Метель

Рассвет в феврале наступает довольно рано, разумеется, по сравнению с декабрем. В восемь утра уже почти светло, и видно, как люди бредут гуськом по тропинке, протоптанной в сугробах, в сторону шоссе, к автобусной остановке. Людей много. В этом городке за сутки можно только два раза увидеть толпу — утром, когда они едут на работу, и вечером, когда они возвращаются домой. В остальное время на улицах безлюдно, только домохозяйки обходят магазины и детвора играет у катка.

В декабре этого нет. В эти часы в декабре все тонет во мгле, и вереница жителей ворочается в этой мгле, как большая гусеница-многоножка. А в феврале уже все видно, как на ладони.

В декабре 2014 года Ивана сократили. В феврале 2015 года он новую работу так и не нашел.

Он стоял у окна и смотрел на соседей, которые выходили из подъезда и вливались в толпу, спешившую на автобус. Сам он никуда не спешил. Ему было некуда спешить.

За его домом была котельная и гаражи. Из трубы котельной поднимался черный жирный дым, он застыл столбом в морозном воздухе. Столб стоял вертикально и чуть подрагивал.

Иван увидел, как его сосед по лестничной клетке, оскальзываясь на льду, направился к гаражам. Сосед шел неуверенно и иногда смешно размахивал руками. «Поддал, небось, вчера», — подумал Иван равнодушно. — «Сейчас опохмелится и опять весь день будет возиться со своей таратайкой».

Он перевел взгляд за гаражи, туда, где простиралось огромное белое пространство: пойма реки, вся истыканная сухими стеблями, которые торчали, как иголки в коже ежа. Там никаких тропинок не было, и туда никто зимой не ходил. Река походила на черную ленту, а за ней начинались горы. За рекой горы были невысокие, поросшие лесом, и кое-где в лесу виднелись словно проплешины: там проходила ЛЭП, а на одной из вершин торчала башня сотовой связи. И все там, за гаражами, было белое, синее и черное. Только белое, синее и черное, никаких других цветов. Белая простыня поймы, черная река, синие горы и синий лес.

Над сопками нависли тяжелые тучи, их синева была особенно глубокой, переходящей в черноту. Там уже шел снег. Было видно, как он идет. Снег белым туманом надвигался на гору и пожирал ее, как будто ее и не было, и подползал к следующей добыче, слегка притормаживал движение, словно готовился проглотить огромный кусок; и кидался на нее, и еще одна гора исчезала.

Из коридора донеслась возня: жена собиралась на работу.

— Шарф обязательно возьми, — не оборачиваясь, сказал Иван. — Кажется, будет большая метель.

— И без тебя знаю, — огрызнулась жена.

Некоторое время она сопела, натягивая сапоги.

— Вчера передавали, что будет метель, — помолчав, сказала она.

— А чего передавать, — усмехнулся он. — Вон она.

Жена подошла и посмотрела.

— Куда ты в сапогах в комнату, — цикнул Иван.

— То же мне, чистоплюй нашелся, — зашипела жена. — Возьми лучше, наконец, пылесос почини, да вычисти комнаты, у нас уже от пыли продохнуть нельзя. Хоть какая-то польза от тебя будет… А то сидишь день-деньской впустую, ни хрена не делаешь.

— Иди уже, опоздаешь, — махнул он устало рукой. Спорить ему не хотелось.

Уже от двери жена спросила:

— Вань, ты сегодня-то пойдешь куда? Я вчера встретила Фариху в магазине, она говорит, что Абдусалам мог бы тебя устроить.

— К чеченам не пойду, — отрезал Иван.

— Подумай, Вань, а? — просительно сказала жена. — Эти черные, они же богатые, у них можно хорошо устроиться. Перекантовался бы годик, а там еще где-нибудь счастья попытать можно.

Иван, по-прежнему не оборачиваясь, сказал:

— Что мне у них делать, коз ихних пасти, что ли?

— Да у них нет коз, дубина, — разозлилась жена. — Я пошла, а ты займись пылесосом, сил моих больше нет с тряпкой на коленях елозить.

— Иди, иди.

Хлопнула дверь, и Иван смотрел, как его жена выходит из подъезда, с кем-то здоровается, идет по тропинке, заворачивает за угол соседнего дома, и вот уже и нет жены.

Тогда Иван пошел на кухню и сделал себе чаю. Чай он заваривал долго, не спеша, ополоснув кипятком чайник и «поженив» заварку. Ему хотелось попить чаю, заваренного как следует, духовитого. Ему не хотелось спешить с этим. Ему сегодня вообще не хотелось спешить.

