Лето в городке

Булыжником мощенная площадь тает в июльском полдне, фантики, окурки, трава сквозь камень истертый зеленая, задорная. Бабки насорили семечками подсолнуха: продавали, да грызли. Киоск притулился в тени от колокольни молочный, бывает, хорошее молоко дают. И пекарня рядом в бывшей трапезной — высокое крыльцо туда ведет, а двери нет, слепое окошко, забранное ржавой арматурой, суешь туда деньги и получаешь в руки трепещущий ароматный хлебушек.

Три церкви стоит на площади, некогда пять высилось, да одну в тридцатые годы разобрали на кирпич; старики до сих пор гордятся: аккуратно к делу подходили, не то, что в других местах — взорвать, а хозяйственно, с умом. Говорят, оперуполномоченный, перетянутый в портупею, с мелким злым лицом, грозился кого-то посадить за саботаж, мол, не хотят разбирать, да разве в том дело? Кирпич старый, да хороший, ладно в хозяйстве. Что толку рвать? Нету толку. Так и разобрали. Коровники, сараюшки, погреб кто выложил, а кто и домишко подправил. Следа от церкви не осталось, там футбольное поле и покосившиеся полосатые ворота с дырявой сеткой, бегают мальчишки и никто ног не ломает — гладко.

А что за церковь, и не упомнят. Старые поумирали, молодым ни к чему, они-то ее не видели.

Вторая долго торчала среди домишек, на взгорке Илья-пророк. Это место народ уважает и побаивается, обходит, косится украдкой — а ну как огненная колесница промчится или молнией шарахнет? Мало не покажется. Бывали такие случаи, рассказывали, подтвердить только никто не может, но показывают с торжеством: трава-то плохо растет. А с чего? А?

До явлений огненного порядка не дожили, а вихрь — вполне по библейски — случился, снес церковку — да и то сказать, размером невелика была, скромна, обветшала. Священники полвека не показывались в церкви, откуда взять-то их. Ветер в колоколенке посвистывал по осени, люди говорили: черт сидит, на реку смотрит.

У черта, видать, губа не дура: на реку вид открывался знатный — что называется, дали. Глянешь — и точно, дали, даже летом синеватые, а уж зимой-то просто густые. Перелески еловые, рыжие по-осени лиственницы, а у реки ивняк. Да березовые рощи под городом. Пестро!

Досиделся, видать, черт: обрушилась церковь — стена обвалилась прямо на старые могилы, погребла полустертые надписи. Трава не растет на взгорке, и груда каменная тоже не задержалась — за три года исчезла, как по волшебству, народ только руками разводил: и куда ее дели-то, сами-то не берем, дурной материал и в смысле строительства — мягкий камень, и в смысле духовности не подходящий. Тоже на черта списали.

А руины остались, кусты на них растут колючие, дерево-клен взошло. Живописно. Летом девушки сидят из художественного училища у подножия, сдувают челки со лба, пейзажем занимаются, прикусив от усердия розовый язычок, и сами — пейзаж.

Экспедиция как-то приезжала. Ходили по старикам, все выспрашивали: мол, должна быть у Ильи-Пророка тайна — подвал, а там сокровища. Кто-то в архивах прочитал. А может, не у Ильи, а у Николая-Угодника. Или у Марии-Заступницы. Где точно нету, так это у Спаса Преображения, что на окраине в Красном Бору, бедная церковь, почти часовенка, откуда там ямам быть подземным. Да и молода больно для легенд: всего-то ей век.

Старики рады языком почесать, такого наговорили, что бородач-руководитель за голову схватился и пил три дня местной настойки на ягодах: иначе не разберешь. Да и не разобрал, но довольные уехали. А подвальчик-то у Пророка и в самом деле есть, крыс там раньше водилось полно, а потом и крысы ушли. Только сокровищ никаких там сроду не хранили — дураков нет. Вообще ничего там нет, пусто и гулко: даже в жаркую погоду пар изо рта идет. Это вам все дети в городе расскажут, даже и приезжие.

Нарядная площадь, жители гордятся. По выходным рыночек у торговых рядов — старые, белокаменные, приземистые и сутулые протянулись они от Николая Угодника до аляповатого дома купца Шульгина, в котором раньше жило приведение старого барина, а теперь магазин хозтоваров, закрытый на переучет и в советские времена, и в российские. Арками раскинулся торговый ряд вдоль площади, сыростью от него пахнет и плесенью, плиты в полу покорежились, стерлись; двери низкие в лавчонки, а народ идет — не столь за покупками, сколь пообщаться, новости узнать, слухи, посплетничать да иную информацию получить и распространить.

