Cocodrilo

COCODRILO

Мясо мне поначалу не понравилось. Жесткое. В зубах застревает. Но на ферме ничего другого не было. Туристы налетали как безумные. Хосе им делал крокобургеры — две булочки, листик салата и котлета из крокодилового фарша. Отбою не было. Видели бы они — что жрет эта тварь, они бы так не усердствовали.

Хосе не дал мне умереть. Он сказал, что надо отмачивать в уксусе, с приправами — я все записал: как надо делать, как жарить потом. Вот, ем теперь, не блюю. Привык. Напоминает шашлык из говядины.

К Кубе быстро привыкаешь. Тут такие женщины, что начинаешь нежно любить каждый листик и кустик, а не только то, что шевелится. Так что не Кипр — остров Любви. Кипр — остров дураков, прячущих деньги в кубышках..

Санчо это давно понял. Был Саша — менеджер из Питера, а стал Санчо — русский чудак на крокодиловой ферме: принеси-унеси.

Работать тут никто не хочет. Жарко. Хорошее место. Не сдохнут крокодилы. Да и туристы тоже. Если есть на Кубе своя богиня, то ее зовут Маньяна*.

— — ------------------------------------------------------------------------

*Маньяна (исп.) — завтра

Главное в жизни — это ром, сальса и хорошенькая девушка. Сигарой можно пренебречь. Это не модно. Старики дымят как паровозы. Жоао, беглый бразилец, от кого он удрал на Кубу — никто не знает. Жоао врет, что от дуры-жены. Долгов поди миллион. Так вот он дымит не переставая. Он и спит с сигарой во рту иногда, днем, когда сморит. Старик Жоао по прозвищу Кокодрило. Что значит Крокодил. Черный как шахтер, с хитрой мордой, золотым зубом и вечной сигарой во рту. Он первый сказал: — Не бойся. Эта ящерица тупая и неповоротливая, смотри откуда я подхожу к cocodrilo. Сбоку и немного сзади. Это мертвая зона. Он не может толком меня видеть, его пасть до меня не достает броском, только в два приема. Хвост его до меня как ни силится — а не дотянуться ему. Ведь не может же эта тварь сама себя хвостом ударить? Это слишком толстое бревно, чтобы так изловчится.

Аллигатор смотрел на Жоао с ненавистью. Никто не мог так унизить бедного cocоdrilo, как старый его тезка о двух ногах. Жоао заходил с мертвой зоны, хватал аллигатора за хвост и тащил куда хотел, тот только скрипел зубами от бессилия.

Врач Хесус по кличке Папа Сьенфуэгос выдавал нам липовую справку о том, что некий кокодрило очень плохо себя чувствует. Тогда я подходил к рептилии, как учил бразилец, накидывал на морду петлю и затягивал хорошенько. Крокодил — не свинья, он не чувствует смерти. Пялится своим тупым взглядом и даже не соображает, что в руках Жоао топор и что тот сейчас раскроит ему башку. Жоао делает это всегда одним ударом. Топор на длинной ручке.

— Что вы имели этим ввиду, милостивые государи? — читается в застывшем взгляде аллигатора.

Он не понял юмора. Он протестует. Как же так, господа хорошие? Да вы звери!...

— Вспомни — сколько живых тварей ты съел в своей жизни! — говорит ему Кокодрило, подняв палец. — Вспоминаешь? Так вот пришел час расплаты. Черный ангел Жоао, брат твой во природе, пришел исполнить волю Божью.

Он читает эту проповедь душе каждого крокодила, расфасованного на мясо.

Мне снимать теперь шкуру и сдавать ее на склад, там ее будут сушить, скоблить, делать кошельки и сумочки, а мы с Жоао и списавшим крокодила в расход доктором Хесусом, делим тушу на пятерых, включая Босса Фелипе с поваром-барменом Хосе, и я везу пайку мяса и врача в Сьенфуэгос, на раздолбанном джипе, рискуя застрять в дороге и ночевать в тоске и холоде под утро.

Списанный крокодил подлежит утилизации.

Каждый из пятерых совершает ее по своему, но все с аппетитом.

В городе нас встречает Солита, жена врача, четверо его детишек, которых я должен восемь раз прокатить вокруг дома и всем дать порулить. Это традиция. Счастья мне не будет в жизни, если я этого не сделаю. Потом я беру от Солиты теплые свертки с пирожками, рыбой и трехлитровую банку с холодным мате, выпиваю из добрых рук этой веселой красотки Пенелопы небольшой стакан жгучего дешевого рома и — в обратный путь!

— Не пей за рулем! — говорит мне Папа Сьенфуэгос.

А я и не пью. Я всегда отворачиваюсь от руля, когда принимаю стакан. Это железное правило. Сглазить — последнее дело. Так что я отворачиваюсь всегда.

Дорога вела через горы, так было быстрее, но и свалиться шансов — куда больше, грунтовка петляла, сужалась иногда так, что благо никаких машин навстречу не было.

Курносый джипарик Санчо летел по предгорьям Сьерра-Маэстра прямиком через поселок Санта-Мария-де-ла-Крус, через тропу водопадов, через скалы Гран Пьедро к ферме в Гуама, стоящей в низине, в лесах, где непонятно какие заросли невесть чего переходят джунгли, перемежаемые заводями и мангровыми рощами в воде. Никаких ядовитых тварей тут не водилось в лесах, ни змей тут кусучих не было, ни питонов. Только красные глаза аллигаторов светились по ночам, будто курильщики попарно торчали из воды огоньками своих сигар.

Санчо рулил, насвистывая, а Саша-менеджер грустил о чем-то, вспоминая.

Им было хорошо вдвоем в одном теле. Они прекрасно уживались.

