Русская удаль. Рассказ

Иван Трофимович Топотков расхаживал по кабинету. С самого утра у него не выходило из головы вчерашнее застолье. Он был приглашен с женой на день рождения: начальник жены справлял своё шестидесятилетие. Народ собрался разный и незнакомый, какой-то сдержанный, молчаливый. Чопорная публика. И вся эта компания и зал кофе время от времени вставало у него в воображении.

Правда, потом, когда выпили раза по три и уже не шампанского, немного разговорились, расслабились.

"Если месяцами не выходить на люди, поневоле забудешь, как вести себя в обществе. Теряешь опыт. Дичаешь", — философски заключил Иван Трофимович, остановившись у телефона.

Хотелось позвонить жене, но он медлил. Что-то неясное томило душу.

Лучи солнца просвечивали сквозь редкую осеннюю листву деревьев за окном, и, отражаясь от линолеума на полу, зайчиками играли на потолке, на стеклянных дверцах шкафа, освещая рабочий кабинет Ивана Трофимовича.

Мда… Вспомнилось, как после четвертого или пятого тоста он сам выдал здравицу.

— Дорогие гости, мы все, собравшиеся за этим прекрасно сервированным столом, и чествуем не только именинника, хотя, разумеется, в его честь этот банкет. Но мы, я бы так сказал, целую эпоху в его лице чествуем. Можно только представить какие годы легли на плечи этого удивительного человека. Но они не сломались, они выдержали, и их гордо несет эта широкая грудь…— кажется, такую околесицу нёс.

И хотя за столом сидел сморчок ростом не выше десятилетнего ребенка, однако в глазах Ивана Трофимовича тот вырос до исполина. Одна дама даже в ладоши захлопала, и её поддержали. Может быть, ей почудилась ирония в его словах, но Иван Трофимович не шутил.

Иван Трофимович кисло усмехнулся, дёрнув уголком пухлых губ, и вновь заходил по кабинету.

Потом танцы начались. Под магнитофон, импортный. Не танцы — кривлянье. Дергались, кривлялись один перед другим, как припадочные.

Иван Трофимович, будучи помоложе, к таким разминкам относился терпимо, иногда и сам принимал в них участие. Но с возрастом начал стесняться. Что-то находил в них дурственное, неприличествующее людям среднего возраста, к коим стал себя относить. Но сейчас, куда не глянь, везде паралитики: по телевизору, в кино, на дискотеках, и вот, на гулянках тоже.

В детстве, в школе был кружок художественной самодеятельности, и он в нём занимался. В нём же научился танцевать вальсы — вот где полёт, фантазия!..

— И-эх! — и он закружился.

Научился плясать "русскую", "флотскую чечётку". По крайней мере, дробить степ ещё не разучился, и ладони не отсохли.

Иван Трофимович вдруг подпрыгнул, подбоченился и, отстучав чечётку, пошёл по кабинету в пляс.

— Та-д, та-д, та-та! Та-та-та-та-д, тата!.. — аккомпанировал он сам себе.

Эх, были ж танцы на Руси! Куда что подевалось? Куда?.. Даже пьянки ради редко удается сбацать.

— Эх-эх! Эхма! — Иван Трофимович остановился у двери, вздохнул полной грудью и рассмеялся.

Всюду, где бы ему ни доводилось гулять в компаниях, всегда испытывал пламенное желание сплясать, станцевать нормальный танец под нормальную музыку. Душа так и рвётся из груди птицей. Так и хочется топнуть ножкой. Но не танцуют теперь, не пляшут, к сожалению, — сплошные папуасы. И что с нами происходит? Вот, дикость!..

Правда, вчера немного подергался.

— Вытащила, гиббониха! — не зло ругнулся Иван Трофимович на женщину, которая пригласила его на групповые припадки под чёрте что. Отказаться было неудобно, это была та, что хлопала в ладоши на его тост.

Думал, так и пройдёт всё веселье — в кривляньях и рокоте магнитофона.

Однако появился баянист, и разом вечер изменился. По крайней мере, для него. Вот тут уж он отвёл душу. Выдал по всей форме и "русского" и "цыгана"… А эти вихляют задами, дрыгаются, а под "русского" подстроиться не могут. Ноги словно шурупами к полу привернуты: туда-сюда, туда-сюда на одном месте.

— Ха-ха! Смех! — своё, русское не умеют, а папуасам подражают. Цивилизованный народ, называется. Сты-до-ба!...

Частушек не знают. Или уж сановитость не позволяет?

А он пел, и все пóкатом катались. Ржали, как лошади. Всех развеселил.

