Зачем ты воскрес. Хоменко в психушке

ХОМЕНКО

Хоменко догадывался, что в этот день в его жизни произойдет перелом. И этого перелома он не хотел, страшился его, желал только одного, чтобы он как можно дольше не наступал. Сестричка выглядела грустно и не занималась с ним.

— Ну, всё, миленький! Уезжаешь ты от нас. Забирают тебя. Веди себя хорошо, не огорчай врачей. Хорошо это или плохо, не знаю. Только я к тебе привыкла. Ты для меня почти родной стал. ты хороший человек. Если бы ты еще и говорил.

Хоменко улыбался ее словам. Снова протянул и положил руку на ее ладонь. Она была гладкая и теплая.

По ее голосу Хоменко понял, что он ее больше не увидит, что кто-то хочет их разлучить, оторвать друг от друга. Но почему его хотят разлучить с ней? Он привык к ее рукам, голосу, урокам. И он был уверен, что это будет длиться вечно, что она будет приходить каждый день. Ему хотелось рисовать с ней солнце, смешных человечков с тонкими линиями рук и ног, которые отличались друг от друга только размером. Ему нравилось рисовать эти смешные значки. И он уже знал, что каждый такой значок обозначает звук. Он даже запомнил звучание некоторых значков.

Он не умел произносить эти звуки. Как бы он ни старался, получалось очередное хрипение. Он сердился на себя. Ему так хотелось доставить удовольствие сестричке. Ах, как ему хотелось, чтобы из его гортани вылетали такие же красивые звуки, как и у нее. Но почему у него ничего не получается? Разве у него всё устроено иначе, чем у нее? Стал экспериментировать: выгибал по-разному язык, вытягивал, округлял и растягивал губы, сжимал и разжимал зубы. Хотя снова получался хрип, но каждый раз он был с другой окраской, другим тембром. Это радовало Хоменко. Если он будет стараться, то, в конце концов, у него будут такие же звуки, как и у нее.

Сестра принесла пакет и стала доставать из него одежду. Это была его одежда, выстиранная и отглаженная. Она складывала ее стопкой на прикроватной тумбочке. Он не знал, что это его одежда и с удивлением смотрел на черные брюки, на рубашку в мелкую полоску, на носки, джемпер с широкой белой полосой на груди. Не понимал, зачем это она ему показывает. Прохрипел. Сестра улыбнулась.

У главврача сидел другой главврач психиатрической клиники. Это был уже достаточно пожилой мужчина. Они были знакомы. Встречались на разного рода семинарах, сессиях городского совета, у мэра. Перекидывались друг с другом короткими фразами.

Сейчас они, не торопясь, пили кофе.

— Андрей Иванович! Вернемся к нашим овцам, — сказал главный психиатр. — Вопрос надо решить сейчас и кардинально, чтобы в последствии не возникло никаких недоразумений.

— Имеете в виду этого безымянного пациента?

— Именно. У кого возникла инициатива передать его к нам? И каковы причины этого?

— Это моя инициатива.

— Мои коллеги осмотрели его и не нашли никаких оснований переводить в психиатрию. По крайней мере, никаких патологических отклонений и заболеваний выявлено не было.

— Потеря памяти не является основанием?

— Но вы же сами утверждали, что вероятно во время избиения у него была повреждена та часть мозга, которая отвечает за память. Если что-то окончательно сломано восстановить это невозможно. Современная наука пока — увы! — не в состоянии регенерировать участки мозга. Поэтому возникает законный вопрос: чем мы можем помочь вашему пациенту?

— Владимир Иванович! Откуда мы можем знать, что там повреждено и повреждено ли. Это только наши предположения. Специалистов в этом направлении, как вы понимаете, у нас нет. А вот вы разберетесь лучше. Вам и карты в руки!

— Мне непонятно, почему этот пациент до сих пор не идентифицирован. Он у вас находится уже не первый день. Когда кто-то пропадает из близких, родственники начинают обзванивать больницы, морги, подают заявление в полицию, печатают объявление в газете, подключают волонтеров, ведут активный поиск. Сложно сфотографировать и определить по базе данных, которая есть в полиции?

— Думаю, что полиция вскоре установит его личность. Ну, а держать его в нашей больнице нет никакой нужды. Ничего хронического, переломов нет. Нам не от чего его лечить. То, что было, мы подлатали и устранили. Остается только мозг. Дело за вами, коллега.

— Хорошо! Будем считать, что вы меня убедили. Хотя какие-то кошки скребут на душе. Я знаю одного молодого психиатра. Он как раз пишет докторскую по этой теме. И конечно, ему очень интересны конкретные случаи. Я переговорю с ним. Для него это очень интересный объект изучения. Может, чем-то и поможет.

Кофе допито. Слова все сказаны. Главврач психиатрической больницы поднялся. Несмотря на возраст, выглядел он очень стройно. Спину держал прямо, не сутулился.

— Мы забираем вашего пациента. Кто знает, может быть, мы действительно сможем ему помочь. По крайней мере, будем надеяться на это. Как говорится, надежда умирает последней.

— Я не сомневаюсь в ваших возможностях. Ведь у вас работают настоящие профессионалы.

Пожали руки.

Добрая медсестра помогала Хоменко одеться. Сначала сняла его больничный халат. Он не понимал, зачем это она делает с ним. Хрипел, но повиновался. Он знал, что ничего плохого она ему не сделает.

— Вот миленький, забирают тебя от нас. Может быть, там тебе помогут. Там очень хорошие врачи. Ты всё вспомнишь и заговоришь. Обязательно заговоришь! Я верю в это.

Хоменко провели по длинному коридору, спустились на первый этаж. Возле крыльца стояла «скорая», куда его и усадили. С обеих сторон его поддерживали двое молодых мужчин. Когда захлопнулась дверь и исчезло лицо доброй медсестры, по его щекам покатились слезы. Он беззвучно шевелил губами, как будто шептал молитву. Напротив сидел врач, молодой мужчина, с густыми черными бровями. Полные его щеки и подбородок были синеватыми от щетины, которая росла у него очень быстро.