Там, где зимой снег. Он тосковал только по снегу. Люди тоски не вызывали. Наоборот, когда приезжали русские туристы, он прятался. Говорить с ними не хотелось ни о чем. Мозги их, и так свернутые набекрень желанием все покупать и все иметь, уничтоженные рекламой и ежедневной промывкой, здесь совсем уже выдавали один сплошной истерический шум. Им надо было все и задаром, одни упрямо искали халяву. Другие методично наматывали себе на тело и глаза различные удовольствия, включив счетчик, все время соотнося потраченное и приобретенное. Они смотрели на кокодрильерос как на клоунов и дикарей, готовых им руки целовать за десятку евро. За зеркальце и бусы. Им невдомек даже было, что баксы и евро тут ни один банк не принимает. Только куки и обычные песо. Они высокомерно оглядывали всё и усмехались. Какая деревня. Какая отсталость. Убожество. Не все, конечно, были высокомерны до таких пор. Но Саша-менеджер знал точно: все они заражены. Все. От того он и сбежал от них сюда. В убожество. Чтобы быть к Богу поближе. Чтобы нищим жить и счастливым, и как только он это решил, так тут же и нищета его прекратилась. Осталось одно счастье гнать по горной дороге, вытянув стакан рома, закусив пирожками и думая о Кубе.

О Марии из Тринидада, которая волновала его больше, чем все аллигаторы в мире. Она приезжала к нему, писала ему письма. Странная девушка. Красивая. Учила его двигать телом в сальсе.

Куба дышала воздухом прошлого.

Старичок Фидель, добрый папа всех кубинцев, все еще произносил свои речи, и их еще слушали по инерции и молили Бога — дать ему еще годков жизни. Потому что никто не знал — что делать и как жить дальше, после него. Лень и жажда денег разрывала людей пополам, растаскивала семьи, ссорила детей и родителей. Старик знал, что все кончено. Будет интернет — и даже его хватит, и без голливудского мусора, без праздного чтива, чтобы развратить умы и смутить сердца. Тростниковый рай рухнет в одночасье.

Желтозубый черт знал это тоже. Шестьсот с лишним раз он пытался убить своего оппонента, но все напрасно. Не с дураком связался. Фидель оставался живым всякий раз.

Но развратить народ Желтому было под силу, а это означало убить с другого конца.

Там далеко в снегу лежат города. Бегает в истерике по белокаменным палатам заносчивая и злобная камарилья, называющая себя — элита, бегает не зная как вытащить самих себя за волосы. Нянчившие криминал и воспитавшие казнокрадов теперь оказались удушенными в их благодарных объятиях. Человек власти уже столько лет с упорством маньяка менял страну на деньги, не желая понять, что в результате и страну, и деньги, и дома с яхтами у него все равно отберут те, кто правит всем. Кто устраивает кризисы и дефолты, банкротит страны и пускает под мор и хаос целые континенты. Выходило, что все уходит за просто так. Они уже были рады продать все. Пускай за гроши. Дайте хоть что-нибудь. Но никто не хотел ничего покупать. Зачем? Когда можно взять даром. Голую территорию без намека на дух и честь, на сопротивление, на совесть, на умные головы.

Все развращено. Их же чертовым зомбоящиком. Пустыня, в которой светятся голубые экраны ток-шоу. Там, где-то в глуши городов и весей плавали среди нечистот люди-острова, не такие как все, не поддавшиеся, но им не было места в океане бездарной, наскоро сляпанной лжи, бессмысленной жадности, страха перед собственным народом. Их потенциал обнулили навсегда. Даже трепать языком стали запрещать. Дураки. А куда же девать пар? Пар копился. Давление росло и пропорционально ему росла зарплата у ментов и ГБ. Но ведь есть предел всему? Где он? Кто знает?

Саша скрипнул зубами. Обидно. Жалко детей, стариков. Умных жалко.

Дорога все в гору и в гору, вода в движке скоро закипит.

Ну где там Санта-Мария? Где эта деревушка? Там бы отстояться в теньке...

За пальмами замаячило что-то красное и вскоре он увидал первые домишки поселка.

У сарая, именуемого магазином, остановился.

Сонная очередь чего-то ждала в тени под пальмами.

— По талонам? — Санчо спросил старуху, стоявшую последней.

— Сахар ждем. По талонам, — подтвердила старая сеньора.

Тут он увидел, что за сараем стоит новый джип, с проката, видимо, с Гаваны и в нем сидят двое. Девушка в платке и черных очках, как на рекламе и молодой мужчина, с уверенным взглядом и плохим знанием испанского. На капоте была расстелена карта и два старика пытались втолковать что-то парню, но у них никак не получалось.

Водитель злился, не мог понять зачем и куда тычут ему в карту старики.

Санчо подошел к машине.

— Буэнос диас!

— Здравствуйте, — ответила ему девушка по-русски.

Он прислушался к разговору.

— Послушайте, сеньор! Вам лучше ехать в Гуама вот так, через перевал. Машина у вас мощная, справитесь. Вот так! — старик, в галифе и в майке, тыкал желтым от сигар пальцем в карту.

— Ты дурак, Педро! — возражал ему второй дед, в клетчатой рубашке и холщовых штанах на веревке вместо ремня: — Там очень крутые участки, лучше ехать чуть ниже, в обход, вот тут! — он тыкал с не меньшим энтузиазмом в карту скрюченным пальцем.

— Русские? — я спросил водителя.

— О! Руссо! — обрадовались старики, — Объясни ему, амиго! Ты же говоришь по-испански, переведи ему!

Водитель джипа скорчил престранную морду. С одной стороны он зависел от меня, я мог ему помочь, с другой — явно презирал этого поношенного аборигена вместе с его разбитым джипарем до такой адской степени, что говорил через силу, с каким-то безудержным апломбом, просто блевать хотелось.

