Моя гора

— Дядь, а вы курите?

— О, а тебе-то что? — взрослый мужчина, возившийся в гараже, смерил недовольным и удивленным взглядом чумазого мальчишку лет пяти с собакой светло-грязно-коричневого цвета на руках. — Че, сигаретку тебе дать, мал еще, кыш отсюда!

— Нет, дядь, мне спички надо, пожалуйста…

— О, а спички тебе на хрена?

— Костер жечь… — виновато буркнул пацаненок.

— Собаку пожарить захотел? — он громко и противно засмеялся.

— Мироныч, не давай ему, он тут всех уже обошел! Еще сожжет чего, а мы потом отвечай! — кричал надрывисто и хрипло счастливый обладатель новенькой черной Волги из центра гаражного кооператива. Мироныч несколько раз взглянул то на него, то на мальчишку.

— Так, честно давай, зачем тебе спички?

— Там холодно. Мы хотим костер зажечь и погреться.

— Где холодно? Сейчас ведь лето? Что-то ты темнишь, парнишка.… Поджечь небось чего захотел, а?

Мужчина еще пару раз оглядел мальчика с головы до ног: синие, затертые джинсы, красная майка без рукавов, торчащие языки белых кроссовок и огромные банты из шнурков на них. А на руках грязная и какая-то чересчур спокойная псинка.

— Дяденька, мы там, на горе, — пацаненок обернулся и показал пальцем в сторону небольшого холма, по правой части которого снизу вверх поднимался забор, ограждавший, вероятно, чей-то огород.

— Ну, так что вы там на горе?

— Это моя гора. Мы там сидим, а вечером холодно, мы костер хотели, немножко…

— Твоя гора, говоришь? — мужчина широко улыбнулся, оголяя почти беззубый рот. — И почему же она твоя?

— Потому что мы с собачкой там всегда сидим.

— О, а собачка-это он, что-ли? — Мироныч вновь рассмеялся громко и неприятно.

— Собачка-это она, Собачка-это девочка.

Мальчик гордо развернулся в сторону своей горы и быстро зашагал.

— Эй, постой, Кибальчиш! Ишь ты, ерепенится ещё… На уж, так и быть.

Мужчина протянул вернувшемуся мальчишке коробок спичек.

— Целый коробок?! — пацаненок не верил своему счастью.

— А че, тебе мало еще, что-ли?!

— Нет, дяденька, спасибо вам большое!

Мальчишка бежал по гаражному кооперативу вдоль длинной линии гаражей с открытыми то слева, то справа воротами и ликовал, полчаса назад он подходил к каждому, и никто ему не дал спичек, даже две штучки, а тут в самом конце, когда надежда была почти потеряна, этот добрый дядька дал целый коробок! На всю неделю хватит! Бежал он победителем и зыркал на всех ехидными маленькими глазками. Почему-то при этом все мужчины бросили свои дела, может, из-за их «важности», а может, из любопытства, и следили за его гордым марш-броском между гаражами. Собачонка, до того сидевшая безмолвно на руках у своего мелкого хозяина, начала тявкать, и лай ее эхом разносился по всей окрестности. Гавкала она громко, гордо выглядывая из-за плеча бегущего пацаненка, поворачивая свою морду на побежденных обидчиков, стоявших с обеих сторон, словно верные болельщики бегуна на длинные дистанции.

— Вот чертенок! Мироныч, ну на хрена ты ему дал, а?! Да ну вас! — заорал хриплый обладатель черной Волги и, махнув рукой на всех, скрылся в дебрях своего второго «дома».

А Мироныч стоял неподвижно и следил за удаляющейся фигурой мальчика.

— Вот сорванец! — он улыбнулся и хихикнул, но уже гораздо добрее и приятнее. С застывшей на губах улыбкой он продолжил ковыряться в своем гараже.

Мальчишка бежал изо всех сил. А псинка оглядывалась назад, и, вероятно, ждала погони. Этим мальчишкой был я.

