Параллельные коридоры

Светлой памяти Суворова В. В.

Дом-корабль нисколько не изменился за год, что прошёл с тех пор, как Миша видел Валеру в последний раз. Дом встретил его тем же затхлым, тяжёлым дыханием запустения и ветхости, которое Миша помнил ещё с детства. Редкие голые лампочки, кое-как доживавшие свой век под потолком в соседстве с трубами, обмотанными изгнившими тряпками и почерневшей стекловатой, всё так же неохотно освещали глухие длинные коридоры. Все они были одинаковыми: по левую сторону тянулась облезлая, нескончаемо долгая стена с редкими дверями квартир, а по правую – лента пыльных окон, что смотрели во двор невидящим взглядом.

Но сейчас, когда Миша впервые оказался здесь один, он, как ни странно, ощущал себя безопасно и спокойно в тишине этих пустых коридоров. Дом-корабль уже не казался ему, как раньше, мрачным и жутковатым призраком, затаившимся в самом центре полного жизни города. Наоборот, Миша чувствовал, что он был скорее спасительным убежищем от этого города и его тревог. Теперь он гораздо лучше понимал, почему Валера, не смотря ни на что, так и не уезжал отсюда.

Совсем другой смысл приобретала и та цель, ради которой Миша вернулся сюда сегодня. Он пришёл в дом-корабль, чтобы забрать на память рюкзак с дорогими ему вещами из детства: вещами, принадлежавшими только им двоим, которые Валера, без сомнения, хотел бы, чтобы он сохранил у себя. Но пока Миша бродил по пустым этажам, стараясь разыскать кладовую, которую Валера показал ему год назад, в день их последней встречи, он всё сильнее чувствовал, что не воспоминания направляют его к цели поиска, а наоборот, сам этот поиск ведёт к воспоминанию о чём-то самом главном, без чего он не сможет понять и принять того, что случилось с лучшим другом его детства.

Кладовая, которую искал Миша, была на самом деле одной из квартир, давно брошенных переехавшими из дома-корабля жильцами. Пользуясь тем, что она ничья, Валера устроил в ней хранилище мыслимого и немыслимого хлама, который в последние годы собирал в самом доме и на ближайших свалках. Именно там, в душной теснине прихожей, среди грозивших обвалом гор всевозможного барахла – облезлых канистр, склянок, ржавой рухляди, сломанных игрушек, пыльных коробок, переполненных неизвестно чем – среди всего этого хаоса, который Валера называл коллекцией, Мише неожиданно попался на глаза знакомый рюкзак из их детства. В нём хранился целый мир героев и историй, что они сочиняли и развивали из года в год на каждых летних каникулах, которые проводили за городом.

Не знай он Валеру лучше, Мишу бы, конечно, неприятно задело, что тот свалил дорогую частицу их прошлого в одну кучу с выброшенным кем-то барахлом. Но, как это всегда происходило и раньше, оказавшись с Валерой вдвоём, Миша очень скоро начал смотреть на вещи его глазами. Поэтому в безумном, на первый взгляд, скоплении хлама он увидел не проявление болезненного синдрома, развившегося у его друга за те восемь лет, что они не общались, а вполне здравый замысел и порядок. Всё здесь, казалось, было на своём месте и органично вписывалось в замкнутый и загадочный мир дома-корабля, который был для Валеры центром его жизни. В тот день Валера мало говорил о себе и в основном рассказывал о доме. О его прошлом и настоящем, о необычных предметах, которые как будто сами находят его в подвалах и брошенных квартирах, о странных личностях, что порой бродят по этажам, о таинственных спонсорах, которые появляются каждый год и обещают отреставрировать дом, а потом исчезают без следа.

Дом-корабль был неисчерпаемой темой для разговоров, и Миша, опасавшийся перед встречей с Валерой, которого не видел со времён института, что они не найдут что сказать друг другу, с первых минут забыл том, что они не общались так долго. Всё было совсем как раньше, с той лишь разницей, что теперь Миша воспринимал дом-корабль несколько иначе: он ясно увидел, что главным, что отличало его от всех других домов, было не сочетание его необычного облика с обстановкой запустения и ветхости, которое так впечатляло в детстве, а сама его сущность, одинокая и бесконечно чуждая и городу и времени.

