Эсэсовщина. Рассказ.

А беда приключилася страшная,

Мы вовек не видали такой...

Н. А. Некрасов.

Садилось солнце. За день Николай обошёл болота, торфяники. И без толку, впустую.

Он всё-таки посидел в скрадке на болотах и уток видел, и один раз выстрелил по ним. И не попал. Отдача замучила. Уж не знаешь, как и приспособиться. Стрелял с левой руки, не умеючи, непривычно. Вот когда он позавидовал левше. Тело независимо от разума, от предчувствия боли, конвульсивно вздрагивало, сбивало прицел. А так палить, только заряды переводить. Теперь такая роскошь непозволительна, не по средствам. Так с ноющим плечом вышел с торфяников к Угре.

А на реке как хорошо. Жить хочется…

Ушёл из дома рано, пока спали домочадцы. Хотя он знал, Нина не спала. Ей тоже было не до сна. Делала вид. Уходил, из дома на охоту, и она знала. Наверное, догадывалась…

Река Угра, проходя под большим мостом, что за поселком Товарково, извиваясь, раз­деляла Залидовские луга и луга с левой стороны, где стояли деревни Комельгино, село Дворцы, и там, вдали, ныряла под следующий мост, под автостраду Москва-Киев. Мимо историче­ского памятника русским богатырям Великого Противостояния; русских и татар в 1480 году. Да, как всегда_, по российской небрежности, не точно, не на месте. Ему бы стоять где-нибудь здесь, где сейчас он (Николай) находится, на берегу, между Сабельниково и Дворцами. Или в самих Дворцах. Село Дворцы, оно оттого так и называется, что на том месте, в те тревожные стародавние времена, располагалась ставка Великого князя Ивана Ш, с шатрами (или дворцами, по-старинному), увенчанными золотыми куполами, шпилями. Сабельниково — из-за кривых татарских сабель получило своё название. Как донесла народная молва, что тём­ными ночами на том холме костры горели, да сабли блистали в их свете — татары точили те сабли, да фехтовали ими. И Угра их, татар и русских, разделяла всю осень, до самой зим­ы. И терпение победило, да ещё союзник помог, дедушка Мороз. Так вот тут и надо было тот монумент поставить, что на трассе, на этом месте, а не за пять верст отсюда. Да, Бог с ним, пусть стоит, где стоит, там, на людях, на трассе. Хоть какой-то памятный знак. Хоть какая-то память. Может, у кого и пробудит интерес, вспомнят, чтó неподалеку здесь когда-то происходило, пробудит уважение к истории земли русской. Кстати, как у него когда-то, когда переехал в Товарково.

Николай стоял на излучине реки, поглядывал то на Дворцы, то на Сабельниково. И соглашался со своим умозаключением: пусть стоит, где стоит, в память о Великом Проти­востоянии тогдашнему нашествию, перешедшее в дальнейшем в совместное сосуществование и дружбу.

Над простором, что за Дворцами, возвышались остовы купола монастыря Преподоб­ного Тихона и башня колокольни. Монастырь находился в селе Лев Толстой. Раньше, как говорят, такого села не было. Была деревня. Николай попытался вспомнить ее название: что-то похожее не то на Дурнево, не то на Дураково… Забыл. Он, как гласит предание, писатель Лев Николаевич, когда-то бывал тут, заглянул разок в этот забытый Богом уголок по каким-то своим мирским делам, к родственнице как будто, то ли к Преподобному Тихону (или кто там тогда был?) и наследил. Оставил след, который решили запечатлеть, спустя несколько лет, переименовав село. И старца увековечили и населенный пункт облагозвучили.

Николай снял со здорового плеча охотничье ружье, двустволку шестнадцатого ка­либра, и, выбрав место, сел на сухую траву на берегу реки. И вздохнул. Притомился. Ос­лаб, совсем дистрофиком стал. Однако в душе облегчения не было. И спросил вдруг себя в третьем лице, как соседа:

— А ты что, какую память оставишь? когда и где наследил? что облагородил?..

И увидел глаза дочери, полные молчаливого сострадания. Защемило сердце. Хорошо, что они с Ниной не придумали ещё одного ребенка, а хотели. Теперь бы и во­все жизнь стала — завей веревочку.

