Хлойи

I

Удивительное имя вы не находите? Не имея ни малейшего представления о внешности ангелка, сфере деятельности, не говоря уже о растворяющихся упоминаниях черт душевной личины, услышав однажды только лишь — Хлойи, под коркой воображения в то же мгновение проецируется образ девушки — скромной, обаятельной, достаточно молодой и обязательно рыжей. И чтобы вы не узнали про нее позже, первое, вымышленное, но в то же время удивительно прочное восприятие останется таковым до тех самых пор пока вы впервые не воззритесь с ней лично. Но я бы осквернил алтарь правдоподобия утверждая, что иссушал себя магнетическим желанием хотя бы однажды пересечься с ней, стоило моему уху впервые распознать в груде сомнительных россказней одно только лишь ее имя. Хлойи. Никогда прежде оно нщн столь полно не соответствовало своему обладателю. Я? Да бросьте, неужели вы не читали газет? Разве? Еще вчера в мою сторону плевал даже сокамерник. Как будто ничего не сменилось, не минул и абзац, а я уже перевожу сторонний взгляд от супруги к мерзавцу отцу, конечно семейства. Ну да не будем с конца, он и так нам известен, как будто, в том числе и тебе, единице из множеств, клеймивших меня наинижайшею тварью коих, когда-либо носила красотка Земля.

Весть о том, что Андреас Коул обзавелся новой подстилкой еще не успела обойти домохозяек страны, как вслед ей лавиной обрушилась очередная сенсация, вышедшая за пределы уже обозначенной, падкой до схожих сплетен аудитории, — женился! Той самой! Лезли, постоянно, судачили в спину. Какая им разница? Вспышки, щелчки, тысячами… Опостыли. Моя прекрасная Хлойи, кто еще смог отстранить падшего от былого разгула. Меня пленила ее красота и невинность в столь часто поначалу как будто случайно бросаемых взглядах, на какой-нибудь пустячок, там, что правее, а может вдали, что, проделывая необычайно затейливую дугу, или как скажут зануды чертежники — траекторию, наиневиннейшим уповающим взглядом возвращаются точно в твои обездвиженные пленяющей глубиной ее глаз, собственные, тех пределов все двадцать шесть на триста шестьдесят пять и искавшие. Я не мог ей противится и не обладать. Невообразимо — пришла ко мне непорочной, боже! Речь, локоны, манера держаться, уголки с хитрецой, редкая плавность движений — мрак, и ни единого слова правды! То, что в нас впихивает повседневность не более чем вымученное признание сложившихся устоев за единственно верные. Не столь важно в данный момент, что может под этим таиться, сколько тот факт, что к истинным чувствам рутинность имеет слабое отношение. Не все, Боже!, но мой мирок в частности. Бывало такое, стоило вам лишь на долю секунды пересечься глазами, взглядом, возможно даже при повороте, ты просто смотрел куда-то туда, да и она была занята, но вот случаю было удобно пересечь вас буквально на миг. Ты сразу все понял. Мир рушится в ничто, абсолютное невежество покрывает любую периферию, вселенная сходится в единственно стоящую напротив фигуру, испытывающую в этот миг те же приступы смешанных чувств. Это не электрический паралич, тем более не пощечина, скорее внутренний удар, обливающий внутренности, думаю кровью, а иначе и невозможно — это конец, да, мир существовавший еще минуту назад окончательно уничтожен. Только она. Внутренний взрыв, ты ведь еще даже не любишь, нет, брось старина, ты никогда, нет — забудь про любовь! То непреодолимая тяга воссоединения, пустынны удушающие часы отсутствия копившиеся весь срок твой якобы жизни, и наконец, сегодня, нескончаемые блаженные волны ее обретения. Не отрываясь, ты продолжаешь испепелять ее взглядом, ясно различая в отблесках глаз те же чувства.

