Бродяга

История бродяги. Часть I

Яркое, жестокое пламя, то и дело победно вспыхивая с удовольствием поглощало уже почти сожженный до тла дом,. Рядом, на почерневший траве, сидел растрепанный мальчонка, весь в саже. В его глазах, полных ужаса и блестящих от слез, отражалась стихия, погубившая его детство. На его холщовой рубахе и домотканых штанах виднелись обгорелые дыры, а раскрасневшуюся щеку, от уголка глаза, до самых губ, наивного детского лица, рассекала чудовищная, свежая рана, из которой струилась кровь. Мальчика била сильная дрожь, с каждой секундой взгляд становился все безумнее.

Резкий порыв ветра еще сильнее раздул огонь и поднял пепел с останков жилища. На один короткий миг, показавшийся мальчику целой жизнью, ему померещились силуэты матери и старшей сестры. Они махали ему руками и смеялись, звали с собой, все удаляясь за пелену пожара.

— Мама! Дара! — закричал он срывающимся голосом. Мальчонка рванулся с места, за своей семьей, чуть не угодив в раскрытую пасть стихии. Чьи-то сильные руки подхватили его подмышки и поволокли прочь от пепелища.

Огонь недовольно затрещал им вслед, вспыхнул и под надрывные крики ребенка из последних сил и с горячей любовью, живущей в его маленьком трепещущем сердечке, зовущем свою мать и сестру, обрушился на последнюю уцелевшую стену дома…

___________________________________________________________________

Мой конь неторопливо трусил по грунтовой дороге, изрезанной глубокими колдобинами. Погода стояла донельзя знойная — сейчас, в разгар лета, солнце парило нещадно, а на ярко-голубом небе не было и намека на облака или тучи. По дороге мне часто встречались мужики-крестьяне, с огромными мешками, закинутыми за спину и лопатами, в измазанных руках, оголенные по пояс, из-за несусветной жары, что лично я, как человек городской, воспитанный в светских условиях, считал просто неприличным.

Частые прохожие подтверждали близость деревни под названием Выселки. Да и вскоре стали виднеться грубо сделанные, немудреные, полностью лишенные изящества дома местных жителей. Деревня была порядочных размеров, посему я принял решение заглянуть в Выселки. Там наверняка найдется и постоялый двор с харчевней, в которой я мог бы откушать и насладиться прохладным кваском из неглубоких погребов хозяина заведения. Признаться, квас у простого люда был отменный, как впрочем, и мастерские. Уважение к деревенским мастерам и даже их подмастерьем, привила мне моя покойная бабушка, царствие ей небесное. Часто, уезжая на долгое время, она непременно возвращалась с подарками невиданной красоты, поговаривая: «Не знаете вы деревенских мастеров…» Тогда, в недалеком прошлом, будучи бойким мальчуганом, обожавшим всякие игрушки, которых у меня было не так уж много, я как-то раз спросил у своей дорогой бабули: « Бабушка, а чем это наши, городские мастера, хуже каких — то деревенских?» На что она, усмехаясь, отвечала: « В деревнях мастера почти ничего не делают на заказ, у них работы немного, а потому они кропотливо выделывают каждую детальку, вкладывая в поделки душу». «А что, у городских души нет, что ли, бабушка?» — непонимающе вопрошал я. А она, смеясь, отвечала: « Конечно, есть. Просто им незачем выкладываться в свою работу, ведь ее и так купят, да еще и за большие деньги. К чему тогда стараться, раз товар ходовой? Не лучше ль побольше наделать, чтобы выручка росла? А вот в деревнях товар штучный, нигде больше такого нет», — поглаживая меня по голове и улыбаясь, рассказывала бабушка.

Как я и предполагал, харчевня в деревне нашлась, да к тому же вполне приемлемая. Даже стойло с добротным овсом и чистой водой нашлось для моего коня. Однако, несмотря на накопившуюся усталость, первым делом я отправился в мастерскую, которая оказалась в Выселках всего одна. Перекинув походную сумку через плечо и перецепив ножны с седла на пояс, я отправился по указанной прохожим дороге, проходившей по нескончаемым переулкам с сомнительными запахами и, наконец, достиг места назначения. Мастерской оказалась небольшая пристройка к жилому дому. Оба строения были украшены аккуратной, красивой резьбой, которая оказалась куда краше, чем у любого боярина Жатвы (города, откуда я родом). Ухмыльнувшись, я сдержанно постучал в дверь, хотя мне не терпелось поскорее оказаться внутри. Выждав немного времени, как положено по правилам приличия, я толкнул дверь, и она неспешно, мягко и без скрипа отворилась, будто приглашая. Первое, что я почувствовал, это запах. Здесь были деревья всех видов, и, наверное, их запахи перемешались, превратившись в один приятный дурман, полностью заполонивший комнату. Естественно, все внутри было из дерева, а предметы мебели богато украшены, без единого изъяна. На многочисленных полочках, тумбах и витринах виднелись самые разные работы, от расписной посуды до игрушек.