Пациент был спокоен. Поэтому решили, что особых мер предосторожностей не потребуется. В конце концов, у сопровождающего его врача был электрошокер, с которым он не расставался ни в больнице, ни за ее стенами. В машине трое взрослых мужчин, которые умеют быстро утихомирить самого буйного пациента. А потом смирительная рубашка и укольчик, который любого сделает шелковым. Пациент никаких фокусов не выкидывал. Поэтому врач успокоился и расслабился.

Хоменко сидел, зажав ладони коленями, и смотрел в окно. Мелькали городские улицы, прохожие, уродливо обрезанные тополя. Их обрезали, чтобы они во время ветра своими ветками не оборвали провода. Думал ли он о чем-нибудь оставалось загадкой. По крайней мере, по его лицу это определить было невозможно. Но то, что ему было грустно, это заметил бы любой, стоило только заглянуть в его глаза.

Его провели в палату, где теперь ему предстояло жить. Сколько? Никто не знал: ни врачи, ни тем более сам Хоменко. Он только чувствовал, что теперь от него ничего не зависит.

В палате были спокойные пациенты, которые не доставляли особых хлопот персоналу. Поэтому медперсонал заходил к ним не часто. Мужики не бузят, занимаются своими делами.

Когда его завели, все трое обитателей палаты приподнялись и с любопытством глядели на новичка. Всё какое-то разнообразие в их скучной монотонной жизни, где одно и то же, одни и те же лица.

— Кто будешь таков, мил человек? — спросил низенький старичок с очень живыми и любопытными глазами, которые бывают у детей, пока школа их не приучит ничему не удивляться.

Санитар подвел Хоменко к его кровати, которая стояла у окна. Хоменко это понравилось. Можно будет глядеть во двор, разглядывать деревья, людей, собак, облака. Хоменко поставил пакет с вещами на прикроватную тумбочку и сел на кровать. Улыбнулся. Глаза его радостно блестели, как бы говорили: «Я очень рад, что я рядом с вами».

— Он немой?

— Типа того, — сказал санитар. — Не говорит он. Только хрипит. Видно что-то ему отбили.

Старичок скорчил гримасу.

— Повезло нам с соседом. Только немтыря нам не хватало. А я-то уже наделялся!

Второй пациент был кавказской внешности со смуглым узким лицом и, разумеется, настоящим кавказским носом.

— Вах! — он развел руками. — А ты думал, Василий Иванович, что к нам поселят Петросяна, и мы будем целыми днями надрывать животики? Хотя хотелось бы. Люблю веселых людей.

Только третий пациент, грузный мужчина с грубым лицом, как бы высеченным из чурки, молча и внимательно наблюдал за каждым движением Хоменко. Не сводил с него глаз ни на мгновение. Такое впечатление, что он узнал в нем знакомого.

Когда Хоменко улыбнулся всем и никому и опустился на кровать, мужчина поднялся, шагнул к нему и шумно упал перед ним на колени, задрав голову и молитвенно сложив руки перед грудью. Все с удивлением глядели на него. Он же протяжно возопил, не сводя глаз с лица Хоменко, который продолжал всё так же улыбаться:

— Яви милость! Се раб недостойный с пыли твоих ступней. Дай мне сове благословение!

— Чего ты, Баранаов? — воскликнули его соседи. — Совсем сфинтил?

— Молчите, недостойные! Разве вы не видите, что это он. Явился наконец-то взору недостойных.

Тот, которого назвали Барановым, протягивал руки к Хоменко, так и не поднимаясь с колен, только подполз еще ближе, почти к ногам Хоменко, и еще выше задрал голову.

— Он кто?

— Он тот, кому мы недостойны даже ступни целовать. Приобщитесь, недостойные!

— Ты точно, Баранов, сфинтилил. Надо санитаров вызывать, чтобы тебя к буйным определили. А ведь прикидывался тихоней. Но натуру-то не обманешь. Она себя проявит. Вот вколют тебе успокоительного.

— Слушайте! Слушайте! И не говорите потом, что вы не слышали! Ибо истину реку! Бог-отец имел сына Иисуса Христа, который пришел, чтобы спасти человечество. На смерть его послал, на мучительные муки, на крест, дабы человечество облагоразумилось. Прошло две тысячи лет, и мир опять превратился в Содом и Гоморру. Погряз в грехах, в содомии, в извращениях, исказилась природа человеческая. Вы этого не видите? И Бог послал к нам своего внука, отец — сына. Ибо сказано: будет второе пришествие Христа. Но это будет сын Христа. Вот как надо понимать. Он нам явит последний шанс на спасение. Как же вы этого не можете понять?

— Братцы!

Поднялся кавказец.

— Баран совсэм того! Я не хочу жить с сумасшедшим. Пускай его переведут отсюда!

— Кумыс! Подожди!

Старичок махнул рукой.

— Сядь! Зачем переводить? И не нам это решать: переводить или не переводить. Скажи, Баранов, а почему ты решил, что это и есть тот самый Христосович? Что он явил тебе какие-то знаки? Поделись с нами, неразумными! Глядишь, и мы уверуем

— Поглядите! Разве вы не видите?

— А что мы должны увидеть? Ну, сидит мужик, улыбается, как дурачок. И ни бэ ни мэ ни кукареку.

— Вы слепые! Вы поглядите на его лик! Видите вокруг головы его нимб. Лучи исходят.

Василий Иванович приподнялись, внимательно осматривая Хоменко. Василий Иванович даже прищурил один глаз. Такое внимание не понравилось Хоменко. Он сел на кровать и повернулся к окну, всем своим видом показывая, что всё это ему ни к чему, что его особа совсем не так интересна, как им показалось, что он рядовой, обычный.

— Ничего нэ вижу. Никакого нимба, — сказал Кумыс. — Всё ты врешь, Баран. У тебя глюки. Это твои фантазии, Баран.

— И не увидите! И не сможете увидеть! И не должны увидеть! — быстро шептал Баранов.

— — Почему?

— Потому что увидит только верящий. Только верящему дается новое зрение. И тогда он видит праведников, ангелов и Бога. Тот, в ком нет веры, не способен увидеть божественного. Он как слепой. Он может видеть только внешнее, но не чудесное, не святое.