Дом-корабль получил своё название из-за горизонтально удлинённых пропорций архитектуры в стиле конструктивизма первой трети двадцатого века, придававших ему заметное сходство с морским судном. Он воплощал в себе смелые идеи архитекторов-новаторов об общности людей в грядущей эпохе. Задуманный как «опытный дом переходного типа», жилище, которое объединит людей, не лишая их при этом, в отличие от домов-коммун, личного пространства, и станет шагом к новому, более совершенному быту, дом-корабль был своего рода посланцем в будущее. Однако в этом будущем ему не нашлось места. Он так и остался единственным в своём роде экспериментом и, созданный сплотить людей и помочь им достичь единства, со временем сам оказался странным отщепенцем, чужаком среди окружавших его зданий. В итоге, забытый городом и оставленный ветшать, дом-корабль отплатил ему тем же и, отвернувшись от внешнего мира, навсегда замкнулся в собственном.

В этом закрытом, забытом временем мире реальность имела свои законы. Поэтому и предметы, которые Валера коллекционировал, внутри этих стен были не совсем тем, чем в обычной жизни. Собранные вместе, они представляли собой не скопление барахла, а некую пересказанную Валерой историю, которую поведал ему сам дом.

Но вот что странно: отчётливо сохранив в памяти день последней встречи, каждое своё впечатление от дома-корабля и каждый Валерин рассказ, Миша не мог, как ни старался, вспомнить, ни в какой части дома, ни даже на каком этаже находилась кладовая, где остался рюкзак. Помнил только, что сразу перед тем, как туда пойти, они побывали у Валеры в квартире, откуда перенесли в кладовую несколько детских велосипедов советских времён. И ещё саму дверь этой кладовой: тёмно-красную обивку, косо изрезанную ножом.

Поэтому теперь, когда Миша вернулся сюда опять, ему не оставалось ничего другого, как по очереди обходить каждый этаж. Миша начал с верхнего, где была Валерина квартира, в которой тот жил вдвоём с отцом. Они зашли к нему совсем ненадолго, но этот эпизод стал для Миши главным событием их встречи. И он не запомнил, как они потом дошли до кладовой именно потому, что по дороге думал только о Валерином отце и о том, почему Валера так и не уехал из дома-корабля: ради отца или ради самого дома.

Прячась за стволом старого тополя, Ронни наблюдал, как сбитая со следу четвёрка, несомненно, тех самых гопников, пробежала вдоль длинного фасада дома, замыкавшего двор, и остановилась на углу, споря, в каком направлении продолжать поиски.

Ронни смерил глазом расстояние до ближайшего подъезда: до него было не больше тридцати шагов. Не так уж и много, но одно дело держаться на ногах, ухватившись за ствол дерева, а другое – расстаться с опорой для решающего рывка.

Четвёрка на углу дома жестикулировала и то и дело указывала руками в асфальт, обсуждая, как догадался Ронни, кровавый след, который нужно было искать.

Ронни действительно чувствовал, что как он ни прижимал рану в правом боку ладонью, горячая струйка находила путь сквозь пальцы и стекала по правой ноге в ботинок, что был уже насквозь мокрым.

Наконец четвёрка договорилась между собой и скрылась за углом. Из осторожности надо было выждать в укрытии хотя бы минуту. Но этой минуты не было, потому что сил оставалось мало. Стиснув зубы, Ронни отпустил ствол и шатаясь двинулся в строну фонаря, предательски высветившего его заметную издалека фигуру в пёстрой одежде: синих расклешённых джинсах в тигровую полоску, оранжевом тигровом платке, по-скаутски завязанном вокруг шеи, и красной рубашке без рукавов, с тёмным пятном ножевой раны в боку, от которой он не отнимал окровавленной ладони.

Путь до спасительного подъезда оказался труднее, чем Ронни мог представить, потому что расстояние измерялось не шагами, а волнами боли и водоворотами головокружения. Но, несмотря на то, что земля уходила из-под ног и в глазах темнело, Ронни на секунду даже замер на месте, когда заметил, что большой продолговатый дом, куда ему предстояло войти, был поразительно похож на корабль. Но удивляться было теперь не время. Надо было скорее найти помощь. Посильнее зажав ладонью рану, Ронни шатаясь добрёл до ближайшего подъезда и толкнул дверь.

– Нет, ему там было не лучше. – Валера говорил очень тихо, почти шёпотом, и время от времени делал Мише знак и подолгу прислушивался, тихо ли за стеной, отделявшей его комнату от отцовской спальни. – За полгода не узнал меня ни разу. А дома вспомнил. И сейчас уже узнаёт. По-разному, конечно, бывает – когда хуже, когда лучше. Но тут он совсем другой.

– Давно ты его забрал? – Миша тоже старался говорить так тихо, как только мог.

– В конце мая. А в июне он вспомнил и меня и дом.

– Он выходит из комнаты?

– Когда как. Бывает, что да. Даже наводит порядок, готовит. Сам моется. А иногда просто лежит. Может неделю пролежать или две. Если так, то нельзя никаких звуков снаружи. Вообще никаких.