Неописуемо. Нам повезло обрести друг в сознательном возрасте, когда жеманные прелюдии и обязательные в данных случаях процедуры были не столь лишни, сколь просто смешны в кажущейся необходимости. Простите за пошлость, но мы впитывали друг друга сутками на пролет. Невозможность напоиться бескрайним очарованием ее простоты. Истинный агнец природы. Не буду скрывать, к тому моменту моя нога не смогла пропустить под собой ни одной из известным всех нам столиц. Но до нее я даже не подозревал о восхитительном очаровании природы: густой заросли непроходимого сосняка, хладном отблеске блеклого неба в снежных верхах, бархатном от тумана утреннем воздухе, наполненном звуками вечерней поляне, в центре которой не греет больше ничто кроме горечи ее тела, да жара оживших сердец. Слияние опыта с источником всех начинаний, заставляет те же бороздки под коркой неукоснительно шевелиться, размышлять, познавать вместе, то, да, черт, как бы сказать. По озаглавливал это прикосновением к истине, сквозь сон, понимаешь? Нарастающее возбуждение больного рассудка могла сбить только улыбка любимой, Боже, я был наисчастливейшим человеком. Стоило ее волосам коснуться моего подбородка и мир испарялся ничто, унося с собой и болезнь. Мрак меланхолии растворялся пламенем прядей запаха веснушчатого тела с примесью душистых веществ. Она даровала мне новую, полную, безграничную жизнь. Я просто не мог не ответить ей тем же, по крайней мере хотел. Но что я мог предложить моему мотыльку? Разве что смертельное коварство яркого света.

II

Боги должно быть еще долго сотрясались Олимп бросив на костях смену личин, коя столь же необратимым развитием собственных злосчастных раздумий, подталкивала ее перемены, имевших исход с точностью в обратной направленности, если не сказать той же.

Миновав семь снежных зим после венчания, мы почти бросили спать и разговор в частых случаях сводился к пустым приветствиям и скомканным будничным пустякам. Ложь, естественно, но я больше кидался словами об стену. Мглистые тени и въевшийся смрад жадной до смельчаков топи. Сторонние способны пробудить злобу и гнев, но никогда разочарование и уж тем более боль. Еще только в первых проблесках заката личной карьеры я свел ее со знакомым агентом. Хлойи отчего-то стеснялась, если не сказать сторонилась моей воли инъекции ее превосходства в окружающий скальный мир бесформенного бытия. Стоило внять ее сердцу, но я оступился.

Агент сумел различить сладкий шелест банкнот, что легкой стрункой бывает проходит по фибрам стоит однажды оказаться в обществе подающих надежд, заметив, однако, что было бы рассудительней пробоваться скорее в сфере подиумной артистичности нежели вокальной эстрадности. Я бы не посмел ей мешать.

Спустя пару лет, когда фамилия Коул могла ассоциироваться в звонком аккомпанементе кроме как сочетанием с Хлойи только разве что у въедливых журналюг, да и то в единственном стремлении уколом в адрес супруга в тысячный раз возвести на ступень пьедестала наипрелестнейшую видами леди (внешность, единственное на что общественный взгляд в состоянии опустить собственную точку внимания), тем лишний раз только придать имени последней бывавшую порой растворявшейся в общей шумихе драматическую черту сосуществования с опустившимся в тиски бреда алкоголиком мужем. Не реже громкой премьеры в сезон. Каждый ее гонорар приносил в разы больше нежели я в лучшие годы сколачивал за несколько лет. Я знал, что она уникальна, не уставая обожать ее до безумия даже в самые скверные минуты отчаянья, извиваясь подле ее великолепия поглощаемый мраком пустого безумия. Знаю, мое присутствие начинало становить ей до зноя противно. Но с той же простотой и сметенным восторгом, производимым ей в обществе каждым своим появлением, ее круг интересов и жизни, ограничивался только лишь тем же. В преданном обожании невозможно не дорожить жизнью любимого больше своей. Я знал, что она спала с кем-то, догадывался, что их были десятки. Но вовсе не то расшатало лачугу, что кто-то посмел обозвать как семью, в конце концов каждый раз она возвращалась домой, в то что им когда-то звалось. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы допустить возможность настоящей измены. В нас было что-то, что не позволило бы пережить и намек на разлуку. Мучившая мысль безысходности все чаще начала проявляться в воспаленном психозом, как заклеймят заголовки, мозгу.