— Эти два сумасшедших… — продолжал он недовольно.

— Пытаются вам помочь! — отрезал я ему. — Но вы не взяли с собой переводчика, кажется?

Он молчал, получив отпор с ходу. Ему надо было узнать дорогу и все. На разговоры он не был настроен.

— Падрес! — обратился Санчо к дедам, — Обе дороги разбиты вдрыск, я это знаю точно. Они не проедут. Убьются и там, и там!

— А ты кто такой? Гид? — спросили старики, — Откуда знаешь?

— Да нет, я кокодрильо, с фермы в Гуама.

— Ты? — Удивились старики. — Сколько живем — никогда еще не видели русского кокодрильо! Ты где же научился этому?

— В Сибири, — отвечал Санчо. — У нас там крокодилов — как у вас собак тут. Сидят в снегу — только глаза торчат. Охотятся. Мех у них очень ценный.

— Откуда в Сибири крокодилы? — засомневался один из стариков.

— Раньше были!

— Вот черт! — рассмеялся Педро, — Он еще и шутит, засранец! А я чуть было не поверил!

— Вот что, — сказал русским Саша-менеджер. — Вы поезжайте за мной. Только я воды залью холодной сначала в радиатор. Эту спущу. Я вас провожу. Я туда еду.

— Как хорошо, — сказала девушка. — А тут в магазине, есть...

— Тут все по талонам, сеньора. Магазинчик и ресторан есть в Гуама. Потерпите.

— Что за страна идиотская! — визгливо возмутился парень. — По талонам! Дебилы!

Я промолчал. Слил кипяток, один из стариков принес холодную воду и я потихоньку влил ее в радиатор.

— Держитесь за мной!

Санчо завел двигатель и рванул с места. Догонят. Пыль далеко видно.

Дорожка от Санта-Марии к ферме — испытание не из легких.

Мы с Санчо проскочили ее на ура. Мой резвый конь летел во весь опор и ни разу не заглох.

Джип позади меня то настигал, то напарывался на препятствие и отставал далеко.

Долетели мигом.

— Ну как, отвез? — улыбается Жоао.

Я киваю ему радостно.

— А что улыбаешься? Красотка Солита поцеловала?

— Она верная Пенелопа. Когда мужа нет — целует только детей и кота. А при муже — и кота не целует.

— То-то и оно. Сколько раз видал ее, столько раз и завидовал нашему доктору.

— Надо было не завидовать, а жениться. Найти себе подругу жизни.

— Так они были! Их было столько, Санчо, что я устал выбирать. Выбрал, в результате, себе вон ту крокодилицу. С ней и целуюсь. Хочешь поцелую ее?

— Лучше завтра, когда туристы соберутся. Тогда и поцелуетесь. Смотри, чтобы не взазсос, а то я тебя из нее не вытащу. Осталось что с обеда?

— Да, глянь там в холодильнике — черепаховый суп, бутерброды с рыбьей икрой.

— Охх-хо-хо… хоть бы кто-нибудь борщ сварил, а? Хосе не умеет варить борщ. Хочешь — я завтра сварю?

— Свари, мне нравится. Только где ты возьмешь морковку, свеклу, чеснок? Остальное-то, вроде, есть.

— О, да… Я забыл, что я на Кубе. Мне сегодня снился борщ. Со сметаной.

— Хватил ты, брат. Еще и со сметаной. Откуда взять такие дефициты? Крабы есть в морозилке, если хочешь. Только варить надо.

— Нет. Не хочу. Хочу борща...

— Несчастный, мне тебя жаль...

— Я человек, измученный нарзаном...

— Чего?

— Это цитата. Из русской литературы.

— А… Ну ладно… Иди. Поможешь мне потом корм затащить на склад.

— Нет мне покоя.

— Нет. Зверушки хотят кушать. Мои зайчики ненасытные.

Весь следующий день мы с Жоао пахали как проклятые. Понаехало туристов, да еще таких, которые с деньгами, это самое гнусное — смотреть как они друг перед другом выпендриваются. Руссо туристо. Облико не скажу какое. Мурло, а не облико. За редким исключением, да и то, уже — глянь — идет под ручку с каким-то пафосным зомби. Боже мой, кого они себе выбирают! Империя зла, воистину. Полюбишь и козла. Иногда среди этой толпы попадались пенсионеры, фотографы или одинокие морально устойчивые девушки. Только с ними еще можно было общаться. Да еще с детьми, конечно.

— Вроде, раньше русские были получше. — За ужином Жоао тяпнул где-то рома и принес мне полбутылки.

— Говорят, что да.

— Нет-нет. Ты просто молодой, не знаешь, а я тебе скажу — были такие же как мы. Ну туристы, понятно, сумасшедшие. Но за столом были люди. А эти — хуже гринго, честное слово, уж я — то могу сравнивать. Выходит, мы не зря прогнали этот чертов капитализм. Вон как людей калечит жажда денег. Какая гордыня непомерная в них — ты заметил? У них есть немного денег. И вот смотри как их корежит. И это двигатель прогресса? Деньги?

— Ну, с одной стороны — да. Но про то, что есть и другая гринго молчат.

— Они молчат про то, что их люди становятся рабами денег. Ты про это?

— Не только. Деньги уничтожают вообще весь мир. Не люди управляют странами, не президенты, не народы. Властвуют деньги. А там, где они есть, там здравый смысл меняется. Происходит подмена понятий.

— А дух подмены — дух дьявола, я тебе скажу, сынок. — Да… Исподволь, капля за каплей. У людей отбирают их облик. Мне раньше нравилось ваше кино. А тут смотрел недавно диски кто-то оставил из туристов, дублированные.

