ПОЭТ

ПОЭТ

— Верую в Изначальную Благую Волю, Создавшую всё, верую в Любовь, держащую мир, верую в Свет. Здравствуй, планета, здравствуй, блаженная роща, я снова вернулся к вам из пестрых миров сна. Здравствуй, Солнце великое! Приветствую тебя в твоем возвращении! Здравствуйте, боги и духи, великие и малые, травы и звери, и птицы, и ветер! Приветствую вас в светлом горниле дня, в расплавленном Свете Неба, да пребудете в мире! Да будет радость с вами, благословенные!.. —

Такими гимнами встречал Олен свои рассветы в счастливой роще Аркадии. И он знал, что всё вокруг внимает ему и радуется его песням, и сам он радовался настолько же сильно и глубоко. Ветры пробегали в вечнозеленых кронах деревьев, и где-то в глубине чащи бродил прекрасный кентавр Хирон и тоже встречал рассвет, а вокруг кентавра перелетали с ветки на ветку девоптицы с длинными павлиньими хвостами, фениксы и сирины, и все они тоже пели. И пение их было настолько естественным для пробуждавшегося мира и таким гармоничным, что никакой слух не уставал ему внимать, и день, наполненный звуками многих голосов, катился золотым колесом со звенящими спицами…

Олен любил день больше даже звездных ночей, и особенно он любил встречать рассвет. Хирон же предпочитал смотреть не мигая на огромные, мерцающие белые звезды, и по ночам спал редко. Но каждое утро он уходил к голубому лесному озеру освежиться, и Олен знал, где его можно встретить.

— Доброе утро, Хирон, — сказал Олен.

Кентавр уже совершил омовение и теперь стоял под лучами солнца, весь сверкая от капель воды. Таким и видел каждое утро Олен Хирона, с его будто литым, великолепным торсом на гладком конском теле, торсом молодого бога с гордой осанкой, и черной косой жестких волос вдоль спины. Профиль кентавра, выразительный и четкий, с чуть заостренным носом, был легко очерчен солнечным светом, и когда Хирон обернулся, Олен взглянул прямо в его внимательно-лукавые, мудрые черные глаза. Олен любил взгляд этих глаз, задумчивых, и в то же время горячих. И чувствуя, как кентавр провожает его взглядом, Олен медленно, почти бесшумно вошел в озеро.

Кентавр иногда тоже пел. Но когда-то он пел больше. Теперь же он научил Олена складывать песнь.

— Ты поэт, — говорил Олену Хирон. — И потому ты поешь. Но не так, как поют птицы или даже сирины. Птица — дитя ветра и леса, она поет, как шумит ветер в деревьях, — не зная. Твоя же песнь человеческая, и весь мир хочет выразиться через тебя…

— Если бы ты не обучил меня, я бы пел, как птица, — говорил Хирону Олен.

— Нет, ты бы пел, как дитя, — отвечал Хирон. — И ты когда-то действительно пел, как дитя.

— Дети очень забавно поют…

— Да, но каждой песне свое время.

— О ты, прозрачное голубое озеро, — шепотом пел Олен, — в глазах твоих светлых я вижу свое отражение, но когда погружаюсь в тебя, отражение исчезает… Значит ли это, что я един и в тебе, и в себе?.. Или же ты напоминаешь мне обо мне самом?..

Олен вышел из озера, и, не стряхивая с себя воду, они с Хироном медленно пошли по лесной тропе, отводя с пути налившиеся солнцем и влагой ветки деревьев, тяжелые от цветов и плодов. И мир вокруг был настолько прекрасен, что даже Олен замолк.

Аркадия, блаженная обитель, простиралась далеко, как если бы она была единственной страной на земле. Море омывало ее с трех сторон, а четвертая, казалось, так никогда и не кончится. Олен не знал всей Аркадии, хоть давно и немало ходил по ее тропам. Ему думалось, что даже Хирон не знает ее всю, но кентавр знал. Ему было проще в свое время обежать пределы Аркадии на своих конских ногах, но и он от этого утомился. И они оба, Олен и Хирон, полюбили больше всего заповедную рощу, и уже не хотели ее покидать, Олен потому, что в ней ему хорошо пелось, а Хирон — потому что много странствовал и уже всё на этой земле видел.

Олен шел рядом с Хироном, положив руку на основание его человеческой спины, чувствуя ладонью жесткие колючие волоски, росшие вдоль всего хребта Хирона, как человеческого, так и конского, и в минуты опасности всегда встававшие дыбом. Тяжелая коса кентавра хлопала его по руке.

— Посмотри, как лучи солнца льются сквозь листья древесных вершин, — говорил Олен. — Они так мигают и движутся, что кажутся живыми существами… А Солнце живет, или мне это только кажется?..

— Живет. Всё на этом свете живое, — отвечал Хирон.

— На этом свете… — повторял Олен и задумывался. — Но свет невесом…

— Самое тяжелое далеко не всегда самое прочное, — отвечал Хирон. — И самое твердое не всегда самое реальное, скорее наоборот. Потому мы и говорим — «на этом свете» — что мы держимся светом…

— А есть тот свет? — спрашивал Олен.

— Есть Единый Свет. Есть Божество и боги. Много чего есть.

— Есть я и есть ты, — говорил Олен, и Хирон улыбался на это и молчал. И Олен думал, что кентавр углубляется в свои мысли, и тоже не говорил ничего, чтобы не мешать ему.

А Хирон думал о разном. Но когда они вот так шли рядом, кентавр чаще всего думал о том же, о чем думал Олен, только Олен этого не знал. И Хирон улыбался мыслям юноши и вспоминал себя в детстве.