В то утро очнувшись от хмельных размышлений об истинности наших союзов, я поинтересовался не страшится ли она смерти. Вопрос был настолько глуп и неуместен, что у меня даже залило лицо, что я уже надеялся списать на горячительный эффект крепкого байхового чая, устыдясь упрека с ее стороны, но она не повела даже и глазом, сокрыв их непроглядной чернью изящных очков, столь уместных в пятом часу утра на лужайке пред вскоре вошедшему из под облизанных пламенем сушливых холмов кровавому солнцу наступавшего понедельника: "Нет, — скорее промычала она, — зачем тратить время и нервы на боязнь неизбежного, глупость какая", и едко прыснула наткнувших на очередной заголовок социальной сети.

Да как она может?! Неизбежного? Бояться? Потерять самое дорогое что у нас когда-либо было. Безвозвратно, навеки. Все бывшее нам естественной данностью никогда, слышишь, никогда больше не повторится. Не будет больше тебя, этой минуты, прошлой зимы, наших молчаливых бесед, ни рая, ни ада, все, о чем когда-либо смела подумать исчезнет. Чернь и неведение, когда любое знание, опыт, лико и речь, все в веке обращается в пыль, но ты этого уже никогда не узнаешь. Никогда! Все будет пройдено, и ты так ничего и не сможешь успеть. День, два, год, последняя минута, секунда. Счетчик встал и Хлойи засыпали комьями отсыревшей земли. Как можно этого не бояться, не просыпаться в холодном поту от сознания возможности в любую секунду себя потерять? Меня. Нас! Это просто немыслимо. Невозможно! Не верю. Смотреть на смерть свысока позволительно лишь идиотам. Во что мы тебя превратили. Она совсем отошла. Закрылась. Она не понимала ни цели, ни смысла. "Подумаешь". Плыть по течению поддаваясь ухабам, камням, рытвинам, спадам и восхождениям. Она мнила себя горным потоком смывавшим любое препятствия и оживлявшим луга по течению, я же зрел глубже, обнажая ее неспособность выйти из берегов, поменять русло, повернуть, взойти против уклона, стать той, что однажды пленила меня. Я был бы последним из живших позволив ей такой оставаться.

Она еще не успела взвизгнуть испугавшись звона осколков некогда изящного блюдца в то утро послужившим ложем салата, что согласно заверениям всеведущих блогеров способствовал не только росту благотворных бацилл, но и сохранности вытачиваемой изнурительными часами в потных камерах тем, что современность зовет красотой, как самый острый из них прорвал не только толстую кожу ладони но и ее, немногим выше груди. Как она заорала… Удар слева не столько проломил ее челюсть, сколько наконец вышвырнул с лица гребанные очки.

— Wake up!

Я продолжал, яростно располосовав горло повдоль третьим ударом осколка.

— Wake f*cking up!!!

Последний взмах застыл в своем пике.

— Khloe!!!

Наконец-то, впервые за множество угаснувших лет супружеской жизни я встретил глаза еще, казалось бы, вчера пленившей дыхание девы. Разорванное ошметками сердце сокрыло за потоком истерики, рева, стенаний, казавшихся тщетными попытками умерить потоки вскрытых артерий и удержать воспарившую душу в продранном теле, то, на что оно меня смело толкнуть. Уже только в камере, пытаясь воссоздать из фрагментов запертой памяти подробности сотворенной трагедии, я вспомнил угасающий свет ее глаза, отказавшись уверовать тому что в них видел.

Адвокат, всячески разуверившись получить с моей стороны хоть малейшее возмещение, оскорбительно отмахнулся от дела, оставив министерскому пиджаку, строить вид соучастности поглотившему меня горю, что вылилось только в дополнительные аргументы со стороны обвинения. Присяжным хватило месяца для полного погружения во все оскверняющие процесс детали и факты, чтобы ясно и четко осветить в голове побудившие на преступленье мотивы и вынести единственно верный обвинительный приговор. Суды, — наибесчестнейшая выдумка позвоночных.

И все же она осталась жива.