Ужасное дерьмо.

— Кино умирает. Умерло, точнее. Совсем. Тут уже даже не в деньгах одних дело, не в спешке — тяп-ляп абы как, дураки сожрут. На главных ролях ни одной актрисы приличной — одни соски расфуфыренные. По виду фотомодели. Берут режиссеры, чтобы и кино снять, и потрахать. Ну чтобы добру зря не пропадать. Курятник, а не кино. Мужиков-актеров тоже по постелям растаскивают. В результате гомики смехотворно изображают спецназ, а чистенькие солдатики в новых гимнастерках играют в чистенькую войну с пиротехникой.

— А что, вот с бабами, скажем, раньше у вас не так было?

— Может, в каких-то случаях и было, но брали-то в кино актрис, а не курвочек этих. Они ж никакие совсем. Только косметику рекламировать.

— У нас при янки вообще остров был — сплошной бордель.

— И будет опять, если они снова придут.

— Да, ты прав… Но работать мы так и не научились, я тебе скажу. Лень… Нас сгубила наша лень. Наша Маньяна… Фидель ведь к каждому в дом не придет, мозги не вправит.

Жоао замолчал, думая о чем-то своем.

— Ладно, хватит политики. За дедушку!

Он хлопнул ром, я допил свой. Живи долго, отец-команданте. Пока ты есть, есть и надежда.

— Как только человек получает свободу — он перестает быть человеком, становится присоской. Вот какая беда. И у вас так же.

— У нас намного хуже. У нас, Жоао, была еще и паранойя. Убийства, лагеря, десятки миллионов смертей. Никому такого не выпадало. Но накликали мы себе эту беду сами.

— Как и все последующие.

— Как и все последующие.

— Завтра рано вставать.

— Да.

— Пошли спать. А то совсем худо на душе.

— Пошли...

Я не спал долго. Все переплелось. Люди и другие люди. Одни рабы вещей и денег, другие рабы безразличия и лени. Они не давали спать. Ведь, в самом деле, скоро, совсем скоро сумасшествие придет и сюда. Им же хочется иметь много баксов и евро. Бедные дети… Зачем они вам. Оставайтесь людьми...

Утром меня разбудил топот по коридору. Мне приснилось что у Жоао четыре ноги и он бежит, топая всеми четырьмя.

— Санчо! Проснись! — старик тряс меня за плечо, — Крокодилица прогрызла в сетке дырку и вылезла наполовину! На ферме полно туристов, они стоят и пялятся на нее, а она вот-вот вылезет! Не жрала два дня, я точно помню! Она им покажет крокобургеры!

Мы пулей вылетели из корпуса. Аллигаторша высунулась уже больше чем наполовину и грохала пастью так, что и дурак бы напугался, а эти идиоты стояли и зынькали затворами фотоаппаратов, как ни в чем не бывало!

— Давай! Лезь к ним через забор! — скомандовал Жоао, — Как она сумела прогрызть железную сетку? Посторонись!

Жоао бросился к аллигатору со стороны пасти и стал накидывать петлю, но промахивался раз за разом. Дешевенькое выходило шоу. Мне пришлось еще хуже. Перемахнув через забор, я не успел поймать хвост, зато получил им такой силы оплеуху, что отлетел обратно к сетке, попутно наступив на лежащего как бревно другого, совершенно безучастного ко всему происходящему аллигатора. Тот рыкнул на меня, щелкнул зубами и отполз от греха подальше. Толпа радостно заржала. Хосе за стойкой нервно жарил очередной крокобургер и мило нам улыбался. Хорошо, босса нигде не было.

Пока Жоао кидал петлю я успел получить хвостом еще раз. Наконец, до меня дошло, что я захожу не так, как надо. Тогда, зайдя с боку, я бросился верхом на хвост, прижал его к земле.

Тут с одной дамой приключилась истерика. Видимо, до нее что-то стало тоже доходить.

— Оно сейчас бросится! Оно нас разорвет! — голосила туристка, не давая Жоао сосредоточиться. Дама орала, но не уходила.

— Не беспокойтесь, сеньора! Крокодилы не нападают на себе подобных! — успокоил ее старик, хорошо она по-испански ничего не понимала.

— Отойдите! Дайте ему закрепить петлю! — кричал я на туристов, но они меня не слушали. Кое-как Жоао, наконец, набросил веревку и увязал в крепкий узел, не забыв связать и лапы крокодилице, чтобы не развязалась.

Он перемахнул ко мне через забор и мы вместе оттянули аллигаторшу за хвост обратно в питомник.

— Жоао! — шепнул я ему на ухо. — А она не перегрызала сетку. Сечешь?

— Нет? Как же она выбралась?

— Она отодвинула лапкой картонку! Как курочка выбирается из загона.

— Черт меня подери!

— Да, да! Я тебе про эту дырку говорил еще позавчера. Что надо ее заделать. Что ты мне ответил?

— Я ответил тебе «маньяна», старый дурак!

— И что теперь?

— Теперь, Санчо, гони, что есть бензина в Санта-Марию, там в последнем доме слева живет сварщик Пепе. Объясни ему. Мяса дадим. Только привези его!

Мы выбрались из питомника. Туристы не расходились.

— Это безобразие! Нас чуть крокодил не съел! Я буду жаловаться в инстанции! — голосила дама и все внимание толпы переключилось уже на ее визгливый голос.

— Сеньора, — как можно вежливее сказал я, — Вы зря потратите время. По правилам питомника вылезшим считается животное, полностью оказавшееся на этой стороне, а наша любопытная аллигаторша вылезла только наполовину.

— «Только»! — передразнила дама. — Она нас чуть не проглотила тут всех.