В кухне остро и сильно пахло: жена утром достала банку с маринованной колбой. Это был вкусный запах. Жена обожала колбу, и Иван тоже обожал колбу. Он обожал ее есть, и любил ее собирать. Иван всегда помнил, как в детстве с матерью ходил в горы собирать колбу. Повзрослев, он уже не ходил собирать колбу.

Ивану подумалось, что любовь к колбе — это то немногое, что последнее время объединяет его с женой.

Выпив чашку, он поднялся, и, нашаривая сигареты, направился было на лестницу, но остановился, усмехнулся и вернулся на кухню. Жена не разрешала курить в квартире, но она ушла на работу, и этот запрет можно было проигнорировать. Надо было только не забыть открыть окно и выкинуть окурки.

Он сделал себе вторую чашку чая, на сей раз положив туда ломтик лимона, и закурил. Пепельницы Иван не нашел, придвинул к себе блюдце.

На кухне он сидел долго, часа два, наливался чаем, курил, смотрел в окно. Там уже началась метель, и он подумал, что это очень к месту, что сегодня случилась такая метель. Он не рассчитывал на метель, но она пришла и в считанные секунды замела тропинку, по которой люди шли на работу. Да, метель — это хорошо, подумал он. Только жаль, гор не видно. Он любил горы.

Потом он почувствовал, что у него сильно болит голова. Голова у него болела давно, но иногда Иван не обращал внимания. У него уже два месяца болела голова, и переставала болеть только тогда, когда он думал о дочке. Сейчас ему не хотелось думать о дочке, но боль была некстати, и он тяжело протопал в комнату, покопался у жены в аптечке и принял сразу две таблетки анальгина, чтобы побыстрее прошло. Он запил их чаем, и через некоторое время голова стала пустой и звонкой.

Чашку он мыл долго и тщательно, и только когда на ней не осталось ни пятнышка, поставил ее на полку. Окурки он выкинул в мусорный мешок, и туда же вывалил шелуху и очистки из ведра под раковиной. Покосился на окно (там мело вовсю), хмыкнул, но приоткрыл створку, оставив маленькую щелку.

Иван здорово надымил, но рассудил, что этого хватит, чтобы квартира проветрилась к возвращению жены.

Собирался он тоже тщательно, вдумчиво, несколько раз менял рубашку и долго думал, какое пальто надеть. Сначала он выбрал дубленку, но потом покачал головой, в которой по-прежнему было пусто и звонко, и повесил ее обратно в шкаф. Он надел свое старое пальто, подумав, что на самом деле оно еще очень ничего, и перед людьми показаться в нем стыдно не будет. Это было хорошее пальто, он купил его давно, еще когда ездил в командировку в Австрию.

Иван тогда впервые попал в Европу, и Австрия поразила его. Иван ходил по улицам Вены, оглушенный помпезностью имперских дворцов, и чувствовал там себя неуютно, потому что это все было очень красиво и очень чуждо.

Он боялся даже взглянуть на собор святого Стефана, потому что у него кружилась голова при виде этого острого, протыкающего небо шпиля, и он долго не мог решиться пройти сквозь гомонящую толпу по Graben и шарахался от запряженных в кареты лошадей, совершенно не понимая, зачем эти кареты, собственно, тут ездят, когда и так не протолкнуться. Потом Иван все-таки стиснул зубы и дошел до Хофбурга, и ничего с ним не случилось, только в Хофбурге он снова оробел, и в памяти от зимней резиденции Габсбургов не осталось ничего, кроме статуи Евгения Савойского, да и от той он запомнил только копыта и выпученные глаза вставшей на дыбы лошади.

А потом их отвезли в Венский лес, и там он приободрился, потому что там были горы. Они были похожи на те горы, которые он каждый день видел из окна своей квартиры. Ивану в Венском лесу дышалось привольнее, и замок Лихтенштейн понравился своей суровостью и каким-то величественным одиночеством. Еще Ивану понравилось бродить по пещерам бывшего завода Люфтваффе, и его не особо огорчило то, что по подземному озеру покататься на лодке не удалось. Озеро ему тоже пришлось по душе. Вода в нем была очень чистая, и в свете установленных на пристани светильников было видно дно, и было таинственно и тихо.