III

"Вы можете хранить молчание." Точно. "Любое сказанное вами слово может быть использовано против вас в суде". Ты бы все равно не смог докопаться. Психологическая экспертиза не выявила отклонений, приняв отрешение за обычную прихоть. Немой. То был не обет, знак протеста. Я просто замолк. Иное было бы невозможно.

Три года сменились бескрайним кошмаром, пронзавшим истерзанную душу копьями яда, сродни покаянью не оставлявшему узников Данте ни на единственный миг. Не было ужаса, истязательств, каких-то прочих клише. Что бы не происходило, я не издавал и шелеста жизни. Ничто не было в силах вырвать меня из плена собственных мук. "Как я посмел?". Было бы ложью считать, что я не жалел о содеянном, но еще большей было бы неверие в собственной правоте. Однако же, с течением времени выпотрошенная картина казни все реже и реже блекла под просветлением ее багровых очей, но только лишь для того, чтобы после подарка надежды, тут же ее и украсть, утопив раскаяние в пролитой мною крови. В конце концов я, как и должно, полностью уверовал в пагубность заключенной натуры и свершенном злодействе. О, долгие, темные ночи скрывавшее проявления дня, во всех его воплощениях. Я бы наложил на себя руки, если бы только не знал, что она продолжала дышать.

Почему-то я сразу все понял. Как часто, еще, казалось бы, ничего еще не предрекалось, нет даже и тусклых намеков, но в один момент твое сердце начинает усиленно расширяться, взвинчивает ритм барабанов окутывая тело нерешительным беспокойством, скорей пред неведанным, ибо уже в тот самый момент ты прорицаешь события последующих двух-трех секунд: кто, когда, что и где, тебе известно абсолютно все о следующих мгновениях этого мира, и абсолютно ничего о последующих тысячелетиях. Ты просто не понимаешь, что делать с свалившимся откровением. Теряешься, бред, порой даже поверишь, суета и все же дрожишь. И вот — оно происходит. В точности как ты видел, неверно, нет, чувствовал прежде, но в твоей голове так и не созрело точного плана по действиям, жизнь тебя к этому не готовила. Момент растерян, упущен. Ты облажался. Если бы даже ничего не случилось, т.е. мы, как и прежде, жили принципом несведущности о грядущем, это не вызвало бы в тебе столь бурствующих замешательств. Беспокойство, так я кажется обозначил. Психопатически возбужденное — в качестве уточнений.

Воскресенье, после полудня, прорытый клопами матрас, в руках растерзанный линиями ежедневник. Никогда еще, слышишь, никогда ко мне не заходили по воскресеньям, но стоило мозгу расшифровать коснувшийся уха ритмичный цокот подошвы охраны… Посетитель. Никто кроме нее не посмел бы такое.

Ком прорвавший останки грешного тела, всклокотавшие отголоски узника крика, гневный пульс и, кажется, плачь. Мы чувствовали друг друга за милю. Будь в комнате бронебойным не стекло а монолит стен нас бы распотрошили силы все тех же страстей.

Она там, ровно напротив! Сидит, скованно. Она. Помнит. И в курсе всего, что случилось. Вскрывшееся за лета очищений несчастье оказалось большим, нежели кто-то из нас в состоянии был перенесть. Помню упал не в силах боле выносить ее вида. Охранник грубо поднял она вскочила, задыхаясь от слез. Истерика. Била по витражу. Все в глушь. За ней показался второй. Мне удалось вырваться и бросить ей знак. Буквально пара секунд, по истечении которых нас грубо вышвырнут прочь, ровно столько, чтобы оказаться достаточным успеть дотянуться до висящего у стены телефона, услышав единственное:

— Gordon Lake.

Меня уже дернули прочь, я пытался кричать, до нее дотянуться. Наши глаза пересеклись в последнее из мгновений. Прочь! Она пришла в себя раньше. У меня получилось. Уже за пределами комнаты удар дубинки пробил позвоночник, следом второй. Но даже их гнев не способен был побороть истерии. Боже! Жива!