— О, мадам! Забудьте про Корнея Чуковского! Он никогда не работал в питомнике и сильно преувеличивает. К тому же «чуть» — по русски не считается.

— Так мы с вам соотечественники? — дошло до дамы. — Вы так хорошо говорите по-русски!

— Видите того джентльмена с сигарой? На стульчике у вольера, с газетой «Гранма» в руках? Это Жоао. Он часовой. А я погнал за сварщиком. Мы все уладим. Крокодилица же будет жестоко наказана за свой бесчеловечный поступок.

— Каким образом? — поинтересовалась дама.

— Ее изнасилует вон тот здоровенный аллигатор, видите, в соседнем вольере? Это садист и монстр, его зовут Хуан — Большой Мачете. Идите, познакомьтесь с ним. Идите, мадам. Если он ляжет на спину — он приведет вас в изумление и благоговейный трепет. А мне пора ехать...

Пепе спал в гамаке.

Бедолага только что отпахал смену, принял на грудь и ни в какую не хотел ехать.

— Компаньеро Пепе! — уговаривал его Санчо. — Десять кило отборного мяса! Разве вас не вдохновит это? Подумайте о семье!

— Пятнадцать! — наконец проснулся Пепе.

— По рукам! — выкрикнул я как можно скорее, чтобы он не передумал, и через полчаса мы уже гнали по дороге в питомник.

Пепе поставил и приварил металлическую пластину, я отвез его домой, и, усталый, вернулся только к вечеру.

— Амиго! — просиял Жоао. — загляни в холодильник. Там нам премия от Фелипе.

Я открыл дверцу. На полочке лежала большая морковка, свекла, головка чеснока и красовалась банка деревенской сметаны плюс кетчуп вместо томат-пасты. Все остальное было на ферме.

— Молодец Фелипе! Видимо, ты не рассказал про картонку.

— Ну что я дурак, что ли. У нас на Кубе не любят рассказы про картонки. Зато любят героев, преодолевающих трудности с риском для жизни.

Какое счастье! Сашка-менеджер побежал ставить кастрюлю, и через час мы с Жоао хлебали настоящий русский борщ, правда с мясом крокодила, но это уже не имело значения, ибо борщ благоухал как ни одно блюдо в мире. Слава тебе, русский народ!

После ужина Сашка дремал в гамаке и вспоминал Россию, а намаявшийся Санчо спал беспробудным сном праведника, и снилось ему как он вытаскивает из пасти крокодила русскую даму-скандалистку, но она так орет и угрожает, что вытащив ее наполовину, он вдруг стал со зла запихивать ее обратно. Но теперь уже аллигаторша не хотела глотать слишком большой кусок и он весь измучился, пока, наконец дама не ушла в пасть вся.

Я проснулся. Мои субличности объединились и некоторое время я лежал, заткнув руки под голову, думая о том, что спать не хочется, а работы еще достаточно много. Солнце шло на закат и волшебное слово «маньяна» крутилось в голове. Не сдохнут крокодилы.

Я встал и пошел к старику с предложением проманьянить сегодняшнюю работу.

Жоао радостно согласился.

— Завтра тоже хороший день. — Убедительно сказал он. — Ничем не хуже сегодняшнего.

— Выпить только хочется.

— Да, ты прав, малыш. Вот только Хосе нам в долг до получки ничего не даст. Мы выбрали лимит. Впрочем, есть один способ! Погоди-ка...

Он встал с кровати.

— Идем со мной, постоишь на страховке.

— Эээ! — Понял я куда он клонит, — Если ты опять будешь совать свою глупую седую голову в пасть аллигатору — ну сам подумай, чем я тебе помогу, если не успеешь вытащиться, когда он сглотнет. Он и челюсти разжимать не станет! Жоао! Давай без этих штучек!

— Ну что ты перепугался? В цирке никогда не был? Идем! Я выпить хочу!

А это верный способ быстро заработать.

Жоао умылся, одел поверх потной футболки на голую шею потасканный галстук-бабочку и мы пошли.

Аллигаторша как по заказу — лежала на пригорке за сеткой, туристы пялились в телевизор, который показывал в записи их уродливые сериалы. В перерыве крутили им новости по спутнику. Я подошел к веранде, где сидели соотечественники, потягивая ром и коктейли.

— Слушайте! — Саша-менеджер тихонько тронул за локоть ту самую даму-скандалистку. — А отчего у них такие страшные лица? У дикторов. Что-то случилось?

— Да нет, — отвечала дама, обычные новости: там убили, там застрелили, там самолет упал.

— Ужасные лица. Злые какие-то. Вы не находите? Нервные.

— Обычные лица. Современные. — Пожала плечами дама.

— Артикулируют как-то странно. Будто вдалбливают.

— Ничего необычного. — Дама опять пожала плечами. — Может им так рекомендуют.

Безобразное зрелище. Потом выскочили юмористы — это вообще было не переносимо. Злобные клоуны требовали, хватали за горло — выдавливали смех. Страшное какое-то телевидение, будто загробное… Я глянул на Хосе — тот тоже был в шоке, чуть себе палец не отхватил ножом, так его это вампир-ТВ зацепило.

Я услышал свист.

Жоао уже сидел верхом на крокодилице, в вольере, а рядом с ним стоял тазик с кусками мяса.

— Это самое… господа! — Я кое-как отошел от телестолбняка, — Приглашаем на шоу, кормление крокодилицы Эвиты, не забудьте фото и видео! Зрелище бесплатное, но смелый кокодрильеро 72 лет от роду, я думаю, не будет против небольшого воздаяния по окончании сеанса. Если вам, конечно, понравится! Прошу. Вот он — уже оседлал свою любимицу.