Чудной народ! Уж в 21 веке живем, скоро, наконец, на Марс попадем, а люди все такие же доверчивые. Намедни, к примеру, Федька-дурачок, всему городу известный тем, что по ночам любит гулять, с огромными глазами на базар прибежал, дышал тяжело, с присвистом, кричал:

— Ночью три грузовика косматых проехало да на кладбище, все с крестами. Вышли темные люди со светом в руке, яму рыли-рыли, побросали в яму мертвецов, воронье с утра кружится. Волк человеком заговорил, щука в карася превратилась и у Машки в пруду сдохла, а плавники у ней из чистого золота, а пасть серебряная. Золото на копие, серебро — на лжицу. Перекрестился бы, да руку обещали отнять, на грузовике отвезут, в яму положат.

Народ валом повалил на кладбище — а до того пять километров, по мосту трясучему и влево, в ивняк на взгорке вдоль реки, да и по полю версты три. Помяли клевера! А на погосте тихо, лежат кому где положено, свежей земли нигде нет. Только Баранцевы на Кремчуговых заругались: нашли вдруг, что те оградку передвинули на метр к их участку, тропиночку сузили. Поматерились немного, ну помахали, конечно, руками — не без этого — и назад на базар, а там Федька плачет, убивается и чей-то творог горстями кушает. Ему подзатыльников надавали, но не сильно, а в порядке нравоучения — не творога жалко, а на чужое не зарься, хоть бы и дурачок.

Ушел Федька.

Идет потихоньку торговля. Приезжие хорошо все берут, дачники свежее любят, вот и получается: и людям радость, и себе доход. Здесь все по-честному, не обманут — и так недешево.

А вот профессор идет с супругой и двумя внучками. Внучки бледненькие, городские, так-то милые девчонки, нечего сказать, да с другой стороны — кожа да кости, немощь, локти и коленки вперед остального тела спешат. А мужчина важный. Профессор в очках и на пенсии, и времени у него много — не те лекции читал, какие надобно, теперь наслаждается свежим воздухом и обществом своих девочек: очень удобно дочери оказалась ему детей на лето подкинуть, а самой — в Европу. Главное, чтобы все были довольны. Профессор в городке никому не мешает, кому он нужен.

Жена его — кубышка — катится по лавкам и очень даже принимает участие в обсуждении. Внучки жмутся. Профессор из-под очков глядит на парное мясо, Баранцева его уламывает:

— Гляди, гляди, какое. Чистое!

А рядом и Кремчуговская половина не отстает:

— Моего возьми, яблоко какое, кострец, без прожилины, само в руки просится.

Да только профессору не до этого, он растерянно жену ищет и внучку посылает, ту, что постарше:

— Поди, скажи маме, что тут обещали скидочку в сто рублей....

Заработали локти с коленками, коса мелькнула и убежала.

Профессор ищет Серегу, да дверью ошибся — рыбная лавка следом за мясной. Его супруга торгуется, а он ей детей подсунул и шасть вон, отдышался на воздухе, раскурил трубку. Мужики почтительно смотрят, раньше дивились, просили смотреть, потом привыкли — а все равно уважение и почет. Простой человек трубки не курит.

Спрашивают степенно, каковы прогнозы. На погоду там, и вообще каково положение.

— Я, гм, больше по истории… Гм, гм. Положение… Что ж, бывало и хуже.

Мужики довольны ответом: точно сказал, умная голова. Все помнят — ой как хуже бывало, ой как. Так и сказать бабе своей, когда корить начнет:

— Чего стонешь! Хорошо живем. Ученый человек говорит: бывало хуже, уж он-то знает.

Может, и затихнет баба.

Профессор отыскал Серегу и уже сам смотрит ему в рот, в Серега рассуждает про наживку. Хитрое это дело, тут ума мало! Тут знание нужно и сноровка. У Сереги и того, и другого с лихвой — всю жизнь, почитай, рыбалкой кормится. Зимой на речке торчит, никакой холод его не берет, с утра на льду. Летом рекой брезгует, ходит куда-то на озера, богатая добыча. А куда — не говорит. Ему покойный батя места показывал, так парень армию отслужил, повоевал в Чечне и без руки вернулся, а не горюет, рыбку ловит и другим продает.

Мужикам завидно: своим не доверит, а профессору рассказывает. Да и ладно, подслушать можно, рядом пристроиться. А что сейчас не скажет, вечером разболтает — раз в неделю за бутылку садится обязательно, пока все не выпьет, не уйдет, а пьяный Серега дурной — выведать все можно, только под руку единственную не попадайся. Рука — молот. Зашибет.