Василий Иванович подошел к Хоменко, наклонился и заглянул ему в лицо. Хоменко улыбнулся. Эта улыбка понравилась Василию Ивановичу. Так улыбаются дети.

— Кто ты? Чего ты молчишь? Вот он говорит, что ты Бог. Это правда? Ну, кивни хотя бы! Ты понимаешь, что я говорю? Ты вообще понимаешь, что говорят вокруг тебя?

Хоменко смотрел на новых незнакомых ему людей, переводя взгляд с одного на другого. Они ему казались хорошими и добрыми. И хотели, чтобы ему было хорошо с ними. Одного он не мог понять, зачем этот человек с одутловатым лицом кирпичного цвета стоит перед ним на коленях и протягивает к нему руки, и ожидающе заглядывает к нему глаза.

Может быть, он хочет, чтобы Хоменко что-то отдал, подарил ему. Ведь каждый же любит получать подарки. Что он мог подарить? У него ничего не было. Только одежда. Но у этого человека есть своя одежда. И одежда Хоменко будет ему великовата. Она будет болтаться на нем. А это делает человека некрасивым. Не понравится ему. Ах, как плохо, что у него ничего нет! Ну, хотя бы какой-нибудь пустячок.

Это плохо, когда у тебя ничего нет. Значит, ты ничего не подаришь хорошему человеку. Не сделаешь ему приятного. А может быть, он этого от тебя ждет, что ты ему что-то подаришь. То, что это хороший человек, никакого сомнения. Вон у него теплые большие глаза. И как он смотрит на тебя! С надеждой, с ожиданием. А ты ничего не можешь сделать. В его глазах любовь к нему, Хоменко. Только почему он стал на колени? В прочем, это неважно. Видно так ему удобнее. Ему так хорошо. Ему, наверно, хорошо, когда он стоит на коленях. Кто-то ложится или садится, а вот он становится на колени. Хоменко хотел сказать ему, что он хороший. Он улыбнулся и прохрипел, стараясь выговорить звук А, чему его учила добрая медсестра. Ведь тогда она похвалила его. Значит, у него получается. Он так старался выговорить этот звук!

Получилось хриплое ХА. А Хоменко чувствовал, что человек, который сейчас стоял перед ним на коленях, ждал от него слов, вразумительных и добрый. И это был бы для этого человека лучший подарок от него, Хоменко.

Улыбнулся Баранову и Кумысу.

— Бог должен разговаривать с людьми. Иначе, как они узнают вечную истину. Все его пророки, архангелы — настоящие ораторы. Они постоянно говорят с людьми. Баранов! Ты помнишь Библию? Вначале было СЛОВО, и это СЛОВО было БОГ. А здесь полная немота. Если бы Бог со всеми своими пророками молчали, то кто бы узнал, что они существуют.

— Он скажет! — горячо закричал Баранов. — Он скажет, когда мы созреем для его слова. А сейчас он считает, что мы несмышлёные. И мы не поймем его слов. Зачем же ему говорить с нами?

— Если вообще не говорить, то мы уж точно ничего не услышим. Разве можно идти за немым и верить немому? Бог говорил со своими пророками. Вся земная жизнь Христа — это бесконечные проповеди. Это было его главное оружие. Он вовлекал в веру своим словом.

— Хитро вяжешь, Василий Иваныч! А таким простачком прикидывался, дедушкой-мухомором. Теперь вижу, что никакой ты не простачок, а себе на уме. И хитрован еще тот, каких поискать. С тобой ухо надо держать востро. Вот ты и раскрылся, Василий Иваныч. Хоть ты сейчас и говоришь против, но говоришь потому против, что червячок сомнения грызет твою душу. Иначе бы ты просто отмахнулся. Вдруг это действительно Внук Божий.

— Дурак ты, Баранов! И никакая дурка тебя не вылечит. Потому что ты неизлечимый дурак. Меня ничего не грызет. Теперь мне понятно, почему тебя держат здесь. А ведь до этих пор я считал тебя нормальным. Мало ли тут нормальных!

— А тебя-то, Василий Иваныч, за что сюда?

— Каюсь, бывают заскоки. Веду себя как сумасшедший. Вот за это и попал. Было дело под Полтавой. Вижу то, что не видят другие.

— Что же ты такого видишь, что никто не может увидеть? Галлюцинации разные?

— Вот работал я сторожем на хоздворе. Целый день сидеть скучно. Когда мужики, побалакаешь хоть. И порой возьмешь бутылочку портвешки. В тот день, Чего уж тут скрывать, принял изрядно. Что-то одного огнетушителя показалось мало, сгонял еще за одним. Выпил половину, покурил. Печку растопил. Ну, и развезло меня. Прилег на диван. Свои работяги придут, так для них это привычная картина. А начальства у нас почти не бывает. Сны такие снятся. Даже молодка одна, с вот таким выменем. Руки протянул, подержаться. Я по молодости до этого дела охочий был.

Кумыс рассмеялся.

— Сейчас-то мне хоть с какими сиськами. Но всё равно приятно. Хоть глазами отведаю. Тут чувствую, что кто-то по ноге ползет под штаниной. Так осторожно, не торопясь. «Что это такое, — думаю, — может ползать?» Ну, и поднялся, стал задирать штанину. Кто же это так мной заинтересовался, что тихой сапой до причинного места старается добраться? Потряс штанину, оттуда мышь и вывалилась. Ах, ты такая-сякая! Мало тебе места бегать, так еще мне в штаны задумала забраться? Что тебе там понадобилось? Ну, ругаюсь я, стало быть, на мышь, ворчу по-стариковски. Укоры ей всякие делаю. Что бесстыдней она срамной девки. Она мечется туда-сюда, никак щелки найти не может, чтобы спрятаться от моей ругани. Я ее понимаю. Кому же приятно, когда тебя ругают и с непотребной девкой сравнивают. Надышалась мужским ароматом и одурела. В это время двери настежь. Резко так. Мужики, которые на хоздвор приходят, мягко отрывают. На пороге сам Барин. Барином у нас директора зовут. Видно, никогда они на Руси не переведутся, баре-то. Он шествует, а не ходит. Сам высокий и на всех свысока глядит, как на ненужных букашек, которые под ногами толкутся у такого великого человека. С презрением смотрит. Да ведь мы и не люди для него, а крепостные. Он бы всех нас дустом потравил, если бы мы ему доходы не зарабатывали. Стоит на пороге, колени прогнул и головой в косяк упирается. Дверь-то в нашу халабуду под него не рассчитана. Чего ему делать на хоздворе? Сколько сторожил, его ни разу здесь не видел. Я, значит, сижу с задранной штаниной, посередине мышь очумелая, сидит. Никак в себя прийти не может и убежать. На столике окурки в консервной банке, крошки хлеба, недогрызенный огурец и полбутылки портвешки. Ну, и запах соответственный: винно-табачный и от моих портков не духами пахнет. Вот Барин, стоя на пороге, начинает визжать. Какие только проклятия он не обрушил на мою голову. Да все это с матом. А он мне в сынки годится. Потом, вижу, его взгляд переместился вниз. А на полу сидит