Хирон вдруг припустил легкой рысцой, и Олен тоже был вынужден перейти на бег. Они с Хироном часто так играли, гоняясь друг за другом, но первым все же уставал и сдавался Олен. В конце концов он «мстил» кентавру тем, что залезал на его лошадиную спину и ехал на нем, но Хирон не всегда позволял такие вольности. Однако на этот раз Хирон позволил. Видимо, кентавр был в особо приподнятом настроении…И после бега они, описав круг по роще, вдруг опять оказались у озера, и тогда, уже с большим шумом, снова грохнулись в воду.

— Я буду тебя объезжать! — совсем осмелев, кричал Хирону Олен. — Я знаю, что ты наполовину лошадь!..

Кентавр легко растормошил его вымокшие, длинные каштановые пряди, которые Олен заплетал обычно в несколько косичек, чтобы не мешали, и Олен со смехом отмахнулся от его руки, подняв тучу брызг.

— Ты совсем еще мальчик, Олен. Сколько тебе лет? Полторы сотни? Мне уже более тысячи… И я буду жить, когда тебя уже не будет на этой земле, потому что ты человек, а я бог. Так что ты можешь знать?..

Олен уже выбрался на берег, но Хирон все еще стоял в воде, так, что его лошадиное туловище полностью погружалось в озеро, и над водой оставалось только человеческое тело.

— Извини, Хирон. Ты, конечно, не лошадь. Но лошади тоже хорошие…

— Мир когда-то был совсем другим, — рассказывал Хирон. — Не было этой планеты, не было даже Солнца… Были светящиеся горы. Светящиеся изнутри. И они не были горами. То есть были не камнем… Тогда было очень тихо, и была ночь. И в той ночи, в полусне, грезило Божество… Да, это было давно, очень давно, Олен… Когда мы, боги, еще были молодыми…

— Да ты и сейчас не стар, Хирон…

— Но все же на тысячу лет старше, чем был когда-то… Но так даже лучше. Как говорила в юности моя тетушка Эмпуса, — а она тогда была еще весьма привлекательна, — «я не старуха, я просто долго живу»… Она, впрочем, просто смеялась над всеми нами, потому что ей было столько же лет, сколько тебе сейчас.

— Хирон, а почему ты говоришь, что меня на этой земле однажды не будет?

Кентавр пожал плечами.

— Разве такое может быть? — спрашивал Олен. — И разве есть еще что-то кроме нашей Аркадии?..

Олен залез было на спину кентавру, но тот неожиданно его сбросил, и юноша понял, что Хирон больше не шутит.

— Есть такая страна — Гадес, — медленно сказал Хирон. — И все вы, люди, однажды там будете.

— И чем же плоха эта страна?

— Страна? — ничем, пожалуй… Только вы, люди, когда попадаете в нее, уже совсем не люди.

— А кто же мы?

Хирон задумчиво усмехнулся.

— Тени, — сказал он.

— Тени? Но ведь тень не мыслит, не чувствует, не живет… она мертва…

— Именно.

По плечам Олена прошел озноб. Он растерянно оглянулся на траву, где отпечаталась его собственная тень, потом наклонился и попытался эту тень потрогать, но ощутил только прохладу травяных стеблей. Он несколько раз сжал и разжал пальцы и вопросительно поднял взгляд на Хирона.

— Я не понимаю, — сказал Олен.

— Это хорошо, что ты не понимаешь, — отозвался кентавр.

— А ты понимаешь?

— Я был там.

— И как это?..

— Не думай об этом, — сказал Хирон и отвернулся.

Но Олен по природе своей не умел долго грустить, ему это становилось скучно. Его так или иначе начинало развлекать все, что происходило вокруг. И через полчаса он уже снова бежал по заповедной роще, поднимая с земли стайки мелких пичуг, пугавшихся его бега, пока не оказался на небольшой солнечной полянке, окруженной со всех сторон эвкалиптами. На этой полянке он еще не был. Посреди полянки чуть вздымался поросший травой холм, а на холме стояло нечто, с первого взгляда показавшееся Олену замшелым пнем. Но потом, всмотревшись, он заметил, что это нечто вовсе не твердое, как пень, и время от времени слабо шевелится.

Олену сделалось интересно. Он осторожно, кругами, постепенно суживая спираль, подходил к «пню», и «пень» представал пред ним со всех своих сторон, во всех деталях, хотя Олен и тогда не сумел бы определить, что это. Шевеление «пня» вызывалось не ветром, но исходило из самого «пня». Олен даже заметил подобие кисти руки, высунувшейся из мха и потеребившей «пню» один из верхних наростов, отчего нарост издал звук. Теперь Олен уже видел, что это не древесный пень, а какое-то странное живое существо. Всё заросшее, волосатое, лохматое, зеленого цвета. Ему даже показалось, что он видит глаза этого существа, влажные узкие щелки, мигающие от солнца.

— Как мог ты нарушить мое уединение! — вдруг горестно, пронзительно закричало это существо, и бросилось прочь от Олена. И Олен только пораженно смотрел ему вслед.

— Ты видел его? — спрашивал он Хирона. — Оно… Что оно такое? Что это за существо?..

Хирон долго, молча смотрел на Олена своими сощуренными, слегка раскосыми глазами, и губы его кривила усмешка.

— Это человек, — наконец сказал Хирон, и в голосе его было столько презрения, как если бы он говорил: «Это лягушка».

.. .

«Пресветлая Заря! когда б могли

все птицы понимать свои же песни,

нам раскрывая таинства Земли!

В пучине моря тонут корабли,

так глубина уносит в неизвестность

мечтанья человека. Так прошли

века в непонимании и зное.

Из темноты выносит сердце злое,

а светом наполняется до края,

и мы поем, не ведая, не зная,

и не желая, только лишь любя.

Как нам иначе рассказать себя?..

«Я бы хотел быть созданным совершенным, быть созданным для радости, — пел Олен. — Творец, если любит свое творение, не допускает в нем изъяна. Волшебник, если желает добра, благодетельствует чудесами своими… За что я так убог?»

