История пропащего человека

История пропащего человека

Он — местная «достопримечательность», в нашем маленьком и благополучном городке его знают все. Хотя не хотели бы знать. Прохожие шарахаются от него, соседние скамейки моментально пустеют, если он вдруг вздумает присесть на одну из них. Ходит он в заскорузлом рванье, воняет смесью застарелой мочи и перегара. Это алкаш Женька Епифанов, пропащий, опустившийся человек. Он в вечном поиске денег на выпивку, цепляется за каждого прохожего, особенно за женщин. Людей по улицам ходит немного, утром потоком прошли на работу, в основном — на завод, вечером таким же потоком — обратно. Поэтому каждый прохожий для него — как круг спасательный. Если ты попадешься ему на пути, лучше сразу дать монетку-другую. Иначе не отделаешься, будет идти за тобой, противно клянчить, унизительно жаловаться. У него давно нет семьи, но квартирка какая-то мизерная, такая же убогая и провонявшая, сохранилась. Женька за квартирку давно не платит, но местные власти его не выселяют — из жалости, наверное. А, может, так спокойнее — бомжей в нашем городке отродясь не бывало.

Иногда Женьку забирают на лечение в наркологическую клинику. Там его отмывают, прокапывают, откармливают… Но он, как тот волк — все в лес смотрит. И едва отпускают — срывается опять.

На очередном таком лечении Женька и находился, когда мы вдруг пересеклись, разговорились. И Женька поведал мне свою историю. И сразу не Женькой для меня стал, а Евгением Петровичем, человеком, личностью. Со своей жизненной драмой. Вот она, ниже.

«Мой отец до 1947 года жил в Иране, он был коммунистом. А в 47-м коммунистов депортировали из Ирана, а наше советское правительство их приняло. Так мой отец оказался в Союзе, в Свердловской области. Мама тоже оттуда, из деревни. Уже будучи взрослой, переехала в Свердловск, там и познакомилась с отцом. Так от союза иранского коммуниста и русской крестьянки родился гибрид, этот гибрид — я, Евгений Петрович Епифанов. Впрочем, какой я Петрович? По отцу-то меня зовут Али Пейя Хошель-хан. Красиво? Так-то вот. Но ведь не будешь ханом в России, пришлось адаптировать свое имя к действительности.

Жили мы бедно, мама работала санитаркой в психиатрической больнице. Она неграмотная была, но трудилась почти до 80 лет. А как на пенсию вышла, так и умерла вскоре. А я… я после ее смерти втемяшил себе в голову, что она билет себе купила и уехала. И жду, когда вернется. До сих пор жду…

А отец… Я и отцом-то его назвать не могу. Эгоистом он был страшным, денег матери никогда не давал. У него, оказывается, много жен было. Жили мы, помню, в каком-то полуподвальном помещении. Мама на работу уходила, а я, маленький, один оставался. Страшно так было, крысы здоровые бегали прямо по комнате. Я выйду на улицу и жду маму целый день. Как сейчас помню, идет она в зеленом пальто, с сумкой дерматиновой в руке. И несет мне булочку: кругленькую такую с насыпушечкой. Я так рад был этой булочке. Вы понимаете, конфет ведь не было, ничего не было, за сахаром и то давка такая была. А потом, мы втихаря от отца уехали с мамой, сюда вот переехали.

Шалопаями, конечно, мы в детстве были, но не хулиганами. Залезем, бывало, в подвал, а там соленья-варенья. Возьмем по огурчику, погрызем — голодные ведь вечно. Но не хамили никогда, не хулиганили.

Бедность была, что говорить. Помню, пару кед китайских выделили на целый класс. «Два мяча» назывались. А мы трубочки бумажные тянули из шапки — кому достанутся. Одному радость, остальным — разочарование. Смешно вспомнить даже. Уж кеды-то, господи… Это ведь не космический корабль. Нашили бы каждому ребенку по кедам. Обидно: какие-то китайцы и себе делали, и весь Союз снабжали. А мы почему-то не могли…

А еще помню, мне школьный костюм выделили как безотцовщине. Мышиного цвета, но ткань отменная, чистошерстяная. А я, веришь ли, стеснялся брать. До слез стеснялся. Мама говорит: «Женя, давай возьмем костюм». «Нет, мама, не надо, мне бабушка сошьет». Так и не взял. А бабушка моя, Елизавета Петровна, и вправду пиджачки мне шила. Из зеленого вельвета. Тогда это был самый рабоче-крестьянский материал. Вот в них, в этих пиджачках, и ходил.