мышка, задрала свою голову и черными бусинками смотрит на Барина. И не шелохнется.

Кумыс засмеялся.

— У Барина челюсть отвисла. Он воздух хватает и ничего сказать не может. А сам глаз не сводит с мышки. Я думал, он испепелит ее своим взглядом «Это… это, — наконец, заикаясь, проговорил он. — Это что такое?» «Это, — говорю, — моя подружка. Она живет со мной. Ну, никак жена, конечно. А так столуемся вместе, беседы ведем. Она и портвешку со мной пьет. И закусывает сухариками. Я ей всегда сухарики оставляю». Он как дунул! Даже дверью забыл хлопнуть. Слышу мотор загудел и отчалил Барин. А я подмигнул подружке. Мол, всё спектакль закончился. Допил портвешку. Шуганул мышку. Она, не торопясь, отправилась к норке и скрылась там. Представляю, сколько рассказов будет подругам, как они там распищатся от восторга. Заняться нечем, а до конца смены еще далеко. Я снова прилег и заснул. На этот раз никто мне под штанину не залазил и не тревожил моего сна. Слышу сквозь сон, как кто-то теребит меня, тормошит. Мышка так тормошить не может. Глаза открываю. Два незнакомых мужика надо мною наклонились. Один на меня ботинки напяливает, а другой куртку пытается надеть. И крутить меня так и этак, с одного бока на другой, как куль какой-нибудь. Что за дела?

— Чего это вы, мужики? — спрашиваю.

— Поедем!

— Куда?

— Куда надо. Тебе там понравится. Как раз место для таких, как ты. Все удобства.

На ментов непохожи. Те бы в форме были. Неужели чекисты? Так я вроде государственными тайнами не владею. Выхожу. Точнее выводят, поскольку эти ребята меня с двух сторон крепко поддерживают. Не вырвешься и не убежишь. Да и какой из меня бегун!

Опля! «Скорая» стоит.

— Так это, — говорю, — ребята, я на здоровье не жалуюсь. Если и болею, так только с похмелья.

— Это не вам решать: есть у вас здоровье или нет.

И запихивают меня в салон. Тут же садятся рядом и с двух сторон зажимают, немотивированная агрессия. А какой из меня агрессор? Да меня щелчком перешибешь. Потом до меня дошло, что это Барин устроил мне этот курорт. Представляю, как он меня расписал врачам. Еще удивляюсь, что спецназ с ними не приехал.

Всю жизнь мечтал последние дни провести в дурдоме. Просто райский уголок! Оазис, так сказать! На полном гособеспечении. Кормят тебя, обстирывают, мусор за тобой убирают, пилюльки дают, температуру меряют, давление. Телевизор есть. И люди вокруг интеллигентные и очень интересные. Правда, некоторые довольно шумные. Завещание надо вот только написать, чтобы пенсию, когда сдохну, отдали внукам. Она же у меня капает, накапливается. Пусть себе чупа-чупсы купят, шоколадки. Деда добрым словом помянут. Внуки — это самое дорогое, что мы оставляем после себя в этой жизни. Поэтому для них ничего не жалко. Я ведь, братцы, всю войну прошел. Сначала от Бреста до Москвы, а потом от Москвы до Берлина сколько сапог истоптал, портянок истер! Воевал в разведке. Вот и завоевал себе дурдом. Заслуженную награду! Интересно, а мышка вспоминает меня? Вылезет, наверно, из норки, сядет посредине пола, присматривается, принюхивается. Не ты ли это мой старый большой товарищ? Есть хоть кому меня вспомнить. Наверно, и своим подругам про меня рассказывает.

У Василия Ивановича лукавые глаза. и не поймешь, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Но унылым его никто не видел. И в любой ситуации он ввернет бодрое слово.

— Да, спасибо Барину. Расписать любого человека самой черной краской он умеет. На это у него просто талант настоящий. Чего не отнимешь, того не отнимешь. Даже ангела так подаст, что черти позавидуют. Хороших людей для него не существует. Ну, кроме его самого, конечно. Может быть, он и жену свою считает исчадием ада.

Тут подал голос Кумыс.

— Ну, ты хоть за дело, Василий Иванович. А я ни за что сюда попал. Вот что обидно.

— А ни за что — это за что всё-таки?

— Это баба. Это она, подлая, во всем виновата. Говорила мне мама: «Погубят тебя, Кумыс, бабы».

— Ты даешь, Кумыс! Баба — это еще очень что. Она дает жизнь. Правда, и отнять ее может. Сколько мужиков бесятся и мучаются из-за них, из-за баб. Некоторые дураки даже в петлю залазят. Я вот в молодости с дуру чуть не повесился из-за одной девки. До сих пор вспоминать стыдно. Стыдобище просто! Но что было, то было. Безумно ее любил, боготворил, засыпал и просыпался с ее именем. Следы был готов ее целовать. Скажи она, прыгни со скалы, прыгнул бы, не задумываясь. Она моему другу дала. Он сам мне во всех подробностях рассказал, как дело было. По лесу они шли, он ее завалил на травку, груди ей мял, подол задрал и два раза ее отжахал. Во второй раз она даже во вкус вошла.

