успокоиться, и неожиданно забылся под стук колес.

Вернувшись в приют, долго не мог ни с кем общаться. Внутри меня появилась какая-то опустошенность и по ночам, изматывая, снился один и тот же сон: паровозик, стоящий на дне бутылки и белый порошок, засыпающий его. Воспитатели лишь сочувственно качали головами, видя мое изнуренное страданиями лицо. Сереге сказал, что его сверток потерял, выпал он из кармана. Через неделю наш директор Иван Николаевич, подошел опять и, потирая бровь, сообщил, что звонила моя соседка и, плача, рассказала, что мой отчим скончался в больнице. На похороны ехать я отказался…

С тех пор пошло много времени. Через месяц закончится мое пребывание в приюте. Чтобы не возвращаться домой, я подал документы в железнодорожный техникум. Если поступлю, дадут комнату в общежитии. И лишь сейчас я нашел в себе силы прийти сюда, дотронуться до холодной плиты, и попросить, наконец, прощения. У него. Отчим в пьяном угаре рассказал соседям, что мою маму похоронили. Денег на выпивку на было, вот он и придумал чем можно разжалобить людей. Тетя Вера звонила и все рассказала. И то, что отлежав три недели в реанимации, мама выжила. После больницы она приезжала ко мне в приют. Я долго удивленно смотрел на поседевшую женщину, пытающуюся обнять меня, но домой вернуться не захотел. Слишком чужими мы стали или были друг для друга…