Два часа до рая

I

Июль в том году был жарким даже для этих южных мест. Густой и вязкий, как горячий кисель, зной плавил асфальт, корежил листву на деревьях, выжигал траву на газонах и иссушал неокрепшие тела и души. Все, что находилось под прямыми лучами солнца, нагревалось до температуры раскаленной жаровни, поэтому людей на улицах города было немного, а те, кто по необходимости все же оказывался в пекле, старались держаться тени, избегая выходить из нее без особой на то надобности.

Мне с моим сокурсником и лучшим другом Сашкой нестерпимо хотелось лежать где-нибудь в теньке у воды, потягивать холодное пиво и глубокомысленно обсуждать проблемы планетарного масштаба. Других тогда у нас не было. А если и возникали, то мы не особо ими заморачивались.

В те славные дни нашей молодости границы республик внутри огромной страны были обозначены только на картах, ты везде чувствовал себя почти как дома и можно было без виз, таможен и сопутствующих всему этому проблем с сотней рублей в кармане махнуть, без преувеличения, на край света.

Между Кишиневом, где находились в то время мы и Одессой каких-то две сотни километров, но для нас это был совсем другой мир. Верно говорят, что хорошо там, где нас нет. Нас в те дни не было в Одессе. И этот славный город, с его легендами и мифами, с его морем, пляжами и красивыми людьми воистину казался нам раем. Мы давно уже грезили поездкой туда, да все не складывалось. Как-то вечером, потягивая холодное красное вино в прокуренной насквозь кухне Сашкиной квартиры, мы неожиданно для себя вдруг отложили в сторону мировые проблемы и твердо решили — едем в Одессу! Завтра же! Искупаемся, прошвырнемся по Дерибасовской, попьем пивка у Потемкинской лестницы. Уж Сашке-то, лбу здоровому, но внешне несколько рыхловатому и совершенно белокожему, точно не мешало бы немного поваляться на пляже.

II

Между городами курсировал дизель. Это как электричка, только с локомотивом. Поезд в "рай" отправлялся трижды в день: в полшестого утра, близко к полудню и вечером около пяти. Поскольку останавливаться на ночь мы там не планировали, на все про все у нас был всего один день. Именно поэтому нам остро требовалась четкая и продуманная программа действий. Её разработкой мы и занимались до глубокой ночи, реагируя на хорошие идеи восторженными восклицаниями и неизменно сопровождая их хорошим глотком вполне сносного домашнего вина. План покорения Одессы был составлен по всем правилам военной науки и рассчитан буквально поминутно, чтобы мы успели обратно на последний ночной дизель. Стартовать решили рано утром, по холодку. Да и времени оставалось больше, ибо дорога туда занимала около четырех часов. Последний тост в честь замечательного плана покорения южной морской столицы был поднят в четвертом часу утра…

Я продрал глаза первым. Сашка безбожно храпел, закинув голову куда-то за подлокотник раскладного кресла. Часы показывали половину одиннадцатого. Мне с трудом удалось растолкать друга.

«Весь план коту под хвост — Состав уже подъезжает к Одессе! Теперь мы либо успеваем на двенадцатичасовый, либо не едем никуда» — злясь и досадуя думал я, лихорадочно приводя себя в порядок. На все сборы и дорогу до вокзала оставалось около часа.

Плюнув на кухонный бардак и оставив на столе все следы бурно проведенной ночи, включая грязную посуду и даже остатки килек в томате, где теперь вместо мелкой рыбёшки теснились "натуральные бычки", мы выскочили на улицу. Солнце пекло нещадно. Задыхаясь и обливаясь потом, мы кое-как добежали до ближайшей автобусной остановки.

В салоне старого гремящего троллейбуса было по обыкновению тесно и душно. Стараясь не дышать винным перегаром на возмущенных женщин, мы кое-как отвоевали места на задней площадке. Солнце беспощадно стреляло в нас прямой наводкой, парниковый эффект ухудшал и без того неважное самочувствие. Разговаривать не хотелось. Я представил себе предстоящее нам четырехчасовое пребывание в духоте вагона и мне стало не по себе. Да, день не задался… Но отступать от утвержденного и, главное, «обмытого» плана было как-то не по-мужски.

III

Дизель уже стоял на путях, принимая в себя пассажиров. Обычно мы ездили зайцами, поэтому и сейчас, не сговариваясь, проследовали мимо касс к центру состава, чтобы в случае появления контролеров нам было куда отступать. Свободных мест в вагоне как всегда не было и мы привычно расположились в тамбуре. Разговаривать по-прежнему не хотелось — последствия ночи и обеденной жары давали о себе знать. Мы закурили и, скучая у открытых дверей вагона, глазели на снующих, спешащих и ожидающих своего рейса пассажиров. Прозвучало объявление о скором отправлении. Настроение немного улучшилось — как бы то ни было, а мы все же едем! Мужик сказал — мужик сделал! Хотя если честно, больше всего на свете мне сейчас хотелось оказаться на прохладной кухне и, развалившись в кресле, пить холодное вино. Судя по виду моего друга, он тоже размышлял о чем-то похожем, но ни один из нас не выказывал слабость. Прошла еще пара томительных минут. Мы по-прежнему молчали, будто злясь друг на друга. Выглянув наружу, я разглядел зеленый сигнал семафора.