Я медленно шагал по мастерской, стараясь делать это как можно громче, чтобы хозяин, обладавший столь великим талантом, наконец, показался, но никого не было. Я пересек комнату по диагонали, случайно заметив нескладного и чудного мальчишку, притаившегося за горой свитков с многочисленными, непонятными мне схемами, увлеченно и кропотливо работающего над какой-то мелкой деталью. Решив понаблюдать за ним, я оставался в стороне, не привлекая внимания.

У мальчика были длинные руки, с крючковатым пальцами, что отнюдь не мешало, а наоборот помогало мальцу при работе над мелкими деталями. Он был сутул, вероятно, из-за долгих часов, проведенных в сгорбленном виде за этим столом. У него были взлохмаченные волосы, соломенного цвета, а чересчур длинная челка спадала на глаза, глубоко посаженные, зоркие и цепкие. Лицо его было еще совсем детским, даже не заострилось, но щеку разрезал чудовищный, жуткий шрам, совсем не вязавшийся с его долговязым, простым мальчишеским видом.

Наконец, мальчик заметил меня, его глаза испуганно — удивленно расширились, он неуклюже вскочил, сбив несколько свитков и стукнувшись головой о полку, которая располагалась над его рабочим местом. Печальный взгляд ястребиных глаз пробрал меня насквозь, по коже от него пробежались мурашки.

— Здравствуйте, достопочтенный господин! Я… я рад приветствовать вас в мастерской! — с небольшой заминкой бодро отчеканил он давно заученные, но редко используемые слова. — Чего желаете? — быстро, напрямик спросил, сразу кинувшись перечислять все возможные варианты. — У нас есть посуда всех разных видов, размеров и назначений. Все расписано аккуратно, без помарок, с соблюдением всех правил, абсолютно точно пригодно для пользования! Также есть разные виды мебели: столы, стулья, шкафы, полки. Есть в наличии или можно заказать по собственному желанию, только придется немного подождать… — без умолку тараторил он, так что мне пришлось его прервать.

— Это все я видел, и, честно признаюсь, весьма и весьма недурная работа. Но я бы хотел посмотреть на твои поделки, или ты еще не умеешь? — посмеиваясь, спросил я. У мальчишки тут же загорелись глаза, наверняка никто еще не интересовался лично его образцами, но подмастерье немного насупился, задетый моими последними словами.

— Пройдемте, господин, — он повел меня к прилавку, заполненному разными игрушками. — Я люблю мастерить и расписывать игрушки, господин, — приподнял голову мальчик, распрямив сутулую спину.

— Почему? — заинтересованно спросил я, крутя в руках деревянную свистульку. Она была добротно сделана, очень аккуратно и замысловата расписана. Положив ее на место, я пробежался взглядом по прилавку. Чего на нем только не было… И животные, и кубики с героями многочисленных сказок, и солдатики, и куклы, и даже матрешки.

— Мне просто нравится видеть горящие глаза и смех детей. Нравится делать им приятное. Я хочу, чтобы у них было счастливое детство, — его голос стал тихим, пробирающим, а глаза глубоко печальными, на них навернулись совсем детские слезы. Мальчик попытался улыбнуться, отчего шрам страшно искривился. Но я различил не внешнее уродство, а внутреннюю доброту ребенка. — Но вы не думайте, что я только игрушки мастерю, я все могу, даже резные ставни, — он опустил глаза и вновь ссутулился.

И тут мне в голову пришла удивительная мысль, поразившая меня самого, когда вдруг распахнулась боковая дверь, ранее не замеченная мною, и оттуда, как черт из табакерки, выскочил сам мастер, вытирая испачканный борщом рот рукавом простой холщовой рубахи. Мастером оказался высокий, широкоплечный, жилистый мужчина, с волосами цвета воронова крыла и угрожающим взглядом грязного, болотного цвета глаз. Он уже хотел кинуться на хозяйственного мальчишку, которого я тут же загородил собой.

— Ваш сын, знаете ли, прекрасно справился с вашей работой, показав мне то, что крайне меня заинтересовало. Вам стоит гордиться мальчиком, из него выйдет отличный мастер, — довольно холодно произнес я, усмиряя хозяина.

— Да какой он мне сын, — возмущенно махнул на него рукой мужчина, но вдруг весь собрался, нахохлился и уже деловым тоном продолжил. — Так какой товар заинтересовал господина? — вежливо спросил он.

