Оса

В то лето мне исполнилось пятнадцать. Я жил в Грибном у бабушки, пока родители разводились — громко, со скандалом. То ли из-за разлада между отцом и матерью, то ли я просто вырос, столетний родовой дом казался чужим, вещи в нем — непривычно маленькими.

Было одиноко и скучно. Я валялся на продавленном диване, ел бабулины пирожки и читал раритетные издания из дедовой библиотеки. На распахнутом окне ветер раздувал прозрачную занавеску. Когда край узорчатого полотна отгибался, взору открывалась кирпичная водонапорная башня и пыльная грунтовка, по которой стаей ходили жирные гуси.

Сознание раздваивалось: я слышал шум тополей, гусиный гогот, доносящиеся с улицы, и одновременно качался на волнах фантазии.

Я вдруг открыл для себя Куприна. Жарким ядом он входил в кровь, и распаленный разум рождал странные образы. Ночью мне снились смуглые девичьи плечи, нежные тени во впадинах и тонкие золотистые волоски на загорелой коже. Я метался, стараясь удержать в бредящем сознании таинственный рельеф женского тела, сбивал простыню в тугой ком и просыпался на полу. Я снова начал падать с кровати, словно мне было пять лет.

— Растешь, Олег, — сказала бабушка, утром найдя меня на полу. — С твоим отцом было так же.

Ночью мне было видение. Измученный жарой и снами, я почти осознанно перевернулся через край постели, зная, что от удара о половицы напряженные мышцы расслабятся, и наступит кратковременное облегчение. Прижавшись щекой к доскам пола, я мутным взглядом смотрел в проем открытой двери, и вдруг услышал шлепанье босых ног.

В комнату кто-то вошел и стал возле меня. В сумраке я видел ноги: маленькие, женские, с аккуратно подстриженными ногтями и шрамом на щиколотке. Я различил ручейки вен, и подумал, что такого правдоподобного сна никогда не видел. Хотел коснуться мизинца, но меня захлестнуло каким-то странным фантастическим сном без мыслей и образов. Я ощущал себя бесконечным и слышал биение собственного сердца — это было похоже на бред во время тяжелой болезни. Я пытался выкарабкаться, но у меня не получалось. Утром бабушка с трудом растолкала меня.

— Вставай, засоня, — сказала она, поднимая подушку.

— Жарко, — буркнул я и, обмотавшись простыней, пошел в ванну, где долго чистил зубы.

Серебряный крестик на шнурке бился о край раковины, пока из алюминиевого ковша я лил на голову холодную воду.

В водонапорной башне велись работы, и воду приходилось брать из колонки. Бабушка охала, когда за приклепанные скобы я снимал полную флягу с двухколесной тележки. Ей хотелось, чтобы я поберегся. Она не понимала, что после поднятия тяжести, я чувствовал прилив энергии и новую потребность ее тратить.

Я глянул в зеркало. Над узкими калмыцкими глазами собралась вода. Сдернув полотенце с вешалки, я крикнул:

— Бабушка, к чему снятся ноги?

— К дороге, — долетело из столовой.

Дорога, дорога… Я подумал о разводе родителей. Ехать в Орел, на родину матери, я не хотел. Надвигающиеся перемены были неясными, но за стенами дома призывно шумел июнь и моя тревога быстро рассеялась. Надев рубашку, я пошел завтракать.

Ноги, так поразившие меня в эту ночь, я увидел в тот же день. Город готовился к спортивному празднику. Самое интересное происходило на стадионе. Вместе с Колей Кузнечиком, моим соседом, я записался в массовку. По сигналу худрука во время выступления танцевального ансамбля мы выносили на стадион щиты, на которых были написаны фрагменты приветствия.

Нас, ребят, главным образом привлекала возможность входа в раздевалки под трибунами, где девчонки в спешке натягивали рубахи и сарафаны. С визгом они выставляли нас на улицу. Прибегал худрук, привинчивал щеколду на дверь, но вскоре кто-нибудь из пацанов опять ее ломал.

Я получил тычок от Таньки Орловой, чем гордился. Танька была симпатичная, белая футболка туго обтягивала грудь.

— Все на поле. Репетируем последнюю часть, — прокричал худрук в мегафон. — Быстро, быстро. Где ваши щиты?

И вот там, на футбольном поле я увидел ее. Ряженые в народные костюмы статисты расступились, и к зрительской трибуне с большим снопом в руках вышла она. На светлых волосах венок. Под длинным подолом сарафана семенят босые ноги. Левую щиколотку обвивает браслет с серебряными звездочками. Под ним я разглядел шрам.

Образ Таньки поблек.

— Это Анька, внучка Сурина. Приезжает на лето, как и ты, — сказал Коля, когда через полчаса мы курили под липой.