— Подлец твой друг, — сказал Кумыс.

— Я слушаю его и еле сдерживаю себя. Как я его тогда только не убил. Кулаки сжал и молчу. И с дуру вечером решил повеситься. Хорошо сук обломился. Не допустил Господь греха. Ударился я мордой о корчагу, в кровь разбил. Хлещет кровища из меня, как из свиньи. Как дитё плачу, а сам думаю: «Ну, дурак же ты! Как тебя еще назвать? И сдох бы, все говорили бы: какой дурак, нашел из-за чего вешаться. Жить нужно! Пойди в военкомат, попросись в Испанию». Там как раз война шла. Хоть за дело погибнешь, парочку-другую фашистов заберешь с собой на тот свет. Всё какая-то польза от твоей жизни. И люди тебя добрым словом помянут. А попал на настоящую войну. И так мне жить хотелось. А кругом товарищи гибнут. Каждый день только об одном и молил, чтобы на этот раз пронесло, чтобы пуля меня сегодня не задела, чтобы осколок в меня не попал, чтобы фашист штыком не заколол. А ты говоришь, что баба — ничто. Это ого-го как что! Сколько она нашей кровушки пососет, хотя и приятностей доставит немало. Если бы не было бабы, знаешь, какой бы рай наступил! Никто тебе душу не мотает. Но жить в этом раю было бы некому. А что там у тебя, Кумыс? Как ты сюда загремел?

— Человек я южный.

— Это мы заметили.

— Как увижу красивую девушку, кровь кипит. Обо всем забываю, ни о чем больше не могу думать. Только представляю, как я раздеваю ее и в разные позы ставлю и как я ей глажу живот, бедра, то что пониже спины, как губы ей целую и грудь. У меня был бизнес. И дела шли неплохо. Денежка к денежке капала. Мог себе позволить жить на широкую ногу. При денежках, красивый, горячий, всегда не прочь шашни-башни закрутить. С юмором у меня все в порядке, как и со всем прочим. Липли ко мне женщины. Я даже стал отбраковывать: та некрасивая, та толстая, эта дура, эта одеться не умеет нормально, у этой походка, как у солдафона, эта профура. Конечно, жена знала про это. Да и как не знать? То трусы на мне шиворот-навыворот надеты, то длинный волос с пиджака снимет, то пахнет от меня духами. И с ней стал реже кувыркаться. На стороне вполне хватало. А то, что под боком, может и подождать. А там азарт, там я охотник, там я мачо.

— Понятно, — кивнул Василий Иванович. — Домой, следовательно, ты приходил, чтобы отдохнуть от работы, от женщин. Незавидная у тебя доля, тяжко, видно, приходилось.

— Да какое там отдохнуть! Каждый вечер скандал, крики, обидные слова в мой адрес. Хотя, конечно. Я ее понимаю, жену свою. Кому же понравится, если твой муж ходит на сторону. Уйти нельзя. Жалко! Дети у нас. Да и не принято это у нас. Вся родня тебя осудит и проклянёт. Жена дается тебе на всю жизнь. Уж такой у нас обычай. Ну, и, может быть, так бы это и продолжалось. Я раскаивался. И всё начиналось по-новой. Я принял на работу новую кассиршу. Зарплата на кассе не очень. Но у нас в городке трудно найти работу. Как у неё с кассой, не знаю, но с формами и с мордашкой высший класс. За это, собственно, и принял ее. Даже анкету не потребовал. Думал, пользовать буду такую красотку. Кто же боссу посмеет отказать? Тут Кумыса полный облом ждал. Неприступная оказалась красавица, как горная скала. Меня, надо сказать, это удивило. Не привык как-то к отказам. Я ей и цветы дарю, и подарки, и оклад поднял, и обедать в ресторан приглашаю, и даже один раз на дорогой концерт сводил приезжей звезды. Ну, не «мерседес» же ей дарить? И на Канары обещал свозить. «Нет!» — говорит. И всё! Угрожал уволить. «Хоть сейчас», — говорит, — увольняйте. А всякие свои приставания и грязные замыслы оставьте!» Дошел я до того, что никого мне не надо, кроме нее. На других и смотреть перестал. И секса у меня никакого долгое время нет.

— Это любовь, — сказал Василий Иванович.

— Как только зайдет она ко мне в кабинет, во мне всё, как у жеребца, играет. Хочется завалить ее на диванчик, задрать ей юбчонку и отформатировать по полной. Я человек цивилизованный. Действую словесно, обещаю самые щедрые подарки. От нее ничего не требуется. Только чуть-чуть быть добрей ко мне. А она вроде, как ничего не понимает. Ни взглядов моих не видит, ни слов моих горячих не слышит. Действительно, не понимает или хитрая такая? Пригласил ее в ресторан. Самый хороший ресторан, самый дорогой ресторан. Хозяин его — мой знакомый. Отдельный номер, столик, диванчик, торшерчик, такой полумрак. Интим! Она: «Вы куда меня привели? В дом свиданий? Или я сейчас ухожу или мы переходим в общий зал! Вы бы еще меня в бордель пригласили. Наверняка, вы знаете такие места». У меня уже всё топорщится. Ладно! Перешли в общий зал. Взял винца. Ну, думаю, выпьет, с тормозов-то слетит. Уж мне ли не знать, как алкоголь на женщин действует. Будешь как шелковая! Вино дорогое. Себе беру покрепче. Но сильно решил не усердствовать. А вдруг удастся обломать. Тогда мне еще силы понадобятся. Она, как синичка. Чуть лизнет и бокал отставляет. Вижу, что так ей этого бокала до утра хватит. Значит, споить ее не получится. Это уже плохо. Приглашаю ее танцевать. Ну, руки само собой все покрепче сжимают да потихоньку, помаленьку всё пониже к этой самой выпуклости. А она у нее такая! Она мне: «Мужчина держит даму за талию, а не за то, что ниже талии. Вам неведомы правила этикета, тогда давайте прекратим этот танец». И переводит мои руки на талию. Я и с того бока и с другого и чуть ли не прямым текстом: «А, может быть, нам отправиться в уединенный уголок? Мы же взрослые люди, что ж мы как дети». — «Вы что имеете в виду? Ах, это! Согласна! Но только после того, как вы мне наденете на вот этот пальчик обручальное кольцо. И никак не раньше. Надеюсь, я понятно излагаю?»

