Гермес

Where have you been?

Where are you going to…

The Blue cafe

Рыжий кот явился из каких-то глубин мирозданья, найдя временное пристанище в этой маленькой затерянной в дремучих лесах деревушке. На его широкой со следами яростных сражений морде было написано удовлетворение. Он сидел на лужайке между двух клумб с яркими пионами, отдыхая после удачной охоты, и лениво трогал лапкой лежавшую у его ног птичку. Увидев Прасковью, он ухмыльнулся, его нахальные ярко-зеленые глаза заискрились весельем и торжеством. Он не трогался с места до тех пор, пока летевший в него ботинок не просвистел мимо уха; только тогда он поднялся и лениво потрусил к кустам, поминутно оглядываясь. Казалось, ее ярость его забавляла. Убедившись в твердом намерении Прасковьи совершить возмездие, кот решил с достоинством покинуть поле боя. Он примерился, прыгнул, задержавшись на секунду на заборе, и исчез в придорожных кустах. А Прасковья долго не могла успокоиться: ей было жалко птичку, а наглое поведение кота возмущало. Позже, сталкиваясь с котом на тропинке, когда ходила за хлебом в магазин или на речку, она стискивала зубы, замечая, что кот не спешит уступить ей дорогу, а, сдвинувшись на краешек тропинки, наблюдает, хитро щуря изумрудные глаза.

Осень пришла рано, принесла с собой холода, густые туманы и затяжные дожди. Дождь падал косыми тугими струями, шуршал в кустах и деревьях, трагически вытянувших черные ветви в апокалиптически лиловое небо. В небе обреченно кружились промокшие птицы, опоздавшие улететь на юг. В этой осени было что-то особенное, что-то зловещее, и все чего-то ждали и боялись. Может быть, поэтому Прасковья не могла вечерами заснуть, ворочаясь с боку на бок в удобной постели. Ее тревожили мысли о муже, уехавшем в командировку две недели назад, звонившем редко и говорившем мало. Он не спешил вернуться к ней, и она чувствовала себя здесь тоскливо и одиноко. Ее пугали звуки, которыми был полон старый дом: скрип деревянного пола, шорохи в мансарде наверху, свист ветра в оконных рамах и бесконечный шум дождя за окном. В эту привычную композицию вплетались другие, ночные, звуки, заставляя Прасковью напряженно вслушиваться, вглядываться в темноту вокруг и бояться. Это были легкие, почти беззвучные шаги, берущие начало в мансарде, а затем спускавшиеся вниз. Кто-то ходил, исследуя, изучая дом. Шуршали оставленные на столе пакеты, газеты, звякала ложечка в стеклянном стакане, перезванивались чашки и тарелки, стоявшие в буфете. У звуков был всегда один порядок, начало, кульминация и концовка. Измученная бессонными ночами, Прасковья терпеливо ждала, когда ночной посетитель расслабится — и обнаружит себя. Однако “призрак” осторожничал, избегал подходить к ней близко.

Но вот, наконец, настало время, когда гость осмелел, спрыгнул с лестницы и двинулся в святую святых — спальню. Он осторожно пробрался внутрь и задержался у кровати. Прасковья чувствовала его взгляд, пристальный и выжидающий. Выбрав минуту, она птицей взлетела вверх и нажала на клавишу выключателя. Ослепительно яркий свет энергосберегающей лампы залил комнату. Прасковья невольно сощурилась, однако и сквозь прикрытые ресницы успела заметить немалых размеров тень, метнувшуюся из спальни на лестницу. “Привидение”, явившееся Прасковье, очертаниями напоминало кота. И неважно, прибыл ли он из параллельного мира или обитал в нашем, физическом, было ясно, что сохранил он все кошачьи повадки. Заинтригованная Прасковья решила поймать “призрак”, и оставила на ночь у лестницы блюдечко с жирной густой сметаной, полагая, что тот не устоит перед искушением отведать “царское” угощение. Словно догадавшись о ее намерениях, кот долго не шел, скрываясь в безопасной темноте комнат, подвала и коридоров. Устав ждать незваного посетителя, Прасковья не заметила, как уснула. Утром вся сметана оказалась съедена. Блюдечко светилось чистотой и свежестью, сияя в робких лучах солнца, вышедшего из-за туч. Возле блюдечка в знак признательности была оставлена крупная мышь. Кот, существо благодарное, ответил по-кошачьему добром на добро.