По дороге обратно в Вену они заехали в heurigen* в какой-то деревушке и пили там молодое вино. Им объяснили, что в этих деревушках почти каждая семья держит ресторанчик, и некоторые — уже не одну сотню лет, и открывают их по-очереди, чтобы никто в накладе не остался. У открытого heurigen вывешивали еловую или сосновую лапу в знак того, что можно заходить, и Иван нашел такую традицию очень толковой. Еду там надо было брать самим в отдельном помещении, и он взял Blunzen*, которые тут же поджарили на огне, и Schweinsbraten*, и Liptauer *, все это было дьявольски вкусно. Вино разносила ворчливая и слегка нетрезвая местная тетушка, и вокруг сидели местные добродушные и слегка нетрезвые жители, и это тоже ему понравилось.

Но когда его тогдашний коллега, разомлев от вина, начал нахваливать Австрию и вдруг по-свойски толкнул его локтем и спросил, не хочет ли он тут жить, Иван коротко ответил:

— Нет. Не мое.

Но пальто он тогда в Австрии купил, и до сих пор носил его, хотя оно немного истрепалось.

Потом он еще несколько раз ездил в Европу, но нигде так не робел, как в Вене. И пальто больше нигде не покупал.

Уже надев пальто, но не обувшись, он еще раз прошелся по комнатам, и про себя отметил, что особой пыли в квартире не наблюдается. Он вспомнил про пылесос и махнул на него рукой. Ему не хотелось полдня угробить на этот старый агрегат, который все равно сломается через день. Сколько раз он его чинил. Надо покупать новый пылесос, но на это нет денег.

Обувь он тоже выбирал долго, брал в руки то одну пару, то другую, и, наконец, остановился на теплых сапогах. Ивану совершенно не хотелось, чтобы у него замерзли ноги, а в такую погоду, пожалуй, нужны теплые сапоги, чтобы не мерзли ноги. Пожалуйста тебе: и мороз, и метель с гор. Впрочем, это хорошо, что метель, в который раз подумал он. Может, это к оттепели. Хорошая погода.

Убедившись, что все в порядке, Иван взял пакет с мусором, еще один, приготовленный загодя пакет, вышел на лестничную клетку и запер дверь, прислушиваясь к щелчкам замка, и для верности сильно подергал за ручку. Дверь не открывалась. Он спустился по лестнице, привычно фиксируя взглядом банки с окурками, которые жители приспособили вместо пепельницы, и отметил, что стеклянные банки для этой цели все-таки неудобны. Он использовал жестяную из-под консервов.

Иван также отметил свежие надписи на стене на матерно-любовную тематику и почувствовал небольшое раздражение: подъезд не так давно красили. «Это Юрка с пятнадцатой», — подумал он. — «Они недавно тут компанией портвейн глушили». Еще он подумал, что надо бы найти этого Юрку и надрать ему уши, отец парня только одобрит, но тут же забыл об этом и продолжил грузно спускаться вниз, уже ни на что не отвлекаясь.

На улице разыгралась настоящая вьюга. Она ударила его в лицо и вредно захохотала, пытаясь сорвать с него шапку. Иван схватился за шапку, и тогда вьюга помчалась дальше, вздымая у столбов целые фонтаны и водовороты снега. За метелью еле виднелся соседний дом. На улице никого не было.

Иван, пыхтя и отворачиваясь от ветра, пошел через дорогу к помойке, которую забило уже снегом доверху, и положил мешок с мусором на сугроб. Потом он пошел к гаражам, закрывая лицо и стараясь не споткнуться на заносах. Он обратил внимание, что котельная кочегарит вовсю. Дым теперь рвало вьюгой, клочьями швыряло о землю, и на снегу на долю секунды возникало серое пятно, которое тут же сдувало.

В одном из гаражей он заметил свет, свернул, грохнул кулаком в створку ворот, и, не дожидаясь приглашения, потянул вырезанную в ней дверку на себя.

— Эй, там, закрывай, закрывай, черт! — донеслось из гаража.

— Здорово, Серега, — сказал Иван, поспешно захлопывая лязгнувшую дверь.

— Проходь, я сейчас, — сказали из-под машины.

В гараже горел свет. Посередине стоял старый «Москвич». Иван всегда испытывал тихое умиление при виде этой машины. Он помнил те времена, когда таких было много, это были хорошие машины, рабочие лошадки, которые бегали наперегонки с «Запорожцами» и «Жигулями». «Запорожца» и «Москвича» уж не встретишь теперь, и «Жигули» стали редки, все иномарок понакупили. И я, дурак, тоже поддался, промелькнула горестная мысль. Если бы не купил тогда эту сраную «Тойоту», глядишь, и выкрутились бы, только жена год назад всю плешь проела — «давай купим, давай купим, что же ты перед людьми позоришься на «жигуленке». Кто же знал, что так все обернется?