Я не понимал, почему эта сцена вызвала у охраны и узников столько эмоций. Ответ снизошел ко мне лишь в углах карцера — за восемь лет они впервые предстали перед голосом Коула. Сукины дети ужаснулись и подверглись самозащите.

Больше она не являлась, только во снах, но я и так понимал, что это было бы невозможно. Писать письма было бы глупо, не позволит, да и я бы после того что случилось начал бы ее презирать.

"Жива".

Я был самым счастливым человеком на свете.

Остаток срока пролетел в один день. Иначе. Скорее преддверие некоего торжества, что-то вроде кануна нового года, когда ты ребенком не можешь уснуть от волнения, мучась единственным: "Когда, ну, когда же подарки". Моего мне пришлось дожидаться невыносимые, возможно оттого и пролетевшие с свистом шесть насыщенных мыслями лет.

Лишь на выходе я осознал, что у меня нет ни денег, ни жилья, ни чего бы то ни было. Впрочем, о деньгах я соврал, пара тысяч со счета в ходе громкого дела и размена совместного (в полной мере отошедшего Хло), сумела сокрыться от глаз въедливых счетоводов. Ровно того, что хватило до ближайшего отправления.

Я даже не знал куда ехать. По его побережью основано три городка. Хлойи могла быть в любом и ни в одном в то же время. Стараясь не думать об этом, я оказался на занесенном бульваре ближайшего.

Пришлось временно укрыться от сквозящей зимы в первой же из кофеен, впрочем, я бы спрятался и в мусорном баке, но, что сказать, мне повезло. Меня не было столько лет, но здесь время кажется остановилось задолго до моего заключенья. Пухлые снежные тучи гоняли непогоду за кирпичной стеной, что продолжала отпаивать меня терпким запахом тяжелого кофе. Господи, мир полон стольких запахов, но откуда...

Меня прервала парочка посетителей, бросив откровенные взгляды в сторону озябшего путника. Что могло больно кольнуть, в тот же момент подарило надежду. Они помнят лицо. Знают кто его носит. Отлично. Слухи должны расходиться в два счета. Ровно две недели, каждый день после полудня я посещал одно и тоже (то самое) заведение просиживая до закрытия. С учетом того, что население деревушки, если верить справочным обозначениям, не могло превышать пяти тысяч душ, к четырнадцатой ночи, когда уже даже местный офицер бросил безнадежные попытки выждать от меня любое проявление газетных молний прежних времен, а моя физиономия слилась с обстановкой настолько что могла бы уже сойти за ее часть, я понял, что если Хлойи здесь когда-либо и бывала, то теперь ее здесь точно уж нет; тем более за этот срок уже кажется даже все из собак забрели на миг в заведение с одной единственной целью на меня посмотреть. Хозяин бара должно было быть был тем фактом, что я исчез так же внезапно как появился.

Второй город, та же история, как мне казалось. Но в последние часы уходящей недели, уже пред закрытием подле взял место мужчина, тот самый, которого ты никогда не отличишь от сотен других:

— She's not here.

Открылся в дороге, что она отстроилось в глухом тупике у самого побережья примерно в 40 милях от города, а сам он помогал ей в строительстве, чем не без смущения пытался даже гордиться. Не знаю почему он решил мне помочь, говорил что-то про ..., впрочем, я не особо и слушал.

Спустя два часа, я уже брел по забитой дороге. Желал и боялся. Ради чего приходила ко мне? Зачем сообщила? Почему живет именно здесь? Что с нами произойдет дальше? Впрочем, вопросами я лишь утешал взыгравший мандраж. Истина была мне слишком явна.

Время тянулось к рассвету. Небо иссуша себя в полночь начало утихать. Наконец, из плотного леса показались залитые светом прозрачные панорамные витражи. Хлойи так и не научилась вставать после восхода. Она стояла на кухне в свитере не по колено. Кажется нарезала салат. Такая же хрупкая и обезоруживающе обаятельная в каждом движении. Тонкие нити шрамов ухошли под затылок. "Боже, что я наделал". Израненное сердце окончательно остановилось. Я не мог даже сделать кроткого вздоха боясь испугать ее обнаружив себя. Она обернулась, почувствовав мое приближение.