Глазами дилетантки (Ван Гог)

Глазами дилетантки

Ван Гог

Я дилетантка в живописи. Но это не мешает мне страстно любить её.

Помните ли вы своё впечатление от первого посещения Третьяковской галереи? Я помню. Это было в далёких 50-х годах, когда галерея находилась в старом здании.

Мы, семиклассники, переходили за экскурсоводом из зала в зал, останавливались перед двумя, тремя картинами и шли дальше. Впечатлений не прибавлялось, исчезал праздничный настрой, который возник ранее в предвкушении чего-то необычного.

Я немного отстала от группы и оказалась в небольшом отсеке, который мы прошли мимо. И вдруг моя душа настроилась на едва уловимую грустную мелодию. Не сразу поняла, откуда она исходит. Пошла на её зов. Остановилась. Взгляд скользнул вверх… «Оттепель»… И замерла. А через минуту уже вся была в этой картине. Ноги утопали в размокшем снеге, сырой воздух пронизывал до костей; хмурое небо пригибало к земле. Взгляд был прикован к разъезженной с сырыми проталинами дороге. По ней шли двое — старик с котомкой и парнишка. Защемило сердце. Куда же, куда они бредут… одни по дороге… этим хмурым днём, под этим неласковым небом?

Прочитала имя художника — Ф. А. Васильев. Просмотрела другие его картины и вновь вернулась к «Оттепели».

Всю ночь мне снилась боярыня Морозова с одноименной картины В. Сурикова. Её говорящий взгляд был прикован ко мне, а я не отрывала свой от её поднятой узкой руки с двумя сложенными перстами.

Так началась моя любовь к живописи.

Позже я узнала, что «Яркой музыкой очей» назвал живопись Н.В. Гоголь.

Почему именно музыкой? И случайно ли сопоставление этих двух искусств?

Ответ на этот вопрос я нашла у Ван Гога.

В очень далёком прошлом на выставке в музее на Волхонке я увидела его «Цветущие сады». Они ликовали в своём буйстве, источая аромат, почти осязаемый и, в тоже время едва уловимый. Солнце заливало сады своим сиянием, и белые цветы отливали всеми оттенками желтого, голубого и сиреневого.

И эти краски пели!

Сейчас, когда моя жизнь течёт к своему логическому завершению, мне вновь захотелось «перелистать» «неистовую исповедь» этого неповторимого художника.

С двенадцати лет он знал только одну живопись — тёмную, мрачную, где мазок был едва заметен, где тонкие слои красок плавно переходили один в другой, а все предметы на полотне не были четко и верно обозначены.

Поэтому, когда Ван Гог впервые увидел картины импрессионистов, он был ошеломлен. Картины были залиты светом, наполнены ветром и согреты солнцем. А главное они были пропитаны воздухом.

Импрессионисты открыли воздух!

Красочный слой, густой и глубокий, был пронизан трепещущими струями безудержной и неподвластной стихии. А мазок был отчетливо виден.

Сам Ван Гог к этому времени выработал свою манеру, свой собственный стиль. Он писал как Винсент Ван Гог и никто другой на свете.

Но у импрессионистов он позаимствует свет и колорит. Но не больше! И ни в коем случае не встанет на путь подражания.

Во избежание искушения художник покидает Париж и переезжает в г. Арль, старинный городок на юге Франции в Провансе.

Арлезианское солнце настежь распахнуло его душу ветру и солнцу.

«Я охвачен бешеной работоспособностью, так как цветут деревья. И я хочу сделать плодовый сад Прованса с его чудовищной радостной красочностью».

Ван Гог с неудержимой страстью писал цветущие сады и не мог остановиться. Он просто писал.

«Беспокойство, возбуждаемое во мне природой, настолько велико, что я иногда теряю сознание».

Ван Гог не имел ни малейшего представления, хороши ли теперь его картины. Его это не тревожило. Он словно пропустил импрессионистов сквозь призму своей индивидуальности и начал находить собственные, оригинальные средства выражения.