— Уже никто не ездит на «Жигулях», — долбила жена.

— Серега вообще на «Москвиче» ездит, — отбрехивался Иван, нутром чуя, что не надо менять машину.

— Серега твой пьянь подзаборная, давеча на детской площадке валялся, — сообщила жена злорадно, — а ты начальник, тебе и машина нужна хорошая.

— У меня хорошая машина, — сопротивлялся он.

— Дрянь! — отрубила жена.

И тогда они отдали «Жигули» дочке, а сами взяли кредит и купили эту «Тойоту». Некоторое время было приятно появляться в городе на такой машине, что уж тут говорить. Да что уж там, еще осенью это было чертовски приятно!

Но «Москвич» ему тоже очень нравился, и, протискиваясь в дальний угол гаража, где стоял маленький верстак и два стула, он ласково провел по боку машины, удивляясь упрямству соседа, который изо дня в день что-то отлаживал, что-то прилаживал, паял, чистил, и держал эту рухлядь на ходу. До сих пор справно бегает, подумал Иван. В Москву не доехать, конечно, но по городу — вполне.

Сосед вылез из-под машины и взял тряпку, вытирая руки. Иван принюхался.

— Уже похмелился, а? — спросил он.

— Федорыч, обижаешь! — усмехнулся сосед. — Первое дело с утра. Вчера был поддамши крепко, как дела делать, не приняв-то?

— А чего вчера поддавал? — спросил Иван.

Сосед оскалился:

— Ты, Иван, уже два месяца как не начальник, а все вопросы задаешь. Мое дело, хочу, выпью, не хочу — не пью.

— Да я так, Серег, что ты, — примирительно сказал Иван.

Серега мгновенно оттаял и стал рассказывать, что к нему с деревни вчера братень завалился, привез мяса косули и самогону, ну и гуднули по поводу удачной охоты.

— Неужели в наших краях еще водятся косули? — удивился Иван. — Не всех распугали?

— Да ты что, забыл, где у брата деревня?

— А, ну да. Хрен доедешь.

— То-то и оно. Как тут не выпить.

Иван, разговаривая, раскрыл пакет и развернул его, извлек оттуда бутылку водки и поставил на верстак. За ней последовали полбуханки черного хлеба и банка шпрот.

Серега с заблестевшими глазами нырнул куда-то вбок и достал стаканы.

— Граненые, — с уважением сказал он.

— О как, — сказал Иван.

— Ни у кого не осталось, — с гордостью произнес Серега, — а у меня есть! Ну давай, что ли, по капле.

Иван разлил водку, потянул за жестяное кольцо, открыл консервы. Они выпили. Иван глядел, как Серега глотает водку, его кадык ходил туда-сюда по заросшей щетиной шее, и весь Серега был маленький, заросший, взъерошенный, опухший.

Серега слыл в округе за горького пьяницу, да и был им. Пил он, сколько его помнили, с юности пил, нигде постоянно не работал, умудрился оформить инвалидность и получал пособие, на то и жил. Иногда подрабатывал: кому сарай поправить, кому машину починить, кого отвезти-привезти. Руки у него были хорошие, думал Иван, всегда у него были хорошие руки. И всегда он был пьяница. Люди Сереги чурались, но когда в нем возникала надобность, шли к нему, и чаще всего находили в этом гараже. Иван и сам неоднократно просил его подмогнуть, но старался сделать это так, чтобы посторонние не видели их вместе.

А Серега все замечал, да в голову не брал, встречаясь, руку жал (что не всегда было уместно), да норовил поговорить. Правда, когда осознавал, что не вовремя лезет с разговорами, тактично уходил, за что Иван был соседу сильно благодарен.

После того, как Ивана сократили, Серега остался единственным, кто не изменил стиль общения. Иван вспомнил, как с ним стали разговаривать знакомые, когда его уволили. Городок маленький, все всё знали уже на следующий день, сочувствовали и жали руку, и говорили — «все обойдется», и еще говорили — «Да ты не пропадешь, Федорыч», и даже просили «обращаться, если понадобиться». Иван отчетливо различал в этих словах чувство злорадного облегчения. Он понимал, что никто не жаждет, чтобы он «обращался». «Не меня», думали люди, глядя на Ивана, «мимо прошло», говорили они между собой, и судачили: мол, вот, был начальник, а стал даже не дурак, а так, никто. Безработный. Иван все это видел отчетливо, и чувствовал, что это намертво впечатывается в мозг, и когда он впервые понял, что о нем думают, у него заболела голова, с тех пор болела все сильнее.

