Зачем ты воскрес. Хоменко в палате

ХОМЕНКО

Хоменко переводил взгляд с одного на другого. Ему нравились эти люди. Они смотрели по-доброму. Значит, никто ему не желал зла, никто не хотел сделать ему больно. Он слушал каждого и понимал, что они рассказывают что-то очень важное о себе. Он тоже хотел рассказать, но ему нечего было рассказывать. Он о себе ничего не знал. Он мог рассказать только о доброй сестре, которая учила его говорить и выводить смешные значки. Он хоть сейчас мог нарисовать каждый из них. Но ведь это так мало. И будет ли им интересно, не покажется ли мелким и незначительным?

Когда он видел, что им весело, тоже улыбался. А когда их лица становились серьезными, он тоже грустил. Вот что он чувствовал прекрасно, так это настроение другого человека. Ему нравился этот низенький старичок, у которого были веселые озорные глаза, и даже морщины, которые избороздили все его темное лицо, тоже смеялись, когда он смеялся. Так может смеяться только добрый человек. Нравился ему и высокий худой кавказец. И коренастый мужичок, который почему-то стоял перед ним на коленях. Но если ему хорошо стоять на коленях, то пусть стоит. А еще он влюбленно смотрел на Хоменко. Так родители смотрят на карапуза, который начинает ползать самостоятельно, то и дело заваливаясь на бок, с кряхтением поднимаясь и продолжая свой путь от одного края кровати до другого.

Когда все выдохлись со своими историями и замолчали, удивляясь тому, что услышали от соседа по палате и в то же время находя много общего со своей историей, Баранов наконец поднялся с коленей и отправился на свою кровать с помятыми одеялом и подушкой. Почти в бессилии откинулся к стенке и, не моргая, смотрел на верх противоположной стены. А потом повернулся к Хоменко.

— Слово осталось за тобой, всемилостивый. Ты знаешь, что с нами случилось. И мы хотим знать, что с тобой произошло.

Баранов протянул руку в его сторону. И Хоменко понял, что теперь ждут от него слов, его истории. Ему стало неловко, стыдно, потому что он не мог оправдать их ожидания. Так добрая сестра ждала от него слов. Ему не хотелось их разочаровывать. И если он ничего не предпримет, они могут обидеться на него. А ему этого так не хотелось.

Он широко раскрыл рот, как учила его сестра, и прохрипел. Получилось очень хриплое А. Тут же понял, что не этого ждали от него. Он вытянул губы вперед, округлив их, сложил язык лодочкой. Прислушался к своему горлу. Но ничего там не услышал, кроме хрипоты. Снова прохрипел. Ему стало грустно. Как он ни старается, ничего путного не выходит. Видно, он устроен совсем не так, как все остальные люди. Он ничего не может, он никак не отблагодарит этих людей за доброту.

— Постойте! — воскликнул Кумыс. — У меня есть идея! Как об этом раньше я не догадался? Ведь общаться можно не только языком, но и жестами. В конце концов написать слова. Постой! Постой! Мне кажется, что на этот раз у нас что-нибудь получится.

Кумыс полез в тумбочку, достал оттуда ежедневник и ручку и протянул это Хоменко.

Пиши! Пиши!

Он стал показывать жестами, как это надо делать.

Хоменко улыбнулся. Положил ежедневник на колени и старательно на весь лист вывел печатную А. все приподнялись, разглядывая, что он там изобразил. И были разочарованы.

— Еще что ты умеешь? Пиши!

Хоменко перевернул лист и на другом нарисовал такую же крупную А. он был доволен собой.

— А! Ну, а еще что ты умеешь?

Хоменко на чистом листе нарисовал круг и стрелки, которые исходили от него. И опять он был доволен собой. Он был уверен, что всё у него хорошо получилось.

— Дитя несмышлёное!

Василий Иванович махнул рукой.

— Отстань, Кумыс! Не мучь ты себя и его. Наверно, он единственный в палате, которому действительно здесь место. Он не понимает ничего. Давайте лучше поспим, мужики. А то потом на укольчики, на ужин, телевизор смотреть. Нужно сил набраться. Что-то твой иисусик, Баранов, никак не тянет на эту роль. Наверно, ты ошибся.

Баранов поднял палец.

— Он еще скажет свое слово.

