Позабытые

 

Рассказ. (19.3тзн.)

 

— Умирать собирайся, а жито сей, — говорила Агния, выпроваживая Вареньку в совхоз.В сознании бывших работников отделений "центральная усадьба" (совхоз) всё ещё ассоциировалась с культурно-хозяйственным центром. Хотя и сами эти центры стали такими же, как их отделения. Единственное, что в нём пока функционировало — это магазин, да и тот, похоже, скоро прикроют, покупателей не осталось.

И Варенька следовала советам сестры. И не потому, что Агния мудрее, а потому что время-то сейчас какое… Такое время, что все премудрости вспомнишь. И припасливей станешь, потому как всё на вес золота: любой гвоздик, любая досточка, каждая копеечка. При такой жизни даже малец мудрее станет. Да и старше-то Агнея на пять годков, гляди-ка, возраст. Это в молодости ещё куда ни шло. Когда той было двадцать, а Вареньке пятнадцать. А сейчас всё сравнялось — и годы, и беды. И всё прошло, позабылось.

Хотя нет, ёкнет сердечко иной разик. Вспомнится часом Николай Николаевич, и окатит сладкой волной. Порой как в какой-то другой жизни, аль в сказке было… — вспоминала Варенька, бредя по расхлябистой от воды и снега дороге. Шла долго, и за долгий и далекий свой путь разговаривала сама с собой, рассуждала не торопко о себе, как со вторым лицом, присутствующим рядом.

В тридцать третьем что ли году Николай Николаевич в Дули приехал? Тогда в Дулях только-только колхоз образовался. Кажись, да, тогда. Такой бравенький, ладненький и важный. Агрономом приехал, в колхозе культурным земледелием заниматься. В будние дни — грудь нараспашку, и по целым дням на полях, с весны по саму зиму.

Агния бригадиршей была. Она и сейчас ещё нет-нет да прикрикнет, али поучать зачнет, на ум-разум наставлять. С Николаем-то Николаевичем и заигрались. Благо нехристи, не то поп проклял бы. Хотя религию-то к тому времени прикрыли, вернее — попа и церковь. Потом почти на два года Николая Николаевича арестовывали. Председателя сначала. Председатель так и канул в Лету, а агроном вернулся.

К тому времени Варенька выросла, похорошела. Приглянулась Николаю. С Варенькой уже все по закону было. И свадьба, и расписка в сельсовете, и поздравления. Вот только одного было неловко — Агнии. Обиделась сестра. На всю жизнь обида в ней тёмным угольком тлела, нет-нет да раздует память в ней пламя. И уж давно-давнёшенько их мила дружка нет, еще с войны, а все боль и обида в глазах у старшей сестры сверкает. Порой и с языка какой упрёк сорвётся или прикрикнет по бригадирской своей привычке.

После замужества Вареньки сестра долгое время вообще не хотела с ней знаться. Мама, покойница, меж ними всё сердце надорвала. А что было поделать? Варенька ещё тогда, впервые годы появления Николая Николаевича, была без памяти в него влюблена. Втайне свою боль-печаль выплакивала и сестре завидовала. Но Агнии боялась о своих чувствах сказываться. Грех сестре дорогу перебегать. Любила она сестру.

Да вот беда стряслась. Председателя увезли, слух прошёл, что как будто бы он когда-то не то у Деникина служил, не то у батьки Махно. Словом, откопали вражину. И почему-то Николая Николаевича за ним следом. Будто он у этого врага за правую руку был и тоже проводил неправильную политику в деле строительства колхозного крестьянства. Многих тогда в район вызывали, допросы-распросы устраивали. Агнию тоже.

Какие она там давала показания, никто не знает, по сию пору молчит. Но когда вернулась от следователя, то по ночам плакала. Она чувствовала, что происходит что-то жуткое и несправедливое, что молодой агроном не мог что-либо сделать такое, что могло бы навредить колхозу. Да, была в тот год засуха, мало собрали зерна. Две телки пали на потраве. Но ведь не председатель же и агроном их туда загнали. Отбились от стада. Пока разбирались — два года прошло. Вернулся Николай Николаевич, и к Агнии — ни ногой. Агния Вареньку к нему: мол, упроси его с ней встретиться. Да только всё не так получилось, как просила сестра.