Они помолчали. И тогда Миша наконец решил задать главный вопрос, который хотел задать ещё давно.

– А вам не предлагали отсюда переехать, как остальным жильцам?

Валера вдруг странно улыбнулся и поглядел на него в упор блестящими глазами.

– Предлагали. Конечно, предлагали. Нет, кроме шуток. Действительно. Много раз. И сейчас тоже предлагают.

– Тогда почему не переезжаете?

Валера покачал головой и перевёл взгляд на закрытую дверь комнаты, так что Мише на секунду показалось, что отец неслышно вышел из спальни и стоит снаружи, готовый вот-вот повернуть ручку и войти. Потом, как будто вспомнив что-то важное, Валера неожиданно встал и направился к дальнему углу, где теснилось полчище пустых бутылок, насыщавших пропылённый, спёртый воздух комнаты кисловатым запахом. Рядом с бутылками стояли несколько детских велосипедов советских времён, собранных, по всей видимости, из разных частей. Очень осторожно, чтобы не зазвенеть стеклом, Валера извлёк из угла самый маленький, трёхколесный, и протянул его Мише.

– Помнишь такой? «Малыш». Made in USSR.

Миша собрался было ещё раз спросить про переезд, но в тот момент, когда он принял у Валеры велосипед, он вдруг осёкся и лишь повертел перед глазами старую раму. Было странное чувство, как будто он уже держит ответ в руках, просто ещё не понимает его. Вернее, понимает только то, что этот ответ нельзя выразить в другой форме.

– Пошли, покажу тебе коллекцию, – шепнул Валера, пока Миша разглядывал «Малыша». – Заодно велики в хранилище перетащим. Достал ключи от одной пустой квартиры. Теперь места сколько хочешь.

– Папа мне такой на день рожденья подарил, – продолжал Валера уже в полный голос, когда они с велосипедами в руках шли по коридору. – Первый подарок, который я помню. И вообще, наверное, первое, что помню. А этот я нашёл в соседнем крыле. Соседи много чего пооставляли. Всё время что-то интересное нахожу. Вернее, это вещи меня находят. Те, которые важные. Я, как его увидел, решил все модели собрать. «Бабочка», «Мишка», «Дружок». Некоторых у меня по две, по три штуки. Если кому надо, могу отдать...

После того как они посмотрели в квартире-кладовой коллекцию Валериных находок, они ушли из дома-корабля и остаток вечера гуляли по району. О переезде они больше не говорили. Как и о Валерином отце.

Впрочем, всё, что касалось его жизни, ещё с детства было для Миши закрытой темой. Первые признаки душевного расстройства проявились у него, когда Валере было примерно четырнадцать, а Мише десять. Собственно, его болезнь и стала причиной, по которой Валера познакомился с Мишей и начал приезжать к нему загород, в посёлок Беловодьево, на каждых каникулах. Лариса Сергеевна, Валерина тётя, которая в то время жила с ними, чтобы ухаживать за братом, была ближайшей подругой Мишиной матери. Они договорились, что Валера будет приезжать к Мише за город, чтобы на время сменить обстановку. Родители в самых общих словах объяснили Мише, что отец его нового друга не здоров и предупредили, что этой темы лучше не касаться. Эта установка продолжала сохраняться в Мишином сознании все последующие годы.

В Беловодьево Валера никогда не говорил об отце, а Миша никогда не спрашивал. Приезжая туда, они в каком-то смысле всякий раз убегали не только из действительности дома-корабля, Москвы, школы, но и вообще от всего того мира, который выбрали не сами. Вместо него они творили свой. Поэтому игра, что осталась в рюкзаке, за которым Миша теперь вернулся, всегда была для них больше, чем просто игрой. Она была особой формой жизни, самым ярким воплощением их реальности, её мифом. Но для Валеры она была ещё и языком, единственным языком, которым он мог по-настоящему выразить то, чем жила его душа.

Внутри дома Ронни ждал большой сюрприз. Попав в подъезд, он обнаружил там не лестничные пролёты и площадки с квартирами, как ожидал, а нескончаемо длинный коридор. Здание оказалось кораблём не только снаружи, но и внутри. Нижний этаж, как, вероятно, и каждый из этажей, был устроен наподобие каютной палубы: по левую руку от Ронни тянулась стена с дверями квартир, а по правую, там, где у корабля предполагался борт – непрерывная лента окон.

Пыльные, рассохшиеся рамы делили её на одинаковые квадраты мутных стёкол, в которых, как в кадрах киноплёнки, перемещалось отражение его шатко бредущей вдоль стены фигуры в совершенно неуместной в мрачном коридоре ярко-красной рубашке и тигровом шейном платке.