Иван Трофимович улыбался, почесывая лысеющий затылок.

И всё же душу томило смущение… Было в его поведении, наверное, что-то такое...

Но он уже вошёл во вкус приятных воспоминаний.

И-эх! Его тело вновь отпружинило вверх и мягко опустилось на согнутые в коленях ноги, и Иван Трофимович от двери к столу пошёл вприсядку.

— Хоп-хоп-хоп-па! Америку с Европой… Съели русского мужика?.. Ха, фига! Покажем мы ещё себя этим паралитикам. Хоп-хоп-хоп-па!

У стола подпрыгнув, выбил лихо дробь на мягком утеплённом полу и, приуставший, довольный, остановился, опираясь на крышку стола.

Фу-у… Красота!

Не-ет, что ни говори, а вчерашний вечер удался. Удался, ядреный корень! Спасибо юбиляру!

— Нет-нет, никогда буги-вуги не смогут раскрыть души русской, — хлопнул он себя в грудь. — Никогда! В вальсах, в плясках, в частушках она живёт. В них, ядреный корень! Забили, забарабанили дуристикой: бум-бум-бум по мозгам, и на тебя же ещё смотрят так, как будто бы ты питекантроп пещерный. Чудак, мол, дядя, нашёл что выкинуть...

Ивана Трофимовича с утра начинали разбирать сомнения в правильности своего поведения на вечере. Всё-таки народ чужой, представительный был народ. А он с плясками, частушками… Это, знаете ли, теперь не модно. А коли не в моде, значит, ты какой-то несовременный. С поздним зажиганием. То есть наивный простачок, Ванюша-дурачок. Кто там ещё плясал? Так, один-двое. А остальные? Посмеивались, в ладоши хлопали. А он, круженный, как только услышит гармошку, его будто кто подпружинивает, или под пятки горячих углей подсыпает. Не устоит на месте.

Тут на Ивана Трофимовича нахлынули сомнение, неловкость за своё поведение. А вдруг он и вправду чудик?

Топотков вновь хотел позвонить жене, узнать её мнение на этот счёт. Да не решился. Вздохнул с сожалением.

И что он там вытворял? Сидел бы уж, прижал бы… Жена, поди, от стыда из-за него там сгорает. Ведь все с её работы были.

Вдруг Иван Трофимович стукнул себя кулаком по лбу и замер. Ноги у него подломились, и он мешком осел на стул.

Каррраул!.. Он вспомнил! Он вспомнил, как лез к Кузьме Спиридоновичу целоваться!

— М-нн… — замычал он, схватившись за голову. — Тьфу!

Прошло минут пять в молчаливых страданиях.

Наконец Иван Трофимович поднял голову и, покачивая ею из стороны в сторону, с тяжелым выдохом изрёк:

— О-пу-пе-ел! — глаза его закатились. — Ещё на кой-то хрен к себе позвал. И не одного, всех!

Иван Трофимович знал за собой маленький грешок: когда подопьёт, так становится рубаха-парень с душой нараспашку — всякий раз что-нибудь да выкинет от простоты душевной. За что Вера Никитична уже не раз его благодарила. То-то ему сегодня будет!..

Только сейчас он понял, чтó его с утра томило. И вот отчего он не мог так долго насмелиться, позвонить жене.

Ну, танцор, допрыгался!

Всё бы он мог себе сейчас простить. Даже лобызания с Кузьмой… Тьфу! — с Кузькой, прости Господи. Сейчас, поди, обтирается, подхихикивает, старый пень. Но то, что от доброты душевной опять наприглашал к себе гостей — это уже чёрт знает что!

Топотков надолго замолчал, тупо уставившись в шкаф, на полках которого находились СНиПы, чертежи в папках, в рулонах. Но волна негодования на самого себя сходила, и в глазах появились проблески жизни. К тому же он находился в весёлой шкатулке, где долго не погрустишь. В ней играло солнце, разбрызгивая искры и зайчики по полу, по стенам, по шкафам.

— Дурак, ваша светлость! Вот где дурак так дурак! Каких век не видывал. Да хоть бы пьяным был в стельку...

Он действительно не был пьян до беспамятства. Но расходилась душа, разгулялась, и не столько от вина стал пьяным, сколько от охватившего его веселья, радости. Под конец вечера он всех любил: и юбиляра, и баяниста, и гостей — оттого и лез лобызаться.

А у нас как? Уж если ты обнял человека, да, не дай Бог, ещё позвал к себе в гости — так уж всё! Ты дурной человек, тряпка. Ты распахнул душу, а это такое место… куда только плюнуть можно!