Ему нравились Залидовские луга. Полюбил их за семь лет проживания в Товарково. Приходил сюда в поисках отдохновения, покоя. Было здесь что-то, что навевало романти­ку, возбуждало сознание, интерес к жизни. Раздолье, охота, рыбалка. И тишина такая, мягкая ласковая. А воздух, хоть кружкой пей — не надышишься. Не то, что в городе; гул, чад, тол­котня, суматоха. А здесь… И умирать приятно...

Вспомнив о городе, Николай поморщился, положил руку на больное плечо. Оно ныло и отдавалось болью в грудную клетку, вглубь, до низа живота; как будто буром продрало, все внутренности перевернуло. В двух местах переломы — в плечевом суставе, в ключице, и смещение внутренних органов. А за то, чего он натерпелся с этими травмами, не раз уже сожалел, что голову не разбомбил, когда упал с высоты. Сразу бы все проблемы разрешил. Остался жить себе на горе, да вот им, Нине, и Вале (жене и дочери) на беду. Нет уже сил никаких, дальше так существовать. Да и жизнью разве это назовёшь.

Когда местный комбинат разорился, вернее, по новой жизни, обанкротился, перестал зарплату платить, рабочие разбрелись кто куда. И в основном в Москву. Не очень далеко и, если повезёт, денежно. Им четверым повезло. Устроились к одному фирмачу по про­текции их однопосельчанина, уже месяца четыре отработавшего на этого хозяина.

Славка представил эту контору так:

— Там суд и правда — все молчи!

И то, как они там работают:

— Как в песне: от зари до зари, от темна да темна, и зарплата без аванса в месяц раз одна. Весело!

— Куда как весело. Задержки бывают?

— Бывают, но небольшие; с неделю, от силы — две.

— Зарплата?

— Как везде. Но в Москве больше.

— Сколько?

— Ну, братцы, теперь скорее военную тайну выпытаешь, чем у кого какая зарплата.

— Да ладно, темнить...

— Точно. Мы никто не знаем, кто, сколько чего получает. Первейшее условие при приёме на работу… Но вам скажу по секрету: около пяти кусков. Но если честно — это потолок. Сейчас, вишь ли, много гасторбайтеров в Москве.

— Кого-кого? Каких гасторбайтеров?

— Да рабов. Хохлов, белорусов, молдаван, да с южных республик, вплоть из Китая и Кореи. Они вообще за гроши работают. Все тарифы нам посбивали. Идут хоть куда, хоть на какую работу. Наш-то рубль дороже ихних зайчика, гривны. Здесь — копейки зарабатывают, а домой, едут — миллионщики.

Они тогда призадумались; что делать?

— А что делать? Трясти надо. Такие деньги! — чего кочевряжиться?..

Поехали. А куда деваться? Дома жена без работы, дочь уже невестится. Через год школу кончает, куда-то устраивать надо. А куда? Сейчас без пяти-десяти тысяч, самое малое, ни в од­но даже самое захудалое учебное заведение не пристроишь. Хм, образование бесплатное — конституция гарантирует. Здравоохранение бесплатное — конституция гарантирует. Теперь-то уж знаем, плавали, чего эти гарантии стоят.

Вначале они были удивлены: ни паспорта, ни трудовой книжки не потребовали. Без трудового соглашения. Хозяин, молодой еще человек, только криво усмехнулся, как будто бы разговаривал с недотёпой или школьником, требующим какие-то детские правила иг­ры. Даже неудобно за себя стало.

— Зачем тебе договор? Трудовая? Я тебя нанимаю на временную работу. Оплату га­рантирую. Сейчас выдам аванс. Принимаешь мои условия — флаг тебе в руки. Нет — скатертью до­рожка.

Что делать?.. Пожали плечами, аванс на карман, лопаты в руки и вперёд — на строительство чёрте чего.

Чуть больше семи месяцев отработали, зиму. Правда, хозяин слово держал, зарплату выдавал вовремя, или почти вовремя. Кроме последних двух месяцев. Особенно за июль.

"И не получишь!" — словно кто-то подхихикнул на ухо. И Николай согласно кивнул: теперь уж точно. Теперь уж и ездить за ними не на что. Да что ездить! Тут жрать ку­пить не на что. Вот последние два патрона остались.