Было в ту пору мне четыре года. Бабушка и дедушка взяли меня у родителей на целое лето. Это было самое настоящее счастье! С утра и до позднего вечера я был предоставлен сам себе. Родители и сестра с братом были со мной в гостях около недели. Все это время мы любовались красотами Пятигорска. Гуляли по Цветнику среди великого множества разнообразных растений и хрустели корочками от вафельных стаканчиков сливочного мороженого. В галерее Цветника в то время располагался, вероятно, приезжий террариум. И в обеденный перерыв мы наблюдали невероятное зрелище: вопреки всем правилам безопасности, в бассейн выпустили купаться двух огромных питонов, метра по три каждый. До сих пор в детском сознании моем отчетливо запечатлелся толстый виляющий хвост уползающей под воду змеюки. Справа от галереи, если стоять к ней лицом, находился грот, в котором любил отдыхать великий русский поэт, прозаик, драматург и художник М.Ю. Лермонтов. Если память мне не изменяет, находится он именно там и называется Лермонтовским гротом. Позже большою дружною гурьбой мы катались в парке на аттракционах. Впервые я ездил вдвоем с братом на электрических машинках, сзади которых торчали странные, словно рога троллейбуса, трубы, а вернее, труба или рог. С помощью этого приспособления увеселительное транспортное средство, получая электричество из железной сетки на потолке, вероятно, и двигалось. Запомнилось мне, как мальчишка примерно моего возраста врезался в стену ограждений на синей машинке и разбил нос о рулевое колесо. А потом громко плакал. Я же ездил с братом на «автомобиле» красного цвета и потому никого не боялся. А после все катались на большой карусели с железными цепочками, на которых крепились сиденья. Все, кроме меня. Мама резонно посчитала, что это опасно. Было жутковато с земли смотреть, как разлетаются в стороны кресла с визжащими людьми, и казалось, что цепь вот-вот порвется.

Веселящейся толпой мы, толкаясь, забегали в кабинку, которая поднимаясь ввысь по канатной дорожке, несла нас — завороженных жителей равнины — прямо на вершину горы Машук, отчего у всех, кто глядел на макушки деревьев внизу, захватывало дух. Перед отъездом мы посетили знаменитый Провал, куда великий комбинатор продавал отдыхающим билеты «с целью капитального ремонта Провала. Чтобы не слишком проваливался». Вход в отсутствие Остапа был бесплатным. Провал всех впечатлил. И, нанюхавшись с озера сероводорода, родители оставили меня у бабушки с дедушкой, а сами, погрузив брата и сестру на заднее сиденье папиной красной "Нивы", отправились домой.

Собачку свою я встретил спустя пару дней после приезда в Пятигорск. Эта маленькая, вероятно, в силу особенностей своей породы, псинка, бегала около кирпичного завода, находящегося неподалеку от дома, в котором мы гостили у маминых родителей. Прогуливаясь по окрестностям, я нашел несколько небольших красных кувшинчиков, валявшихся на земле. На них был какой-то непонятный узор и годились они разве что под супницы, ну или под большие чашки без ручек. Вот один, второй, третий, нужно принести их домой и показать маме, может быть, пригодятся? Как вдруг, идя по тропинке и тщательно изучая землю в поисках странных кувшинов, я поднял голову и увидел у забора кирпичного завода целую кучу таких же, как у меня в руках и под мышками, красных вазочек или кувшинчиков. Вероятно, продукт неудавшегося или бракованного производства на заводе выкинули на улицу. Но даже спустя много лет дома у родителей до сих пор стоят наполненные незаточенными карандашами и непишущими ручками несколько красных кувшинов, заботливо принесенных мною.

Взгляд привлекло другое: на горе некачественного товара стояла собачка, завидев меня, она навострила ушки и вытаращила маленькие глазки в мою сторону. Какое-то время мы стояли безмолвно и пялились друг на друга. Но короткий хвостик псинки, почуяв, вероятно, что от меня опасности не исходит, сначала медленно и неуверенно, а потом все сильнее и сильнее, будто бы вертолетные лопасти крошечного вертолетика, начал крутиться из стороны в сторону. Я улыбнулся и поманил ее к себе, а через мгновенье уже гладил и обнимал под четкие удары мелкого хвоста о мои маленькие руки. Это несомненно была дружба. Домой к бабушке мы пришли вместе. Под всеобщие неодобрительные взгляды я попросил оставить собачку и в усиление своей позиции добавил, что она не кусается, без блох и умеет разговаривать. Последний довод, как в принципе и первые два, я, конечно, выдумал. Меня раскусили. И сказали, чтобы я отнес ее туда, откуда взял. Обиженный на весь мир, я вышел за ворота. За мной выбежала сестра.