Сурин был директором средней школы в Грибном. Вместе с семьей жил в большом кирпичном особняке с яблоневым садом. Дома у них была печь-голландка, облицованная плиткой.

— Ей всего двенадцать, — сказал Кузнечик.

Двенадцать… Когда тебе пятнадцать, три года — большая разница. Непреодолимая.

Тоскливым взглядом я проводил Аню. Теперь на ней были шорты и ярко-синяя футболка. Взяв прислоненный к сетчатой ограде велосипед, она перекинула ногу через раму и оглянулась. Какое-то время мы смотрели друг на друга. Потом, смутившись или по другой причине, она оттолкнулась ногой и рванула по асфальтовой дорожке вперед.

Я постарался забыть о ней, как посоветовал Кузнечик. Вечерами мы с Колей ходили в школу, где в спортзале были танцы. Потом долго, дольше, чем надо было, я провожал Таньку Орлову.

Я перестал падать по ночам с кровати, а сны больше не походили на фантастический бред. Куприн, ненужный, валялся на пузатом буфете в столовой. Но каждый раз, проходя мимо дома Суриных, я пытался высмотреть среди яблонь тонкую фигуру Ани.

Столкнулись мы на спортивном празднике. После торжественного открытия массовка рванула к деревянным киоскам, стилизованным под избушки на курьих ножках. В городишко привезли мороженое. Самое дешевое, молочное, с кристалликами льда. Его покупали банками и бидонами. Больше трех литров в руки не давать! Я собирался взять пару стаканчиков и считал глупым стоять из-за них в очереди.

Пропуская ругань мимо ушей, я прорвался к окошку и замер. Впереди стояла Аня. Волосы после выступления пахли лаком. Она взяла бумажный стаканчик и сдачу.

Повернулась и, глядя в глаза, наступила мне на ногу.

— Без очереди вообще-то нехорошо лезть, — сказала она и положила сдачу в карман.

Меня оттеснили от киоска.

В этот же день она подрезала меня на своем «Урале». Я въезжал по доскам, перекинутым через теплотрассу. Рука на руле дрогнула, потеряв равновесие, я слетел с мостков.

Злой, я поднял велосипед. Хотел ее догнать, но она свернула с главной улицы.

«Ладно, — подумал я, отряхивая колени, — Ладно».

Что значило это «ладно», я не знал.

Грибное — маленький городок. Столкнулись мы на следующий день. Я ждал ее на центральной площади. Она ехала к продуктовому магазину, на багажнике лежала свернутая хозяйственная сумка.

Я помчался наперерез. Вместо того чтобы прибавить ходу и выскочить к магазину, она замешкалась. Руль испуганно метнулся в сторону проулка. Узенькая дорожка утыкалась в забор. Глухой двор. Выбраться нельзя. Ликуя, я свернул следом и остановился.

Среди пустых деревянных ящиков стояла она. Глаза прищурены.

— Ну… — сказал я.

— Баранки гну.

Мне стало смешно. Уловив перемену в моем лице, она расплылась в улыбке.

— Я Аня, — сказала она.

— Олег, — ответил я.

Трудно злиться, когда тебе улыбаются. С этого дня началась наша дружба.

Длилась она ровно неделю. Таньку Орлову я не то чтобы забыл, но так совпало — вместе с матерью она уехала в город к кому-то из родственников.

Я держал Ане место в первом ряду на дневном сеансе в городском кинотеатре. Отмывал в керосине и чинил порванную велосипедную цепь. Мы плавали на плоту к самому большое острову на озере.

Как-то свернув в перелесок, чтобы сократить дорогу на почту, куда шли купить конверты, мы сели на поваленное дерево. Ключом Аня принялась выцарапывать на белой коре знаки.

«О» + «А» = «Д»

— Что такое «Д»? — спросил я.

— Дружба, — ответила она.

Поддавшись внезапному порыву, я прислонил Аню к стволу, чтобы поцеловать, но она выставила руки и с необычайной силой оттолкнула меня.

Остаток дороги мы шли в молчании и быстро разошлись.

Я не хотел дружбы. Запах земляничного мыла, в который я погружался, катая ее на велосипеде, звяканье браслета на ноге наэлектризовывали пространство между нами. К концу недели беспокойство превратилось в раздражение. Нет, с кровати я не падал. Но почти не спал, изредка забываясь тяжелым сном — босые ноги, утопая в пыли, шли по дороге, а я не мог их догнать.

Я упирался в вопрос: что дальше? Ответа не было.

К концу недели, глянув в ванной на свое отражение, поразился перемене. Под глазами темнели круги, лицо осунулось. В глубине глаз, где отражалась электрическая лампочка, я увидел образ светловолосой девочки.

Разглядывая его, я пропустил новость, которую сообщила бабушка — вечерней электричкой приезжала мать. Я был заключен в себе, сосредоточен на своих переживаниях и не мог думать о последствиях приезда.