…Варенька с двумя котомками через плечо возвращалась в деревню. В сумках она несла десять буханок хлеба. Раньше, когда были дачники, они привозили, и старухи богато насушили сухарей на зиму. Но Агнии всё казалось мало. И пока дорога ещё стояла, она заставляла сестру бегать в совхоз — на центральную усадьбу. Путь не ближний, однако.

И вот плетётся Варенька в резиновых сапожках по хляби, в набухшей сырой курточке, повязанная платком и шалью, бредет одиноко, устало, углубленная в свои давно думанные-передуманные и всё же приятные воспоминания. Вспоминает о своей короткой, как мгновения, счастливой жизни, радуется ей и плачет, незаметно даже для себя самой.

Одно плохо: не оставил Николай Николаевич от себя наследника. Ни ей, Вареньке, ни Агнии. Если бы был ребёночек хоть у Агнии, Варенька любила бы его, как своего. Она бы знала, что это его кровиночка, Николая Николаевича. Но не дал Господь им такого счастья. Сейчас бы всё какая помощь была. Все какая близкая душа вспомнила бы о них. Глядишь, когда б заехал, дровишек бы помог заготовить, может, какую скотинку смогли бы держать. Корову нет, не надо, не осилить уж, а вот козочку можно бы. Но некому им помочь, никто о них не вспомнит. А сами износились. А сынок был бы, или дочка, теперь уж и внуки были, много внуков, и всех бы их сюда на лето. Тут для них какое раздолье...

Варенька окинула слезящимися глазами холмистые луговые окрестности, уже побуревшие, а кое-где и с прилипшими к их бокам подушками снега, и её ещё больше охватила тоска. Она готова была расплакаться от жалости к себе, к сестре. Как все-таки жизнь прошла неудачно! Ни мужа, ни детей, ни семьи. Всю жизнь положили вначале не колхоз, потом на совхоз. Работали за "палочки", потом за гроши. И все на что-то надеялись: построим "что-то", государство забогатеет — и колхознику полегчает. Если в молодости не дождёмся этого "чего-то", то к старости обязательно. И скопить ничего не смогли. Ладно она, рядовая колхозница, а Агния?.. Агния-то за труд медальку имеет, ей и орден Трудового Красного Знамени дали. В газетках, эвон, как распечатывали, фотографии одна другой краше. И статейки те и фотокарточки — в сундуке в белой холстинке. И что? А ничего! До стариков ли теперь?

Правда, денежки в этом году у них есть. Подфартило. По весне ещё приехал к ним какой-то дяденька, солидный такой, кругленький, сторговал у Агнии домик. Домик ему, как он сам сказал, и даром не надо, ему место нужно. А дом действительно стоял на удобном местечке, по-над рекой, на пригорке. Его ставили ещё дед с батюшкой, когда ещё их с Агнией и в помине не было, да вот за сто с лишнем лет осел он, покосился. И вот этот, толстенький, не прицениваясь, бросил на стол семь, как он сказал, "лимонов", сам оформил куплю-продажу и за лето раскатал домик, сложив из него баньку. На месте домика поставил домище из трех этажей, словно сказочный дворец. Такие только по телевизору показывали, где-то за границей.

Долго они думали, куда деньги девать? Не деньги, а деньжищи! Им такие и во сне не снились. Так и не придумали. Агния среди дачников слух пустила (из опаски), что в Сбербанк снесли. Вначале, действительно, хотели туда вложить, да передумали. Хоть и государственный банк, да такой же худой, что и коммерческие. "Съел" гробовые, только дулю видели. Сейчас, если есть какая наличность, говорят, только в вещи, только в недвижимость, в автомашины надо вкладывать. Точно! Им бы сейчас по "Мерседесу". Зайцы со смеху укатались бы!.. Или еще в доллар переводить… В доллар? А что это за деньга такая? Как к нему подступиться? Если б он по нашей речке проплывал, али по дороге проходил, можно было бы заманить на чашку чая, поговорить, поторговаться. А то ведь в город ехать, искать надо, обменивать. Да и потом, что с ним делать, с долларом? Если б хоть какая автолавка заблудилась, к ним завернула бы, глядишь, и обменяли бы его на какие вещи или продукты. На себе много ли наносишь? Да и у Агнии не всякий раз рубль выпросишь на тот же сахар. Нанять людей, дров заготовить, да того же сена, ту же козочку купить — так нет, обойдёмся.