— Не расстраивайся! Как его зовут?

— Не знаю.

— Как это? У собаки обязательно должно быть имя! Это вообще мальчик или девочка?

— Не знаю.

— Давай посмотрим.

Сестра взяла собаку под лапки и подняла вверх. Внимательно разглядывала около минуты и заявила:

— Это девочка!

— Девочка?

— Да, эх и как же нам ее назвать? — глаза у сестры загорелись озорным огоньком.

— А как нужно называть собак?

— Ну что значит— как нужно, Владик? Как захотим, так и назовем! Ты что с ней делал?

— Гладил.

— Может быть — Гладилка? — сестра захихикала.

— Нет, это плохое имя, — запротестовал я.

— Ну а где ты ее нашел?

— У завода, на кувшинчиках.

— Ну тогда Кувшинка? А? Как тебе, по-моему, здорово?

— Ну не знаю…

— Ну что ты еще делал с ней?

— Играл.

— Играл, играл, так, так, так, во что играют? Играют в игрушку, в куклу, играют, так, так, так….

Крепко прижимая к груди собачку, я следил за мыслительным процессом сестры.

— Игра, игра… А, придумала! Во что у нас Денис играет?!

— Во что? — недоумевал я— причем здесь мой старший брат.

— Ну, думай, думай!

— Ну правда, не знаю!

— "Денди"! В "Денди" он играет!

— Ну и что?

— А то, что мы назовем ее Денди!

Новое имя мне явно понравилось, и я закружился в венском вальсе, поднимая на вытянутых руках над головой собачонку и приговаривая:

— Денди, Денди, Денди!

Сестра смеялась, наблюдая за нашим человеко-венско-собачьим вальсом.

Несколько дней до отъезда родителей, как уже упоминалось выше, мы гуляли по Пятигорску. Но все вечера мои были посвящены Денди. Тайком утаскивая со стола всякие вкусности, я приносил их ей, устраивая псинке завтрак, обед и ужин. Она ждала меня с утра, сидела возле калитки в обед и приходила вечером, и неизменно виляла хвостом. Родители уехали ровно через неделю. Теперь у бабушки и дедушки был я, а у меня была Денди. Скрепя сердце, бабуля выделила мне старую тарелку, и она стала миской. Всё, что готовила бабушка, уплеталось мной за обе щеки без выпендрежей, уговоров, и всяких там «не хочу» и «не буду» ради одной единственной цели: чтобы в тарелке у собачки была еда. Я приносил Денди полную миску щей и с удовольствием следил, как она их уплетает за обе собачьи щеки. Собака была мною взята на постоянный паек, питалась вкуснятиной с бабушкиного стола и хорошенько поправилась, превратившись из худой дворняжки в дворняжку упитанную.

Дедушка пас коз. Каждый день моей жизни в Пятигорске начинался со стакана козьего молока и разговоров о том, как оно полезно и вкусно. Честно говоря, мне оно нравилось. Особенно когда следишь, как дед гуляет с козами, гладит их и разговаривает с ними, а потом сидит на зеленой травке в тени дерева и кемарит, вот после этого особенно приятно пить это молоко, вот поэтому оно мне нравилось, а не потому, что оно полезное. Дедушка очень любил своих коз. А бабушка огород. Еще они очень сильно любили друг друга и вырастили, несмотря на огромные сложности, троих дочерей, средней из которых была моя мама. Как шутил потом пьяный москвич дядя Паша, муж младшей сестры моей мамы, в приватной беседе с моим отцом:

— Выбрал ты Витя, золотую середину, в отличие от меня и Кольки (мужа старшей сестры моей мамы)….

