Росчерк

Из серых наших стен, из затхлых рубежей, нет выхода кроме как

Сквозь дырочки от снов, пробоины от звёзд, туда, где на пергаментном листе зари

Пикирующих птиц, серебряных стрижей печальная хроника

Записана шутя, летучую строкой, бегущую строкой, поющей изнутри.

Небеса опадают на землю мириадами тонких бегущих струек — так, что и без того скрытый покровом ночи город окончательно пропадает в пелене дождя.

Особенно хорошо это видно, если стоять на крыше. Он с детства любил — балконы, окна чердаков и площадки на плоских крышах, любил потому, что оттуда было видно небо.

Небо было далеким и свободным, ему было плевать на то, что происходило на земле, что бы ни случилось — оно продолжало быть.

Вот только в этом грёбаном городе на небе не видно ни единой звезды.

В нём слишком много света, он слепит и превращает небо в одну бездонную чёрную дыру.

Он стоит на крыше, давно промокший до нитки и замерзший — ему холодно, больно и хреново.

Началось все с какой-то мелочи — а на самом деле, он просто устал, сотня маленьких мелочей нахлынула разом, и он ушёл, хлопнув дверью.

И сейчас он стоит на крыше, и вслушивается в шум дождя.

Капли барабанят неистово и безудержно, и в такт им мелодией завывает ветер — хорошее музыкальное сопровождение отвратительному настроению.

Небо озаряется вспышками молний — в детстве он боялся этих вспышек, как боялся звука грома, ему казалось, что это значит, что он обидел небо, и теперь оно кричит и гневается на него.

Детство проносится перед глазами потонувшим в табачном дыму, от которого он постоянно кашлял, пахнущее пылью — и ещё чем-то совершенно тошнотворным. В ушах — пронзительные визги младшей сестрёнки и раздражённые крики родителей, и острым уколом заново впивается в сознание отголосок ощущения, преследовавшего его тогда — что это он всегда был во всем виноват.

Как же он возненавидел это чувство.

Обрывки воспоминаний вылетают из памяти клочками из запылившегося альбома — он помнит, как пытался лучше всех учиться, когда ещё верил, что это поможет, помнит горчащий привкус понимания тщетности своих стараний. Помнит разъедающее чувство обиды на дурацкие слова девчонки из параллельного класса, помнит, как первый раз влез в драку — не помнит, правда, из-за чего, да и был ли какой-то повод. Помнит, как в полночь на новый год били часы на башне.

Не помнит, как из его жизни исчезли родители. Ну, то есть они продолжали быть — но перестали для него существовать.

Жизнь помнится ему смутно, будто дождевые капли намочили бумагу и размыли строчки так, что теперь не разобрать.

Пока под расплывчатыми записями не появляется размашистый идеально чёткий росчерк.

***

Этот вечер он помнит ясно, будто это было вчера.

Он тогда сидел за столиком в углу и пил, тупо уставившись взглядом в одну точку, — пил больше, чем стоило, и не в первый раз, хотя ему тогда было только пятнадцать. Потому не сразу заметил человека, остановившегося рядом с его столиком, не сразу поднял на него расфокусированный взгляд, в котором расплывался вопрос о том, что этому высокому черноволосому мужчине от него нужно. Говоря по правде, ему было плевать.

— Сколько тебе лет? — спросил тот резким тоном, в котором ему послышалось что-то обидное. Если бы он лучше соображал, а передвижения давались с меньшим трудом, он бы, наверное, полез в драку. Тогда же ему оставалось только огрызнуться:

— А вам-то что? — ну да, он несовершеннолетний, хоть и выглядит старше своего возраста. Ну и что? Это его дело, и нехрен в него лезть.

— Не пей, если не умеешь, — послышалось в ответ. Его тут поучать собрались?

— Не ваше дело, — отрезал он, мучительно пытаясь заставить себя собраться и дать незваному воспитателю в морду, и со злостью осознавая, что в тот момент оно было ему не под силу.

— Не моё, — с неожиданной готовностью согласился с ним странный человек.

Тогда он остатками сознания решил великодушно забить на предыдущие выпады непрошеного собеседника, и, посчитав разговор оконченным, отвел взгляд, снова тупо уставившись на ножку соседнего столика.

Пока при очередном лёгком прояснении рассудка не обнаружил, что черноволосый мужчина никуда не ушёл.

— Что вам ещё надо? — бросил он грубо и злобно, потому что эта сволочь просто откровенно нарывалась. Пускай проваливает, и поскорее, а не то...

— Пойдёшь со мной? — одна фраза, брошенная все тем же резким голосом, прервала течение пьяных мыслей.

Он уставился на него, попытка понять смысл слов его немного протрезвила, но не уменьшила абсурдности сказанного. В голове пронеслось предположение, что мужчина перед ним ещё более пьян, чем он сам, но взгляд в серых — серо-голубых — глазах был слишком ясным для этого.

Может тогда он сумасшедший?

Да какая разница.

Ему было совершенно все равно, он был слишком пьян, а ситуация была совершенно идиотической.

Он усмехнулся и ответил с вызовом:

— Пойду.

— Тогда пошли, — спокойно сказал человек перед ним, будто такой поворот событий был для него естественным и ожидаемым.

И, не говоря больше ничего, развернулся и зашагал к выходу. На полпути мужчина обернулся, будто спрашивая, а собирается ли он, собственно, следовать за ним.

В тот момент он остро почувствовал всё безумие ситуации.

И сполна оценив это чувство, встал и последовал за ожидавшим его человеком.