"Они нам ещё пригодятся, — говорит. — Жизнь, ишь, какая каверзная. С пенсиями какие задержки! А то, глядишь, и совсем отменят. Стаж как до ста лет сделают, и всё — не видеть и вовсе этих пенсий".

Единственное, когда о них вспоминают — это в выборы. Приезжают с сахаром, мукой, иногда и с деньгами. И, главное, обещают автолавку каждую неделю присылать. Да что-то не получается. А один обещался даже дров навозить. Только, видно, дорогу не смог осилить. Дороги-то тоже путной нет до центральной усадьбы и к району. Последний раз её ладили ещё при старом колхозе, кажись, не при Николае ли Николаевиче?.. Нет, есть одна, пока плохо наезженная, но скоро выстроят. Поговаривают, её даже асфальтом накроют, но в другую сторону, к центральному трактору. По ней ездить хорошо будет, да ходить плохо, далеко до ближайшего посёлка или города. Дачники себе прокладывают.

***

День как-то разом потемнел. Он и до этого не был светлым. Солнышко в начале дня высверкнуло раз-другой, и закрыли его седые тучи. А во второй половине подул холодный ветер, и просыпался снег, сырой, тяжелый. Опираясь на палку, кряхтя и ворча на свою немощь, Агния выходила на дорогу. Высматривала, не идёт ли Варвара. Вздыхала — ох-охти-охти… — и возвращалась в дом.

Некогда стройная, подвижная, недурна собой, к старости согнувшаяся, сморщенная и одеревеневшая, как дуб. Казалось, жизнь пахала это лицо вдоль и поперёк, запахивая всю прелесть человеческого облика. А две глубокие морщины в уголках рта, словно овраги, в которые сбегали ручейки-морщинки со щёк и скул. Глаза выцветшие, с бусинками тёмных точек-зрачков. И взгляд, и лицо, и даже фигура, казалось, выражали вопрос: а ты, почему сачкуешь? А ну за лопату (вилы, грабли и так далее…).

Ходила она с трудом, но делала это через силу, упрямо. Просила Вареньку отвезти ее в приют, то есть в дом престарелых, однако, та даже обиделась.

— Счас, спешу и падаю. Где я тебе его искать буду? И ждут тебя там, — воспротивилась сестра. — Никуда я тебя не отдам, пока жива. Тут уж ты меня будешь слушаться…

И стала лечить сестру. Последние год-полтора ноги совсем было отказали. Но Варенька ей делала компрессы, настои из чаги и трав, за которыми ходила всё лето в лес, собирала и, слава Богу, ноги стали понемногу ходить, носить бренное и легкое тело по двору. Агния могла принимать посильное участие в домашней работе: помогала сестре пилить сухостой, что та натаскивала из лесу; готовить еду; что-то выращивать на огороде, копая землю на полштыка, а то и на треть. Не хотела уступать ни сестре, ни самой старости. Она тянулась к делу, старалась организовать его так, как подсказывал ей многолетний опыт организатора, и это ей удавалось — под рукой всегда был исполнительный, трудолюбивый работник, безропотный.

Правда, тут в их отношения вплеталось и кое-что другое, что усиливало зависимость младшей перед старшей, что Агния определяла так: знает кошка, чье мясо съела. Тихоня. Воспользовалась, увела мужа. А как ещё Николашу называть? Ведь мужем ей был Коленька, мужем! А что в семье не бывает? — и размолвки, и обиды, и ссоры. Милые бранятся, только тешатся. Ведь это он на свидании в тюрьме сказал, чтобы она отказалась от него. Ему одному легче будет. Следователю она так и заявила:

— Да никто он мне!

И подписала, не глядя, бумаги. А когда опомнилась, сообразила, что наделала, поздно было.

— Ручечкой по бумажке-то сама водила, никто не принуждал…" — прихохотнул следователь.