И конечно же, бабушка и дедушка, Царство им небесное, очень любили меня. Отсюда и вседозволенность, и гуляния в таком маленьком возрасте где попало и допоздна. Хотя особо уж где попало я не гулял. У меня было одно место. Ну и порой в поисках спичек я спускался с него в гаражный кооператив. У меня была гора. Настоящая гора, хотя, наверное, правильней называть ее холмом. Тем летом я впервые побывал в гостях у бабули с дедулей в Пятигорске. Замечательное время — детство. У меня было тогда столько всего «впервые». Город мне казался сказочным. А когда впервые увидел гору, стоял, как вкопанный, и любовался ее красотой. Мама спросила даже, все ли со мной в порядке. Сорванец не бесится, а любуется, это было что-то новое для нее и для меня. Но какая это была гора! Бабушкин огород был частью этой горы, и железный забор с прозрачными прутьями открывал вид с огорода на гору, а с горы на огород. Каждая поливка для бабушки была мучительным подъемом, наверно, как и посадка, уборка и прополка. Ведь нужно было подниматься вверх по холму, поэтому с возрастом гора не так радовала и впечатляла бабулю, как меня. Я сразу назвал ее своей, оккупировал и занял на ней круглосуточную оборону, проводя весь день в играх. Это было удобно, всегда знали, где меня искать. И если поначалу бабушкин вопрос: «Где Владик?» еще задавался деду, и он с доброй ухмылкой, щурясь, отвечал ей: «Где-где, на горе своей, конечно!», то спустя пару недель никто меня в другом месте и не искал. Я лежал на вершине, и мне казалось, что счастливее меня на свете мальчика не существует. Со мной была Денди и гора. Мы целыми днями напролет играли, и никто нам не мешал, ничего не запрещал и ни за что не ругал. Внизу был кооператив, и я изредка следил за его обитателями. За гаражами был лес. Он виднелся издалека и украшал собою горизонт. Мне нравилось смотреть во все стороны, сидя на своей вершине. Слева от меня, сидящего лицом к лесу и гладящего Денди, был дом бабушки и дедушки, справа кирпичный завод, а за моей спиной Машук и где-то в стороне Бештау. Бабушка всегда загоняла меня домой и причитала, что дымка на Машуке — это к дождю и что я простужусь. Мама тоже любила мою гору. Очень любила. И пока они не уехали, сидела со мной и с Денди там почти каждый день. Она называла гору душистой, мятной. Говорила, что воздух на вершине совсем другой. Пахло чабрецом, его низенькие, сиреневатые цветочки устилали своей красотой большую часть горы. От подножия и до самого верха она была покрыта пыреем. Эта золотистая и серебряная травка высотой чуть меньше полуметра колосилась и переливалась на солнце. При дуновении ветра верхушки ее, словно маленькие метелочки, качались из стороны в сторону и были похожи на полчища войск с поднятыми вверх золотыми и серебряными копьями, устрашающими врага. Но эта огромная армия ни с кем не воевала и дружелюбно приглашала поваляться и посидеть на ней. Мама научила меня гадать на ромашках, и мы каждый день собирали с Денди целые охапки этих красивых цветов. Собирая на горе букеты из чабреца и ромашки, я дарил их бабушке, чем неизменно вызывал на ее морщинистом лице добрую улыбку. Мелкие шапочки белого клевера росли вдоль бабушкиного забора и со стороны завода, иногда я добавлял и их в букет для бабушки. А она смеялась. Когда мы сидели на горе с мамой, она рассказывала мне про все эти цветы, гадала на ромашках и улыбалась.

Время шло. Каждый день мы были с Денди вместе, и каждое утро, и каждый вечер. С Денди и с горой. Два закадычных друга и подруга. Подолгу валялись на вершине и мечтали каждый о своем. Я мечтал забрать Денди домой. Она, наверно, тоже об этом мечтала. А гора, может быть, хотела, чтобы мы всегда были вместе и охраняли ее ото всех. Вероятно, из меня и Денди получились бы неплохие защитники горы, нам бы только подрасти обоим.