Худшего укрытия, чем этот коридор, нельзя было представить, потому что двери всех подъездов дома, без сомнения, вели сюда, и стоило тем четверым сунуться в любой из них, они бы сразу обнаружили Ронни.

Оставалось лишь надеяться, что кто-нибудь из жильцов укроет его у себя, пока не приедет скорая. Тяжело дыша, Ронни привалился плечом к стене и сплюнул тягучую струю собравшейся во рту крови. Сил оставалось все меньше, но надо было идти вперёд любой ценой. Зажимая одной рукой бок и опираясь другой о стену, Ронни двинулся по шаткой палубе коридора к двери ближайшей квартиры.

Их игра началась в тот самый день, когда они в первый раз поехали в Беловодьево на летние каникулы. Миша до сих пор прекрасно помнил его. Раньше его всегда отвозил за город дедушка, который специально для этого приезжал в Москву. Но в тот раз его полностью доверили Валере. Он был старше Миши на четыре года, и ему исполнилось четырнадцать.

Когда на платформе Валера с самым серьёзным видом взял из рук Мишиной мамы билеты, пообещав, что они позвонят, как только приедут, он показался ему совсем взрослым. Но не успела электричка пересечь МКАД, как его взрослая маска исчезла без следа. Забыв обо всём на свете, Валера впился взглядом в окно, где бежал привычный для Миши с детства пейзаж городских окраин – бетонные ленты заборов, кольца дорожных развязок, круглые башни градирен, трубы, склады, стройки.

Миша понял, что Валере редко доводилось уезжать из дома, поэтому втайне гордился тем, что ощущал себя намного более опытным путешественником, чем его старший друг.

Приметы индустриального пейзажа постепенно исчезали, сменяясь деревьями, полями и дачными домиками. Миша принялся было рассказывать про посёлок и его окрестности: лесной прудик, который они открыли с дедушкой (в Беловодьево у него не было друзей, и он гулял только с дедом), карьеры кирпичного завода, что заполнились подземными ключами и превратились в озёра, островки на них, к которым он знал броды, кукурузное поле, посреди которого торчал клочок дубовой рощи, где обитала ведьма.

Валера слушал его с интересом, но всё равно время от времени терял нить разговора и отворачивался к окну. В конце концов, Миша смутился и умолк, потому что не знал, что ещё поведать о Беловодьево, а спрашивать Валеру о нём самом он опасался, чтобы нечаянно не коснуться темы о его отце.

Тогда, не зная, что придумать, Миша достал из сумки Старика Буревала, Сокола, Сторм-Шэдоу и еще нескольких Джи-Ай-Джо, которых всегда возил с собой за город. В то время, в начале девяностых, эти десятисантиметровые фигурки солдат удачи с подвижными суставами и детальными чертами лиц и амуниции, были необычайной редкостью. Их привозили из заграницы, и появление каждого нового Джи-Ай-Джо было большим событием в жизни Миши.

Он был уверен, что Валера никогда не видел таких солдатиков. Однако тот сходу назвал кодовое прозвище каждого из них и тотчас извлёк из кармана Сержанта Базуку, Айсберга и Ирландца.

И очень скоро электричка, что везла их в Беловодьево, словно прошла невидимую стрелку, которая развела пути на две параллельных реальности. И вот уже не Миша с новым другом ехал в подмосковный посёлок на летние каникулы, а объединённый отряд наёмников направлялся в опасную, оторванную от цивилизации страну, чтобы навести там порядок.

Не тратя времени даром, новые братья по оружию принялись обсуждать планы предстоящих операций и делиться опытом. Сразу распределились и их роли: Старик Буревал занял место вожака, потому что он по своему типажу и не мог быть никем другим. Айсберг получил снежный ком насмешек за то, что перепутал миссию и экипировался как на Северный Полюс. Сокол и Сержант Базука сделались соперничающими между собой протагонистами, Ирландец – героем одиночкой, которому стоило немалых трудов работать в команде, а белый ниндзя Сторм-Шэдоу – белой вороной в отряде.

С того самого дня команда Джи-Ай-Джо стала жить своей, отдельной жизнью, которая не прекращалась никогда: когда начиналась школа, она на время скрывалась в тени других мыслей и забот и текла как подземная река в глубине воображения, чтобы на ближайших каникулах с новой силой хлынуть на свет яркими сюжетами и заиграть новыми гранями личностей старых героев. В отряде Джи-Ай-Джо всегда что-то происходило: прибывали новички, которые спешили заявить о себе на ближайшей миссии, или наоборот, кто-то из бывалых псов войны, устав от тяжёлого ремесла наёмника, собирался было всё бросить и зажить спокойной жизнью, но по тем или иным причинам вновь отправлялся делить с товарищами подстерегавшие в Беловодьево опасности.