У меня за плечами два высших технических образования: «Автоматика и телемеханика» и «Технология машиностроения». А еще музыкальная школа — класс аккордеона. Музыка мне легко давалась. Я занимался у Игоря Николаевича Голованова. Худощавый такой, симпатичный, всегда наглаженный, наутюженный. Помню, сдавали экзамены: вышли на сцену с Игорем Николаевичем: он с баяном, я — с аккордеоном. И знаете, что мы с ним сыграли? Полонез Огинского, ля минор. Так красиво было, так нам хлопали.

А после школы я в технический вуз поступил. У нас медалист один был, он никуда не поступил. А двоечник Епифанов поступил. Да-да, в школе я двоечником был. Потому что уроки никогда не учил и на уроках не писал. Учительница у нас была Валентина Николаевна Стародубова. Спрашивает меня: почему не пишешь? А я, говорю, и так ответ знаю. И давай шпарить: PR квадрат… ну и так далее. Она смотрит так удивленно: верно ведь…

В институте тоже легко учеба давалась. Хотя нет, не всегда. Одни теоретические основы электротехники чего стоят. Или сопромат. Не зря говорится? Сдал сопромат, можешь жениться. Дипломный проект свой как сейчас помню: «Первичный вал заднего бортового фрикциона трактора Т-130». Казалось бы, что такого? А это же все расчеты, расчеты. Нет, сложно было. Дай Бог здоровья нашим учителям. С любовью их вспоминаю, многому нас научили.

Увлечения? Да были, конечно. Мне девятнадцать лет было, когда я гитару своими руками сделал. Не верите? Единственной штатной деталью гриф был. Деку и все остальное — сам. Электроникой просто напичкана была. Я ее подарил нашей группе городской. Берите, говорю, ребята, вам надо. Дарите радость людям. Помню, они так обрадовались.

Сейчас вот смолю, а в молодости не курил — спортом занимался. Немного гимнастикой, немного борьбой, но больше — легкой атлетикой, бегом. На стометровке мало кто меня достать мог. Помню, бежал как-то эстафету за свой цех. Метров триста всего-то мой этап был. Так вот, на этом этапе я двоих достал и первым палочку передал. Наш цех тогда первое место занял. Ну и бежал я! На одном дыхании.

Рисовать любил. Особенно море — по памяти. Где учился? Да нигде. Я больше по технике специалист, а художество — так уж, для души, баловство. Но выставлялся даже, тогда в клубе имени Ленинского комсомола выставки проходили. Писать любил акварелью по мокрому ватману — красотища получалась, честно скажу. У меня даже этап такой был, когда я иконы писал. Знаю, не имел права такого. Продавал немного, но не за деньги, а больше так: кто что даст. Старикам да калекам бесплатно отдавал. Ну что сейчас об этом. Все ушло. Все в прошлом…

А что сейчас?

А сейчас… Честно скажу, не лукавя. Выпить, расслабиться, посидеть, помечтать… Вот и вся моя жизнь. Думаешь, мне самому это нравится? Не-а. Только скажу честно, что желания завязать у меня тоже нет. Нет такого желания. Замахнул, забылся, отключился, смотришь на все, как сквозь полиэтиленовую пленку. Ушел от реалий, а это и требуется.

Я вот представляю себе иногда: ну завязал я. Не пью год, не пью два. Что изменится от этого? Работу найду, семью какую-нибудь? Какую-нибудь! А не надо какой-нибудь, ничего уже не надо. У меня ведь была семья. Но обменяли меня — на другого. С тех пор все и началось.