Но прежней уверенности в нем уже не было. Если даже коленостояние не помогло.

— Немтырь! Баю-б ай!

Кумыс положил голову на сложенные лодочкой ладони. Так он быстрей засыпал. Стал посапывать. Хоменко улыбнулся. И положил голову на подушку. Он догадался, что его тоже приглашают спать. Да и усталость брала свое. Переезд, новая палата, новые люди…

Хоменко чувствовал теплоту и запах. Был уверен сначала, что это добрая сестра, но когда пригляделся, то увидел, что это не она. Это была совсем другая женщина, молодая и красивая. У нее тоже было доброе лицо. И она улыбалась. И улыбка, и глаза ее были добрыми.

Он знал ее. Ее лицо было такое родное и знакомое. Как будто он знал ее всю жизнь. Он протянул руку и коснулся ее мягких темных волос. Провел по ним, потом еще раз.

Это ощущение было ему знакомо. Он провел пальцами по ее руке. Она улыбнулась и скосила глаза на его руку. Эту улыбку он видел тысячу раз.

Но кто же эта так хорошо знакомая женщина? Значит, она была в его жизни, раз он так хорошо ее знает. Вот-вот казалось ему, и он вспомнит. Но не мог вспомнить. И это раздосадовало его. Почему он ничего не может? И все оказываются недовольны им. Злился на себя. Напрягался. Проводил по ее подбородку, шее, рука скользила по ее телу. Он был уверен, что знает каждый изгиб этого прекрасного тела. Даже сквозь ткань платья он чувствовал знакомое тепло, которое ему дарило блаженство, и это блаженство ему хотелось продолжать бесконечно. Он вдыхал запах ее тела. Так это же… Казалось, догадка посетила его. Смутные воспоминания о том, как он держит ее руки в своих, как касается своими губами ее губ.

Тут сильная боль в голове, которая отозвалась болью во всем теле. Она набросилась, как хищный зверь и стала терзать его. Это было нестерпимо. Тысячи иголок вонзились в его мозг, в каждую клеточку его тела. Он стал корчиться и хрипеть. Хотел крикнуть: «За что?» Но только мучительный хрип вырвался из его глотки. Он хотел, чтобы оставили его в покое, но разве услышат и поймут его? Он открыл глаза. Дикая боль отступила, но все тело продолжало болеть, как будто кто-то невероятно сильный выкручивал ему руки и ноги.

Огляделся. Его соседи по палате мирно спали. Баранов лежал на спине, сложив руки на животе. Лицо его было безмятежно и спокойно. Если он и видел сон, то какую-нибудь панораму безграничного и тихого моря. Изо рта вылетали какие-то хлюпающие звуки, словно в его рту закипала вода. И вот сейчас его рот откроется и из него вырвется пар.

Василий Иванович лежал на боку, положив ладони под голову. А Кумыс на спине, закинув руки на подушку. У него было гордое торжественное лицо. Настоящий горный орел.

Боль ушла. Но и сон пропал. Хоменко рассматривал лица своих соседей. Он считал их хорошими людьми, которые хотят ему добра и которые не равнодушны к его судьбе. Чувствовал, что они от него что-то ожидают, чего он им не может дать. Ему было досадно. Он понимал, что он ущербный человек по сравнению с ними. Конечно, они хотят, чтобы он говорил так же, как и они, и рассказал им свою историю.

Он знал, что это у него не получится, как бы ему этого не хотелось.

Он открыл рот и стал пальцами ощупывать язык, зубы, нёбо. Вроде бы всё, как и у остальных людей. Протолкал палец вглубь насколько мог. Его чуть не стошнило. Он проглотил обильную слюну. И сделал несколько глубоких вдохов. Тошнота прошла. У него всё там так же, как и у других. Почему же он не может говорить, как все? Что ему мешает? Он напрягался, думал, размышлял, но не находил ответа. Он бы много отдал за то, чтобы говорить, как все. Ему хотелось быть похожим на остальных людей. А чтобы быть таким же, он должен говорить, как они. Он ощупал горло сверху вниз, вдавливая пальцы в каждую глубинку. Может быть, там что-то находится, что мешает ему говорить?