— Умная тебе девка попалась, — хохотнул Василий Иванович.

— «Это как?» — спрашиваю. «Очень просто. Во дворце бракосочетания». — «Да я вроде как женат. И не собираюсь во второй раз жениться. У меня, кстати, и дети есть» -. «Тогда и приглашайте жену в уютный номерок». Вот прикиньте, мужики! Отшила! По полной программе отшила. Меня! Горного орла, который не знал никогда отказа! Никто еще так со мной. В общем, через час она уехала на такси домой. Даже не стала брать от меня деньги на такси. Хотел чмокнуть в щечку, дернулась. Я снял проститутку. Надо было как-то сбросить напряжение. Но никакого кайфа. Пыхчу я на этой проститутке, а воображаю, что подо мной Мариночка. А как взгляну ей в лицо, всякое желание пропадает. Даже отвращение. Чуть как волк не вою. «Ну, — думаю, — мужик я или нет? Какую-то девчонку не могу уломать. Ведь скажи кому, засмеют. Всякими обидными словами будут называть». Стыдно самому. И на следующий день — а чего откладывать? — вызываю ее к себе. «Мариночка! Вы не могли бы зайти ко мне на минуточку?»

— Ишь ты как! — снова встрял Василий Иванович.

— Юбочка во! Разрез во! А там шарики такие! Вах! Специально она что ли так делает? Молча обнимаю, притягиваю к себе, хочу поцеловать. Она отворачивается от меня. Упирается в грудь обеими руками и личико отворачивает, никак не дает поймать ее губы. Пищит: «Вы что с ума сошли? Вы что себе позволяете?» Ладно, раз решил идти на пролом, пойду до конца. Или я не мужик, в конце концов? Всё равно ты будешь моей. Говорю: «Всё равно я своего добьюсь! Нет уже больше никакого моего терпения! Зачем ты сводишь меня с ума? Не надо мной так играть! Только о тебе думаю и днем, им ночью. Мне надо делами заниматься, а я не могу. Потому что лишь о тебе думаю. Ты это можешь понять, что я не могу без тебя?» — «Вы в меня влюбились?» — «Конечно! Как пацан! Никто мне не нужен, кроме тебя! Ты мое солнце, моя звезда, моя вселенная. Ты ранила мое сердце. Видишь, я раненый зверь?» Она говорит: «Вы мне тоже очень нравитесь. Я согласна стать вашей. Но только после того, как на этот пальчик вы наденете обручальное кольцо. А в прочем, я уже говорила вам об этом. Неужели вы позабыли?»

Кумыс тяжело вздохнул и продолжил:

— «В смысле?» — «Ну, что тут непонятного? После загса я буду ваша целиком и полностью. Буду предана вам душой и телом. Буду вас любить и делать всё, что вы захотите».

— Ну, молодец, девка! — восхитился Василий Иванович.

— Нет! Вы слушайте дальше, что она мне говорит. «Мне, — говорит, — стыдно признаться в этом мужчине. Но я девушка. Вы понимаете, о чем я? У меня еще никого не было». У меня ступор.

— Это как? Поясни! — попросил Василий Иванович. Он всех внимательней слушал Кумыса.

— В статую превратился. А она улыбается и спрашивает: «Ну, чего же вы молчите? Это вас настолько сильно удивило? Вы не верите, что девушки моих лет могут сохранять девственность?» — «Как же так?» — «Да очень элементарно. У меня не был связи ни с одним мужчиной. Нет, конечно, я увлекалась, даже влюблялась. Свою девственность я отдам только любимому, только мужу. Как там у Чернышевского? Умри, но не давай поцелуя без любви». Я никак не могу опомниться. Как девушка в таком возрасте и такая красивая и ни с кем ни разу. Никак не могу поверить в такое. В наше время так не бывает. Каждая до замужества уже ни одного попробует.

— Это так! — кивнул Василий Иванович.

— Не в монастыре же она жила. Вышла она, оставив меня в растерянности. Не знаю, что и думать. Вот тогда я понял, что не смогу жить без нее. На всё готов, чтобы она только была со мной. Если она не будет моей, то я сойду с ума.

— Так вот почему ты здесь! — воскликнул Василий Иванович. — На любви рехнулся.

— Василий Иванович! Не надо смеяться! Я здесь не из-за Мариночки, а из-за этой стервы, жены своей, змеи подколодной. Чтоб ей пусто было! Чтобы черти утащили ее в ад! Чтоб ей ни дна, ни покрышки. Слушайте! В общем, дошел я до того, что готов на все ради Мариночки. Скажет: «Иди убей!», пойду и убью. Скажет: «Выпрыгнуть с девятого этажа!» Не задумываясь, прыгну.

— Ого!

— Вот моя жена устроила очередной скандал. Я не сдержался, накричал на нее, сказал, что развожусь. Не могу ее терпеть больше ни одной минуты, настолько она мне стала противна. Видно кто-то ей уже напел про Мариночку. Доброжелатели у нас всегда найдутся. «Ты хочешь к ней? А вот ничего ты не получишь!» И дулю мне под нос сует. Да не под нос даже, а в нос тыкает. А у самой глаза бешеные. Для кавказца дуля — это тяжкое оскорбление. Это вроде того, что ты мне в рот свой срам суешь. Тьфу ты! Мерзость какая! Даже подумать противно. Я и двинул ей сгоряча. Отлетела она. Головой трюмо разбила. Дело было в коридоре. Она, как свинья недорезанная визжит, кричит, чтобы соседи полицию вызвали, что я ее убил, что я сошел с ума и жестоко ее избиваю. Убить то есть хочу. Скрутили меня. Супружница на меня заяву накатала. Дело завели. Покушение на убийство. Ну, а раз она утверждала, что я вел себя, как бешеный, отправили на экспертизу. Вот! До суда не дошло. Прохожу я эту судебно-медицинскую экспертизу. Признали, что я больной и за свои поступки не отвечаю. А эта курва мой бизнес на себя перевела. И всю недвижимость, и движимость на себя оформила. И оставила меня в одних штанах.