Вылив на голову ковш воды и, позавтракав, я отправился к кирпичному особняку Суриных.

На крыльце, скинув босоножки, сидели Аня и девчонка из соседнего дома. Перед ними лежала папка с вырезками из журналов. Рядом, расставив руки-ноги, сидела кукла. Соседка при помощи ножниц и расчески пыталась соорудить ей прическу. Аня красила кукле ногти. Закончив, она склонилась над свой ногой и нарисовала цветок на ногте. Довольная, засмеялась.

Увидев меня, она убрала за спину флакончик с лаком и виновато кашлянула. Соседка, посидев еще немного для вида, прихватила папку и ушла домой.

Я сел рядом с ней.

— Что случилось? — спросила Аня.

— Ничего, — сказал я.

Из дома вышла сухонькая, со свернутыми на затылке седыми волосами старушка — прабабушка Ани.

— Аня, сходи к деду в «Светлячок». Пусть идет домой. Ему по межгороду будет звонить Николай Григорьевич, — сказала она.

«Светлячок» — это детский лагерь. Десяток дощатых домиков в березовой роще за озером.

— Хорошо, бабушка, — Аня принялась застегивать сандалии.

Я вызвался проводить ее.

Мы шли по пыльной грунтовке. Аня чуть впереди. По обеим сторонам дороги тянулись поля, заросшие высокой травой. Цвел донник. Иногда Аня сходила с дороги, чтобы сорвать жесткий стебелек, из которого она любила выкусывать сок, или чтобы показать мне кротовые ходы в земле.

Убаюканный правильным и необъяснимо красивым перемещением светловолосой девочки по полю, я вдруг почувствовал себя счастливым. Пытаясь растянуть время до бесконечности, каким-то высшим ощущением я постигал, что этот миг и есть самый высший и главный момент в моей судьбе. Лучше ничего уже не будет. Я стремился схватить и отразить, как можно больше деталей, увязывая их вокруг Ани. Она была центром, к которому устремлялся летний день.

Маленькие ноги тонут в пыли, серебряный браслет отражает солнце, земля крутится…

Я очнулся от резкого крика. Ани на дороге не было. Я бросился в заросли донника. Она сидела на земле, держась за ногу. Из туфли, подволакивая задние лапки, выползла оса.

— Какая она злая, — сказала Аня и вдруг заревела.

Мне стало смешно.

— И ты тоже злой, — она заревела еще громче.

Где-то внутри тела, которое переживало обиду и испуг, тревожно билось сердце. Я сел рядом, что-то говоря в утешение, а потом толкнул ее на землю. Она лежала в траве с закрытыми глазами, замерев в ожидании. Я коснулся губами полуоткрытого рта. Не было никаких преград, никакого табу, никакой стены. Меня больше не отталкивали.

Скользнул взглядом по клетчатой рубашке, завязанной узлом на животе, по джинсовым шортам, по загорелым ногам. Склонившись, я поцеловал ногу в месте укуса. Взгляд остановился на ногте с нарисованным красным цветком.

Я отодвинулся и быстро сказал:

— Уйди.

Она открыла глаза и, не понимая, что случилось, посмотрела на меня.

— Вали давай отсюда! — повторил я дрожащим голосом. — Быстрее!

Понимание мелькнуло в ее глазах. Схватив босоножки, она вскочила и бросилась прочь. Я видел, как мелькают светлые волосы среди высокой травы. Когда она исчезла, я лег на траву и долго смотрел на ярко-синее небо. Зеленый стебель донника качался на ветру, на нем, потирая задние лапки, сидел кузнечик. Я знал, что завтра будет новый день и я снова увижу Аньку.

Это будут бесконечно длинные дни, их будет много. Перевернувшись, увидел на земле браслет с серебристыми звездочками. Поцеловал его и положил в карман.

Мать приехала вечером, чтобы забрать меня в Орел, откуда она была родом, и я впервые нагрубил ей, заявив, что никуда не поеду. Утром мы с ней на вокзале брали билеты. Я отошел к киоску «Соки, воды». На плече у меня висела спортивная сумка с вещами. Я сунул руку в карман, разыскивая мелочь, и нащупал браслет со звездочками.

— Что это? — спросила мама, застегивая сумочку, куда она спрятала два оранжевых пропуска в новую жизнь.

Я не ответил и бережно положил его в нагрудный карман.

— Тогда чье? — не унималась она.

— Ничье, — ответил я.

От матери пахло духами, на губах блестела помада. Она вздохнула и произнесла:

— Не злись. Осенью пойдешь в школу, заведешь новых друзей. У нас все будет хорошо на новом месте.

Так и случилось. Только вот Аню я больше так никогда и не увидел.