Каждый Джи-Ай-Джо был отдельной личностью, которая развивалась и менялась вместе с Мишей и Валерой, а в целом отряд составлял единый живой организм. Первые несколько лет они хранили своих Джи-Ай-Джо раздельно, но со временем отряд сплотился настолько, что они поселили его в одном рюкзаке – том самом, который остался в Валериной кладовой.

Ронни надавил ладонью на кнопку звонка ближайшей квартиры, но из-за двери не раздалось ни звука. Попробовав ещё раз с тем же результатом, он ударил в дверь кулаком и пошатнулся от боли, причинённой резким движением. Теряя равновесие, Ронни привалился к косяку, чувствуя, что если сейчас упадёт, то уже не поднимется.

А ему надо было идти дальше. Идти во что бы то ни стало. Может быть, со следующей дверью повезёт больше. В любом случае, до тех пока он оставался на ногах, ещё не всё было потеряно. Каждый промежуток облупленной, покрытой ржавыми подтёками стены, что разделяла двери квартир, был для него новым отрезком надежды.

Неожиданно ему пришла в голову странная мысль. Ронни подумал, что, может быть, это и есть дом того парня, которого он спас полчаса назад. Он вдруг совершенно отчётливо увидел перед глазами его лицо. Ронни даже не узнал его имени, потому что всё произошло слишком быстро. Двор, куда он свернул, чтобы срезать путь к автобусной остановке, привёл его в тёмную арку между домами, где три фигуры избивали четвёртую, прижатую к стене. Ей оказался молодой парень, ровесник Ронни, в руках у которого почему-то был потрёпанный трёхколесный велосипед, найденный не иначе как на свалке. Он-то и решил всё дело. Если бы не велосипед, Ронни, может быть, попытался бы сначала подействовать не силой, а словами. Он знал, как ставить таких уродов на место. Но парень, которого избивали, не пытался защититься велосипедом от ударов, а наоборот, закрывал его собой.

Увидев это, Ронни сделал всё молча. Первого из троих он свалил на месте кулаком в висок. Секунду спустя второй рухнул на него, оставив на стене, к которой Ронни припечатал его головой, кровавый след. Третий бросился прочь со всех ног. В недолгий промежуток, когда эхо его вопля стихло в арке, и прежде чем во дворе раздались топот и крики спешивших на подмогу гопников, Ронни с незнакомым парнем успели сказать друг другу несколько слов.

Ронни велел ему бросать велосипед и скорее делать ноги. Но парень не расстался с велосипедом. Он лишь спросил у Ронни его имя, а потом сказал ему что-то о себе. Однако Ронни пропустил его слова мимо ушей, потому что, повинуясь инстинкту, не раз спасавшему его в уличных стычках, ловил слухом новую угрозу. И действительно, едва он успел отправить парня с велосипедом в сторону улицы, где было относительно безопасно, попросив привести помощь, из глубины двора подоспели новые гопники.

Всё что произошло дальше, осталось в памяти Ронни, как тёмный вихрь с молнией боли в тот момент, когда кто-то из налетевших достал его ножом. Но звериный инстинкт – самый верный союзник Ронни во всех передрягах – спас его и на этот раз, придав ярости расшвырять напавших и хитрости затеряться во дворах, в одном из которых он и вышел к этому странному, похожему на корабль дому.

Коридор следующего этажа, который обследовал Миша, показался ему длиннее остальных. Время как будто замедлялось тем сильнее, чем глубже он погружался в воспоминания.

Первые годы их любимым занятием, не считая игры в Джи-Ай-Джо, было исследовать Беловодьево и его окрестности: лес, соседние сёла и станции. До того, как появился Валера, Миша гулял только с дедушкой, и самой дальним рубежом их путешествий был лесной прудик. Поэтому Валера, с его страстью ко всему новому и неизведанному, по сути, открыл Мише его же посёлок.

Из того времени в памяти Миши ярче всего запечатлелся один день. Зимние каникулы. Январь. Солнечное, ясное утро. Укатанная, искрящаяся лыжня, долго петлявшая по лесу, резко обрывается на опушке, где в самую даль простирается необозримое снежное поле. Они пускаются в путь по этому морю белизны. Валера идёт первым и прокладывает дорогу, глубоко увязая в снегу. С ними Пальма, умная рыжая дворняга, которую дедушка когда-то подобрал на улице. Она то отстаёт, то обгоняет их прыжками, облизывает морду всякий раз, как выныривает из снега. Рыжее кольцо её закрученного как у лайки хвоста напоминает Мише ездовых собак из рассказов Джека Лондона. Вот уже лес совсем скрылся из виду, и поле представляется бескрайней снежной равниной Аляски, воплощением того самого Белого Безмолвия севера. В нём, в этом Белом Безмолвии, стёрлись все направления, и оставалась только одна дорога, которую прокладывает своими узкими лыжами его старший друг, ведя его за собой. Верёд и только вперёд. Куда именно, ни он, ни Валера не знают, но они твёрдо уверены, что их путь лежит именно туда. Там, посреди поля, Миша впервые почувствовал, что настоящее место Валеры в Беловодьево. Мысль о том, что мир этой свободы был для него только укрытием, способом побега от какой-то другой реальности, просто не могла быть возможна среди этого бескрайнего Белого Безмолвия, где были только они двое их прямая и ясная дорога вперёд. Это была единственная реальность, в которую Миша по-настоящему верил.