— Даааа! — протянул Василий Иванович. — Женщину лучше не дразнить, не обижать. Раз такой уже разговор зашел, то очередь за тобой, Баранов! Наверно, за сектантство сюда загремел? Я угадал? И тут свою линию продолжаешь гнуть, ересь разводишь.

— Ни за что.

— Да мы тут все за ни за что. А всё-таки за что? Ты, Баранов, не скромничай. Мы же всё рассказали.

— Работал я скотником в ЗАО. Пас скот. Деревенские представляют себе, что это такое. А недеревенским не понять, пока сами не попасут. Это на своей шкуре надо ощутить. Это только на картинах художников под деревом сидит пастушок в атласных штанишках, расшитой кофточке с дудочкой во рту, а рядом с ним широкозадая деревенская простушка, что умиленными глазами смотрит на него и вся млеет от восторга и летнего солнца. Это тяжелая, грязная и неблагодарная работа. Я бы этих художников отправил пару недель попасти скот. Посмотрим, что бы они потом нарисовали! Появляется первая трава и скот перегоняют на пастбища. Там он будет пастись до белых мух. А за скотом перебираются в вагончики и скотники. У них нет выходных и праздников. Работают они посменно. Два дня пасут, два дня отдыха. Или три дня пасут, три дня отдыха. Пасут в любую погоду. Попробуй не пропаси как надо, сразу упадут надои, привесы скота. В жару, в дождь, в холод надо пасти. Вставать надо с рассветом. Попас, пригоняешь коров на утреннюю дойку. Тут подъезжают доярки. Не вздумай припоздать.! Подоили, опять гонишь пасти до вечерней дойки. После вечерней дойки пасешь до темноты. Ну, не то, чтобы совсем до темноты, но до вечерних сумраков. Несколько раз надо сгонять на водопой. У нас это речка. В любом стаде, как говорится, есть паршивая овца, и чаще всего не одна, которые все нервы измотают. Это хулиганистые, недисциплинированные коровы, которые постоянно отбиваются от стада. То в колок зайдут, то отправятся к черту на кулички. Так вымотаешься, что всё тело болит, каждая клеточка. Но коровы не только едят и пьют, они, как и всё живое тоже отдыхают. А то можно было бы сойти с ума.

— Это тебя коровы свели с ума? — спросил Кумыс.

— Очень смешно. Но слушайте! Вот они группками ложатся по всему полю. Если жарко, то поближе к лесочку. Если много гнуса, то где-нибудь на бугорочке, чтобы ветром обдувало. Послеобеденный сон. Тогда и пастуху можно отдохнуть. Вздремнуть часок, другой, третий. Кто-то что-нибудь мастерит или ремонтирует. А то книжку читают. Вот в один такой день, когда коровы улеглись, я выбрал удобное место под густой тенистой березой и прикорнул. Часа три можно было спать смело. Помню тогда мне сон снился удивительный. Прекрасная, небесной красоты девушки взяла меня за руку и ведет, по полям, мимо колков, речки, всё дальше и дальше. «Ты меня куда ведешь?» — спрашиваю я. «Туда, где тебе будет очень хорошо, — отвечает она. — Тебе там понравится. Иди за мной и ничего не спрашивай!» Тянет меня за руку. И вот мы уже летим над полями, лесками, над речкой, рядом порхают птички. То в облачко попадем. И тогда вокруг тебя туман, ничего в белой пелене не видишь. И вот мы летим уже выше облаков. И во мне такая легкость, такая сладость по всему телу разлилась. «Наверно, это рай», — подумал я.

Кумыс и Василий Иванович засмеялись.

— И вдруг грохот. И я лечу камнем вниз. «Всё, думаю, конец мне пришел, сейчас грохнусь и разобьюсь». Как будто какой-то артиллерийский обстрел и перед глазами яркая вспышка. Я зажмурил глаза. и всё мое тело обдало жаром, будто на него вылили кипяток. Чуть не ослеп. Меня как будто током ударило. Мое тело подпрыгнуло. Я открыл глаза. и ничего не могу понять: где я, что со мною происходит. Грохочет, в нескольких шагах ударила молния. Мне даже показалось, что я ощутил ее смертельный жар, который мог превратить меня в кучку пепла, если бы молния ударила ближе. Что это? На том месте, где только что ударила молния, стоит старец во всем белом и борода у него длинная и белая, и в руках он держит белый посох. Посох длинный, над его седой головой возвышается. А вокруг головы старца сияние. «Я тебя не знаю». — «Я тот, кто разверзнет твои уста для истины. И эту истину ты понесешь людям, заблудшим душам, которые не ведают, что творят». — «Старик! Ты кто? Я тебя не знаю». — «Меня послал тот, кто стоит над всеми, чтобы я вложил в твою душу и в твои уста истину. Этой истиной ты будешь делиться с людьми». Тут я вспомнил. «Так ты архангел?». Он кивнул. Лицо его оставалось по-прежнему суровым и его черные глаза, кажется, насквозь прожигали мое тело. «Я? Но почему я?» — «Потому что тебя выбрали». — «Да кто же меня будет слушать. От меня жена даже отмахивается, говорит, что я всякую чушь несу. И говорить-то толком я не умею». — «Твоими устами будет глаголить Он, Тот, который меня послал сюда. Слова сами, против твоей воли, будут исходить из тебя». — «Надо мной будут смеяться». — «Пророки шли на муки и смерть, но не отступали. Встань и иди! С этого момента ты избранник. Ты больше не принадлежишь самому себе». — «Идти? У меня тут стадо». — «Теперь у тебя другое стадо. Это человеческие души. А за коров не беспокойся. Они сами придут на свое место». Я всё-таки допас. А на следующее утро приехал сменщик. Я вернулся домой, помылся, поел и пошел в контору, что на ферме. Это такой маленький дом. По утрам здесь всегда народ толкается. В комнатку, где управляющий, она такая маленькая и узенькая, как пенал, дверь открыта и видно, как управляющий звонит. Прохожу и молча кладу ему на стол бич. Он поднимает глаза. Ничего не может понять. То на меня посмотрит, то на бич. Даже рукой бич потрогал. «Что такое?» — «Это бич». — «Я вижу, что бич. Что это значит? Зачем ты мне его под нос суешь?»