Этой песне научил его Плачущий философ. Ибо, когда Олен снова встретил то существо, что он видел однажды на поляне, он понял: да, это действительно был человек, как и говорил Хирон. И, глядя на этого человека, Олен испытывал не то недоумение, не то испуг, не то жалость. Потому что этот человек — плакал…

Он пришел в Заповедную рощу издалека, с севера, из самой Гипербореи. Это Олен узнал от Хирона. Сам же Плачущий философ не знал, откуда он и где он родился, и сколько ему лет. Олен не мог себе представить, откуда он такой вообще мог взяться. Он спрашивал Плачущего философа, но тот не был способен ответить на это ничего вразумительного, ибо для него подобный вопрос представлял собой целую философскую проблему.

Хирон говорил, что лет ему столько же, сколько Олену. И Плачущий философ все эти годы все шел и шел по земле, и не знал, куда он шел и зачем, ибо ничего вокруг не видел. Он не замечал ни солнца, ни луны, ни смены дня и ночи, ни трав, ни птиц, ни деревьев, ни скал и озер. Он все думал и думал свои мысли, и от этого плакал. Оттого его прозвали Плачущим философом. Дикие звери согревались от него во сне. И вот он пришел в Аркадию. В Аркадии нет диких зверей, и ему скучно. И он по-прежнему плачет. Как, какими словами и песнями можно унять этот вопиющий комок диссонансов посреди райской рощи?..

«Что за человек, — подумал Хирон. — Даже в раю найдет свой ад…»

Хирон стоял под яблоней и собирал яблоки. Олен привел к нему Плачущего философа с тем, чтобы покормить, ибо тот забывал есть. Хирона явно раздражала зеленая драная хламида Плачущего философа, которую он носил, наверное, с рождения, никогда не снимая, несмотря на жару, и тем более не стирал, хотя в остальном она ничем не отличалась от травяной зелени Аркадии. «Я встречал его еще в Гиперборее, — вспоминал Хирон. — И даже в этой стране, где день и ночь длятся вместе ровно год, ему было безразлично, день на земле или ночь. Для него день был ночью, а ночь — днем. Но ведь от этого можно когда-нибудь устать!.. Как не устает человек от своих слез? как не выплачет он их все до конца?.. Пора бы уже иссякнуть и не поливать ими земли Аркадии: от такой воды и лишайники не растут, не то что цветы…»

А Плачущий философ полюбил слушать песни Олена.

— Ты любишь мир, — говорил он. — И мир отвечает тебе взаимностью. Ты понимаешь его, и он тебя понимает. Ты можешь с ним говорить, можешь ему отвечать. Я люблю твои песни и твою речь. Они светлы и радостны. Они прекрасны. Так же, как эти цветы, орхидеи и магнолии, так же, как эта лань, которая без страха берет плоды и дикие ягоды из твоих рук… Это такое невыносимое счастье, что человеку трудно его осознать, а если бы он осознал, он бы умер!..

И он плакал от всего этого еще сильнее.

— Что такое счастье, Хирон?

— Для каждого оно своё.

— А для тебя?

— Для меня всё Бытие — это счастье. Весь мир…

— Плачущий философ говорит, что в мире нет совершенства.

— Это для него так. Для меня иначе.

— Как это для тебя?

— Для меня всё — хочет Быть. Всё живет и стремится. И этот поток неостановим, и каждая его капля просвечена солнцем. Каждая капля его есть Вечность, хоть сам он — Время и Движение, и вечная Игра. Никакому уму не постичь этого, ум может в этом только раствориться…

— А мудрость?

— Мудрость — удел существ, не богов. Боги безрассудны.

— А Плачущий философ? Он мудр?

— Не думаю.

— Почему?

— Может быть, мудрость состоит в том, чтобы поддерживать мировую гармонию, как в себе, так и вовне.

— Может быть… — эта мысль пришлась Олену по душе. — Вот ты говоришь, что я поэт. А что такое поэт?

— Связующее звено между богами и людьми.

— А Божество?

— Божество — во всем. И проявляется посредством всего по-разному.

.. .

«Ты — единственный человек здесь, — говорил Олену Плачущий философ, — не считая того, что Хирон — бог. Они не люди. Понимаю, я их недостоин. Недостоин даже приблизиться к ним… Но разве знают они, что такое радость! Они, никогда не познавшие слез!.. Они замахиваются на меня палками и кидают грязью, они думают, будто я существо ниже их, не способное их познать и с ними сравниться!.. Нет, я не в обиде на них, но разве понимают они хоть что-то!.. Я бы не хотел меняться с ними местами. Лучше быть собой, понимающим, чем ими, не ведающими...

И все же бывает грустно. Ни одна живая душа не способна знать, что есть такая радость и такая печаль, они смотрят и ужасаются, и бегут от меня… А я ничего не могу объяснить. Ибо рядом с ними я теряю дар речи. Их речь другая, и они говорят на своем языке. Если б я даже мог говорить им, мой язык был бы им непонятен. Потому я теряю дар речи. Глухонемой теряет дар речи от того, что не может слышать, я — от того, что не могут слышать меня…

Когда я пытаюсь им говорить, моя физическая форма становится невыносима. Нелепые телодвижения, не больше. Я становлюсь им страшен. Становлюсь им мерзок. Они отшатываются и убегают. И говорят обо мне: «Он — чудовище. Берегите от этого чудовища своих детей. Берегите от него своих жен. Он — зло, он — исчадие преисподней…» — а я ведь только хочу сказать им, чтобы они не боялись…

С тобой я хотя бы могу говорить, но и ты не поймешь меня. Как бы я хотел встретить кого-то, сильного, прекраснейшего… Нет, я бы не претендовал на его дружбу, ни даже на его благосклонность. Только малость, чтобы этот кто-то сказал мне, держа в ладонях нечто, даже ком тины болотной: эта душа принадлежит тебе, и она будет рада тебе!..»