— Я хочу взять вашего помощника в город. Разумеется, за определенную плату, — мой голос оставался спокойным и уверенным, но на самом деле я едва ли понимал что делаю. Брови мастера изумленно взлетели вверх, рот остался приоткрытым. Мальчик, впрочем, выглядел точно так же.

— Жить? — все еще не веря своим ушам уточнил еще не до конца пришедший в себя мужчина.

— Именно, — кивнул я, облизнув пересохшие губы.

— Тогда может, обговорим все детали нашей сделки? — тут же сориентировался мастер, жестом приглашая меня внутрь дома, через ту самую боковую дверь, откуда он появился несколько секунд назад. — Сядь и доделай работу, — рявкнул он на тихонько ликовавшего мальчика, когда я уже был в доме.

________________________________________________________________________________

Сделка была заключена, все остались довольны. Теперь мальчик бодро семенил рядом, сияя от счастья. Я понятия не имел, что буду с ним делать, как мне его воспитывать, но был абсолютно уверен, что поступил правильно, дав шанс этому маленькому, талантливому ребенку вырасти в знаменитого мастера.

— Как тебя зовут-то? — с улыбкой спросил я.

— Альф, — его голос выражал радость, а глаза горели радостью и благодарностью.

Так началась новая, никогда ранее не ведомая мне жизнь, о которой позже я никогда не жалел, не смотря ни на что.

Часть II

Бродяга.

Еще ранним утром, когда только занималась яркая зоря, а петухи еще не объявили подъем, дряхлый возница на скрипучей телеге указал мне дорогу в Колынь. Эту забытую Богом глухую деревеньку, состоящую всего из нескольких домов, я выбрал не случайно. В своей далекой молодости я искал уединения, ибо только наедине с собой я мог творить. Честно признаюсь, писатель из меня был неважный. Я любил рисовать, запечатлять яркие моменты жизни с помощью палитры красок на полотне. Кто бы мог подумать, на что способна обыкновенная кисть!.. Так вот в Колынь я ехал в первый раз, со светлой надеждой на то, что деревушка станет местом моего вдохновения. Однако к полудню я был крайне раздосадован одной пренеприятной новостью: дорога, поросшая ковылем, уходила несколько влево от нужной мне деревеньки. Об этом я мог судить по медленно сдвигающейся, одинокой маковки церкви, ярко блестящей в лучах жаркого летнего солнца. Это и послужило мне ориентиром.

Как раз к вечеру, когда светило мало-помалу начинало спускаться с небосвода, окрашивая его в кровавые цвета, я пришел в Колынь. Несмотря на знойную погоду, очень многие старушки сидели на лавчонках подле своих полуразвалившихся домиков и придирчиво осматривали меня. Моим же жильем оказался довольно грубый, но изящно украшенный резьбой дом, последний по левой стороне главной улицы. Как я узнал в последующие дни моего отпуска, улиц в деревне было всего три. Одна главная, приходящая с узкого тракта и упирающаяся в одинокую башенку церкви с колокольней. Прямо перед местной церквушкой был перекресток, и от него отходило еще две дороги: влево и вправо. Каких — то особых названий улицы и не имели. Местные жители так и нарекли «центральная», «у право ото церкви» и «у лево ото церкви».

Тогда-то, стоя на крыльце своего нового жилья и оглядывая беспокойную улицу, я впервые заметил его. Это был мужчина лет сорока, невысокого роста, с крючковатыми руками и прихрамывающей походкой. Его засаленные волосы до плеч были пронизаны сединой. Незнакомец повернулся ко мне лицом. Шрам, глубоко врезавшийся в загоревшую, грубую кожу, покрытую сажей, рассекал щеку от уголка глаза до самых губ, с возрастом сжавшихся в одну плотную полоску. У него были выпирающие скулы и впалые щеки, поросшие колючей щетиной. Но больше всего меня поразили его глаза. Зоркие, цепкие, глубоко посаженные, они, казалось, пронзали меня насквозь, заглядывая в самую душу. Я чувствовал себя слабым и беззащитным перед ним. В его глазах было что-то хищное, ястребиное. Это пугало меня и одновременно привлекало. Мне было интересно нарисовать его, оживить его образ на бумаге… Незнакомец кивнул мне и широким шагом отправился своей дорогой, унося на своих старых разношенных сапогах всю пыль пройденных им дорог, а на подолах своего давно изношенного, тщательно подлатанного пальто, напряженную тишину, повисшую на всей улице.

Зайдя в дом, я первым делом достал лист бумаги и карандаши. Линии четко и правильно ложились на бумагу, создавая увиденного мною человека. Через несколько часов кропотливой работы над рисунком в желтоватом свете свечи передо мной, на листе был изображен бродяга с точностью до последней складки, до последней заплатки на плаще. Но это был и не он. Я не мог со спокойной уверенностью сказать, что это был именно тот человек, которого я видел на улице. В моем рисунке не было жизни, динамики, чувств, выражения… чего?! Я никак не мог этого понять. Опечаленный таким результатом, я решил лечь спать. «Утро вечера мудрее», — так говорил отец, так говорила и мать, так считаю и я.