— Представляю! — хмыкнул Василий Иванович.

— «А это значит, — говорю, — ищите вместо меня другого сменщика» — «Увольняешься что ли? Какая тебя муха, Баранов, укусила? Без работы что ли будешь сидеть?» — «Я буду пасти. Только не коров». — «А кого? Верблюдов что ли? Так у нас таких не водится». Народ гогочет. Все наблюдают за этой сценой. Вроде как комедию показывают им. «Изволите шутить, Владимир Иванович? А я на полном серьезе. Теперь я пастырь душ человеческих. Вот их-то я и буду пасти, души».

— Ну, камедь! — рассмеялся Василий Иванович.

— Управляющий привстал. «Чего? Чего?» — «Видение мне было. Архангел Гавриил предстал передо мной. И повелел мне нести истину и Слово Божье. Теперь это моя миссия». — «Это ты чего, Баранов? Белочку поймал?» — «Граждане! Товарищи! Загляните в свою душу. Оставьте суету и суесловие ради истины! Вы увидите грязь и нечистоты. О чем мы думаем? О чем мы мечтаем? Всё о деньгах! О вкусной еде, о новых вещах. Прелюбодействуем не только в мыслях и на словах. Оскверняем себя сквернословием, злимся, завидуем, радуемся чужому горю, злорадствуем и сплетничаем. Смрад и зловоние в наших душах! Вонь нестерпимая!» За моей спиной все поднялись и слушают меня, настолько неожиданные и новые были мои слова для них. Еще никто так не говорил с ними, никогда. Никто не смеялся, не перебивал меня. Они стояли, затаив дыхание, и слушали. Это был миг, о котором говорил архангел. Моими устами к ним обращался Всевышний. Они не понимали этого, но они почувствовали это шестым чувством. Я сам был поражен словами, которые изрекали мои уста. Нет! Это не я говорил. Я всегда был косноязычен. И словарный запас мой очень скудный. «Стряхните грязь с ваших душ! Задумайтесь о вечном! И тогда ваши души откроются для небесного блаженства. Верьте тому, что я сказал вам. Ибо моими устами говорит ОН».

— И что же управляющий?

— Вижу, что он стал бледным, как стена. И вместе со стулом отодвинулся до самой стены. И как-то испуганно поглядывает из одного угла в другой. И губы у него трясутся. «Ты же напугался, — догадался я. — Ты элементарно напугался. Тебе просто страшны мои слова. Еще никто тебе не говорил таких слов. И тебе непривычно их слышать. «Это, — говорит, — ты, Баранов, иди домой! Я тебе отгулы даю. Помойся, отоспись хорошенько, с женой пообщайся. В общем, иди, отдыхай, Баранов! А потом мы с тобой поговорим». — «Не для отдыха меня призвали высшие силы, а для того, чтобы я нес истину, чтобы вел людей в царство Божье, к вечному блаженству». Я вышел. Все расступились. И за моей спиной тишина. иду через березовый колочек, мимо конторы. День летний, жаркий. Окна раскрыты. И со второго этажа доносится громкий голос. Машин стоит видимо-невидимо. Все служебные. Это каждому начальнику нужно, чтобы у него под задницей был автомобиль. Как же он будет пешком ходить, как простой смертный. Это же такой урон престижу! Идешь по сельской улице, а эти «бобики», «уазики», «Нивы» только успевают мимо тебя пролетать. И взад-вперед швырк-швырк, швырк-швырк! Движение как в Москве какой. Со мной рядом по соседству живет такой маленький начальничек, заместитель главного электрика ЗАО. А всего этих электриков трое. Когда бы я ни шел, он или домой едет, или из дома, или возле дома стоит. Кстати, ни разу не подвез. Какой же ты тогда будешь начальник, если будешь подвозить людей? Против своей воли, совершенно не собираясь этого делать, сворачиваю к конторе и поднимаюсь на второй этаж, где кабинет директора. Там идет планерка, на которую собирают всех специалистов и руководителей. Иду к дверям. У секретарши глаза, как полтинники, стали. Какой-то охломон и так бесцеремонно к пану директору! Визжит: «Туда нельзя! Там планерка». — «Мне не только можно, но и нужно!» И бросаю на нее презрительный взгляд.

— Представляю! — хохотнул Василий Иванович.

— Двери ногой открываю и в кабинет. Директор, высокий, грузный, высокомерный, как фараон какой-нибудь, во главе стола восседает. И с явным презрением глядит на собравшихся. За приставленным столом сидят начальники покрупнее, а на стульях вдоль стен мелочовка всякая: бригадиры, механики, завхоздвором. Повернулись и глядят на меня, как будто перед ними инопланетянин. Хотя понять их можно. Планерка — это что-то вроде съезда КПСС. А тут перед ними чудо в перьях. «Наше вам с кисточкой! — сказал я и поклонился. — Отцы вы наши, кормильцы, радетели! Денно и нощно думаете о простом народишке, ни рук, ни колес служебных автомобилей не покладая. И всё-то вы в заботах и хлопотах! Позвольте мне, ничтожнейшему, поблагодарить вас!» Поклонился я и плюнул на ковер. «Вот вам моя благодарность, радетели вы наши, старатели! Есть и Божий суд, наперсники!» — изрек я, показывая на потолок. они задрали головы. Хлопнул дверью. Домой пришел в приподнятом настроении. Помылся, пообедал, чмокнул в щечку жену, чему она очень удивилась и посмотрела на меня каким-то особым взглядом. Вечером меня и повязали. Ну, не связывали, но вместо со «скорой» приехал и «бобик» полицейский. Видно, опасались. Вот я тут среди вас, друзья мои. И нисколько не сожалею об этом, потому что вы хорошие, добрые люди.