Олен смотрел на него во все глаза. Подобных речей он еще не слыхал.

.. .

«Тебе не вручат ком тины болотной; тебе вручат прекрасную душу, и сам он, дарящий, станет другом тебе…» — такой сон снился Плачущему философу, но змея, упавшая с ветки дерева, разбудила его своим холодным прикосновением, и он проснулся. И он заплакал и пошел искать Хирона. Что ему нужно было от Хирона? — ничего. Он просто хотел еще раз посмотреть на бога. Если бы было возможно, он смотрел бы на него чаще, целыми днями, постоянно… Но Плачущий философ знал, что Хирон не любит его, и потому не настаивал. Только изредка, в минуты особой душевной тоски, он позволял себе приблизиться к нему.

Плачущему философу нравилось, что Хирон — кентавр. Он любил соединение природного и человеческого в божественном. Если бы Хирон имел полностью вид человека, Плачущий философ счел бы его несчастным подобно себе, человеку, ибо не представлял, кем и как может быть понят бог. А большее несчастье, чем непонимание, Плачущий философ не мог себе выдумать и представить. Даже страх, даже боль физическая и душевная мука, разделенные, теряли в его глазах свою остроту. Он и вообще был терпелив к боли, как телесной, так и душевной. Но отсутствие понимания, в сущности, отсутствие любви, когда даже восторг и экстаз звучат в пустоту, и никто не способен приобщиться к ним и стать столь же счастливым, эта потеря в ничто самого дорогого и сокровенного, — это ведь есть забвение, вычеркнутость из всех возможных мировых душ и существований… Есть право на тайну, знал Плачущий философ. Но он почти не признавал этого права относительно себя и желал приобщить к своей тайне всех. Ему всю жизнь хотелось изойти куда-то… Но он знал, что тайна должна стать для другого столь же дорогой и сокровенной, как для него самого, а вовсе не смешной и не отвратительной… И то, у любой тайны есть доверенный, — так думал он, — есть тот, кто ее хранит. Тайна может быть тайной как минимум двух, иначе она небытие и несуществование, — кем бы ни были эти двое, существами, деревьями, мирами, человеком и Богом… И этот другой должен понять ее без слов и объяснений, ибо она — и его изначальная, сокровенная, собственная тайна…

С такими мыслями Плачущий философ искал Хирона и, естественно, не нашел. Ибо Хирон посмотрел на него, невидящего, проходящего мимо, и решил не тревожить окликом.

. ..

Олен слушал пение цикад. Золотые лучи солнца взблескивали на мелкой зыби озера. Блеск солнца и ритм пения неуловимо сочетались. К треску цикад присоединилась мелодия. То далекий, не видимый отсюда пастух наигрывал на флейте. Олен сидел задумчиво и неподвижно, но потом ему вдруг захотелось вскочить и заплясать. Но он сдержался, только сорвал камышинку и зажал ее в зубах. «Жаль, здесь нет Хирона, — подумал Олен. — Но, может быть, он тоже всё это слышит, или слышит что-нибудь еще более совершенное…» Олен знал, что Хирону доступна музыка сфер, только это бывает по ночам, когда замолкают дневные песни. Мелодия стихла, и Олен встал и не спеша побрел по тропе до поляны. Там он увидел Плачущего философа. Тот снова плакал, но как-то не совсем так, как обычно. Олен присмотрелся и понял, что это были слезы какого-то восторга.

— Уйди, уйди… оставь меня, — замахал на него рукой Плачущий философ. И Олен решил, что ему действительно лучше уйти.

.. .

Олен в последнее время иногда переставал узнавать себя. Он начинал задумываться над жизнью. Он задавал вопросы Хирону, но тот только снисходительно улыбался и молчал. И Олен понимал, что такое молчание тоже может быть ответом. Ведь природа молчит, отвечая.

Олен спрашивал Плачущего философа, но вскоре перестал его спрашивать, ибо у Плачущего философа своих вопросов было всегда больше, чем хоть сколько-нибудь приемлемых ответов. И Олен порой даже заражался его меланхолией и начинал петь грустные песни.

— Ведь это трудно на самом деле, говорить о том, о чем хочешь говорить…

— Знаю.

— …И пусть лучше боги говорят за меня моими устами…

— Знаю, знаю, знаю…

— О боги! Я, должно быть, самое несчастное существо во всей Аркадии!..

— После меня.

— Хирон сказал бы, что ты совсем еще ребенок, — говорил Олен Плачущему философу.

— Я очень старый ребенок, — без улыбки отвечал тот.

.. .

Однажды Олен нашел Плачущего философа под ветвями старого дуба, сжавшимся в расщелине его ствола.

— Почему ты опять плачешь? — спросил Олен.

— Потому что я одинок.

— Но как можно быть одиноким? Разве в этом мире возможно одиночество вообще, как таковое?.. Посмотри, как радуется каждая травинка тому, что она не одна, как склоняются деревья друг к другу… Посмотри, лани ходят с оленями и с детенышами своими и кормят чад своих молоком… Люди живут песнями и трудом, и собираются в хороводы, и пляшут… Духи леса, духи земли и воды объединяются в торжестве…

— Когда ты всё видишь и всё знаешь и хочешь сказать каждому о нем самом, о его существе, которое прекрасно. Когда ты полон любви и от полноты своей несешь миру дар, а тебе говорят: «Ты жалкое, убогое создание, обуянное гордыней, посмотри на себя, ты не бог и ничего не знаешь, не понимаешь и не можешь, и пойди вымойся в озере…» Когда ты чувствуешь, что можешь сделать мир счастливее, но видишь, что на самом деле это никому не нужно и каждый живет как живет и понимает что понимает и, в сущности, имеет на это право, и потому ты ни на чем не настаиваешь. Но тебе становится грустно. Ты ни для кого, и все не для тебя. Никто не может ничего в тебе разделить. Никто не понимает тебя и никогда не поймет. Вот что такое одиночество.