Но ночь выдалась ужасной. Страшной, насколько это может быть. Когда было уже далеко за полночь, меня разбудили крики жителей деревушки. Резко сев на кровати, одним движением руки я распахнул ставни. Яркое, грозное пламя огня полыхало недалеко от моего дома. Я выскочил на улицу, к людям, тщетно пытающимся потушить бушующее пламя маленькими ведрами с водой. Из окна дома раздался крик девочки и плач напуганного ребенка. Все собравшиеся в ужасе застыли. Стихия, подтверждая свою мощь, грозно взревела, обрушив что-то внутри дома. Центральную улицу заставил содрогнуться плач какой-то женщины. Вдруг сквозь ряды стал пробираться тот самый человек, повстречавшийся мне сегодня. Люди безмолвно расступались перед ним. Он скинул свой плащ и, прикрыв лицо рукавом рубахи, кинулся в пламя. Огонь будто расступился перед ним, но лишь на долю секунду, скрыв храбреца в своей пасти.

На улице повисло напряженное молчание. Никто не смел и колыхнутся. Огонь неумолимо продолжал пожирать дом. Несколько страшных минут, показавшимися мне часами, ничего не происходило. Наконец в дверном проеме показался силуэт. Я непроизвольно шагнул вперед, не смея и надеяться. На почерневшей траве перед догоравшим домом появился он, тяжело дышащий, весь черный, как черт, с маленьким мальчиком, крепко обвившим своими крохотными ручонками его шею, и девочкой с длинными косами, так же крепко державшей его за руку. Все трое, едва появившись на воздухе, тяжело закашлялись. Обессиленный, незнакомец повалился на колени, отпуская детей. По улице пронесся облегченный вздох и ропот людей: «Бродяга спас детей…. Подумать только! Альф спас детей…».

Мать ребятишек выбежала на поляну и застыла перед сгоревшим домом, но дети не спешили отходить от бродяги. Сначала девочка, а потом и малыш благодарно поцеловали Альфа в грубую щеку, поросшую щетиной, щекотавшей детские личики, измазанные сажей. Мужчина, с трудом встав, дошел до брошенного на землю пальто и подозвал детей к себе. Небрежно отряхнув его, бродяга достал из внутреннего кармана алую розу, обрезанную чуть ли не под самый бутон, и протянул ее девочке. Та радостно взвизгнула, принимая подарок, будто несколько минут назад и не было никакого пожара, еще раз благодарно поцеловала Альфа, на несколько секунд обвив слабыми ручонками, и убежала к счастливой матери, показывать подарок. Мальчик заинтересованно подошел ближе. Из другого кармана все того же старого пальто бродяга достал деревянную лошадку, расписанную красками, и с улыбкой протянул его мальчику. Тот радостно захлопал в ладоши, и по примеру сестренки благодарно наградил Альфа самым ценным, что только мог отдать — доверием и теплом, и выразил он свое чувство через крепкие детские объятия и тоже убежал к матери.

Бродяга встал на ноги, оглядел всех собравшихся и, покачиваясь, пошел прочь от сгоревшего дома, по тракту, в неизвестном направлении. Мальчик подбежал к Альфу и дернул его за подол черного пальто.

— Ты ведь еще вернешься? — наивным детских голосом спросил ребенок с искренней надеждой в голосе.

Бродяга лишь сокрушенно покачал головой. Он знал что-то такое, о чем не знали все мы, собравшиеся.

Тогда мальчик нахмурился, подумал несколько секунд и решительно сказал Альфу:

— Когда я вырасту, я стану таким как ты! — маленькая ручка разжалась, подол пальто качнулся. По щеке бродяги скатилась одинокая, скупая мужская слеза.

Мальчик долго еще махал рукой вслед удаляющемуся силуэту на тракте.

Обернувшись, я увидел слезы. Слезы и стыд в глазах всех и каждого.

Постепенно все стали расходится. Я тоже пошел домой. Закрыв за собой дверь, я понял, чего так не хватало моему рисунку. В нем не было человека. В нем не было того, кото я так хотел изобразить. Была лишь оболочка. Погрубевшая со временем. Ни доброты, ни заботы, ни большого сердца, скрывавшегося под старой одеждой и некрасивым лицом в моем рисунке не было… Это и стало моей роковой ошибкой.

****************

Все последующие дни я дорабатывал рисунки, взятые мною из города. Альфа я больше никогда не видел. Возвращаясь, я встретил деревенских рабочих, которые и сказали мне, что нашли мертвое тело на тракте. Том тракте, куда и ушел бродяга.