Что мешает? Он задумался. Но объяснения найти не мог. Это его огорчило. Значит, он ущербный человек. Он заскучал. Ему хотелось подняться, пройти по палате, поглядеть в окно, что там происходит во дворе. Но он не стал этого делать, чтобы шумом не разбудить соседей. Приходилось лежать и рассматривать палату.

Возле кровати Кумыса на тумбочке лежала толстая книга. Хоменко долго рассматривал ее, стараясь понять, что это за странный предмет. И ловил себя на мысли, что этот предмет ему хорошо известен. Явно, что этот предмет не едят, не используют как одежду или обувь. Но он лежит возле Кумыса, значит, он ему нужен. Интересно, как же Кумыс использует этот предмет. А раз он рядом, то выходит, что он часто к нему обращается.

Зашевелился один, другой, зазевали, стали потягиваться, чесаться. Хоменко с интересом наблюдал за своими соседями. Боль уже совершенно отпустила его. И в теле была легкость.

— Готовьте задницы, гусары! — бодро произнес Василий Иванович.

— Витаминчики! Успокоительные! Мне кажется, что у меня в крови только одни витамины и остались.

Баранов потер руки.

— Укусил в зад комарик и ты спокоен, как слон. Вот куда ушла медицина! В какие заоблачные дали!

— Вина хочу! — сказал Кумыс. — А тут на окнах решетки. Тюрьма. И не сбегаешь в магазин.

— Попробуй сбегай, — хохотнул Василий Иванович. — За нарушение режима тебе такой витаминчик вколют, что на стены будешь лезть и реветь белугой. Испытал уже на собственной шкуре. Нас считают сумасшедшими. Держат за решеткой. Бугаи сторожат день и ночь, как настоящих зэков. Да мы и есть зэки. Только не суд нас сюда направил.

— У нас диагноз, Василий Иванович, — сказал Кумыс.

— Ну, да! Написали диагноз. Что-то колют, считая, что лечат нас. Зэк хоть считает дни до освобождения. А нам не дано знать своего срока. Мы для них преступники. А что мы преступили? Закон? Нет! Закона мы не нарушали. Никого не убили, не обокрали. Почему же нас держат, как преступников, охраняют, никуда не выпускают? Боятся нас. Им нужны послушные холопы. А тот, кто поднимает голос, говорит неприятные для них слова, тот для них становится преступником. Его хватают, везут сюда, пишут диагноз и держат здесь взаперти. А чуть что наказывают.

— Говоришь ты хорошо, Василий Иванович, — согласился Кумыс. — А они — это кто? Начальники, власти, государство? Ты разве, Василий Иванович, анархист? Это анархисты против власти выступают.

— Начальники и не начальники. Это плохие злые люди.

— Вот как! А ты оригинал, Василий Иванович. Философ местного разлива, мыслитель доморощенный. Хотя, наверно, ты прав. Жена моя — плохой человек. Директор твой — плохой человек. И Баранова сюда плохой человек отправил. И немтырь наш оказался здесь из-за плохого человека.

— На уколы! — раздался женский крик из коридора.

В дверь стукнули. Скорей всего ногой. Много будет чести стучать в палату не ногой. Кряхтя и охая, начали подниматься. Один Хоменко сидел и улыбался. Ему идти вместе с ними?

— Иисусик! Поднимайся! — рявкнул Василий Иванович и показал рукой на подъем.

Хоменко тут же поднялся и пошел за ними следом. Они зашли в кабинет медсестры. Кумыс и Баранов молча подставили ягодицы. А Василий Иванович не мог по привычке удержаться.

— Я бы не отказался ставить укольчики. В женском отделении только. Не возьмете по совместительству?

Подошла очередь Хоменко. Он стоял, беспомощно улыбаясь. Медсестра зло посмотрела на него.

— И чего лыбу давишь? Что стоишь, как статуй? Я тебе что ли трусы снимать буду? Ну, давай-давай! У меня вас вон еще сколько гавриков. Мне тебя уговаривать что ли?

— Да его только сегодня привезли. Он не говорит и вообще ничего не понимает, — сказал Василий Иванович. — Вы уж не строжитесь на него. Блаженный человек. Полный дурачок.

— Тем более! Еще только дурачкам я трусы не снимала. Что уж и такого сообразить не может?

— А не дурачкам, выходит, снимали?

— Слушай, дед, санитаров вызвать?