— Но ведь мир радуется, — тихо сказал Олен. — Может, тебе станет легче, если ты сумеешь разделить его радость.

— Я это умею, — ответил Плачущий философ. — Но мир не понимает даже этого. И от того мне тем более грустно.

— Трудно всё время разделять чужую радость, когда никто даже на мгновение не способен разделить твою, — добавил он. — Это означает, что своей радостью ты уже радоваться не можешь.

.. .

— Зачем они столько смеются?

— Я думал, что в этом мужество, в том, чтобы делать свою жизнь лучше… — сказал Олен.

— Что мне моя жизнь! — воскликнул Плачущий философ…

— А чего ты хочешь? — не понял Олен.

— Я хочу говорить с ними всерьез.

— Ты думаешь, это действительно нужно? Ни я, ни Хирон вообще ни разу с ними не говорили…

— Вы правы в этом. Я глупец…

И Плачущий философ понуро побрел от Олена в глубь чащи. Он не хотел ни смеяться, ни плакать. Он уже ничего не хотел.

.. .

— Он понимает всех, но его не понимает никто, — сказал Олен. — Он любит весь мир, но его самого никто не любит…

— Давай не будем больше об этом, — прервал его Хирон. — Иначе я опять скажу что-нибудь не то.

— А что такое ты можешь сказать?

Хирон поморщился.

— У тебя сложилось о нем плохое мнение?

— Нет, — ответил Хирон. — Но после всех этих разговоров у меня начинает складываться плохое мнение о самом себе. Я уже ясно вижу, что способен на жестокость. Что будет дальше, я не представляю.

«Бедный Хирон, — думал Олен. — Так много нужно, чтобы вывести из равновесия бога… А ведь он действительно бог, по своей природе и в полном смысле этого слова. То есть он живет и мыслит исходя из категорий божественных, непонятных человеку, и не вкладывает в них смысла человеческих слабостей. Он объединен со всем сущим на своем, божественном уровне, но люди не поняли бы его так же, как они не понимают Плачущего философа. Если бы они оба — Плачущий философ и Хирон — были или боги, или люди, они были бы очень близки…»

.. .

— Странные вещи он говорит, — Хирон задумчиво опустил голову. — Как будто может быть радость чья-то и радость вообще. Как будто одно отдельно от другого. Как будто что-то с чем-то вообще несовместимо. Но ведь у всего одна природа. И эта природа есть Божество. И эта природа есть радость и благо. Ибо, если часть исходит от Целого и соприродна Ему, природа Целого для части всегда благо. То благо для тебя, что соприродно тебе. И тем более благо для тебя то, из чего ты исшел. Так как он может утверждать, что у него какая-то отдельная, своя радость и свое благо, которыми он, кроме прочего, хочет осчастливить мир?..

— Мне кажется, даже ты его не понял, — с грустью сказал Олен. — Он ничего этого не хочет и не утверждает. Он просто чувствует себя чужим. И он не может найти того, что ему соприродно. Именно этого он и не может…

— Странный человек. Хоть его существование заставляет окружающих мыслить…

— Он просто хочет любить. Но ему некого любить, ибо никому это не нужно.

— Хочешь любить — люби. Любить не запретишь. И что значит хотеть любить кого-то? — люби всех, вся и всё.

— От солнца тоже порой укрываются в тень. Что было бы, если бы весь мир укрылся в тень от солнца? Оно бы тогда светило?..

Хирон усмехнулся и покачал головой.

— Во всяком случае мир бы этого никогда не узнал, — после раздумья сказал он.

— Мир и не знает, что его, этот мир, так сильно любят, — медленно произнес Олен…

— Ты понимаешь его? — спросил Хирон.

— Нет. Я только понимаю порой ход его рассуждений. Но я не могу и не умею испытывать то, что он испытывает…

.. .

— …И, в общем, не так уж он и уродлив, его только надо как следует вымыть и причесать…

— Проще вымыть дикого кота.

— Ты когда-нибудь видел, какие у него глаза? — голубые и прозрачные, как лесное озеро… Но почему мы с ним такие разные, Хирон? Ведь он тоже человек, как и я — человек. И он прожил на земле столько же лет, сколько я.

— Кому-то год как десять лет, кому-то десять лет как год… — задумчиво проговорил Хирон. — Он всегда слишком много думал. От этого стареешь и устаешь. И мало жил. Когда мало живешь, стареешь тем более… Он до сих пор всё ждал чего-то. А ждать очень тяжело. Легче действовать.

И он навыдумывал себе такое множество бед, что в этом море можно утопить всю Аркадию…

.. .

Олен пел, подыгрывая себе на флейте-сиринге, и печальный голос сиринги заставлял Плачущего философа говорить.

— Мир, прекрасное Сущее, — пел Олен. — Ты вечно живешь в переливах лучей, в игре беспечальных существ… Мир, прекрасное, вольное Сущее!.. Ты волнами бьешься о берег познания, и брызгами существований опадаешь в прохладное море!.. Мир, если бы было Слово, способное вместить тебя до конца, это Слово было бы беспредельным!..

— Язык человеческий так же жалок, как язык змея, — говорил Плачущий философ, — Божество же не имеет языка, ни выражения Себя…

— Мир, отражение Божества! — говорил Олен. — Посмотри на себя очами Божества!.. Посмотри в это зеркало, в эту прозрачную водную гладь!.. Не то же ли самое возлюбленный видит в лике любимой?.. Бесконечное совершенство, вечное изменение, текучая красота, полная смысла…

— …которого никогда не достичь, и всё тщетно, ибо чтобы любить, надо иметь сердце… — грустил Плачущий философ…

— Хватит, перестань! — рассердился Олен. — Что, и такие песни тебе не нравятся?..