Он хорошо запомнил тот день в начале декабря, когда его вызвали «наверх». В их конторе давно ходили слухи, что будут сокращать, но Иван чувствовал себя уверенно. В кабинет он тоже вошел уверенно, и, еще ничего не замечая, поздоровался за руку с начальником Алексеем Дмитриевичем, Алешкой, с которым рос в одном дворе, учился в одной школе, а потом и в одном вузе. Он поздоровался с заместителем начальника Альбиной Петровной, худой, острой как кинжал, и злобной особой, с которой всегда был «в контрах», и такими же, как он, начальниками отделов, коллегами — Ильей и Пашей, круглоголовыми, толстенькими, похожими друг на друга, как однояйцевые близнецы.

Он сел на свое обычное место, которое всегда занимал на совещаниях, и тут его что-то неприятно кольнуло. Альбина Петровна вперилась в него хищно, ее вытянутое лицо выражало неприкрытое торжество. Илья и Паша дружно уставились в бумаги, лежавшие перед ними на столе. Алексей Дмитриевич лицо не прятал, смотрел значительно и скорбно.

— Я не буду ходить вокруг да около, — сказал он. — Вы все знаете, я не такой человек, чтобы увиливать и оттягивать. Вы также все знаете, какое сейчас положение в стране. Давайте говорить откровенно: плохое положение. Вы смотрите телевизор, знаете, что с рублем. В таких условиях нам приходится думать о том, чтобы работать по-новому.

Начальник прокашлялся и отпил глоток воды из стакана.

— Нам приходится идти на оптимизацию, — сказал он. — Мы долго искали варианты, чтобы сохранить весь состав, весь коллектив, но по всем расчетам тогда наше предприятие обречено. Оно не выдержит. Нам придется оптимизировать производство. Это вынужденная мера, вы должны это понимать сами.

Он опять сделал паузу, и Иван раздраженно подумал: «Да не тяни ты кота за хвост. Кого??»

— Итак, мы вынуждены сокращать штат, и боюсь, серьезно, — продолжил Алексей Дмитриевич, Алешка, с которым было так много драк в детстве и так много общих проказ. — Мы с Альбиной Петровной посмотрели документацию и бухгалтерию. Мы выявили, Иван Федорович, что у вашего отдела самые плохие показатели.

«Вот сволочь, Альбина», — подумал Иван, — «Откуда плохие показатели, когда еще осенью были хорошие».

— Поэтому, Иван Федорович, принято решение ваш отдел расформировать, — гудел важный голос. — Функции вашего отдела будут перераспределены, придется, конечно, другим поработать, но это единственный путь сохранить предприятие… Тем более, у вас меньше всего сотрудников. Мы, конечно, компенсируем отчасти, вам надо обратиться в бухгалтерию, они рассчитают, сколько вам причитается… Иван Федорович, это временная мера, мы все вас очень ценили, но сложная ситуация в стране не дает нам возможности… Мы все готовы прийти на помощь в любой момент… Любые рекомендации...

— Сволочь ты, Леша, — услышал он себя словно со стороны. — Вы с Альбиной — подонки. Ты, вобла сушеная, давно ко мне подбиралась.

— Иван Федорович! Не забывайтесь! — крикнул его друг детства, стуча кулаком об стол, но Иван уже встал и пошел к двери.

Он помнил, как шел по коридору и старался выглядеть невозмутимо, как будто ничего особенного не произошло, и ему казалось, что это удается, но потом он понял по взглядам сотрудников, что не слишком-то удается. Его догнал Паша и зашептал в ухо жарко, что он был против, но Альбина очень настаивала.

— И ты знаешь, старик, нам действительно необходима оптимизация, ты же понимаешь. Кто-то обязательно должен был вылететь… А у тебя показатели… Ты, браток, реально что-то последнее время слабину дал, а сейчас такое дело, что нельзя… Тебе не надо было связываться с Альбиной, ты же знаешь, какая она мстительная мегера… Это необходимая мера… необходимая мера...

— Паша, а ведь ты на прошлой неделе сидел у меня дома за моим столом, — горько сказал Иван. — А Илью я вообще сам сюда привел.

И Паша отстал.

И он хорошо запомнил, как обивал пороги в своем собственном городке, и в соседних городках, и даже в райцентре. В родном городке на него смотрели с жалостью и отказывали аккуратно:

— Ты же понимаешь, Иван, какое время...