Однажды, когда он рисовал цветущий сливовый сад, поднялся яростный мистраль. Он налетал порывами и грозил каждую минуту опрокинуть мольберт, но Ван Гог всё писал и писал. Когда он закончил картину, то увидел на ней нечто такое, что он вовсе и не думал в ней выразить — мистраль.

Вместо точного воспроизведения того, что он видел, Ван Гог выбирал краски и писал ими так, чтобы с наибольшей силой выразить суть изображаемого. Он убедился, как справедливы были слова, которые сказал

К. Писсаро: «Вы должны смело преувеличивать тот эффект, который дают краски, гармонируя или дисгармонируя друг с другом».

А на вопрос своего друга художника Поль Гогена, что он стремиться «брать в природе», Ван Гог ответил:

— Движение, Гоген, движение и ритм жизни.

Когда я пишу солнце, я хочу, чтобы зритель почувствовал, что оно вращается с ужасающей быстротой, излучает свет и жаркие волны колоссальной мощности. Когда я пишу яблоко, мне нужно, чтобы зритель почувствовал, как под его кожурой бродит и стучится сок».

Ван Гог был твёрдо убежден, что как только художник начинает ощущать ритм, он начинает понимать жизнь. Ван Гог уже не жаждал успеха. Он работал потому, что не мог не работать. Он мог обходиться без любви, без своего гнезда, без жены, детей; без самых простых удобств и пищи и т.п. Но он не мог обойтись без того, что было выше его самого, что было его жизнью — без творческого огня, без силы вдохновения.

С каждой новой картиной он всё острее чувствовал, что многие годы труда сказались только теперь, сделав его на короткий срок могучим и совершенным живописцем.

Ван Гог работал с четырёх утра до позднего вечера, пока сумерки не скрывали пейзаж. Он писал две, а порой и три картины в день. Каждое полотно, которое он создавал «единым судорожным порывом», отнимало у него год жизни. Вопреки всему он работал в поле без шляпы. Ему нужен был этот ослепительный зной, чтобы растопить страсти, обуревавшие его душу, чтобы из-под его неистовой кисти «вспыхивали» докрасна раскаленные полотна, одно за другим.

Продолжительность пребывания на земле его не интересовала. Важно было лишь то, как он распорядиться отведённым ему временем.

А время для него измерялось только полотнами, которые выходили из-под его кисти.

Его искусство достигло наивысшего расцвета. Это был зенит его жизни, его час, к которому он стремился многие годы.

И Ван Гог понимал, что этот зенит жизни, этот краткий миг надо удержать, продлить, растянуть, чтобы успеть создать всё то, чем переполнена его душа.

Он упивался безумными тонами неба, жёлтым раскалённым шаром, зеленью полей… подсолнухи «лихорадили» его. Чтобы уловить предельно высокую ноту жёлтого, которая звучала в его полотнах, нужно было всё время скользить «над пропастью», обнажить каждый свой нерв.

С каждым днем появлялась новая картина; с каждым днём его лихорадило все сильнее.

В это время он написал тридцать семь полотен без передышки, без единой паузы.

И его рассудок не выдержал. За ним захлопнулись двери лечебницы при приюте в Сен-Реми.

Ван Гог старался не унывать, ожидая того дня, когда желание и способность работать вновь вернутся к нему. Он стойко противился мраку и тоске, не давая им застояться в его душе, подобно «воде в болоте».

Через несколько месяцев он закинул мольберт за спину и отправился искать мотивы для своих новых картин.

Его воображением завладели кипарисы, росшие близ Сен-Реми. Кипарисы напоминали всплески чёрного на залитом солнцем фоне. Написанные жирными мазками, с искрой желтого, фиолетового и зеленого, они «фонтанами били из земли».