— Дико извиняюсь! Вырвалось! Старческое недержание. Больше такого не повторится. Ну-ка, иисусик, повернись-ка вот так! Штанишки приспускаем! Пардон!

Василий Иванович обнажил Хоменко ягодицу.

— И в сортир будет ходить с ним, снимать ему штаны? — съехидничала сестра. — В прочем, с вас станется. Если бы не доплата, ни за что не пошла бы сюда работать с дураками.

— Пойду, если понадобится, — миролюбиво ответил Василий Иванович. — Ну, всё, иисусик! Витаминчиками тебя укрепили. Теперь пойдем укрепляться чем-нибудь посущественней. Пойдем! Пойдем! Чего стоишь? Понравилось, что ли? Так эта процедура у тебя теперь каждый день будет.

Потянул Хоменко за собой. В столовой уже сидели пациенты. Каждая палата на своих местах. Таков был давным-давно заведенный порядок, который никто не нарушал. Буйным еду в палаты носили санитары. Василий Иванович посадил Хоменко рядом с собой, понимая, что без его помощи Хоменко не сможет обойтись. Мимо проходила полная женщина с круглым лицом.

— Машенька! — обратился к ней Василий Иванович. — Ты с каждым днем становишься всё краше и краше. Будь добра, обеспечь этого товарища столовыми приборами. Ложку можно серебряную. Он не украдет, потому что строго блюдет заповеди.

— Балагуришь, старый?

— А что мне остается делать, когда вокруг такие прекрасные фемины. Я скоро слюной подавлюсь.

— Дошутишься!

— Так уже дошутился до окон с решетками. Надо бы сюда и телевизионных юмористов отправить. Казематы свободные, надеюсь, найдутся. Одно только и утешает, что не расстреливают. И даже кормят и заботятся о здоровье. Как не похвалить наших благодетелей!

— Скажи своему малахольному, чтобы не терял столовых приборов, иначе будет есть руками, а чай хлебать из консервной банки. У меня каждая ложка на подотчете стоит.

— Ну, зачем ты такие ужасы говоришь? А за сохранность казенного имущества отвечу по всей строгости российского закона. Мы же имеем понятие. И тебя, Маша, я никогда не огорчу.

Подали кашу-размазню с котлетой на пару. Настолько это было невкусно, что ели только потому, что ничего другого не было. Про чай даже не шутили, что его заваривают на половой тряпке

Тут всеобщее внимание привлек низенький мужчина с приятным миловидным лицом. Он поднялся, держа стакан в руке.

— Товарищи! Хочу напомнить вам, что сто семнадцать лет назад именно в этот день была создана Российская социал-демократическая рабочая партия, к названию которой вскоре была добавлено «большевиков» в скобках. Позднее она стала назваться ВКП (б), Всероссийская коммунистическая партия большевиков. А еще позднее КПСС, Коммунистическая партия Советского Союза. Я вижу, что у нас новый товарищ за столом. У него умное лицо, а в глазах светится неподдельный интерес.

— Бобров! Лицо у него может быть и умное, а вот то, что ты говоришь, он не поймет и ответить тебе не сможет, потому что он не говорит, — сказал Василий Иванович. — Что у нас сегодня юбилейное торжественное партийное собрание?

— Совершенно верно, Василий Иванович! Ты, как старый человек, еще застал те прекрасные времена, когда коммунистическая партия была руководящей и направляющей силой нашего общества.

— А как же!

— Товарищи! Наша великая держава, весь советский народ уверенно двигались к светлому будущему всего человечества, к коммунизму. Но, к сожалению, в партии нашлись предатели. И самый главный предатель — это ее руководитель Генеральный секретарь Горбачев. То, что он начал, закончил другой величайший предатель всех времен и народов Ельцин. Наша страна была отброшена к дремучему бандитскому капитализму.

— Бобров! Хорош тебе со своей партией! Достал уже всех! — не выдержала Маша.

— Вы не правы, Машенька, рассказы про партию очень улучшают аппетит.

Это уже Василий Иванович.

— Ну, и что тебе дала твоя партия, Бобров? Психушку? Все вы чокнулись на своем коммунизме.