Эх-хе, вот народ. До чего же мы огрубели, ни любви в нас не осталось, ни радости. Повыпотрошенные, деформированные. Даже жена родная не понимает. Тут от души, от чистого сердца. Разве это дурно?

— А может и плохо! — ответил он вслух. — Ведь гостей угощать чем-то надо. Это ведь неранешенное время. Сейчас, попробуй на такую зарплату? И потом — хлопоты. Жене хлопоты. Оттого и дурно.

Топотков поморщился и вышёл в цех. Выпил два стакана газированной воды и, воровато оглянувшись, — не видит ли кто, как он мучается с похмелья, — вновь вернулся в кабинет. Прохладная вода, несколько раз отрыгнувшись газом, родничком прокатилась по пищеводу, охладила разогретые внутренности и бушующие в них старые дрожжи.

Похмелье пошло на пользу. Прочистило мозги.

— Мнда… Погулял...

А позвонить надо. Иван Трофимович не помнил, гостей он приглашал при жене или без?..

— Видимо, без неё, — заключил он. — Конечно без неё. Теперь бы уж все провода оборвала. Ох, дубина...

Топотков всё надеялся, что позвонит жена. Сам же не решался.

Он представил, как всей компанией гости вваливаются к ним в квартиру. Разрумяненные на первом морозце, жизнерадостные.

— Здрасте! А вот и мы...

Ивана Трофимовича передернуло в нервном ознобе.

— И где она была? Не могла чем-нибудь трахнуть по макушке! Хоть домой не ходи.

Стоп! Вот это мысль. А что если и в самом деле домой не идти? Созвониться с Верочкой и махнуть куда-нибудь в кино или так часов до десяти погулять по улицам, в парке. Пусть те у подъезда посидят, померзнут на холодке. Ха! — посидят-посидят и умотают.

И хоть мысль была как будто бы удачной, спасительной, однако, нравственная сторона её задела Ивана Трофимовича. В ту же минуту восторг сменился на нерешительность, и палец, набиравший номер телефона, медленно отпустил диск на последней цифре.

— Алеу, — услышал он родной голос с мягкими интонациями.

Иван Трофимович, смущенный, прикрыл трубку ладонью, кашлянул.

— Говорите, вас слушают.

— Это я, Верочка. Доброе утро, то есть день.

— А, добрый, добрый. Как ты там? — в голосе прослушивалось сочувствие.

— Да так, ничего… Я как вчера?.. Перебрал, кажется? — у него повело челюсть на сторону.

— Да нет. Ты очень даже мило вчера выглядел.

— Ты!.. Ты серьёзно?!.

— Вполне. Давно таким не был. Душа всей публики. От тебя и сейчас все в восторге. Слышишь, приветы передают!..

Лицо Ивана Трофимовича засветилось от счастья, словно солнечный зайчик осветил его изнутри.

— Ага! Слышу! Всем там, приветик! — подскочил он со стула. — Так что, сегодня опять вечеринка предстоит?

— Где? — уже сдержаннее донеслось до слуха.

— Так у нас. Я… я ведь приглашал!

— Успокойся, Топотуша, — глухо сказала Вера Никитична, видимо, прикрыв трубку ладонью. — Они, что, думаешь, люди без понятия? Очень милый и деликатный народ. Ты знаешь, кого приглашать, — и в трубке послышался добродушный хохоток.

Топотков тоже засмеялся, даже с какой-то детской радостью, и притопнул ножкой.

— А то б встретились, а? Такая компания! Такие люди!

— Успокойся, Топотуша. Это уже не смешно, — и в трубке запикали короткие гудки.

Иван Трофимович на окрик жены осекся, и было присмирел. Но ненадолго. В душе у Ивана Трофимовича вновь всё заходило.

Разговор с женой, её похвала, и одобрение её сослуживцев за вчерашний вечер, подействовало на него столь же благоприятно, как если бы он принял бокал шампанского или, на худой конец, пиво.

Топотков хлопнул в ладоши:

— И-эх!.. Расступись, грязь — в пролётке князь!.. Ядрёный корень… — и пошёл по кабинету под "камаринского"...

Даже будучи в столовой в обеденный перерыв, стоя в очереди у раздатки, глядя на всех весёлым взглядом, ему так и хотелось топнуть ножкой. И сокрушался: до чего же всё-таки мы скучно стали жить! Собираемся раз в год, а то и в два, и то по каким-либо поводам, случайно. Негде грудь развернуть, душе волю дать...

Э-эх! Умрёшь от скуки.