Народ уныло потянулся к вольеру, нехотя оторвавшись от новостей про ужасы жизни и воровство в особо крупных размерах. Что они в этом находили?...

— Сеньоры и сеньориты! Сейчас смельчак Жоао будет кормить крокодилицу очень необычным способом! Внимание! Алле! Оп!

Жоао вдруг вскочил с аллигаторши, ловко схватил ее за грудки и резко рванул вверх. Та было собралась полоснуть зубами по физиономии нахала — но не тут-то было! Петелька-то на мордочке. Жоао захохотал, а крокодилица глухо заворчала от бессилия. Тогда старик схватил кусок мяса, рывком сбросил петлю с морды аллигаторши, мгновенно раскрыл ей пасть руками, кинул туда кусок мяса, плюнул и захлопнул обратно.

Народ захохотал.

Крокодилица проглотила мясо, а пасть ее снова была на веревке.

Она скосила глаза на тазик и, кажется, была уже согласна на любое унижение, лишь бы ей скормили все, что в нем было. Этого и надо было старику.

— Бессаме… — сказал он страстным шепотом. — Бессаме мучо...

Крокодилица зашипела.

Жоао осторожно тянул к ней губы, не снимая петли с морды. Он ткнулся крокодилице в нос.

— А теперь, детка… поцелуй меня ты. Целуй меня нежно!...

Он осторожно, медленно снял с морды аллигаторши петлю, закрыл глаза и вытянул губы трубочкой навстречу своей возлюбленной.

— Ну, давай, целуй!

Крокодилиха заворчала недовольно, опять скосила глаза на таз с мясом и… потянулась навстречу старику своими каменными губами. Она ткнулась прямиком в десна Жоао и прикрыла глазки от удовольствия.

Туристы взвыли от восторга!

Жоао, не теряя ни секунды, отпрянул, схватил кусок мяса, раскрыл пасть рептилии, кинул туда новый кусок, плюнул и захлопнул ей воронку снова, накинув петлю на морду.

Народ за вольером рыдал от счастья!

— Еще! Еще покажи что-нибудь! Ну дед дает! — слышались крики.

— А сейчас! Внимание! Храбрый кокодрильеро засунет свою голову прямо ей в пасть!

Обратите внимание! Не на полмиллиметра! По самые гланды ей залезет головой!

Не прозевайте момент!

Я объявил номер и перелез к Жоао через вольер.

— Давай, становись на страховку. Я не вижу ее. Как только что почувствуешь не так — рви меня оттуда, суй ей швеллер поперек зубов, как можно ниже, и держи, пока я не выскочу.

Старик был в возбуждении, глаза его блестели, он подал мне кусок железяки и поднял руку, обращаясь к публике.

— Майне даммен унд херрен! Товарисчи! Тепер— тихо!

Народ примолк.

Жоао нагнулся и взял зубами кусок мяса из тазика.

Он поднял голову, выпрямился и все с ужасом поняли — что он хочет сделать сейчас.

Аллигаторша, увидав мясо, заурчала глухо, как тигрица.

Дальше все надо было делать предельно быстро.

Старик мгновенно скинул петлю, развел руками — как Самсон, пасть крокодилихе и на секунду погрузил ей голову в самую глотку, по плечи!

Туристы ахнули и отшатнулись, аллигаторша сглотнула слюну, мясо из зубов старика упало ей прямо в зев, сейчас же Жоао выскочил обратно, закинув петлю и картинно поклонился. Артист!...

— Аплодисменты, господа!

Туристы разразились громом хлопков и выкриками.

Старик устало перелез через забор, я скинул петлю, сунул аллигаторше таз под нос и тоже вылез к толпе.

Жоао кланялся, потряхивая мятой «бабочкой» и прикладывал руку к сердцу.

Туристы орали как полоумные.

Я снял с головы кепку. Медлить нельзя. Здесь еще быстрее должна быть реакция, чем с крокодилом. Не успеешь протянуть кепку, как они разбегутся молча и не заплатят, миллионеры хреновы! Но я успел. На две бутылки «Гавана клуб» нам с Жоао хватило.

Какой-то добрый малый, не все там были жмотами, в этой компании, пригласил нас со стариком на стаканчик, мы выпили, пофотались со всеми, и, сославшись на дела, удалились

к себе в корпус.

В коридоре Жоао прижался к стенке и замер, вытирая рукавом футболки холодный пот.

— Все. Последний раз. Старый стал. Не могу больше. Чуть не схавала меня, представляешь? Ты бы не смог ничем помочь. Чуть не съела. Все. Завязывать пора.

— Ты каждый раз так говоришь.

— Да, ты прав.

— Каждый раз клянешься, что больше не полезешь.

— Точно. Каждый раз. Клянусь… но… выпить-то хочется!!

Старик победно вскинул в руках две бутылки рома и захохотал, довольный собою.

Я давно отвык пить ром залпом, как русские. Мы тянули его со льдом. Без закуски.

За полночь назюзюкались так, что говорили с трудом.

— Я знаю три случая, когда ром пьют залпом. — С трудом шевелил языком Жоао. — Когда тебе подносят стаканчик, а ты желаешь показать налившему тебе, что заслужил большего. Второй случай — это когда срочно надо снять похмелье, чтобы спасти голову из тисков. И за упокой. Вот поэтому, когда русские пьют — все время впечатление такое, что хоронят кого-то.

Хотя, ты знаешь, я люблю их! Всяких! Вы столько нам помогали, ваши отцы столько сделали для нас, что и дети их, и внуки, и правнуки — все заслуживают любви и уважения!

— А вот китайцы так не думают, Кокодрило!

— Да ну! Как они смеют! — Старик стал озираться вокруг в надежде найти хоть одного китайца и поговорить с ним по-мужски.