— Коммунизм — единственно верная научная теория. И не просто теория, а руководство к действию, Мария Ивановна. Вероятно, вы уже не застали то время, когда нужно было конспектировать труды классиков марксизма-ленинизма. Тогда бы вы так не говорили. Это кладезь мудрости, вершина человеческой мысли. Они невероятно духовно обогащают каждого человека.

— Вот скажи-ка, товарищ парторг, если марксизм-ленинизм — единственно верное учение, почему же с ним так легко разделалась пара дебилов вместе со своими прихвостнями? Миллионы коммунистов не взяли их под микитки, не набили им морды и не отправили их на свалку истории, а молча всё проглотили и со всем смирились?

— Отвечу, Василий Иванович. Вопрос правильный. Ведь для нас, кто были главными врагами? Проклятые империалисты и их наймиты, которые подавляли все передовые революционные движения. То, что враг может быть рядом с нами, в наших рядах, говорить правильные слова, мы себе и представить не могли. Мы-то верили, что все мы советские люди. Вот Сталин обладал таким чутьем на пятую колонну. Он ее нюхом чувствовал везде и всюду, как бы она ни маскировалась. Но и он проглядел врага в своих ближних рядах. Я имею в виду Хрущева. Так и мы проглядели врага, проявили легкомыслие и безалаберность, потеряли бдительность. Когда поняли это, то было уже поздно. Они же не были одиноки Горбачев с Ельциным. Они подбирали предателей и ревизионистов, приближали их к власти. У них было просто звериное чутье на предателей. А позвольте, Василий Иванович, узнать, кто это ваш новый приятель? У него такое интеллигентное лицо. Я вижу с каким интересом он слушал мои слова. Значит, они ему близки.

— Кто ж его знает, если он ничего не говорит, не понимает и не помнит.

— Совсем ничего? — удивился Бобров. — Разве такое бывает? Хотя, конечно, бывает.

— Дуб дерево. Только улыбается и хрипит.

— Мда! — Бобров пожевал губы. — А производит впечатление вполне здравого человека. Знаете, товарищи, у меня есть предложение. Давайте здесь создадим первичную партийную ячейку. Я думаю, что такой момент уже назрел. Здесь немало сознательных товарищей.

— Назовем ее «Союз коммунистов дурдома». Знаешь, Бобров, скажу тебе начистоту. Только ты не обижайся! Ты же сам говоришь, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Вот ты сюда попал совершенно заслуженно, — сказал Василий Иванович. — Я уверен, что и диагноз тебе поставили правильный. Ты на своем коммунизме помешался. А никакого коммунизма нет.

— Как это нет? Ты что такое говоришь, Василий Иванович? — встрепенулся Бобров.

— Вот так нет! Лопнул, как мыльный пузырь. И ничего не осталось от него, кроме воспоминаний. Да и то только у пожилых людей, как мы с тобой. А большинству даже неизвестно, что было такое. Всё было забито трудами Маркса, Энгельса, решениями пленумов и съездов, рассказами об ударниках коммунистического труда. Везде всё в одну дуду дудело: коммунизм, коммунизм, коммунизм. И где он твой коммунизм? Покажи мне, где он затаился. Нигде его не вижу. У молодых спроси: кто такие Маркс и Ленин. Не ответят. Всё исчезло, испарилось. Нет никакого коммунизма. И вспоминают о нем только такие, как ты. Никому он оказался не нужен.

Лицо бывшего парторга покрылось красными пятнами. Он сжал кулаки и вдруг завизжал бабьим голосом:

— Ленин вечно живой! Никогда и никому не вычеркнуть его из истории. Его имя там записано метровыми буквами.

— Василий Иванович! Отстань от него! — посоветовали сидельцы. — Парторга и дурдом не исправит. Вот доведешь человека до инфаркта, будешь потом себя винить.

С Бобровым началась истерика. Он выбрасывал из себя: «Коммунизм», «марксизм-ленинизм», «вечно живое», «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Появились санитары, подхватили его под мышки и визжащего поволокли в процедурную. Бобров повис на них, даже не желая передвигать ногами.

— Я это зря, конечно!

Василий Иванович чувствовал себя виноваты. Он вздыхал, качал седой головой.

Боброву на час — другой был обеспечен ад.

Допивали чай в тишине. Никто не решался поднять взгляда. Любого могла постигнуть участь Боброва.

— Что у нас сегодня по телеку? — наконец один из пациентов подал голос.