Это чувство свободы, ощущение верного внутреннего пути возвращалось всегда, когда они приезжали в Беловодьево. Оно и влекло их туда. Со временем, когда Беловодьево перестало быть неизведанным миром и сжалось до размеров обычного подмосковного посёлка, когда тропинка выводила из леса уже не равнину Аляски, а на опушку на краю поля, где вечером было хорошо посидеть с пивом у костра, это чувство не измельчало. Оно перешло в другую область, область воображения.

До последних классов они по-прежнему на каждых каникулах привозили с собой рюкзак с Джи-Ай-Джо с собой, но скорее по традиции, потому что сами солдатики уже не играли прежней роли. Они стали персонажами историй, которые всякий раз, как Миша с Валерой приезжали в Беловодьево, совершали новый виток и обрастали другими смыслами. Мир этих персонажей был для них не просто игрой. Он стал своеобразным мифом, частью их мироощущения. Валера в прямом смысле жил этими сюжетами и персонажами. Они были для него особым языком, которым он мог выразить всё то главное, о чём невозможно было рассказать напрямую.

Созданный ими миф достиг своего рассвета примерно за год до того, как Миша окончил школу. К тому времени все самые важные темы, что направляли их сюжеты и придавали им глубину, слились как малые реки одно русло – судьбу главного персонажа, который был в равной степени близок и ему и Валере, но понимаем каждым немного по-своему. Он носил прозвище Ирландец, потому что Валерин отец привёз этого Джи-Ай-Джо из Дублина в одну из своих последних командировок, когда был ещё здоров.

Каждый вечер перед сном Валера продолжал рассказы о его жизни. Валерина кровать стояла возле окна, и для Миши история Ирландца навсегда осталась связана с шумом ночных поездов, что время от времени докатывался волной со стороны станции и заполнял комнату, вливаясь в отрытую настежь форточку.

По складу своей натуры, поступкам, взглядам на мир, характеру самой судьбы Ирландец (хотя Миша называл его для себя другим именем) был полной Валериной противоположностью. Он рано бросил дом и с тех пор ни разу не вернулся на родной остров. Он мотался по свету, вечно пытал счастья и вечно ставил жизнь на карту. Ирландец был своего рода городским ковбоем. Он гнался за удачей, творил справедливость, убеждал себя, что ему никто не нужен, но всё время кого-то спасал и при этом сам попадал в опасные переделки. Он был верным другом, но при этом одиночной по натуре, был любим самыми разными женщинами, но он делал всё только ради одной, той, с которой постоянно расставался именно из-за того, что был таким, какой есть. В Валериных историях получалось так, что они не могли быть вместе именно потому, что были слишком близки душами. Их любовь была больше чем любовь, поэтому она не сближала, а разделяла их.

Но главным в этих ночных рассказах были для Миши не виражи отчаянной судьбы Ирландца, а странное чувство, что появлялось у него порой, когда он лежал в темноте, слушая Валерин голос. Валера всегда развивал эти истории спонтанно, ещё сам не зная, как повернётся судьба Ирландца в следующий момент. Она свершалась прямо здесь и теперь, и Валерины слова уже невозможно было взять назад или изменить. Миша лежал не шевелясь, слушая близкий и при этом далёкий, почти незнакомый голос друга, и его вдруг начинали пробирать мурашки от необъяснимой уверенности, что Валера говорит о себе, о чём-то, что, может быть, произойдёт с ним самим.

Иногда получалось так, что когда Мише начинало казаться, что он вот-вот поймёт, что на самом будет с Ирландцем или с самим Валерой, тот вдруг умолкал, слушая, как где-то вдалеке, в самой глубине ночи, зарождается тяжёлый грохот товарного состава: железный стук постепенно нарастал, набирал мощь, пока наконец не заполнял спальню своей чеканной, нескончаемо долгой речью, которая в какой-то неуловимый момент, словно высказав главное, вдруг начинала слабеть и медленно тонуть в ночном безмолвии… И Валера больше не возвращался к истории, как будто поезд навсегда унёс сюжет с собой.