А профессора уважает Серега, и профессор к Сереге с уважением, тем более что сколько профессор зорь на речке не встречал, ни разу ни окунька не выудил. Вот и слушает, пока его жена мяса, овоща и зелени набирает.

Хорошо на базаре летом в городе, дружно!

Вечером профессорская семья чинно прогуливается у колокольни, а та все ввысь устремляется, уже лет триста. Внучки кормят голубей сизых, да тех вороны распугали: наглые, косят хитрым глазом и боком прыгают.

Рыбаки идут к реке, а там уже туман с плеса ползет, пушистый, пеленой воду укрывает, а по воде круги небольшие. На берегу голоса — любят люди вечерок скоротать у воды, и разговор здесь получается тихий, умиротворенный, и пьется легче. По площади бегают дети, мамаши с колясками судачат, пока папаши у реки. Благодать. Даже Федька-дурачок утихомирился: присел у стены Успенского собора, спиною о белый камень оперся, и голову задрал, в небо смотрит. Профессору нравится Федька-дурачок, притягивает дурачок научного человека.

— На что, Федя, уставился? Чего увидел?

Дурачок улыбается беззубо и рот утирает:

— Церковь вижу могучую, красиво летит, да только посчитать не могу, сколько глав у нее.

Тут все головы задирают, будто в первый раз собор увидели.

— Трехглавие у нас, Федор, святая троица. Ты погляди, погляди!

А он головой мотает:

— Одну вижу.

Народ рядом стоит и на всякий случай пересчитывает: три главы, вон как луковки блещут. Профессор тут же стоит, тоже пальцы загибает.

— Что, профессор, красиво у нас?

Тот кивает и потирает подбородок:

— Да, очень интересно. Редкий пример: бесстолпный храм. Простой четверик, ложные закомары… Древний храм. Паперть, судя по богатому узорчью, поздняя. И, думаю, главки тоже поздние, надо посмотреть… Они немного выдаются из композиции.

Он рассеянно глядит на храм и заключает:

— Прекрасная церковь.

Его слушают, развесив уши и ни слова не понимая, только Федька улыбается и талдычит свое:

— Одна голова, как у меня. Церковь одна — и голова одна.

— Да что ты говоришь, дурак. Ты глаза-то протри! Профессор вот тебе скажет. Профессор, сколько куполов?

— Три. Трехглавый храм.

— Одна, — упорствует Федя, так и не встав с земли.

— Да почему? — начинают сердиться окружающие.

А Федя вдруг хнычет и мычит, и уже не улыбается:

— Потому что змей прилетел, две головы себе забрал и теперь ими на небе играется, сначала одну кинет, потом — другую. Одну голову нам оставил, другую у себя сохранит, третью потеряет. А крылья змею двадцать орлов отдали и десять голубей. Оттого он в полете плавен, но не быстр, и парит, и высматривает, где бы еще купола достать...

И — шнырь боком вдоль стены собора, только его и видели, лишь трава примялась, да окурок на ней белеет.

— Какой страшный дядька, — говорит старшая внучка профессора своей сестре, а та все прослушала — вороны интересней, клюв у них большой, черный.

Люди вокруг помалкивают — знают, что Федя у них дурачок, а все равно не по себе. Чудной народ, доверчивый.

И к профессору оборачиваются: ученый человек, все знает, все может объяснить:

— Профессор, что-то будет? Каково положение?

Он глядит из-под очков, раздумывает и неспешно отвечает:

— Ну, что-то обязательно будет, голубчики, обязательно… Но я все-таки историк, гм, гм. Положение… Я так думаю, бывало и хуже.

Серега-рыбак идет по площади и останавливается у памятника Ленину. Памятник небольшой, наверное, из гипса, потому что выцвела раскраска под бронзу и белый материал проступает в самых неподходящих местах, но Ленин смотрит на колокольню и собор по-прежнему неодобрительно и строго, а рукой за реку указывает. Серега тоже руку единственную поднимает и за реку тычет ею.

Тоскует Серега. Душно ему. Он только что выпил с Баранцевым-старшим и Кремчуговым-средним, и душа просит полета, а полета нету. Его соратники сцепились — сначала на словах, потом уж и на кулаках, из-за кладбищенской оградки: Федька, гад, разбередил душу, вот Баранцев и Кремчугов и мутузились на бережку речки, пока не прибежали их вторые половины, не испортили мужикам песню, а вокруг чумазая ребятня:

— Ой, мама, мама, смотри, опять дядя Коля дядю Петю по песку возит. Ух ты!