— А сегодня телека не будет, — сказала Маша, которая стояла, подбочившщись, возле стола. — Режим нарушили. Если еще раз устроите партсобрание в столовой, все пойдете в процедурную получать свою дозу. Что забыли о порядке? Наглеть начинаем? Тебе, дед, вкатят двойную порцию.

— Эхе-хе! — вздохнул Василий Иванович и поскреб ниже спины, как будто ему уже вкатили эту самую порцию. — Вот знал же, что с парторгом нельзя связываться. Себе дороже. И какой меня черт за язык тянул. Язык мой — враг мой Это про меня, Машенька.

По палатам разбредались молча. Василий Иванович достал из-под матраса самодельные карты. Азартные игры в больнице были запрещены. Это тоже было нарушением режима.

— В дурака перекинемся?

Заинтересовался и Хоменко и перебрался поближе к играющим, внимательно наблюдая за игрой.

— Интересно, иисусик? — спросил Василий Иванович, — Сыграть хочешь? Ну, давай! В дурака, по-моему, любой дурак может играть, даже тот, который не понимает.

Доиграли. Раздали карты Хоменко.

— Вот так держи карты веером, как мы! — инструктировал Василий Иванович. — Чтобы никто твоих карт не видел. Никому не показывай! Хотя что тебя учить? Всё равно ни бэ ни мэ ни кукареку. Эх, ты горе луковое! Что же ты такой дурной, никакого в тебе понимания! Давай семерки, восьмерки, бестолочь! Вот видишь, если у тебя есть такие карты, то подкидывай! Чтобы число было такое же, как и у карт на кону. Есть у тебя такие карты, подкидывай. Ну, смотри, смотри внимательно!

Хоменко выложил туза.

— Где ты туза увидел? Да грудной младенец лучше тебя сыграет. Дай я гляну твои карты. Надеюсь, никто возражать не будет? Видите, какой игрок у нас! Чисто агнец!

— Вот же семерка! Вот восьмерка! Подкидывай!

Хоменко улыбнулся и выложил на тумбочку карты, на которые указал Василий Иванович. Его карты Кумыс побил. Поддачи больше ни у кого не было. И Кумыс зашел к Хоменко.

— С дураком играть сам станешь дураком, — подытожил Кумыс, когда они закончили партию. — Нет! Таких нам игроков не надо. Только нервы мотаешь, никакого удовольствия. К себе иди! Я тебе книжку дам. Она с картинками. Сиди и разглядывай!

За руку, как ребенка, Кумыс отвел Хоменко к его кровати. Затем сунул ему книжку, которая лежала на его тумбочке и давно уже заинтересовала Хоменко. Но он не осмеливался ее взять.

Хоменко кивнул. Открыв очередную картинку, он широко улыбался и порой хрипел, стараясь выразить свой восторг. Но на него не обращали внимания, увлеченные игрой. Страсти кипели нешуточные. То и дело горько переживал Кумыс, огорченный очередным проигрышем.

Вдруг Хоменко застыл с раскрытым ртом. На картинке мужчина обнимал молодую красавицу. На ней было легкое полупрозрачное платье с глубоким декольте.

Это ему что-то напомнило. По его телу прокатилась сладкая волна. Он смотрел на юную красавицу и вспоминал добрую медсестру. Но всё-таки это была не она. Это был очень близкий и дорогой ему человек. Ему казалось, что он сейчас вспомнит. Ему даже представилось, что картинка ожила. И не этот мужчина с тонкими усиками обнимает красавицу, а он Хоменко. Он ощущал теплоту, исходящую от ее тела. «Это… это она», — шевельнулось в его мозгу. Он провел пальцами по картинке, как бы желая оживить ее. Картинка не ожила. Но он ощущал телесную упругость и теплоту.

Хоменко долго смотрел на рисунок, рассматривая каждую черточку, каждое пятнышко. Картинка вошла в его душу. Стоит ему закрыть глаза, и он увидит ее в мельчайших подробностях.

— Смотри, мужики! Увлекся. Дети тоже сначала разглядывают картинки, а потом начинают читать, — сказал Кумыс. — Может быть, и наш немтырь со временем начнет читать.

Когда Кумыс хотел забрать книгу, Хоменко не выпустил ее из рук.