Только когда они уже шли по улице, мужчина снова повернулся к нему:

— Виктор, — и встретив непонимающий взгляд добавил, — меня зовут Виктор. Тебя?

— Сергей.

Безумнее произошедшего тогда было только то, что Виктор вправду имел в виду то, что сказал, и, кажется, понимал, что делает — а ещё то, что он остался у него. Чужого и совершенно незнакомого ему человека.

Быть может потому, что когда он тогда проснулся утром, то обнаружил, что от него совершенно не ожидают, что он куда-нибудь уйдёт.

Вот кем надо быть, чтобы вот так вот просто пустить в дом совершенно не знакомого тебе человека?

Так, наверное, он и был такой один.

Кто мог пустить однажды по случайности — и вести себя так, будто и не должно было быть иначе.

Только обнаружив его на кухне в понедельник часов в одиннадцать утра, Виктор поинтересовался, что он здесь делает.

— Я могу уйти.

— Ты вообще учишься? — этого человека никогда не беспокоило, как его поняли, его интересовал исключительно ответ на его вопрос.

— Это скучно. И бесполезно, — добавил он зачем-то. Хотя он вообще не был обязан отвечать.

Виктор на это ничего не сказал, только брови очень выразительно поднялись, а он отчётливо увидел в этом усмешку. Это потом он понял, что этот человек умеет усмехаться одними глазами.

— Мне казалось, это называется «не хочется», — добавил он после паузы, обращаясь при этом скорее к самому себе, чем к нему. Это тоже было одной из привычек этого человека.

Больше Виктор не сказал ничего, а он как-то не нашёлся, что ответить — да и ответ тут был бы откровенно лишним.

Но почему-то стало безумно обидно. Потому что оно было несправедливо, потому что этот человек ничего не знал о его жизни и не имел права о ней судить. Не имел ни малейшего права.

Какого чёрта тогда он поймал себя на том, что начал снова ходить в школу, и даже рано вставать. Просто чтобы доказать, что он может.

В том доме можно было брать все без спроса и разрешения — при условии, что взятое вернётся на место.

Деньги лежали стопкой на полке в гостиной, их никогда не было много, но они всегда были — просто иногда Виктор доставал их из кармана и оставлял там.

Второй ключ от квартиры лежал в ящике стола. Возвращаться тоже можно было, когда угодно — правда, последнее время он привык возвращаться до двенадцати.

Виктор по вечерам вместо новостей смотрел на большом экране телевизора старые фильмы, которые казались ему безумно скучными, но которые он иногда видел отрывками — Феллини, Антониони, Фассбиндер, Годар…

***

Дождь валит стеной, превращая ночной город в череду смутных очертаний и отражений.

Он достаёт из кармана сигарету и пытается зажечь её, прикрывая рукой от косых падающих капель. Теперь он редко курит, но сейчас — особый случай.

И все же только зажжённая сигарета безнадежно промокает, стоит ему один раз втянуть знакомый дым, и остаётся только швырнуть её на землю.

Виктор не курил — но и никому не запрещал, в его доме водилась пепельница для гостей.

Только увидев его курящим, он так посмотрел — то ли с усмешкой, то ли с сожалением в умных глазах, — что курить как-то расхотелось.

Вот так было всегда с этим невыносимым человеком.

Для него не существовало причин, по которым не получалось чего-то сделать, он молчал там, где нормальные люди что-то говорили, и никогда не стеснялся говорить там, где нужно было промолчать.

Говорил он всегда прямо и всегда — то, что думал, Никогда не замечая, что своими словами проезжается по больному, а резкими суждениями вспарывает не зажившие до конца раны так, что они начинают кровоточить. И ему в голову и не приходит — извиниться, например.

Кто может такое выдержать?

Это тяжело и больно, иногда — безумно больно, а этот человек тысячу раз невыносим, и никто не сможет вечно его терпеть.

Позади него взвизгивает резко распахнутая старая ржавая дверь — стукается о стенку так, что едва не слетает с петель. Только одному человеку взбредёт в голову так открывать двери.

Он стоит на пороге, злой и рассерженный, в мокрой куртке, промокший насквозь, с ног до головы. По его лицу и чёрным волосам стекают струйки воды.

— Идиот! — резкий голос слышится ясно, как будто он совсем рядом, и нет этого десятка метров и оглушительного шума дождя вокруг. Он всегда такой.

— Какого чёрта ты здесь делаешь?

Злой, рассерженный — и уставший. Как он вообще его нашёл?

Он смотрит на фигуру в дверном проёме — глаза в глаза — и перебирает, беззвучно пробует на язык сотню возможных ответов. И раньше, чем говорит вслух хоть один...

— Пошли домой.

Вот так. Как обычно, этот чёртов человек и не думает дожидаться ответа на вопрос, который сам задал. И даже не удосуживается спросить, собирается ли он идти домой.

Просто разворачивается на каблуках — и делает шаг обратно, внутрь. Туда, где лестница вниз, где на первом этаже ресторан, — тот самый, — а дальше мокрая, тонущая в лужах улица.

Делает шаг, ещё один, и прежде, чем ступить на лестницу, поворачивает голову и смотрит на него.

Да знает он, что у него всегда остаётся выбор.

Он просто всегда делает один и тот же.

До двери — десяток шагов, и он последний раз задирает голову вверх.

Холодные капли бьют по лицу, и глаза видят мир через водянистые разводы.

Оказывается, он был не прав.

Посреди иссиня-чёрного ночного неба ослепительно сияет белоснежная звезда.

А пока мы, как тени, где-то между снов и явью, и строка наша чиста,

Мы живём от надежды до надежды...