Растащили, увели, поругивая. Дома больше ругать будут: денег-то нет, пропили. И у Сереги денег нет, но его это не волнует, ругать его некому, свободный человек Серега, а уж выпить точно найдет — город знает, чего Сереге нужно, обязательно угостят.

Но тоскует Серега. Послушал Федьку-дурака, выслушал профессора, сел на камень, из травы торчащий — камень тот святым почитают. Проходил здесь инок и след оставил, вот в булыжник подошва и впечаталась, и попробуй поспорь — все четко видно, вот пятка, вот пальцы в растопырку. Правда, заусеница какая-то от большого пальца к краю каменюки серо-коричневой тянется, долго гадали, а потом тот же профессор и подсказал:

— Ноготь это. Святой-то, поди, ногтей не стриг, обет такой дал, — и улыбается из-под очков.

Народу понравилось, так и повадились объяснять маловерам: мол, отпечаток ноги здесь нашего святого, и даже с ногтями. По традиции, в углубление монетки кладут — уж десять-то копеек всяко найдется, ими в «Магните» до сих пор сдачу дают, а на кой эта деньга нужна; ничего на нее не купишь, копить — замаешься, а для святого — в самый раз. А на дерево рядом — рябинка растет милая, славная — ленты на ветки вяжут.

А Серега сел на камень и закурил, ноги ослабли. Смотрит на реку: спокойная, так и кажется, что вода не двигается, ни плеска нету, ни ряби малейшей — только колокольня белая отражается: та, которая на земле — ввысь, та, что на воде — вглубь. Даже рыбаки на пристани, и те замерли. Спокойная вода и настраивает на покой.

«Красиво», — думает Серега, — «Рыба завтра хорошо пойдет. Надо на Синьозеро ехать, а может и на Белозеро, взять с утра, до зари, мотоцикл, и ехать. Хорошо у нас, благодать. Вот только дурак орет, баламутит воду. Взял, разозлил корешей моих, язви его, вон как сцепились. Выпить бы сейчас, да нечего».

Он обводит глазами берег, да, как на грех, ни одной компании не видно рядом; у рыбаков на пристани точно есть, но идти к нем далековато, лень. Злится Серега.

«И что это Федька-то давеча про змея вопил. Это про какого змея, интересно знать? Что за змей такой, который луковками церковными нашими бросается. Какая сволочь Федька, однако, и не дурачок он вовсе, этак все могут — сказал чего, и прикинулся недоумком, мол, не трогай меня. Нееет, сучок, за базар отвечать надо».

Люди на площади недоуменно оборачиваются: Серега идет, держась за стену магазина купца Леонтьева «Товары разные, продукты, вино, бижутерия, за стройматериалами обращаться во двор за угол», держится за оконные резные наличники и вопит, вращая налитыми глазами:

— Феееедька, суууука, а ну сюда иди! Фееедька.

И эхо разносится далеко, отдается в лесу зубчатом на том берегу, там аукает бесом, где солнце садится.

А что с Федьки взять — дурак, доверчивый парень, услышал, что его зовут и вывернулся из-за угла старого деревянного домика на шесть квартир, зато с евроокнами. Стоит, как гусь шею вытянул, а на лице — недоумение. Тут его Серега за грудки и сграбастал, дурачок только пискнуть успел.

— А ну говори, сволочь, кому землю русскую продать собрался, — орет однорукий Серега, а у самого язык заплетается. — Кто тебя, падлу, научил? Я за тебя с духами воевал, а ты вон как? В расход тебя сейчас, сволочь, тварь продажная.

У Федьки голова болтается на грязноватой шее, он только моргает. Народ собрался, тоже ничего никто не понимает, шушукаются, предположения строят:

— Федька у Сереги бутылку, поди, увел.

— Нет, он ему неудачу на рыбалке напророчил: приплывет, говорит, рыба-кит и снасти порвет.

— Да ладно вам балаболить, Серега выпимши, не видите, что ли.

— Ну и что, что выпимши? У человека сердце за Россию болит, понимать надо.

— А Федька-то что?

— А трезвонит попусту, дурак.

— Да? А может, и правильно Серега его… Дурак-то дурак, но такие речи-то зачем разводить?

И дети тут же:

— Мама, смотри, дядя Сережа дурака душит! Ух ты!

Подошел профессор, хмурится. Ему народ объясняет: мол, Федька за свой длинный язык урок получает. Профессору не нравится, он трогает Серегу за пустой рукав.

— Простите, Сергей, не могли бы вы пояснить, что тут происходит?