Сколько потом было бессонных ночей, сколько раз представляла, как она будет объясняться с мужем, будет в ногах у него вымаливать прощение, и он поймёт. Он умный, он снисходительный, он — доброй души человек. Ведь и над ней висел карающий невесть за что меч. Коля позже сказал причину своего отчуждения. "Если бы это касалось только меня одного… Но ты, вольно или невольно, погубила жизнь другого человека. А он-то как раз в делах агротехники меньше всего понимал. Нам бы с ним год-два поработать, он бы неплохим председателем, специалистом сельского хозяйства стал. И человек-то он был замечательный, не мне тебе объяснять…"

И все же, не вклинься Варюшка в их отношения, вернулся бы он. Он так Варюшку не любил, как её, она-то знает, она-то помнит. Агния огнём была — и в работе, и в страсти. После, как поняла, что все мосты сожжены, пыталась было устроить свою личную жизнь, но не получилось. Не умела жить полумерами, ни в работе, ни в любви. И своровала её любовь она, сестрёночка. Никогда бы она ей этого не простила, да только и ей, Варюшке, горькой вдовьей доли привелось через край хлебнуть. Да и что уж теперь? Теперь вместе жизнь доживать. И вряд ли одна без другой сможет. Так уж судьбе было угодно. И что она так долго не возвращается? Не приключилось ли чего? И телефона нет…

Да, телефон не работал уже три года. Где-то столбы повалило, или провода срезали. Свет — и тот с перебоями. Один канал связывал старух с белым светом — это черно-белый телевизор, старенький, едва ли не первого поколения. Премия Агнии от совхоза за хорошую работу. Он стоял на старом комоде, на скатерти с вышитыми по углам цветочками.

Телевизор показывал всего две программы: ОРТ и РТР — мутно, с рябью, но и этому домочадцы были рады, и Бога молили, чтобы тот вообще не сломался. И "Рекорд" на протяжении тридцати лет служил им, старел, рябил и вновь налаживался. Может, оттого, что включали его строго в одно время, по установленному Агнией порядку. Вечерние новости и какой-нибудь кинофильм, желательно из той, до перестроечной поры, а то и их молодости, проникновенный, добрый, без насилия и убийств. Эти, современные, пугали, будоражили воображение, нагоняли страх. Или такие, и с такими поцелуями на полфильма… с такой бесстыдной откровенностью, которую они даже с Коленькой себе не позволяли. Уши от стыда краснеют, не говоря уж про волосы, которые дыбом встают.

У Агнии уж который день болел язык. Откололся коренной зуб, и оставшийся кусочек постоянно натирал его. Ни говорить, ни есть не дает. И оттого Агния еще больше злилась, еще сильнее морщилась, причмокивая уголком рта. Она вздыхала — ох-хоти-охти — и бродила по дому, по двору в маяте и поиске чего-нибудь, чем можно было бы эту маяту унять. Но чем? Стоматологи же не домовые, по углам не прячутся…

Давеча, выпроваживая Варюшку в совхоз, двух слов связать не могла, мычала, как корова на сено. И где так долго шляется? Уж смеркается. Снег заладился. Вот и пошли человека за делом, день убит, а дела нет. Ох-хоти-охти…

Умом Агния понимала, что до центральной усадьбы идти — не ближний свет, сама когда-то не раз мерила, да ещё по такой мерзопакостной погоде и дороге, да ещё в семьдесят пять годков, да ещё с двумя котомками через плечо. И она начинала испытывать раскаяние за то, что погнала сестру со двора — хватило бы сухарей, — но настояла на своём. Все по её чтоб. И нет на тебя укороту. Не могла ты себе язык совсем откусить? Ох-охти-охти… И откуда в тебе такая вреднючесть-то? Уходится девка, и тебе жизнь с овчинку станет, старая ведьма.

Агния злилась на себя и боль во рту, и беспокойство за сестру доводили её до нервозности. Она, как безумная, бубнила, гудела что-то нечленораздельное, бесцельно передвигая какие-нибудь предметы, то стул, то скатерть на столе, то чугунок на печи.