Самое волшебное время наступало вечером. Мы ходили по вершине и внизу и искали маленькие веточки. Денди помогала мне, правда, носила всего по одной, такая вот собачья физиология, и на том спасибо. Дрова складывали в кучу и пытались разжечь костер, вернее, я пытался, а Денди следила за мной каждый раз с неподдельным собачьим интересом. Спички пропадали у бабушки и выпрашивались у гаражников, но все до поры до времени. Пропажу бабуля обнаружила и всыпала мне хорошенько. Одна надежда оставалась — добрые дяди из кооператива внизу. Но и они чаще отказывали, из-за чего мною был сделан вывод, что плохих дядь гораздо больше, чем хороших. В «бесспичечные» вечера я сидел рядом с Денди и тер палочку о палочку, этот незатейливый способ из книги, которую читала мне мама на ночь, по моему мнению, должен был сработать. Однажды усердие мое было вознаграждено, и палочки задымились, я встрепенулся и от испуга и радости, наступивших одновременно, уронил их в траву. Совсем другое дело, когда у меня были спички! Палочки, собранные нами, я складывал маленьким шалашиком и поджигал. Порой на это уходило много времени, но результат стоил того. Денди и я сидели на самой высокой, как мне тогда казалось, горе в мире, на моей горе. Ведь согласитесь, не у каждого четырехлетнего мальчугана есть своя гора и собака. Я имел бескорыстного друга и находился на вершине. А что еще нужно для счастья? Костерок маленькими язычками кусал наступавшие сумерки, потрескивали дровишки, и тоненькая струйка дыма поднималась в июньское небо. Так пролетело лето. Будто бы и не бывало, как поется в одной известной песне. А оно было. Самое лучшее лето в моей маленькой жизни.

Родители приехали в конце августа. Я знал, что мы не возьмем с собой Денди, но продолжал каждый день их уговаривать, а они причитали мне в ответ, как сильно я вырос за лето и все это благодаря бабушке с дедушкой, свежему воздуху и козьему молоку. Мы все больше проводили время вместе с Денди. Прощались, и она это чувствовала.

— Денди, милая, ну не могу забрать я тебя, ты понимаешь? — собачка вкрадчиво вглядывалась в мои глаза, казалось, что она понимает все лучше меня. Наверно, так оно и было.

— В следующем году меня привезут на целое лето, честно! Мы опять будем вместе, будем жечь кастрик и болтать! Правда!

Денди отвернула свою мордочку в сторону и тихо заскулила.

— Ну ты чего? Ну не плачь! Мы уезжаем завтра, но скоро вернемся, честно!

Она посмотрела на меня исподлобья, лизнула руку и побежала прочь. За прошедшее лето она сотню раз так убегала, каждый вечер, но я знал, что с самого утра она непременно будет ждать меня, виляя хвостом у калитки и улыбаясь своей собачьей улыбкой.

— Денди, Денди, Денди!

Она остановилась вдалеке и обернулась.

— Денди, приходи завтра попрощаться!

Собачка поджала хвост под задние лапы, опустила мордочку и побежала дальше в наступающую темноту августовской ночи, ночи, в которую под ливнем звезд во всем мире люди загадывают желания. Я же искренне мечтал лишь об одном — чтобы Денди пришла завтра утром.

За суматохой утренних сборов, завтраком и посиделками на дорожку, никто не заметил, как моя маленькая тень улизнула за дверь. Денди не было ни за дверью, ни на горе. Около зеленых ворот дома бабушки и дедушки мы встречались последние три месяца каждое утро, а тут никого. Развесистое старое дерево грецкого ореха укрывало под собой миску Денди. Я сел возле миски и заплакал. Позже по очереди выходили меня успокаивать мама, брат, сестра и папа, бабушка с дедушкой вдвоем, а потом и по очереди, но я ревел еще хлеще прежнего. Почти с истерикой меня усадили на заднее сиденье красной "Нивы", ровно посередине между братом и сестрой. Я перевернулся на сиденье и встал на колени, уставившись в заднее лобовое стекло. Мы стали тихо отъезжать, возле дома стояли бабушка с дедушкой и махали нам руками. Миллионы травинок и цветочков, будто бы успокаивая, махали мне с горы, склоняясь под потоками ветра. Гора говорила мне "до свидания", пустая миска Денди под деревом говорила мне "прощай". Она так и не прибежала. Не помахала мне хвостиком, не погавкала вслед. Вскоре мы выехали на дорогу, исчезли из виду бабушка и дедушка, скрылся за поворотом кирпичный завод, и лишь доброе войско продолжало махать мне вслед своими золотыми и серебряными копьями.

Таким было мое первое и последнее лето, проведенное в Пятигорске.