«Поздняк метаться, обратной дороги нет», — тоскливая мысль мелькнула и растворилась в июльском мареве. Дверь громко зашипела и резко закрылась, я едва успел убрать голову — "Хоть бы предупредил, зараза!".

Наше внимание привлек мужчина средних лет, выбежавший из здания вокзала. Судя по всему, бежал он уже давно — рубашка вылезла из брюк, ослабленный галстук болтался где-то за спиной, открытый, перекошенный рот уродовал красное потное лицо. Он несся к нашему составу, размахивая жутко модным в те времена черным пластмассовым дипломатом, срезая углы и уворачиваясь от препятствий, не обращая внимания на возмущение людей.

«Чего уже бежать-то? — отстраненно подумал я. — Кто не успел, тот опоздал».

Дверь с резким шипением неожиданно открылась. Мужчине оставалось не больше двадцати метров. Это становилось уже интересным. Успеет или нет? Мы оживились.

— Успеет! — уверенно произнёс мой друг.

Я думал иначе, но на возражение времени не хватило — спустя секунду створки захлопнулись буквально перед носом опоздавшего мужчины. Он стоял согнувшись, одной рукой упираясь в вагон. Его тяжелое, хриплое дыхание слышалось даже сквозь закрытую дверь. Нас разделяло всего каких-то полметра, но мы уже почти были в Одессе, а он оставался здесь, на перроне кишиневского вокзала.

Его нельзя было назвать расстроенным. Это даже не было для него неприятностью. Это было катастрофой! Его мокрое, распаренное лицо выражало всю вселенскую скорбь за последние пару тысяч лет. Растерянность, обида и отчаяние от такой чудовищной несправедливости читались в его полусогнутой фигуре и скривившемся лице. Судьба обошлась с ним зло и трудно было придумать что-то более беспощадное. Ясно было, что мужик "попал". Кто знает, что находилось у него в том дипломате и чем грозило опоздание… Но было очевидно — его ждут серьезные неприятности. Уткнувшись лбом в стекло, он широко открытым ртом судорожно хватал раскалённый воздух. В бессилии ударив кулаком по двери, мужик с какой-то мольбой посмотрел на нас. Мы с Сашкой спохватились и попытались раздвинуть створки двери. К несчастью, все наши усилия оказались безуспешными — ни зацепиться, ни упереться было не во что. Прозвучал гудок. Поезд дернулся и, проехав несколько метров, резко остановился. Мужчина, в тщетной и непонятной мне надежде шагавший рядом, в отчаянии глянул в направлении головы состава, помахал рукой и снова попробовал вскрыть неприступные ворота этой крепости на колесах. Мы с Сашкой, пыхтя, ломая ногти и сдирая кожу с пальцев, тоже упирались вовсю. Но тщетно — дверь была гладкой, без каких-либо выступов.

— Бесполезно! — угрюмо буркнул Сашка. Оправдываясь перед мужиком, мы одновременно беспомощно пожали плечами. Его лицо исказила гримаса. Он в отчаянии со всей силы ударил по двери кулаком.

Это было невероятно, но дверь неожиданно открылась. Створки распахнулись всего на секунду и тут же с таким же пронзительным шипением стали смыкаться. К счастью, мы с другом среагировали мгновенно и успели ухватиться за резиновые края. Этого хватило, чтобы несчастный буквально продрался в тамбур. Прижавшись спиной к уже закрытой, но теперь такой родной, услышавшей его молитвы, двери, задыхаясь и истекая потом, он благодарно кивнул и в бессилии опустился на корточки, прижимая дипломат к груди.

Я с изумлением и даже каким-то восторгом смотрел на него. На вид лет сорок. Хорошие туфли и костюм, явно используемые нечасто, белая с голубым воротником рубашка в едва заметную полоску с большими пятнами пота на груди, строгий элегантный галстук, сбившийся набок, мокрые волосы, лысеющая макушка. Крупные капли пота падали с лица на колени, мужчина попробовал было достать платок из кармана брюк, но безуспешно и тогда он просто откинул голову назад. Теперь струйки стекали по щекам и шее куда-то под рубашку, но ему, похоже, уже было все равно. Он сидел и бессильно улыбался, прикрыв глаза. Его лицо выражало абсолютное блаженство, губы едва заметно шевелились. Кажется, он что-то шептал. То ли хвалу небесам, то ли просто повторял слово «успел, спасибо». Мы с Сашкой были не менее возбуждены. «Везунчик!» — восхитился я, пытаясь зажечь спичку трясущимися от недавнего напряжения руками. Мужчина попробовал встать, но, видно, сил на это ему еще не хватило и он, пытаясь хоть как-то сдерживать громкое дыхание, остался сидеть на корточках, привалившись к двери.

Послышалось пронзительное шипение и створки дверей мгновенно разошлись. Продолжая блаженно улыбаться, несчастный провалился в пустоту и мячиком выкатился из тамбура. Дверь зашипела и так же быстро захлопнулась. Злорадно прозвучал гудок локомотива и поезд тронулся, оставив на раскаленном, плавящемся асфальте платформы лежащего на спине несостоявшегося пассажира, с прижатым к груди черным дипломатом...

***

Следующие десять минут мы с Сашкой проехали в полной прострации, избегая смотреть друг на друга. Когда поезд остановился на следующей после вокзала платформе, а дверь с противным шипением открылась, впустив волну зноя в духоту прокуренного тамбура, мы, не сговариваясь, угрюмо шагнули из вагона и в полном молчании направились обратно к дому. Пешком.