Николай вытащил из кармана рюкзачка два патрона, сжал их в руке. Разжал, они рас­катились на ладони. Смотрел на них с таким видом, как будто бы пересчитывал.

…Хозяин приказал покрасить козловой кран. За высоту набавляет по паре стольников каждому. Стольники-то он накинул, а вот предохранительные пояса только пообещал. И смотался куда-то. Ждать не стали. Срок покраски установил жёстко, сорвёшь — то и полу­чишь.

Летел Коля с этого краника мешком, вернее — суповым набором, в мешке. И, как пом­нится, не испугался, только все внутри похолодело. Сознание работало с быстротой мол­нии. О себе не думал, о них — о жене и дочери думал. Об их положении после его смер­ти… Потом всплеск огня и черная пропасть. Очнулся в больнице.

Хозяин пролечил его до выписки. Потом дал денег на дорогу и — гуляй Коля!

Лечиться пришлось ещё долго. А при теперешней "бесплатной" медицине всё, что удалось заработать в Москве, спустил, и ещё в долги влезли. До чёрной корочки дожили, до воды с солью, вот как. И никуда не берут на работу. Даже в сторожа. И инвалид­ности не дают. Всё хоть какая-то поддержка была бы, пусть даже по третьей группе.

"Вы­лечиваться надо, а не группу просить!.."

Ух, умники! Вам бы такого дурака под шкуру...

Всё же съездил один раз к хозяину.

— Сергей Сергеевич, оплати по больничному за три месяца, — сказал он ему, всё ещё живя советскими представлениями.

— Больничный?!.. — маленькие рачьи глазки хозяина стали шире форточки. Эта просьба СС ввела в крайнюю степень удивления. Сергея Сергеевича рабочие прозвали "СС", или эсэсовцем по первым буквам имени и отчества. — Ну, ты и нахал! Скажи спасибо, что лечил тебя, пока ты загорал в больнице! Вот и сделай человеку доброе дело. Он теперь ещё больничный оплатить требует, a!.. Извини, всё, что мог, сделал для тебя. Здесь не благотворительное общество. Ошиблись адресом, господин.

— Как ошибся адресом? Я же у тебя травмы получил.

— Травмы? Ты об чём, почтеннейший? Ты вообще-то, кто такой?

— Я твой рабочий!

— Мой?!.. Я вас, малопочтеннейший, знать не знаю. Пшол вон отсюда!

Николай потянулся было к нему, чтобы схватить его за грудки, да сзади, слегка так, в больное плечико подтолкнули, и он едва не ослеп от фейерверка в глазах вспыхнувшего от боли.

Вышвырнули Колю из офиса и порекомендовали адрес забыть. Не то ещё что-нибудь поломаешь тут. Понимай, — поломают.

Куда идти? К кому податься?..

Где-то читал в газетке, или от кого-то слышал, что по всем трудовым, спорам нужно об­ращаться в суд. Зашёл в ближайший, сгоряча. Посочувствовали, и посоветовали: мол, справки нужны с места работы.

Вернулся опять в офис. Офис, ха, захудалая контора в полуподваль­ном помещении. Всего-то важности, что дверь металлическая, да ручка на ней китайского ширпотреба — набалдашник с замочной щелью. Позвонил в дверь, и едва не схлопотал пинка под мягкое место.

— Тебя предупреждали: забудь этот адрес!

По совету юриста попытался было собрать свидетелей. Надо было три человека. И свои земляки, поселковые...

— Ты извини Коля, но пойми правильно, не можем

— Нас ведь тут же вышибут отсюда.

— Найди нам работу хотя бы тыщёнки на три, — уйдём отсюда, и в полном твоем распоряжении. Тогда хоть в суд, хоть в кабак.

— Тогда за тобой хоть куда. А сейчас не могём. Дома ждут, детишки кушать хочут...

И он растерялся.

— А если завтра вы что-нибудь поломаете?

— Ну что же… — пожали плечами однопосельчане; дескать, судьба такой…

После его рассказа, юрист только руками развёл.

Всю ночь, что он провёл у земляков в их ночлежке, в подвальном помещении, на жестких не струганных топчанах, на одном из которых и сам когда-то до травмы кантовался, и от боли физической, а теперь ещё и душевной, не сомкнул глаз: думы, думы, думы… Утром поднялся, под глазами синяки, как после второго падения с высоты.