Знаете, когда человек пьет? Когда цели у него нет. Никакой. Это называется душевная пустота. И, поверьте, это очень, очень страшное состояние. Я и маме своей говорил: «Мамулечка, мне твои деньги не нужны, я хорошо зарабатываю. Но если можешь работать — работай. Ты будешь чувство иметь, что людям нужна. Нужна, нужна людям!»

Многие алкаши — классные специалисты. Только не нужны они уже никому. Им бы пахать и пахать, они сами зачастую рвутся. А негде. Этот алкаш, он может фрезеровщик высококлассный или слесарь, а его и в дворники не возьмут. Что человеку остается? Мне трудно объяснить всю эту философию, я ведь не Диоген и не Евклид. Кому я нужен сейчас? Был когда-то не последним человеком в энергетической отрасли. Кабели, трансформаторы, подстанции, уличное освещение — все это хозяйство тянул.

Вот лечусь я сейчас в наркологическом. Это санаторий: еда хорошая и лекарство. Дорого мы, алкаши, государству обходимся. Только тем себя утешаю, что отработал я заботу эту. Да ведь беда в том, что нет от алкоголизма лекарства. От температуры есть и от поноса, а от алкоголизма — нет. Потому что людям таким не тело, а душу лечить надо.

Я алкоголик, я пропащий человек, это все так. А другой и не пьет, и не курит, и во всем правильный, и красивый такой: бабочка, рубашка белая. А душа-то потеряна. Потому что дальше носа своего ничего не видит. Потому что голодному и холодному копейки не подал за всю жизнь. Потому что озабочен только своим благополучием.

Чего хочу? На рыбалку вот хочу. А сил уже нет. Мне рыба не нужна, мне сам процесс важен. Костер пожечь, дымом пропитаться. Послушать, как кузнечики сверчат. Друг у меня был раньше, всегда с ним на рыбалку ходили. Много не ловили, нет. Можно было, но зачем? Нам полакомиться только, ушицу сварить. Помню, с рыбалки знакомые приехали,300 кгпоймали. Да вся протухла по дороге. Как таких людей назвать, не знаю. Вы жадные или дураки? Да ты поешь ухи, поныряй, на песке поваляйся. Нет ведь, рыбу загубили, природе урон нанесли. Не терплю такого. Ведь земли-то у нас другой нету, в Америку не пустят, здесь наша земля. И ее беречь надо. Для детей, для внуков. Мы ведь как временные гости здесь. Другие придут, что мы им оставим?

Вот помню, лесничий у нас был, Николай Михайлович. До чего часто вспоминаю его. На стройке, бывало, возьмет планировку, огородит колышками территорию объекта: не дай боже, лопатой ткнуть в неположенном месте. А ведь можно дом построить и на пять километров вокруг лес вырубить. Он никогда такого не допускал.

Я на стройке работал, занимался строительной оснасткой. Стропы, чалки, леса — всем этим оборудованием ведал. И знаете, что? Стройка — это грязь. Там инструмент кинули, здесь помяли, согнули — вышла вещь из строя. Безалаберно ко всему относились, не по-хозяйски. Когда поймем мы это и отношение к работе изменим, тогда и жизнь изменится, поверьте.

Слабый я, да? Нет, я мужик сильный. Но добрый. А доброта хуже воровства, она меня и сгубила. Надо жестоким быть, чтобы выжить, а я не могу.

Я люблю жизнь. Эту сосеночку и эту березочку. И небо, и звезды. Я — частица этого мира, и без него себя не представляю. И людей люблю. Не всех, правда, я уже говорил, каких не люблю. И не то что не люблю, просто им в моей душе места нет. А так… я любого пожалею: и грязного, и в заплатках. Вот Хэмингуэй, величайший писатель мира, богатым человеком был. Мог в смокинге ходить, с бабочкой. А ходил как босяк, и только так его низшее общество принимало. А он таким образом тематику для своих новелл искал.

В душе я верующий человек. В Библии есть глубокомысленая фраза: возлюби ближнего, как самого себя. И смысл-то в жизни простой — делать добро людям. И тому пацану, и этой старушке… Тогда и след от тебя на Земле этой останется».