— Мой дед по молодости лет попал только на войну в Китай, но он очень гордился медалью «За Победу над Японией» — она была единственная боевая, остальные — юбилейные, к разным годовщинам. Мы освободили их, вбухали куда больше денег в их экономику, чем в Кубу, даже не сравнить, а вот поди ж ты — теперь у них в каждом классе висит карта России, где наша земля, аж по самую тундру, обозначена как «Временно утраченные территории». Вот их плата за помощь.

— Мерзавцы! — озирался Жоао, готовый идти и вправить мозги негодяям. — Азиаты! Нет коварнее народа! Нет, сынок, кубинцы на такое не способны.

— Я люблю кубинцев. Я сюда приехал поэтому. Тут люди живут. Кажется, последние из оставшихся на Земле.

— Ты преувеличиваешь, сынок! — По щеке старика катилась слеза., — Мы вовсе не такие ангелы, как кажемся. Нам дали свободу. Своими жизнями завоевали! А мы что?

Мы не стараемся. Мы все откладываем на завтра, приворовываем. Где наша совесть?

Ты же знаешь — что такое телевизор местного производства. Он может взорваться. Холодильник может заглохнуть. Вот такие мы, кубинцы. Работать мы не любим. Любим ром, девок лапать и трясти жопой — сальсу отчебучить, или самбу. Это мы умеем. Дети… Дети на пляже — вот мы кто… Че это когда понял — он пошел и умер с горя. Он убил себя сам. Уверяю тебя. Он пошел туда, откуда знал, что не вернется. И все равно пошел.

Он вздохнул тяжело и продолжал, трезвея с каждым словом.

— Самое тяжелое было — это когда отъявленные проныры полезли нами командовать. Руководящие товарищи. Пили, жрали, отдыхали в санаториях за наш счет, пока простой кубинец на них пахал без отдыха и за копейки. Потом у них полезли детки, как тараканы. Образовался класс паразитов. А кому охота работать на паразита? Никому! Круг замкнулся.

— Что будет с нами?

— Боюсь, что нечто, гораздо худшее, чем с Россией. Пускай уезжают те, кто хочет. Пусть останется только двадцать процентов — но пусть они живут как жили! А им не дадут! Обязательно вылезет какой-нибудь деятель и вернет сюда Желтозубого. И тогда вернется бордель. Вот что будет с нами, я это чувствую.

Старик поморщился, вытер слезу, задымил сигарой.

— Знаешь, сынок, ошибка борцов за благо народное в том, что дав свободу, они отобрали веру.

А без нее — как себя заставишь быть человеком каждый день? Человек слаб. Ему нужны подпорки, чтобы встать и идти.Лозунги — не подпорки, собрания— не крылья, речи — не стержень, на котором все держится.

Все беды от этого. Они не подняли на ноги слабых духом, не утешили сомневающихся, не устыдили ленивых. Не было у них что на это дать. Было что сказать. Но что слова суетные человечьи против слова Божьего? Пыль… Пришло мне это откровение со стаканом рома на старости лет.

Как только кончается военное время, страх смерти и трибунал — все тянут одеяло на себя, какое там братство? Какое равенство? Только одна свобода, да и она — какая-то ущербная. Свобода бить баклуши и не думать о завтрашнем дне. Свобода переносить все на потом и думать: «сойдет и так!». Разве это свобода? Это западня. Мы все угодили в нее! Но Бог есть. Он видит все. Он любит всех, и верующих, и тех, кто его поносит. Он даст шанс, обязательно, вот только хватит ли у нас ума его увидеть и воспользоваться им — и у вас, и у нас...

— На страхе вместо веры, на почитании дьявола — мы выиграли войну, как ни странно… В этом главная загадка наша… Кто мы? Чьи слуги?

— Ээ! Ты забыл, сынок, что говорил Сталин, когда перепугался! Он говорил как священник говорит: — «Братья и сестры!» Он к благому воззвал, к подвигу, к презрению смерти, а это все библейские категории, как и его обращение к тем, кого он гноил в лагерях. Не на безверии выиграли вы войну, а на возвращении веры, пусть и в другом обличье и на короткий срок… Наша вера — еще короче. Наша вера — Фидель. Наш Христос — Че Гевара.

Мы висим на волоске.

Я не могу говорить ни с кем, амиго. Все врут. Кроме тебя, брат. Откуда ты взялся такой? Чья душа в тебе ожила?

Вот так...

Знаешь что, Санчо… У меня есть одно тайное желание. В Гуантанамо, в Баракоа, есть приходская церковь — собор Нуэстра Сеньора де ла Асуньсьон. Там находится крест, один из двадцати девяти крестов, которые сам Колумб поставил в Новом Свете. Он остался один, только он дошел до нас. Он — символ моей веры в будущее. Я хочу поехать туда и приложиться ко кресту. Это все, что я хочу в этой жизни. В остальном я счастлив. Поверь мне, здесь, в глуши, среди крокодилов… я очень счастливый человек...

Мы допили ром и тяжело отползли по кроватям с мрачными мыслями в головах.

— Если этот день, когда деньги на Кубе станут всем — завтра, то пусть завтра никогда не наступит! — это были последние слова Жоао.

Утром меня погнали в Сьенфуэгос за доктором.

Когда мы приехали на ферму, там было тихо, пусто, посреди площадки для парковки стоял полицейский автомобиль, а под деревом лежал мертвый старик Кокодрило, накрытый белой простынью с головой.

Жоао! Что с ним? Что случилось?