Ни у кого, кроме Ван Гога, за исключением его подражателей, вы не увидете таких странных кипарисов. Но почему-то мы всё-таки непременно вспомним Ван Гога, впервые увидев кипарисы Прованса.

Как-то вечером, спокойно работая в поле, он почувствовал, что начинает бредить. Чьи-то голоса шептали ему на ухо странные небывалые слова. Ночью служители лечебницы нашли его в нескольких километрах от мольберта. Он лежал, обвившись телом вокруг кипариса.

Бежали дни, похожие друг на друга, как две капли воды. У Ван Гога уже не было ни мыслей, ни надежд. Даже вид мольберта и кистей не мог вывести его из оцепенения. Но одна строчка из книги Эжена Делакруа «Беседы о живописи» заставила его наконец собраться с духом и встать с постели.

«Я открыл живопись, — писал Делакруа, когда у меня уже не было ни зубов, ни здоровья».

— « Если Делакруа смог открыть живопись, когда у него не было ни зубов, ни здоровья, я могу открыть её теперь, когда у меня нет ни зубов, ни рассудка».

И Ван Гог набросился на работу с глухой яростью.

Когда наступила весна, он переехал в Овер (под Парижем). Это «последняя гавань его странствий».

Всюду цвел миндаль.

…Весь алым пламенем объят,

цветёт миндаль.

Но этот миг, как нам ни жаль,

уносит даль…

И художник воспользовался этим дарованным ему мигом.

За два месяца он написал здесь пятьдесят шесть холстов!

Он будто знал, как мало дней отпущено ему судьбой. Болезнь не оставляла его. Ван Гог уже отгорел. Он устал, неимоверно устал. И живопись уже не несла ему радости.

Он написал все, что хотел сказать.

И он знал, что всё лучшее в нём уже умерло.

Теперь это был уже конец.

Ему хотелось сказать миру своё «прости».

Но Ван Гог никогда не умел выражать свои чувства словами. «Прости» за него сказали краски.

«Он поднял голову и посмотрел на солнце. Он прижал револьвер к боку. И спустил курок.

Он упал, зарываясь лицом в жирную, пряно пахнувшую землю, которая мягко и упруго подалась под ним, словно он снова возвращался в материнское чрево».

Космический художник ушёл от нас в Вечность.

Но с нами остались его картины. Приходиться только сожалеть, как мало его полотен в наших музеях!

В Эрмитаже вы сможете увидеть четыре холста Ван Гага: «Женщины Арля», «Хижины в Овере», «Арена» и «Цветущий куст олеандра».

И в музее изобразительных искусств на Волхонке имеется только пять его картин.

Но зато каких!

Как известно, при жизни Ван Гога была продана лишь одна его картина. И она у нас. Это «Красные виноградники Арля», одна из лучших картин: счастливый сплав сияющих красок. Горят, будто драгоценные каменья среди червонного золота и густого багрянца осени.

Красные, как красное вино, виноградники вдали становятся желтыми. Почва после дождя фиолетовая и светиться желтым в тех местах, где отражается уходящее солнце.

В музее находиться одна из последних работ художника. Это «Пейзаж в Овере после дождя». Сам Ван Гог считал эту картину одной из сильнейших его работ.

Здесь все говорит о жизни — и омытое ливнем необъятное поле, и свежая зелень, и светлая лента дороги, не успевшая впитать воду, и клубящийся белый дым, оставленный локомотивом, бегущим вдоль горизонта.

Небо написано горизонтальными ровными мазками, сиреневыми и зелёными по открытому белому грунту. Не только небо, а и вся картина написана на одном дыхании, без единой поправки. Ибо Ван Гог писал свои полотна «дрожащей от возбуждения кистью», удар которой был отзвуком его собственных чувств.

Художник ушёл из жизни. Но остались его картины. Вглядитесь в них, вслушайтесь. И вы услышите пульс его горячего сердца, которое продолжает жить и после смерти.