Ослабевшей рукой Ронни ударил в очередную дверь и, не дожидаясь ответа, двинулся дальше вдоль стены. У него уже не осталось надежды, что здесь есть хоть одна живая душа. Теперь он даже не мог сказать: правда ли это здание длинных коридоров было похоже на корабль, или он просто увидел то, о чём часто вспоминал с тех пор, как не был дома? Впрочем, важно было не это, а то, что сегодня, прощаясь, сказала ему Лина. Что отец придумывал все те истории, чтобы однажды он уехал из дома раз и навсегда, без чувства вины. Лина была единственным человеком в его жизни, которому он рассказывал об отце и месте, где вырос.

Об их квартале, начинавшемся сразу за складами, что появились на месте доков, где когда-то работал отец. Ронни ни разу не видел в их краях ни одного корабля и знал о них только из отцовских рассказов. Мир, который он застал, был миром старых портовых кранов, что выставляли в небо свои ржавые стрелы, на которых птицы обустроили гнезда. Одиноких, облупившихся кнехтов, похожих на забытые фигуры какой-то брошенной игры. Треснувших бетонных плит, размежёванных высокой травой, которую без конца трепал морской ветер, навсегда затопленных доковых бассейнов и чаек, что носились над этим огромным голым пространством.

Сколько он помнил себя, отец рассказывал ему истории о славном прошлом этих доков. В этих историях всегда было две части – реальная, от том, какие корабли отцу доводилось ремонтировать, и самая главная, о том, куда эти корабли уходили потом и какие приключения их ждали. Он без конца заставлял его рассказывать про каждый из них. Все они были живыми персонажами, каждый странствовал в своём океане, в своей части света, а потом и в его повторявшихся снах, которые снились даже спустя много лет.

Лина была единственным человеком, которому он мог рассказать обо всём этом. Возможно, она была права, и отец придумывал истории про морские путешествия, ставшие сквозными сюжетами его детства, чтобы когда-нибудь он вырвался из дома и не оглядывался назад.

Сейчас, возвращаясь из прошлого, воспоминания как звенья выстраивались одно за другим в цепочку, и все запутанные пути его судьбы казались Ронни прямыми, как коридор, по которому он продолжал брести. Может быть, всё, что происходило с ним в жизни, было просто для того, чтобы он оказался здесь в нужную минуту и спас того незнакомого парня с трёхколёсным велосипедом. Кто знает. Главное, что сейчас с ним всё хорошо. Тогда всё было не зря. Ронни жалел только о том, что не успел ещё раз увидеть Лину. Пусть хоть с платформы в окне купе, чтобы помахать ей напоследок рукой. Но, наверное, так тоже было нужно.

У Ронни уже не было сил постучать в следующую дверь. Он просто привалился к ней всем телом, чтобы не упасть, потому что палуба пола уходила из-под ног. И в этот момент незапертая дверь неожиданно распахнулась внутрь. Потеряв опору, Ронни провалился в темноту квартиры.

История про Ирландца так и осталась недосказанной. После того как Миша окончил школу, Валера почти не приезжал в Беловодьево. На первом курсе они ещё изредка выбирались туда на выходные, но потом окончательно потеряли друг друга из виду.

Валерина жизнь, в отличие от сюжетов его историй, которые всегда развивались последовательно и закономерно, год от года всё больше путалась и всё дальше отходила от того пути, который Миша с детства считал Валериным призванием. Всякий раз, как они снова встречались или созванивались, Валера менял работу, и Миша никогда не мог заранее сказать, чем он будет заниматься в следующий раз. Он был разнорабочим, барменом, курьером, ночным сторожем, продавцом на блошином рынке, ди-джеем в стрип-клубе. Он всё больше пил и всё реже давал о себе знать. Последние годы Миша по большому счёту знал о нём только то, что он по-прежнему живёт с отцом в доме-корабле.

Валера начал отдаляться первым, хотя они никогда не ссорились, и им всегда было о чём поговорить друг с другом. Больнее всего было думать о том, что Валера избегал его потому, что в глубине души стеснялся, что не оправдал его ожиданий, и что Миша продолжает верить в те его способности, в которые он давно перестал верить сам.

Миша никогда не сомневался в том, что истории, которые Валера придумывал, вернее, то, что заставляло его внутренне их проживать, и было его настоящим призванием. И он всегда ждал, подобно тому, как из игры в Джи-Ай-Джо родилась история Ирландца, его мир совершит следующий виток и воплотится в новой форме – книг, сценариев или, может быть, пьес. Иначе не могло и быть.