Ученый человек, вежливый. Другой бы сразу в глаз дал, и инцидент исчерпан.

Серега совсем от такой вежливости озверел:

— Аааа, продали Россию, суки, ну я покажу сейчас всем. Предатели, гниды, фашисты, стрелять вас, как деды наши стреляли!

Отпихнул профессора, стоит, качается, глядит на всех красными глазами.

Профессор смутился, отошел, только потирает грудь, куда тычок пришелся, головой качает. Тут же и его супруга — тянет назад за рубашку, а за ее спиной — внучки; глаза, как плошки, в них колокольня отражается и солнце садится.

— Он же совсем дурачок, — бормочет профессор, — Нельзя же так, дурачка-то, он же за себя не отвечает.

— Пойдем, Паша, пойдем, не твое тут дело, — тянет его жена-кубышка.

Люди кругом переговариваются: с одной стороны — развлечение, с другой — как-то неловко. Ждут, пока Серега сам утихнет, под его руку-молот попадать никому неохота, даже Баранцеву с Кремчуговым.

Эти двое дело и решают: видят, что их приятель потише уже себя ведет, отпустил Федьку, ну и приблизились сами опасливо:

— Серег, а, Серег. Пойдем-ка отсюда. Чего пристал к дураку.

— А чего он? Чего они все? — плаксиво говорит Серега и идет обратно на бережок к тому взгорку, где был когда-то Илья-пророк, вдоль магазина купца Леонтьева да гостиного двора, уже закрытого: поздно, закончилась торговля. Баранцев и Кремчугов рядом — верные товарищи, у Баранцева — беленькая, у Кремчугова — красное, и бабам молчок, слова не скажи, потому как выпивка сейчас не развлечение, а необходимость, чтобы друг в беду не попал. Как еще человека успокоить, когда он так распереживался за судьбу Родины. Понимать надо!

Следом Федька плетется, как собачонка.

Солнце уже совсем почти зашло, только ободок красный из-за сосен торчит. Хорош лес на том берегу, смолистый, ходить там приятно, мягко, нога по иголкам так славно пружинит — а грибов в этом году много, и ягода есть, бабы набирают и выходят на дорогу продавать 150 рублей стакан.

С реки струйками туман уже на берегу, и Серега сидит в тумане, у него лицо влажное.

— Пей, Федя, пей, сукин сын.

Дурачок счастлив и мычит какую-то мелодию. Баранцев с Кремчуговым похрапывают рядом, Серега их аккуратно уложил — друзья же, нельзя бросать; головы в траву окунул, в траве хорошие сны снятся, добрые.

В городке — ни души после заката, так уж повелось, что по темноте наружу без нужды не выходят. Собаки бегают по улицам, у них хвосты закорючками и морды смеющиеся. Фонари тусклые, вокруг них бледное пятно, и жуки летят, о стекло бьются с глухим стуком; а кругом — тьма, ничего не видать, только окошки светятся уютно, тепло, спокойно. В реке вода черная, кто-то на пристани закурил — и огонек в ночи. Лето в городке — прекрасное время!

Профессор сидит у стола за книгой и чаем, его внучки уже спят. Думает профессор, бормочет растерянно:

— Хороший народ, добрый. Вот только иногда накатывает, сразу дурной становится. И, главное — без причины… Не могу понять. И Федька — такой любопытный случай… Дурачок, юродивый. Одна луковка… Или все таки три? За что его так Сережа? Не могу понять...

— Иди спать, Паша, хватит там полуночничать. Потом будешь плохо себя чувствовать, не выспишься, сердце опять прихватит, — зовет устало жена.

— Иду, иду, дорогая, сейчас приду, — виновато откликается профессор. — Вот сейчас трубочку выкурю и приду.

Он выходит во двор и закуривает трубку, которая, кажется, обжигает ему мясистый нос.

— Странный у нас народ… Но добрый… А я тоже хорош — пихнули меня, я и отошел. Трусоват, признаю… Беда наша — нерешительность и трусость, всего боимся… А впрочем, бывало и хуже. А церковь очень любопытная. Древняя. Похоже, это все-таки 17 век. Надо посмотреть литературу....

Он стоит, попыхивает трубочкой, и пытается разглядеть звезды, но что-то сегодня их не видно. Тогда профессор переводит взгляд на колокольню — изумительно белая она в ночи, в зеленоватой подсветке.

— 17 век… Точно. Древняя.

С реки доносится песня. Поют на два голоса — Сергей и Федька-дурачок, фальшивят немного, но ничего: все равно выходит лирично, душевно. Заслушаться можно, ей-богу. Хорошо поют. Просто замечательно.