— Я бы с радостью, ты же работник, каких поискать, да денег совсем нет.

— Ты зайди весной, может, освободится вакансия, так я никому ее не отдам, Иван, для тебя прижму...

— Иван Федорович, дорогой, сами сокращаемся.

А в других городах ему просто сухо отказывали, зачастую даже не смотря в документы.

— Мест нет, — и все.

Первую неделю после сокращения он думал, что легко найдет равнозначную должность. Вторую — что легко найдет работу, равнозначную по зарплате. Потом он некоторое время недоумевал и только разводил перед женой руками, в очередной раз качая головой на ее безмолвный вопрос. Через три недели он еще надеялся найти хоть какую-то работу. Через месяц с небольшим понял, что никакой работы не найдет, и тогда в его голове стало совсем пусто и звонко, она только болела все сильнее, и он стал принимать много обезболивающего и запивать это водкой, потому что это очень помогало.

А Сереге это было все равно, и Иван все чаще стал заходить в его гараж, сначала немного стесняясь, а потом уже и открыто. А Серега и рад был компании. А то, что Иван когда-то нос воротил, он и не вспоминал, такой был человек, хотя окорачивал друга, когда у того по старой памяти просыпались начальственные нотки.

Водка разлилась по телу, и Иван понял, что здорово замерз, но теперь отогревается. Он разлил еще.

— Тебе хорошо, — сказал он вдруг, — ты холостой.

— Что, пилит тебя твоя? — покосился Серега.

— Пилит.

— Эх, бабы, — вздохнул Серега. — Я потому и холостой, что они все такие. Помню, по молодости собрался взять одну, так она меня еще до свадьбы запилила, вместе с родней. И слава богу, что до свадьбы, а то бы, бля, сейчас с тобой тут водку не пил. Я бы, наверное, вообще не пил, потому что умер бы, бля, уморили бы они меня скопом. Ну его на хер. А твоя, конечно, не сахар.

Жена Ивана лютой ненавистью ненавидела Серегу, что не мешало ей бегать к нему за помощью через лестничную площадку по пять раз на дню. Но в гараж она не совалась. «Брезгует, и слава богу», — усмехались друзья.

— Она раньше другой была, — вяло, без интереса, сказал Иван, просто констатируя факт.

Он попытался вспомнить, какой она была, и не сумел. Только смутно привиделась чья-то улыбка, и блестящие глаза, и теплые мягкие руки, и какие-то ласковые слова, которые ему шептали на ухо, но Иван не смог понять, откуда это воспоминание. Он заметил, что в последнее время вообще стал хуже помнить прошлое, как будто кто-то ластиком стирал написанное на листе его памяти.

— Они все раньше другими были, — отрезал Серега, продышавшись после выпитого. — Все сначала овечками, бля, прикидываются, а потом сидишь и удивляешься — вроде на овце женился, а в доме корова живет.

— Вот что, Серега, — сказал Иван. — Заглянешь ко мне через часик? Я пойду к себе, поковыряюсь, а потом мне ехать надо, так поможешь вытолкнуться до дороги?

— Да без проблем. А то может еще по сотке? У меня самогон остался от братеня.

— Давай.

От самогона приятно зашумело в голове, и все стало удивительно ясным. Иван бодро прошагал сквозь снег к своему боксу, повозился с замком и открыл его с некоторым трудом. Плотно закрывать ворота он не стал, взял широкую лопату и с полчаса махал ею, расчищая подъезд. За этим делом он совсем согрелся и даже вспотел. Славно было махать лопатой, несмотря на метель, и, отбрасывая снег, он ни о чем не думал. Это тоже было новой особенностью Ивана: он словно бы отключался от всего постороннего, когда ему находилось дело.

Он аккуратно почистил лопату и прислонил ее к стенке, присел на стул и закурил. Курил он не спеша. Водка немного отпускала, и он начал чувствовать озноб. Чтобы отвлечься от этого надвигающегося холода, он начал думать, что дочка всегда очень любила ходить с ним в гараж. Она с детства любила ходить с ним в гараж и смотреть, как он возится с машиной, и подавать ему разные вещи. Он любил глядеть, какой радостью вспыхивало ее живое личико, когда Иван просил ее что-нибудь принести.

Когда она стала постарше, она сама научилась работать с машиной, и, бывало, Иван доверял ей исправить что-нибудь, сначала не очень сложное, а потом и посложнее. Дочка лихо управлялась с машиной, и Иван подумал, что она справится с «Жигуленком», хотя тот был по характеру довольно норовист.