Валера и сам хотел этого. Возможно, поэтому он до последнего оттягивал финал саги о неприкаянном городском ковбое. Потому что не знал, что будет после этого с ним самим. И чистый лист был для него уже не тем зимним полем, по которому он когда-то уверенно вёл Мишу за собой на лыжах, а снежной слепотой, от которой оставалось только укрыться в доме-корабле.

Поэтому в один из последних приездов в Беловодьево, закрывая сюжетный виток, он просто оставил Ирландца на перепутье, когда тот, как всегда, не удержав Лину, отправился помахать на прощанье поезду, на котором она уезжала. Тем самым Валера оставил финал истории открытым. Оставил финал ему.

Очнувшись, Ронни обнаружил, что лежит на полу в тесной от хлама прихожей. Он не знал, как долго он здесь пробыл: ощущение времени потерялось ещё в коридоре.

С большим усилием Ронни сел и привалился спиной к стене. Встать на ноги уже не было сил. Ему стоило огромного труда даже держать голову поднятой.

Свет, проникавший в прихожую через распахнувшуюся входную дверь, тускло освещал в темноте бесформенные нагромождения предметов, что сливались в глубине квартиры в сплошную чёрную массу. По всей видимости, это место служило кому-то кладовой для хлама.

«Сдохну тут, и никто меня не найдёт, – устало подумал Ронни. – Безымянный мертвец среди ничейного барахла». Голова кружилась, и в водовороте полумрака перед глазами плыли тёмные, бесформенные предметы. Но когда Ронни уже почувствовал, что сейчас провалится в беспамятство и в небытие и сам станет предметом, его взгляд зацепился как за спасительный обломок, за знакомую вещь. Это был детский трёхколесный велосипед, совсем как у парня, которого он спас в подворотне.

Ронни сосредоточил на нём взгляд, и прихожая перестала кружиться, а мысли немного прояснились.

В этот момент Ронни вдруг почувствовал, что сейчас вспомнит что-то очень важное, что безуспешно пытался вспомнить, пока брёл по коридору. Он отчётливо увидел перед собой фигуру того парня из подворотни и услышал его голос. Не слова, а именно сам звук. Он был знакомым. Ронни не помнил лица того парня, но вспомнил звук его голоса.

Конечно, он знал его!

Откуда, как давно, – этого он сказать не мог. Но он его знал. Его голос вдруг заставил увидеть в воображении, а может, и наяву – теперь Ронни уже не мог отличить одно от другого – платформу, мимо которой совсем скоро должен был пронестись увозивший Лину поезд. Ронни уже слышал вдалеке его нарастающий шум. Он знал, что когда озарённые изнутри мягким светом окна вагонов замелькают перед ним, Лина заметит его фигуру, машущую ей напоследок рукой.

В этот момент до слуха Ронни долетели шаги из коридора. Он из последних сил поднял упавшую на грудь голову. Шаги раздавались совсем рядом.

Но это было сейчас уже не так важно. Гораздо важнее был поезд. Ронни видел, как его лобовой прожектор, увеличиваясь, разгорался всё ярче. Рельсы нетерпеливо посвистывали, предвосхищая нарастающую волну грохота. Ронни поднял руку, и когда шум вагонов заполнил уши, а перед глазами замелькали светящиеся окна, он замахал им на прощанье. Лицо обдувал ветер, платформа вздрагивала под ногами. Окна мелькали так быстро, что Ронни не видел, кто внутри. Но он знал, что Лина была там и не могла его не заметить. А потом последний вагон пронёсся мимо, но в ушах всё ещё шумел летящий ему вслед ветер.

Так вот чем был голос того парня из подворотни. Он был этим ветром!

Наконец Миша отыскал ту самую дверь с распоротой ножом обивкой. Она оказалась открыта. Наверное, какие-нибудь бродяги сломали замок и ночевали в кладовой. Валера говорил, что раньше такое случалось.

Это было даже хорошо, что ключ не понадобился. Миша не был до конца уверен, что он был на связке, которую он после Валериных похорон взял у тёти Ларисы.

Поперёк прихожей стоял детский велосипед, может быть, тот самый, который нашли рядом с Валерой. Он всё же сумел донести его до дома, после того как его избили во дворе.

Рюкзак с Джи-Ай-Джо по-прежнему был в прихожей, и Ронни, как обычно, лежал сверху: они всегда убирали его последним и доставали первым. Он был совсем маленьким и потрёпанным: тигровый скаутский платок облез, полоски на джинсах почти стёрлись, шарниры суставов были до того разболтаны, что он даже не мог держаться на ногах. Миша бережно положил его к товарищам, закинул рюкзак за спину и вышел из дома-корабля. Метро скоро закрывалось, и надо было поспешить.