Целина

РАССКАЗ

Вздохнул Иван Васильевич, поскреб узловатой пятерней с треском щетинистый подбородок и отвечает:

— А что целина? Ну, целина! Шуму было до потолка и выше. Радио день и ночь одно и то же трандычит. Газету было противно в руки брать, всё постановления партии да правительства. Тьфу ты! Если кино привозили, я всегда для верности через час приходил, потому что сначала лектор про эту самую целину врать будет, а потом целинную хронику одну и ту же будут крутить… И вот привозят к нам хлопцев с девчатами. Как сейчас помню: тринадцать человек. «Целину, — кричат, — поднимать будем!» Посмотрел я на них, худюсенькие, у девчат ножки, как спички, еще и титек-то настоящих нету. «Валяйте, — говорю, — поднимайте! И вам тут целину поднимут!» «Вы что это имеете в виду?» — закудахтали девчата. «Да ничего! — отмахиваюсь я. — Язык-то без костей». Правда, веселые были. Всё у них ха-ха, да хи-хи. Палец им покажи, смехом заливаются. Песни горланят, да друг над другом подшучивают. Ну, чисто дети. Им бы еще в куколки играть да с горки кататься. А они туда же — целину поднимать!

А кругом ширь неоглядная. Как в песне поется: степь да степь кругом. Ни кола ни двора. Пустыня, одним словом. Надо было бы хоть какой саманный домишко поставить. Да не до этого! Весна же уже! Пахать уже надо и сеять. Почитай, сутками в поле пропадали. А жили первоначально в армейских палатках. Может, видел? Здоровенные такие палатки! Нам-то, деревенским, это ничего. И на земле переночуем. Не велики баре! А им, городским, с асфальту, всё это в новинку, в диковинку. Из деревни-то на целину молодежь не ехала. В каждой деревне была своя целина. А этим городским задурили головы наши правители. Первое время такие герои были! Хлопчики по утрам из палатки в одних трусах выскочат и давай друг друга холодной водой поливать. Визжат, хохочут. Детский сад! И всё горланят: «Закаляйся, как сталь!»

Возвращались всегда поздно, уже по-темному. Так упластаешься, что пожрешь, не видя даже, что жрешь, и сразу засыпаешь, как убитый. А молодые еще костер разведут, на гитаре бренчат и песенки, как оглашенные, орут. Да всё не наши песни, а свои городские, те, что по радио передают, про комсомольцев-добровольцев да романтиков. Листочки там какие-то рисовали со стишками и на доске показателей вывешивали. То бригадира продернут, что вот самогонку пьет, то районное начальство, что вовремя горючку и запчасти не подвезло, то какого-нибудь бракодела изобразят. Ну, а через недельки две ребятки уже перестали по утрам в трусах выскакивать и обливаться. Бригадир стал меня посылать, чтобы я их будил. Так порой приходилось даже за ноги из палатки вытаскивать. На ноги его поставишь, а он спит, ажно посапывает. И ночные костры с гитарой прекратились. Бригадир порой начнет порой спрашивать их: «Что ж вы, ребята, стишки свои больше не вывешиваете? Посмеялись бы хоть!» А они: «Да вот… да потом… да обязательно!» Но больше уже не было никаких стенгазет. На сеялках засыпали. Мне-то страшно за них. А если упадет да под колеса? А как-то одна девчушка подходит ко мне. Владиленой ее звали. «А почему, — спрашивает она меня, — у нас нет выходной? Ведь это же нарушение трудового законодательства!» Мне смешно стало. «Э-э-э! девонька! В деревне испокон веков не были ни воскресений, ни выходных, ни отпусков, ни больничных. У нас, пока сам в эту землю ни ляжешь, всё должен ее ковырять». Смеюсь, а самому горько. Где уж им, городским, осилить такое! Только пуп надорвут и навсегда возненавидят эту деревню.

Вася там был, белобрысенький такой. Помощником у меня. Из института сам ушел. Ты представь только! Ушел из института, от папы с мамой уехал, чтобы этот целяк поднимать. Вот дурни-то какие были! Ну, вот…Утром поднимаемся, за стол пожрать. Смотрю: моего Васи нет. Я за ним в палатку.