— Нравятся… — прошептал Плачущий философ, подняв на него глаза.

— Почему же ты возражаешь мне?

— Я не возражаю… Я только не могу понять… Не могу понять, как ты так можешь, когда я так не умею… Как ты так беспечен, когда я вижу совсем иное… И сколько веков можно пребывать в подобном неведении.

— Неведении?..

— Да, Олен. Ведь у всего есть обратная сторона. Я не говорю, будто она плоха, или что мир плох. Я не хочу и не могу судить ни мир, ни миры. Но я понимаю и другое, не то, что понимаешь ты. И оно тоже имеет право на существование.

— И какое оно, это другое?

— Великое. Могущественное. Непостижимое. Прекрасное. Грозное… Да, оно тоже прекрасно. Но оно страшно, оно невыносимо величием своим… Ты еще ни разу не видел урагана, сминающего в щепки вековые леса. Не видел морской бури и смерча, не видел землетрясения и огненной лавы, не смотрел в пропасть с высоты… Ты не знаешь, что смерть — это тоже жизнь, и жизнь — это смерть. И никто ни в чем не виновен. Даже когда совершается несправедливость. Даже когда сильный уничтожает слабого и пляшет на прахе его… И когда еще более сильный причиняет этому сильному ущерб, и Провидение карает обоих… Ты еще не видел смерти, Олен. Тем более — смерти ребенка… Бесконечные, бессмысленные смерти беспомощных живых существ… Вечную борьбу, где побеждает далеко не лучший… И даже если бы побеждал лучший, он не желал бы такой победы… Не знаешь, как красна кровь, как опьяняет ум брашно… Не знаешь, что есть война, и что война эта ведется ни за что, по произволу… Не знаешь слез матери по сыну, слез дочери по возлюбленному… Ты даже не испытывал сильной боли. Ты никого и ничего не терял…

Ты не видел улыбки на лице умирающего. Ты не можешь знать.

— Я бы пел песни, подобные твоим, если бы ведал, — добавил Плачущий философ.

.. .

— Пойдем! — крикнул Олену Плачущий философ. — Я скажу им всё! Пойдем!..

…Вот вы, живущие в лесах! Что вы сделали такого, чтобы иметь право жить?.. Не понимаете?.. Жили ли вы хоть раз в своей жизни жизнью Солнца, Земли, планет?.. Ведь вы даже не думали об этом!.. Вы ограничивались своим стадом, и сами были стадом. Как эти ваши бессмысленные овцы и козы. Вы только не едите траву, вы едите их мясо, и только потому считаете себя выше их, хоть права никакого не имеете на чужую жизнь… Да кто поставил вас их пасти!.. Но они покоряются вам, а вы — сами себе и своим похотям… Посмотрите, что вы сделали в мире? — ничего… Вы плесень на цветущей поляне, гниль посреди плодов…

— Что ты говоришь? — вскрикнул Олен…

— Я идеализировал их, но их нельзя идеализировать, если только желаешь им добра! — И Плачущий философ вновь обратился к обступившим его пастухам:

— Посмотрите на себя, вы живете своей жалкой жизнью, и никто из вас не имеет смелости даже просто умереть от скуки! От бессмысленности вашей, вы, жалкие существа!.. Вы более жалки, чем ваши овцы и козы, которые любят жизнь и знают радость природы!.. Чем вы станете? — прахом! — но вы продолжаете прозябать и продолжаете плодить себе подобных, и тошно смотреть на вас и потомков ваших. Хорошей жизни хотите? Чтоб вас никто не трогал, хотите? — Не будет вам этого!.. — Глаза Плачущего философа жестко сощуривались с каждым словом, и он сжимал свои кулачонки:

— Что, не нравится? Не любите, когда вам правду говорят? Вы, жалкая плесень!..

— Да тебя просто убьют! — крикнул Олен…

— Ну и пусть!..

Но один из старших пастухов вдруг с презрением отбросил камень, уже готовый полететь в Плачущего философа, пожал плечами и произнес:

— Обезьяна.

— И то. Чучело, — отозвался другой.

И медленно пастухи разошлись.

— Ты видишь? Они не способны даже убить, — сказал Плачущий философ.

«Но они смертельно ранили тебя своей насмешкой», — понял Олен…

.. .

— Труден путь от человека до бога, говорил мой сводный брат Силен, поглядывая на свои копыта, — вспоминал Хирон, — но больше он глядел при этом на обступавших его людей… А люди те были пострашнее Силена, и пострашнее всех козлоногих рогатых сатиров и кентавров вместе взятых… Ибо они убивали себе подобных и не только себе подобных и ели друг друга. И я посмотрел на все это и ушел за Млечный Путь, к Матери. Мать возлежала на шкуре Большой Медведицы и кормила молоком Громовержца. И Мать сказала: вот, будет людям пример, и будет им справедливость для них. Ибо он, Громовержец, будет слишком похож на человека в желаниях своих, только гораздо могущественнее. И тогда узнают они, что значит быть людьми…

— Почему ты мне раньше этого не рассказывал? — спросил Олен.

— Раньше ты не задавал таких вопросов, — ответил Хирон. — Ведь человек получает богов по своему образу и подобию, если только сам не является богом.

— Ты шутишь?..

— Нет. Разве не кажется тебе, Олен, что мы с тобой очень похожи, между тем как ты человек, а я — бог?..

— Нет, Хирон, ты шутишь, или я чего-то не понимаю… Раньше ты говорил просто и ясно, и не загадывал загадок…

— Силен тогда поплатился за свои слова, — сказал Хирон так тихо, что Олен не услышал.