— Э! братец! Давай книгу! Это моя книга. Я хочу немного почитать. А потом тебе снова дам. Я люблю читать.

Он потянул сильнее. Хоменко разжал палец. Но в его глазах было столько печали и огорчения.

Когда Кумыс улегся и положил перед собой книгу, Хоменко подошел к нему, стал хрипеть и быстро шевелить правой рукой в воздухе. И в глазах его была просьба.

— Не дам! Не дам! Иди!

Лицо Хоменко страдальчески искривилось, и он еще быстрее замахал рукой и еще громче захрипел.

— Кумыс! — сказал Василий Иванович. — Он, кажется, ручку просит и бумагу. Видишь, пишет в воздухе рукой. Дай ты ему, а то не отстанет! Тебе что бумаги жалко?

— Да это всегда пожалуйста! Пусть рисует свои каракули сколько угодно! Всё хоть какое-то занятие.

Протянул ежедневник и ручку. Хоменко счастливо заулыбался и отправился к себе. Уселся на кровати, положил себе на колени ежедневник и открыл его на чистых листах.

— Чем бы дитё не тешилось!

Хоменко забыл обо всем. Он что-то выводил и выводил в ежедневнике. Время от времени его рука останавливалась, он рассматривал рисунок и опять продолжал. Соседи иногда поглядывали на него, потом переглядывались и кивали друг другу. Но потом не выдержали.

— И что же там наш иисусик выводит? — спросил Василий Иванович. — Видите, как старается!

— Что он может выводить? Точка-точка, огуречик, вот и вышел человечек, — сказал Кумыс. — Художник от слова «худо». Нашел себе игрушку, ну, и пусть играется.

— Если бы точка-точка, огуречик, то он бы тебе уже весь ежедневнк изрисовал. А ты, Кумыс, посмотри! Всё-таки ежедневник твой. Прояви зрительский интерес к живописцу!

Кумыс вздохнул и поднялся. Заглядывать, что там рисует Хоменко, он всё же не решился. Кто знает этих сумасшедших, как они отнесутся к праздному любопытству? Ожидать от сумасшедших можно какую угодно реакцию. Себя-то Кумыс считал совершенно нормальным. И то, что он находится здесь, ошибка, произвол. Василий Иванович тоже нормальный, но с небольшим заскоком, который у него случился на почве злоупотребления алкоголем. И это даже хорошо, что он здесь, иначе бы поймал «белочку». Баранов у него был больным на полголовы. Хоменко у него, разумеется, попадал в разряд сумасшедших. Ничего не понимает, не говорит.

Кумыс знаками показывал, что хочет поглядеть ежедневник. Хоменко поднял взгляд и смотрел на него настороженно. Нет! Он не будет забирать ежедневник. Он только глянет и вернет. Пусть рисует, сколько его душеньке угодно. Ему не жалко ежедневника. Хоменко не хотел расставаться с ежедневником. Он закрыл его и прижал к груди. Колебался, медлил, потом всё-таки протянул ежедневник, внимательно наблюдая, что с ним будет делать хозяин, не отнесет ли он его на место. Он даже не улыбался и не хрипел.

— Ну, что там? Покажи! — не выдержали Василий Иванович и Баранов.

Кумыс стоял на месте и всё продолжал рассматривать, что там нарисовал Хоменко. Потом посмотрел на Хоменко и показал знаками, что они тоже хотят посмотреть его рисунок, разрешает ли он показать его рисунок Василию Ивановичу и Баранову. Хоменко улыбнулся. Кумыс протянул ежедневник своим соседям.

— Ё! — воскликнул Василий Иванович. Глаза его заблестели. — Блин! Никак не ожидал такого! Дурачок, да? Репин лучше бы не нарисовал.

На листе была изображена девушка с легкой загадочной улыбкой, как у Джоконды. Нос несколько крупноватый. Но и это не умаляло ее красоты. Какие прекрасные глубокие глаза! Девушки была изображена в подробностях. А глаза, добрые и светиле, глядели прямо на тебя. Казалось, что вот сейчас ее уста раскроются и она заговорит. Спросит у тебя что-то важное, что ей непременно нужно знать.

— Он же художник! — воскликнул Баранов.

Кумыс и Василий Иванович молча кивнули. На рисунок можно было смотреть бесконечно долго.