Позвонил Сергею Сергеевичу.

В своей жизни он ни разу не унижался, и не представлял какое это испытание. И за своё же заработанное. Разговаривая с СС у него в кабинете, когда тот смилостивился, и всё же принял, готов был уже тогда застрелиться и не жить. Слагался и на болезнь и на безработицу, и на безденежье, точнее — на нищету. И вообще — такая сволочная жизнь невмоготу! И оттого, что говорит правду, злился и стыдился за унижение одновременно. И что самое постыдное — чувствовал, как слеза подпирает, глаза щиплет. Наверное, и блесте­ла. А эсэсовец сидел в кресле, покачивался в нём из стороны в сторону, кривил губы в сочувствии.

Все же выдал полторы тысячи, а остальные пообещал выслать. Прощался, можно сказать любезно, тронутый его слезой видно. Но снобизм и высокомерие сквозило из не­го, как морозный парок из холодильной камеры.

И не выслал. А что эти полторы тысячи? Туда-сюда, и нету. За квартиру, за свет, за газ, долги раздал — были и все вышли.

Через полмесяца позвонил по межгороду, напомнил о себе. Тоже в копеечку стали переговоры. СС — сама любезность, на календарике даже пометил о тебе: нá, посмотри, дескать.

На последние рубли еще раз позвонил через неделю. Поговорили…

Положил трубку на аппарат, а у самого всё внутри похолодело, как тогда, в пике с крана. И такое состояние накатило опять — застрелиться и не жить. Безвыходная ситуация — никуда нет ходу! И не у кого помощи просить. Там (юристам) — тоже деньги нужны, а не твоя правда. В такой ситуации, действительно, суд и правда, — всё молчат.

Не-ет, нельзя было разрешать "эсэсовцам" открывать фирмы и фирмочки без наличия в них профсоюзов. Представь через месяц или через полгода свидетельство о регистрации профкома у себя на производстве, даже в заштатном ларьке, и, пожалуйста, рули дальше. Нет, — закрывай лавочку! А так… Доведут эти "эсэсовцы" российского мужика до болота, и следа от него не останется. Даже памяти на исходе двадцатого века.

А может взять ружье с этими двумя последними патронами и в Москву. Перестрелять их там, как врагов народа?..

Николай переломил ружье, извлек из патронников стреляные картонные гильзы и бросил одну за другой в траву себе под ноги, теперь уже не нужные. Вставил два свежих патрона. Ружье закрыл, упирая приклад в землю. Вздохнул: в России всё не так, и всё ни так, как надо… Вот такая история, — вздохнул Николай.

А ведь и в самом деле, что лучше: приносить семье разор со своими растратами на лечение или же освободить людей, своих близких и родных, от себя? Что дешевле? Пусть Нина ничего не говорит, Валюшка молчит, но он-то, у него-то это чувство обострено. Он-то чувствует. И это вечное полуголодное существование...

"Нет, ничего она не чувствует, — заключил он, подумав о Нине, и тяжело вздохнул. Поднялся. — А ведь не спала, могла бы остановить. Неужто тоже так душой загрубела?.."

Но он Нину не осуж­дал. Понимал её состояние, и что не от хорошей жизни меж ними возникла отчужден­ность, прохлада.

Его задумчивый взгляд медленно обошёл по-осеннему уже цветущую окрестность и оста­новился на едва заметном в предвечернем закате скелете купола Тихонова монастыря, на колоколенке. Какое-то время он смотрел в их сторону, опираясь на стволы здоровой ру­кой. Николай не был религиозным человеком, воспитан так, но тут почти вслух прогово­рил: о, господи, господи...

Повесил ружьё на левое плечо и пошел, через Залидовские луга опять к болотам, к потемневшим в предвечернем закате кустарникам.

Шел, оглядывая полюбившиеся места, и чему-то виновато и грустно улыбался. Как человек, случайно забредший на чужую территорию. В чужой прекрасный мир, и изгнан­ный из него

Он уходил, в торфяники со своей болью, обидой, со своим униженным самолюбием, со своей тоской и разочарованием, — молча и решительно. Как уходит в дебри смертельно раненый медведь.