Еще он подумал, что дочь после Нового года так ни разу и не позвонила. Раньше она часто звонила, звонко трещала в трубку о своих девичьих делах и успехах, а то и жаловалась на несправедливых преподавателей, мальчиков, подруг и несчастные любови, которые быстро проходили (родители тайком вздыхали с облегчением). И приезжала она часто. Еще осенью каждый месяц выкраивала время, чтобы приехать. Баловал он ее, помогал всем, чем мог, понимал, что юной девушке немало надо, а какой там доход у аспирантки.

Хорошо это было, когда дочь приезжала. Тогда и жена расцветала, меньше ворчала и они, иногда устраивали застолье, иногда семейное, а случалось, и друзей звали, коллег с работы.

А бывало, они ездили в горы. Последний раз они ездили в горы осенью. В это время в горах было очень красиво, лес пламенел рыжим и красным, и воздух был такой, что его, казалось, можно пить. Они долго гуляли по лесу. Шустрая и длинноногая дочка вскарабкалась на одну из вершин и что-то кричала оттуда счастливо и звонко.

В декабре она позвонила и попросила денег, потому что надо было платить за съемную квартиру. Иван ей сказал, что его уволили, и он не сможет некоторое время ей помогать. Она выслушала это молча. На Новый год дочь не приехала, поздравила по телефону довольно холодно, да и то больше говорила с мамой, а с ним парой слов перемолвилась. И то ладно.

Иван очень гордился дочкой. Он был уверен, что она справится в «Жигуленком», но ему было немного обидно и тревожно, что она так долго не дает о себе знать.

Он докурил и почувствовал, что продрог. Тогда он загасил окурок и открыл лючок погреба. Погреб он вырыл в свое время сам с помощью соседа, и получился хороший погреб. Он полез вниз и там долго что-то перекладывал и чем-то гремел, потом вылез оттуда с упакованным в тряпки свертком. Сверток он положил на заднее сидение «Тойоты», немного постоял, положив руку на дверь машины, и подумал, что машина тут ни причем. Это все-таки хорошая машина, подумал Иван, и мне не надо ее ни в чем винить. Но мне не надо было идти на поводу у жены и ее покупать.

Это было ошибкой, признал Иван, но мало ли я совершал ошибок в своей жизни? Да немного, сказал он себе, не больше, чем другие. Мне 40 лет, и я был хорошим отцом и неплохим мужем. И, видит бог, я был не самым худшим работником. Не моя вина, что все так обернулось.

Он пошел к соседу и сказал ему:

— Ну что, пойдем толкать?

— Давай по сто, — предложил сосед. — Куда собрался-то в такую метелищу? Ишь, воет, бля, как волки, прям.

— Да так, есть одно дело, — сказал Иван, следя, как сосед наполняет граненый стакан. — А то ты слышал, как волки воют.

— А вот и слышал, когда у братеня гостил. Помнишь, ездил к нему два года назад? Тогда и слышал. Что, подвернулось чего тебе с работой?

— Может быть, Серега, пока не знаю. Но съездить надо, — сказал Иван, принимая стакан.

— А чего же ты пьешь тогда? Учуют, бля, — удивился Серега.

— Зажую, — усмехнулся Иван.

— Ну, как знаешь.

Машину вытолкать было непросто, но скоро она уже стояла на дороге. Иван высунулся из-за руля и сказал:

— Спасибо, Серега. Ты единственный — настоящий друг.

Серега растрогался:

— Да ладно, Федорович, — сказал он, — не бери в голову, помочь завсегда рад. Вернешься, заходи, дернем.

Сегодня, боюсь, не получится, — ответил Иван.

Аккуратно выруливая, он поглядел в зеркало и увидел соседа, как тот, пошатываясь, бредет в гаражи, проваливаясь в снегу, которого намело уже по колено.

От выпитого у него слегка плыло в глазах, и он вел машину очень аккуратно. Он долго пережидал поток на шоссе, с радостью увидев, что оно оказалось вполне расчищенным. Но и по шоссе он ехал аккуратно и не спешил. Ему было незачем спешить.

Езды, впрочем, ему было на 15 минут. Подъехав, он еще немного посидел, греясь и перебирая, все ли сделано правильно. Иван пришел к выводу, что да, все сделано правильно и он ничего не упустил ни в делах, ни в своих рассуждениях. Он все учел — и то, что жена работает бухгалтером на 25 тысяч, и то, что дочь перестала звонить, и миллионный кредит за эту проклятую «Тойоту Камри», и свои долги, которые невозможно теперь отдать, и то, что он не может уже два месяца найти работу и вряд ли сможет. И ежедневную брань жены он тоже учел. Он даже учел свои визиты в гаражи к Сереге.