— Так что, ты — бог, данный мне по моему образу и подобию? — спросил Олен Хирона. — Но ведь ты — кентавр…

— А ты — фантазер. Почему твой бог не может быть кентавром? Может, я вовсе — создание твоего воображения…

— Не пугай меня… Ведь ты мой друг, и что бы я без тебя делал… И потом, ты ведь действительно родился намного раньше меня, ты же был, когда меня еще не было, как же я мог тебя выдумать.

— Не грусти, — сказал Хирон. — Человек имеет присущее ему по праву, бог имеет свое. Мы и вправду совсем разные с тобой. И я не могу быть чьим-то богом, я просто бог.

.. .

Олен медленно, грустно брел по тропе, не оглядываясь ни на птиц, ни на цветы, ни на оставшееся позади озеро. «Зачем только сказал мне это Хирон? — думал он. — Что значит, действительно, вся эта красота, если в мире столько скорби?.. Но Хирон не любит Плачущего философа за его слезы, как же еще можно жить со всем этим, если не плакать?..» Олен прошел по тропе достаточно, но ничто не развлекло его. И тогда он снова увидел Плачущего философа, вернее, едва не наступил на него. Плачущий философ лежал на земле, закрыв глаза и раскинув руки. Солнце палило его, но он этого не замечал. В изголовье его громоздился серый валун. «Мне надоел ваш смех и ваши голоса. Не до ярости. До смерти», — прочел Олен надпись на камне.

— Что это значит? — спросил Олен.

Плачущий философ нехотя открыл глаза и посмотрел ему в лицо. Посмотрел взглядом усталым и тоскливым, но полным непонятного Олену величия. Такое выражение его глаз Олен наблюдал впервые.

— Это значит, что я хочу свободы и тишины. А еще я хочу снега. Прохладного снега. Чтобы этот снег долго, долго шел и наконец засыпал меня. А я был бы спокоен и счастлив. Был бы счастлив отдать этому миру, который меня никогда не принимал, мою жизнь.

Олен уже знал эту его улыбку. Улыбку просветленную и прозрачную, и грустную до боли. Улыбку, сквозь которую просвечивали слезы.

И Плачущий философ отвернулся от него лицом в землю и замер. Заснул.

.. .

Через несколько дней Олен привел на это место Хирона.

Плачущий философ лежал среди растущих колосьев, все так же лицом вниз, будто не пошевелившись ни разу с тех пор, как Олен его здесь оставил. Хирон смотрел на него сверху вниз с какой-то скептической усмешкой, и теребил копытом траву.

— Он напился дурмана? — спросил Олен.

— Нет. Он просто спит. Обычным человеческим сном.

— Вторые сутки?

— Да. У него богатое воображение. Он выдумывает себе приятные сны, и для этого ему никакого дурмана не нужно.

В конце концов ему можно только позавидовать, — добавил Хирон. — Пойдем отсюда.

Олен теперь часто навещал Плачущего философа. Хотя сказать «навещал» здесь не имело никакого смысла: они не общались. Плачущий философ по-прежнему неподвижно спал, а Олен отмечал происходившие с ним изменения. То у него на руке свернулась и грелась змея, то ящерицы сновали в складках хламиды. Плачущий философ лежал, уже почти полностью вросши в землю. Он давно уже был не здесь, и возвращаться не собирался. На лице его цвела блаженная улыбка, а сквозь бороду пробивалась земляника, которую ели муравьи. Постепенно земляника все больше распространялась вширь и зрела, а место со временем настолько заросло травой, что от Плачущего философа ничего уже не осталось.

.. .

Прошло несколько лет. Ничего не изменилось в заповедной роще за эти годы. Все так же пели птицы, фениксы и сирины, все так же день катился сверкающим колесом, а между листьями деревьев дробилось солнце. И Олен все так же гимнами встречал рассвет, а Хирон бодрствовал по ночам. Зеркальная гладь озера по-прежнему без искажений отражала лес и небо, и вода его голубым хрусталем покоилась на своем ложе, в своей глубине. Между деревьями леса пробивались чистые ключи, и неслись подобно стадам овец, пенистых и холодных, радуясь и подпрыгивая от своей радости на камнях и холмах. Олен дождался ночи и пошел к Хирону, чтобы вместе с ним смотреть на звезды. И они выбрали поляну, где когда-то спал Плачущий философ.

Олен развел костер, и Хирон улегся на землю около этого костра, хоть ему, как и всякой лошади, было неудобно лежать, и даже спал он всегда стоя. Но он просто не хотел возвышаться над Оленом.

— Я недооценивал твоего приятеля философа, — задумчиво говорил Хирон. — А ведь он действительно был философом в полном смысле этого слова. Он жил, как мыслил. И ушел в тот мир, о котором мыслил. А вовсе не в Гадес. Это заставило меня по-новому взглянуть на некоторые вещи…

Я думал, что если человек внешне не похож на бога, то он уже и не человек. И что если человек все время плачет, то этот человек не герой. А он был и человеком, и героем, и даже богом. Потому что таким, как он, требуется настоящий героизм просто для того, чтобы жить. И тот бог, кто остается человеком даже тогда, когда другие превращаются в тени… Не знаю, смог ли бы я так на его месте. Да, я был в Гадесе, но я бог, и потому менее уязвим. И я шел дорогой, которой идут все. А он… его пути никому не ведомы. И он счастлив так, как не счастлив никто из нас, ибо мы зависим от своего счастья, от своей Аркадии, а он свое счастье сам сотворил…

— На самом деле он сейчас еще более несчастен. Ибо ему всегда было не с кем поделиться своим счастьем, и особенно сейчас…

— Не думаю, чтобы сейчас ему не с кем было бы поделиться…

Олен смотрел на высвеченные костром сильные, прекрасные руки Хирона, на его склоненное лицо с углубившимися глазами, и думал, что у него нет и не может быть более красивого и мудрого друга, и какое счастье, что Хирон бог и не заснет, как заснул Плачущий философ…

.. .