— Ты чего, Василек! Давай быстрей! Каша твоя стынет. И в поле уже скоро ехать.

— Да я не хочу, — говорит, — дядя Ваня. Я лучше пять минуток еще полежу.

«Да ладно, — думаю, — пускай парнишка полежит! У меня с собой туесок, там в поле и перехватим». Ну, туда-сюда. Уже и ехать надо. Машина сигналит. А моего Васи всё нет. Я опять за ним в палатку.

— Васька! Ты что же творишь, паразит? А ну-ка вставай живо, а не то за ноги вытащу!

Он молча поднимается. Гляжу я на него. Э-э-э! парень! Чего-то тут нве того! Под глазами черные круги, а движения такие, как у пьяного. Рукой в рукав попасть не может. Потрогал я ему лоб. Жар, как от печки.

— Ну-ка, парень, ложись живо! Чего же ты не сказал, что болеешь?

А он, вроде и не слышит. Продолжает одеваться.

— Я же тебе сказал: ложись! У тебя температура под сорок градусов.

— Не надо, — говорит, — дядя Ваня! Я не лягу!

— Как так не лягу? Я тебе сейчас так не лягу!

— Да запросто! Про Павку Корчагина знаете?

— Да что-то не слышал про такого.

— Я вам, дядя Ваня, обязательно дам прочитать про него книгу.

Я к бригадиру. Так и так. Нерабочий парнишка.

— Но чем же я тебе помогу, Иван Васильевич? Нет у меня ни одного свободного человечка. Сам же прекрасно знаешь!

— Знаю, — говорю. — Только Васю всё равно надо везти в больницу.

— Да ты чего, Иван Васильевич? Какая больница? Что же я единственную машину в райцентр пошлю, посевную сорву. Ведь нам же завал без машины. А меня за срыв посевной, знаешь, как закатают, на полную катушку! Да чего я тебе говорю!

Оглянулся: а Васенька мой рядом стоит.

— Поехали, Иван Васильевич! Машина ждет.

Вот мы и поехали. А у меня сердце не на месте. За трактором сижу, да всё назад поглядываю: как там мой Васенька. А то остановлюсь, подойду к нему:

— Как дела, Василий?

— Нормалек, дядя Ваня!

— Чайку вот хлебни! На травках он, лекарственных.

— Вы бы из-за меня, дядя Ваня, не останавливались! А то мы с вами никакой нормы не выполним. На ужин себе даже не заработаем.

А к обеду разошелся я. Уже и назад не оглядываюсь. Жму во все железки. Ну, а когда обед привезли, стал кричать его. Не идет. Уснул, думаю. Подхожу к сеялке. А он сидит вот так вот на сеялке, глаза прикрыты. А так как живой.

Приезжал потом следователь. Нас в райцентр вызывали. Ничьей вины не нашли. Видишь, и вины нет, и парнишка умер. А ему еще бы жить да жить. У него, оказывается, с сердечком не лады были. Да кто про это знал?

Ну, а книжку эту потом я про Корчагина прочитал. Хорошая книжка! Жизненная! Говорят, сам писатель про себя писал, только фамилию другую взял.

А как Васю похоронили, завыли мои девки в голос. «Всё! Не можем больше! Домой хотим! В город! К маме! Мы тут все умрем!» Даже из райцентра первый секретарь комсомола приезжал. И упрашивал, и стыдил, и грозил и наобещал им там с три короба. Но две девчонки всё же сразу уехали. И билеты эти комсомольские ему в рожу бросили. «Не желаем из-за этих бумажек жизнь здесь свою гробить!» Сильно я тогда напугался за них. Как бы им за это дело чего не было. При Сталине бы сразу на Колыму упекли.

Вот тебе и вся целина! Через полтора года от комсомольцев-добровольцев у нас никого не осталось. Одна только память. Ну, и пришлось дальше нам, деревенским, поднимать целину. Но нам-то что? Мы к этому делу привычные. Считай, что всю жизнь одну сплошную целину поднимаем. Будь она неладна!