"Придет Варюшка, подтопить надо-ть, а то девка день цельный голодом. Вот со свежим хлебцем и покушает…"

Эх, если б ей самой попасть на центральную усадьбу, или в райцентр. Она бы им там показала, где бабки зимуют. Она б им напомнила, что есть еще такая старуха Агния, передовичка и заслужонный бригадир. Она бы им напомнила, как надо стариков уважать. А то, ишь, совсем о них позабыли. На Дули дулю положили! Это когда ты была нужна, о тебе вспоминали, писали, награждали. А теперь? Кому ты нужна, кочерыжка трухлявая? Ох-охти-охти…

Сухарей действительно хватит. Не надо было сестру посылать. А вот дров мало. Не завез никто — ни кандидаты, ни депутаты, ни местные власти, ни так, какой залетный. И деньги есть, а не купишь. Варюшка, говорит, просила там, на центральной, кого-то, да только кто сейчас сюда сунется? На тракторе если только. Дак, говорят, запчастей да солярки нет. И вообще, что можно было — продали, промотали. И так по всей России, кругом пусто, разрушено, телевизор хоть не смотри. Отдали лучшие годочки колхозному строительству, а что построили и где оно, это строение?.. Ох-охти-охти…

***

Варюша пришла почти с потёмками. Выйдя из рощицы, увидела свою деревню. Она была узнаваемой и в то же время будто бы чужой. Дома чужие. В две улицы и все, в основном, кирпичные, разные как размерами, так и по архитектуре — вычурные, нелепые. И неживые. Как каменные склепы, ни дымка из труб, ни огонька в окнах. Только их приземистый домишко, притулившийся сбоку к каменным постройкам, проявлял признаки жизни: в одном окне, на кухоньке, светился огонёк, тусклый и одинокий. Варюша поняла, что это горит керосиновая лампа, наверное, опять нет электричества.

Снег, всё усиливающийся, ложился на этот Богом и людьми забытый уголок, начинал засыпать его и совсем скоро — засыплет. Как и каждый год. Варюша с грустью и с тоскливой обречённостью вздохнула. Переживут ли они этот год?..

Застала Варюша Агнию за необычным занятием. Сестра сидела за столом, поставив локти на него и, держа в руках большой напильник, елозила им во рту.

— Ты… Ты, чего это делаешь, Агнеюшка? — устало и изумленно спросила она.

— Э-э… — что означало: не мешай…

Варюша опустила с плеч котомки на пол и опустилась сама на табурет, стоявший в углу около печи.

Агния, обрадованная, что сестра вернулась, хотела было прекратить своё занятие, но та же вреднючесть опередила благие намерения. Она продолжала подтачивать опостылевший зуб.

— Опять свет отключили? — спросила Варюша без упрёка или возмущения, не спеша, развязывая промокшую шаль.

Какое-то время посидели в молчании, каждая занимаясь своим делом. Наконец, постанывая, от стола поднялась Агния и прошуршала валенками до помойного ведра. Сплюнула в него.

— Тьфу, паразит, — ругнулась она. — Весь язык посёк.

— Так взяла б трехгранник, он всё ж поменьше.

— Ага, найди его. А тут мочи нет.

— А этим, поди, всю челюсть выломала? Ну, как теперь? — участливо спросила Варюша.

— Кажись… Кажись, о-ох-охти… не тот точила!

Варюша засмеялась.

— Смешно? — зло зыркнула Агния на сестру.

— Не злись. Счас поищу маленький напильник.

Варюша, хоть и пристала с дороги, но пошла в сенцы. Долго там что-то перебирала в потёмках на ощупь, чем-то стукала. Наконец вернулась, неся в руке маленький трехгранный напильник, тоже старый, давно сглаженный и ржавый.

— Заныкала… — проворчала Агния.

— Иди, садись к лампе.

Варюша пополоскала напильник под умывальником, обтёрла его тряпицей, что служила им рушником, и прошла к столу.

— Ну, открывай рот, показывай, — сказала Варюша и уже вполне серьёзно, как врач, стала осматривать рот сестры. Зубы были наперечет, сточенные не напильником, а годами.

Ужинали они дружно и даже весело. Агния смеялась, представляя себя с большим, как рашпиль, напильником в руке. Боль спала, можно было говорить и есть. И злость, как зубной нерв, успокоилась.

Спать легли рано. Света нет, телевизор не работает. Слушали, как завывает в трубе ветер. Вздыхали, переговаривались. Так и уснули. С привычной тоской.

***

…По весне дачники нашли сестёр мёртвыми. Замёрзли они в самые большие снега. Записку Агния оставила, в которой сообщала:

"Дрова кончились. Варварушка пыталась за ними в лес сходить, да простудилась, занемогла, так и померла болеючи…"

В той же записке просила деньги переслать Дому престарелых. Христом Богом молила.

Деньги нашли. Все семь "лимонов". У Агнии в матрасе.