— Чего-то не хватает, Хирон. Может быть, Плачущего философа. Уж слишком всё хорошо.

— Ну вот, в тебе просыпается разум…

— …А ведь он говорил, что разум — главное отличие человека от всего живого… А в чем отличие бога?

— В сознании.

— А что значит быть богом?

— Быть богом — значит быть вечным.

— Но за последнее время и ты изменился, Хирон.

— Да, Олен. И я тоже учусь.

— Вечность… Ее невозможно представить.

— А ты не представляй, ты живи.

— Ты говоришь сейчас как бог. Но ведь человеку нужно всё представить, всё осмыслить…

— Это неосуществимо.

— Да, наверное… Но тогда зачем быть человеком?

— Я бог, я этого не знаю.

— Но ведь человек вечно будет задавать этот вечный вопрос «зачем?»… Хирон, неужели сами боги не знают этого?.. А Божество, Оно знает?..

— Спроси Его.

— Как?..

— Не мне тебя учить, — сказал Хирон. — И не мне тебе что бы то ни было объяснять. Ибо то, что знает бог, он знает иначе, чем человек это знает… Ты был почти что богом, Олен. Потому что ты был ребенком. Ты жил и никого и ничего ни о чем не спрашивал, ты просто познавал. И потому для тебя не было тайн, и не было неразрешимых вопросов. Но дети рано или поздно вырастают…

— Неужели ты так и собираешься всегда здесь жить, в Аркадии? — спросил Хирон.

— Ну не в Гадесе же…

— В Гадесе не живут.

— Тем более.

— Аркадия не вечна. И ты сам не вечен.

— А ты, вечный бог, что ты будешь делать, когда твоя Аркадия исчезнет?..

— И мне когда-то придется пускаться в странствия… И, может быть, я вообще уйду на какую-нибудь другую планету… Я еще не знаю…

— А как там, на других планетах?

— Там хорошо… Там люди и боги не такие, как мы с тобой, и в то же время такие же. Там и деревья другие, и травы, и всё, всё… Но везде есть что-то общее. То, как планеты вращаются вокруг своих Светил… Но ты туда не спеши. Сейчас твой дом — Земля. И ты долго еще будешь жить в этом доме. Так долго, что успеешь увидеть многое. И то, о чем догадывался, и то, чего совсем уж не ожидал… Единственно, кого ты не увидишь больше, так это Плачущего философа. Ты даже скучаешь о нем? — напрасно… Да, с ним можно не соглашаться, но в чем-то он был прав. Но никогда он больше не придет на Землю, никогда. Я и сам не ведаю, с какой звезды он мог свалиться…

— Так он умер или ушел на звезду?

— Ну вот, ты даже стал употреблять слово «смерть»…

— Да, Хирон. Я это уже понял…

Они с Хироном опять шли по тропе к голубому озеру, но что-то новое теперь просвечивало в каждом слове, каждом взгляде… Какой-то странный и даже жутковатый опыт, какая-то новая общность… Да, ничего не изменилось в Аркадии за несколько лет, ничего, кроме их душ. И Олен думал, что теперь у них с Хироном есть тайна, тяжелая, нездешняя… Есть что-то, о чем они часто вместе молчат… Они вошли в озеро, и Хирон долго смотрел в серо-голубые, дымчатые глаза Олена своими, угольно-черными.

— Ты человек, Олен. И постарайся всегда быть человеком, а не превратиться в тень. А пути к этому могут быть различны.

ПРИМЕЧАНИЯ

Аркадия — мифическая Блаженная страна, которой в свое время правил мудрый титан Атлант (см. Я. Голосовкер, «Сказания о титанах»). Исторически Аркадия — реальная область в центре Пелопоннеса, где жили пастушеские племена.

Олен — имя одного из первых почитаемых греками поэтов. По одной из мифических версий, поэтический дар был передан Аполлоном жрице Фемоное и поэту Олену.

Хирон — кентавр, обладавший мудростью и знанием, наставник многих героев и великих мужей, в том числе Геракла и Ясона. По преданию, Хирон был бессмертным богом, в отличие от других кентавров. Хирон был случайно ранен отравленной стрелой Геракла, из-за чего не мог ни жить, ни умереть. Он отдал свое бессмертие Прометею, которому было предсказано, что он вернется в ряды богов, если кто-то из них уступит ему свое бессмертие, и добровольно сошел в Аид (Гадес). Как говорят, Хирон не вкушал летейских вод, как прочие развоплощенные, и потому сошел в Аид в полном сознании и сохранив память.

Тени — таково название, данное греками развоплощенным, вернее, их личностям.

Эмпуса — мифическая баба на конских или ослиных ногах.

Силен — лесной божок, дядька с конскими ногами.

Плачущий философ. — Так греки называли исторического философа Гераклита, прозванного также Скотейнос, Темный. Гераклит казался грекам пессимистом и мизантропом, прозвище «Темный» же он заслужил за непонятность, «темноту» своих высказываний. Даже Сократ говорил про него: «То, что я понял, превосходно. Надеюсь, таково же и то, чего я не понял».

Гераклит жил в Эфесе, возбудил недовольство граждан, и в конце концов был ими из Эфеса изгнан. На прощание он изрек такую фразу: «Да не покинет вас богатство, эфесцы, дабы вы осрамились из-за своей подлости», ибо он считал благополучие (богатство) препятствием к душевному и духовному развитию человека.

Естественно, что в мифической Аркадии не мог жить исторический философ Гераклит, поэтому здесь Плачущий философ — образ собирательный.