С тех пор он ежедневно получал свежую сметанку. Наслаждаясь вкусной едой, кот мурчал и топал сильнее, чем прежде, выражая удовольствие, но материализоваться не спешил. Кот появлялся постепенно, очевидно, желая приучить хозяйку к мысли о неизбежности совместной жизни. В знак симпатии он регулярно приносил мышей, крыс и даже кротов, в несчастливый для себя час покинувших дом и вышедших на прогулку. Не любившая мышей, Прасковья, однако, не возражала и принимала подарки с должным смирением. Ее снедало любопытство и желание увидеть ночного гостя во плоти. Разыгравшееся воображение рисовало огромных размеров существо наподобие тигра или гепарда, по неосторожности забредшего в их скромный маленький мирок. Любопытство Прасковьи горело неугасимым пламенем, не обещая в скором времени угаснуть.

Однажды, сгорая от желания поделиться с кем-нибудь этой тайной, Прасковья пригласила на чай своих подруг. Во главе стола стоял пузатый самовар — изюминка любого дачного чаепития и блюдо с золотистыми, как солнышко, тонюсенькими блинами, источавшими божественный “блинный” аромат. Рядом пристроились вазочки с домашним вареньем, медом и сметаной. Таша зачерпнула ложечкой густой жирной сметаны и потащила на тарелку, где уже лежала аппетитная горка поджаристых блинов, и вдруг замерла. Раскрыв рот, она испустила вопль, указывая пальцем на предмет, прятавшийся среди многообразия вазочек, чашек и тарелок.

— Там… там…

Прасковья заметалась вокруг стола, не понимая, что случилось, и вдруг увидела мышь. Это был прекрасный экземпляр. Видно было, что кот приложил немало усилий, пытаясь поймать столь замечательную добычу. Чаепитие было безнадежно испорчено. Таша отправилась домой, не прикоснувшись к блинам, а мышь — в ведро. Дарина мужественно продержалась до конца чаепития и ушла, посоветовав на прощание Прасковье забрать кота-хулигана в ежовые рукавицы. Однако Прасковья только усмехнулась. Внимание этого прохиндея все больше ей нравилось и забавляло.

— Глупо, — сказала она вслух и посмотрела вокруг, надеясь, что кот где-то рядом и слышит ее. — Они не понимают, что ты хотел проявить галантность. Просто у котов и людей разные приоритеты, вот и все.

В ответ на ее слова где-то наверху раздалось и смолкло тихое мурчание. Кот благодарил ее за тонкость чувств и понимание, важные для любого кота, оказавшегося во враждебном человеческом мире.

Кот материализовался неожиданно, когда Прасковья уже отчаялась увидеть его живьем. В один прекрасный день он вышел как ни в чем не бывало из-под дивана. Кот был ослепительно рыж. На его крупном розовом носу красовался мужественный шрам, а одно ухо было разорвано — следствие беспутной буйной жизни. Прасковья довольно усмехнулась, узнав в “призраке” старого знакомца, нахала и бродягу. Кот удовольствием потянулся и широко зевнул. Он хорошо выспался и был готов к контакту с представителями чужой, человеческой, расы. Потершись о ноги Прасковьи, кот вспрыгнул на кресло и по— хозяйски, громко мурча, развалился у нее на коленях. Его изумрудные глаза светились умом, любовью и тоской. Из каких бы глубин бытия кот ни пришел, видно было, что он истосковался по теплу и любви, добрым рукам и нежности. Кот получил знаменитое имя Гермес — в честь крылатого бродяги, любителя странствий и приключений.

Гермес и Прасковья зажили душа в душу и коротали время, наслаждаясь обществом друг друга, не расставаясь ни на миг. Но всему хорошему в нашем сложном физическом мире рано или поздно приходит конец. Из командировки вернулся долгожданный муж.

— Никаких котов, — сказал он безаляпиционно. — Во всяком случае, вот таких, разбойных. Посмотри, как он некрасив. Эти шрамы и разорванное ухо. Если уж заводить кота, то породистого. Британца. Ну, пусть шотландца. Но только не такого, безродного.

Собирая вещи, чтобы ехать в город, Прасковья грустила, поминутно взглядывая на кота. Заметив это, кот забеспокоился, подошел и обвил ее ноги своим пушистым хвостом. “Все будет хорошо”, — сказал он тихо. “Не будет”, — ответила Прасковья.

Садясь в машину, она в последний раз оглянулась на Гермеса. Кот сидел на крыльце, провожая их взглядом. В его глазах читалось смирение и покорность судьбе. Кот хорошо знал жизнь, ее неожиданные повороты, разветвления и тупики и относился к ней философски. Посидев в задумчивости на крылечке, Гермес закусил травинкой, проводил равнодушным взглядом бежавшую по своим делам ящерицу и пустился в далекий путь по просторам мирозданья, а куда именно — знал только он.