Хосе рассказал нам, что утром, когда все туристы уехали, осталась только та парочка, что я привез за собой, на джипе. Они решили ехать после обеда. Девица стала приставать к Жоао, просить, чтобы он дал ей подержать крокодильчика из вольера, где ползали малыши. Старик неохотно объяснил ей, что они не так безобидны, как кажутся — зубы как бритва. Девица не отставала. Тогда он отловил ей крокодильчика, сделал ему петлю и отдавая в руки, строго-настрого приказал не снимать петли. Не стал брать предложенных денег. Тут его позвал босс и он на минутку отлучился. Девица сняла петлю и крокодильчик отхватил ей полпальца. Тогда выскочил ее приятель, стал орать, угрожать. Жоао стоял там, где он сейчас лежит — около дерева, он попытался помочь, стал объяснять этому дураку, что не орать надо, а везти девушку в фельдшерский пункт, в Карвальо, срочно. Тогда этот бандидо толкнул старика, точнее сказать — сильно ударил его в грудь кулаком, Жоао, не ожидал удара, он подумать не мог, что такое может быть, он стоял в пол-оборота и от удара отлетел вбок и назад, стукнулся виском о толстый ствол дерева и умер.

Парень сидел один, в наручниках, прикованный к скамейке и лихорадочно повторял одно и то же: — Ничего, ничего… Сейчас приедет адвокат из Гаваны, мы все уладим. Мы все отлично уладим. Деньги есть. А значит, все уладим как надо...

Меня встряхнуло от этих слов и, как говорили мне потом Хосе и врач, я стал лихорадочно что-то искать.

— Ты что ищешь, Санчо? — спросил доктор.

— А где наш топор?

— Зачем тебе?

— Надо… Кстати, а что это там за бумажка валяется рядом с Жоао?

— Этот тип утверждает, что дал старику деньги за то что тот вытащил девушке крокодила.

— Ее увезли уже?

— Да. Хосе говорит, что это ложь. Что этот тип подбросил купюру. Он видел своими глазами. Этот дурак считает, что это поможет ему оправдаться, или получить условный срок.

— А ну-ка!...

Я подошел к телу Жоао и нагнулся. На земле лежали пятьдесят рублей.

— Эй! — задергался убийца, — Положи на место! Это вещьдок!

— Смотри-ка, Хесус… — Я поднял деньги, — Это мой родной город. Надо же, какая встреча. Вот стрелка Васильевского острова, я тут жил много лет, вот Петропавловская крепость, а отсюда я однажды пьяный свалился в Неву… Как давно это было...

Сашка-менеджер чуть не плакал во мне. Я взял у Хосе зажигалку и поджег полтинник.

— Ты что! — Подскочил на скамейке парень. — Уничтожает вещественное доказательство! Где эта полиция? Куда он пропал? Полицию зовите! Ты что делаешь?!

— Я? — Сашка и Санчо ухмыльнулись дружно. — Сжигаю твоего языческого бога. У тебя есть еще его иконы? Давай! Я сожгу и их. Я и тебя потом сожгу! Сволочь!

Хосе и врач увели меня к Фелипе.

Врач накапал валерианки, заставил выпить.

— Не выпускайте его, пока не увезут русского, — попросил он босса.

Фелипе кивнул и закрыл кабинет на ключ, когда врач вышел.

— Успокойся, Санчо. Кокодрило не вернешь. Старик умер сразу. А этого посадят.

— Посадят? Или откупится?

— Не откупится. Сюда уже едут люди из Национального комитета. Наш Жоао — не простой человек. Он — один из тех, кто с Фиделем штурмовал Монкада. Совсем юным парнишкой.

— Наш Жоао?!

— Да. Старик молчал. Даже я не знал — кто он такой. А он — национальный герой.

В музее Революции его фотографии, но там он молодой, разве узнаешь? Он дружил с Че. Он собирался с ним идти в Боливию, но подхватил малярию, это спасло ему жизнь. Ему предлагали разные должности, большую пенсию — он отказался от всего.

— Жоао, старик… Не может быть!.. Мне кажется — это всё сто лет назад было. Что все умерли, кроме Фиделя. Что это вообще сказка такая — про Че, про Монкада… Про базу партизан в Сьерра-Маэстра… Фольклор.

— Не поверишь, но у меня такое же чувство. Хоть я и кубинец.

Убийцу увезли, меня допросили, полиция уехала, а Жоао хоронила вся страна.

В марте, спустя месяц, я взял день отпуска и поехал в Баракоа.

Милый мой старикан!

Я стоял там, в Нуэстра Сеньора де ла Асуньсьон. Падре показал мне крест и ушел.

В соборе было тихо, я один. Я и Жоао, он где-то здесь, прячется за колонной, старый партизан...

Я прикоснулся рукой к кресту Колумба. Холодный...

Жоао… Друг мой… Как ты там, старый кокодрило? Я пришел. Пришел помолиться за тебя, дружище. Прости меня. Я привел к тебе твою смерть. Если бы я знал, Жоао, что творю. Если бы мы все ведали — что творим… Я стою на коленях перед тобой. Ты — святой, старик. Ты шел на смерть ради чьей-то свободы. Ради мифа. Ради идеи. Ради святой иллюзии. Как бы я хотел с тобой… Жизнь — такое дерьмо. А ты нашел в ней смысл, Жоао. Я целую этот крест, за тебя и за себя. Ради смысла в жизни… Мир тебе...

Дорога петляла.

Дорога уходила в небо, к перистым облакам, к чьим-то душам там, в вышине.

Я ехал не на ферму.

Я еще вернусь к своим крокодилам.

Крокодилы не сдохнут.

Да и туристы тоже.

На повороте, на развязке дорог Санчо-Сашка остановил джип.

Налево ползла в зелени пальм серая змея грунтовки через горы в низину, к лесам и ферме, а направо асфальтовая дорога в Тринидад, к дому Марии Лючии Лопес Ди Оливейро.

Я поехал туда.