Иван посидел еще немного, пытаясь вспомнить дочь, какая она была прелестная, когда была маленькая, и как он ходил с ней в горы или чинить машину в гараж, но уже не смог. Перед глазами у него уже была его бывшая работа и лицо друга детства.

Это было лицо крупного начальника и уверенного в себе человека, крепкое, мясистое лицо. Когда начальник тогда вызвал его к себе и начал говорить, Иван с удивлением обнаружил, что больше всего его раздражает то, что слова изо рта Алешки вылетают с большим количеством жидкости, будто он захлебывается слюной. Начальнику, наверное, казалось, что он говорит увесисто и доходчиво, но на самом деле он немного спешил, и оттого брызгал слюной во все стороны.

Иван тогда вдруг подумал, что Алексей Дмитриевич похож на паука. Перед ним сидел паук и шевелил жвалами:

— Острая необходимость… оптимизация… сложная ситуация… это временная мера… оптимизация… острая необходимость...

У него опять сильно разболелась голова, и он пожалел, что не догадался захватить с собой анальгин. Вот так всегда, сказал он себе. Казалось бы, все учел, а вот таблетки забыл. Всегда забываешь какую-нибудь мелочь. Никогда не получается так, чтобы учесть все.

Он подумал, не вернуться ли ему домой за таблетками, но перед глазами плыло все сильнее, и Иван понял, что, если вернется, вновь сюда уже не поедет. Тогда он взял с заднего сидения пакет, вылез из машины, закрыл дверь и поставил машину на сигнализацию. «Все равно отберут», — подумал он равнодушно, — «но хоть не ограбят».

Бережно держа сверток, он вошел в здание и поднялся сначала на третий этаж. Там он обнаружил, что голова вдруг перестала болеть, и внутри сделалось белым-бело и хрустально, прямо как в пойме. «Вот и анальгин не нужен», — мелькнула мысль.

Иван освободил то, что находилось в свертке, от тряпок, положив их на подоконник: «Потом уберут». Он добрым словом помянул отца, который оставил это и научил этим пользоваться.

И вот первым он заходит к Илье. Тот возится у сейфа и стоит спиной, и, может, и к лучшему, думает он, спуская курок. Илью отбрасывает на сейф, и он сползает на пол. У него подергиваются ноги.

Потом он идет в кабинет к Павлу, но тот оказывается закрыт, что портит Ивану настроение. Он решает зайти попозже, и спускается на второй этаж, к Альбине Петровне. Альбина Петровна успевает увидеть, кто к ней зашел, но испугаться уже не может — ей он стреляет прямо в лицо, и она исчезает под столом.

Кабинет Алексея Дмитриевича находится по соседству, и там уже услышали что-то, поэтому, когда он входит, секретарша испуганно жмется к стенке. Ее он убивает быстро и бережно, ему неприятно убивать секретаршу, но делать нечего. Пусть хоть это будет быстро, что-то мне надоело уже, думает Иван и толкает дверь в кабинет.

Алексей Дмитриевич, Алешка, тоже сидит за столом, он очень бледен, и на лбу у него выступают крупные капли пота, и под мышками расползаются темные пятна, и от него остро пахнет страхом.

— Иван, ты что, Иван? — говорит Алешка, и Иван видит, что у него трясутся губы.

— Ты на паука похож, — сообщает он ему.

В последний момент Алексей Дмитриевич отчаянно шарахается в сторону и Иван только ранит его.

— Это ты зря, дурачок, — говорит он, подходит к другу детства и стреляет ему в голову.

За стеной доносится топот, и он понимает, что уже не успеет дождаться Паши. «Ну и ладно, бог с тобой», — решает Иван.

В голове у него сейчас совсем пусто и светло. Перед тем, как выстрелить в себя, Иван подходит к окну и глядит в него в надежде посмотреть на горы. Но там опять метет, и ни черта не видно. «Говорил же я, что метель очень кстати. Сегодня удивительно хорошая погода», — думает он.

31 января 2015 года

heurigen — винные таверны, расположенные при виноградниках, где производят молодое вино.

Blunzen — сосиски с кровью

Schweinsbraten — жаркое из свинины

Liptauer — ломтики прессованного творога с паприкой