Расскажи это Шекспиру!

Ему позвонили и попросили спускаться. Вежливо попросили.

Ступени снизу вверх пробежали ему навстречу. Здесь, в столице, колючий ветер угнетал его, южанина. На шоссе в пробке тёрлись крыло о крыло автомобили. В парке – о, если бы моторы, наконец, смолкли! – трезвонили птицы. Птиц не беспокоила висящая над городом стальная сетка. Сетка на аэростатах осталась с прошлого авианалёта – как часть системы противовоздушной обороны. У вестибюля его встречал чёрный авто, водитель и сопровождающий были в синих штатских костюмах: сотрудникам III Отделения всегда шьют костюмы из синего сукна.

Игра уже началась. Он стал частью Игры, что шла на улицах города, шла сама по себе – с ним или без него. Игру не повернуть назад.

1.

Он помнил себя на руках у отца. В родном городке отец поднимал его выше и выше посреди площади, а площадь была запружена народом. Толпа гудела и волновалась, из гула складывались непонятные для детского уха слова:

– Свободный Хаестан! Свободный Хаестан! – бородатые мужчины в пятнистой форме, не сдерживая радости, палили в небо из автоматов.

Это стало самым ранним его воспоминанием. А через несколько лет городок этот лежал в развалинах.

Их край назывался Чёрный Сад. Карабах по-тюркски. Под защитой «зелёнки» сидели в лесах отряды, что контролировали ближайшие дороги. Помнилось, как отец записывался в один такой отряд, а он – семилетний – жался к отцовой ноге. Старший брат, тринадцатилетний Серж, посматривал свысока. Ведь это он привёл в отряд отца и братишку. На Серже пятнистая форма. На нём теперь тоже, но нескладная и не по размеру – слишком велика.

У отца из-под камуфляжного картуза торчат седые виски.

– Твой старший сын давно с нами, – тот, кто записывает, буравит отца взглядом. – А ты не спешил, – упрекает.

– Мальчонка на мне, – отец виновато оправдывается и тут же бунтует: – Разыщешь вас по лесам, как же!

Бунт его встречен молодцеватым хохотом. Серж покровительственно смотрит на отца с братишкой, и отца с его слов записывают: Роберт Суренян.

– Дай-ка и малолетнего запишу как бойца. Эй, мелкий, тебя как зовут?

Он назвал своё имя, и все засмеялись. Это имя всегда вызывало смех, а отец при том потеряно и ласково улыбался.

Тот день – первый день в полку – запомнился ещё потому, что бородатые бойцы вытащили старый проржавленный миномёт.

– Тревога?! – он обрадовался. А заросший бородой боец поманил его:

– Иди-ка сюда. На шоссе турки, шмальни-ка по ним, – поданную мину только и надо, что опустить в дуло миномёта и отпрыгнуть.

Мина с рёвом вылетела, и на дороге громыхнуло. Это был его первый выстрел.

– Левее полтора! – кричит боец с биноклем. Старший брат Серж подскакивает, что-то творит с миномётом, палит, и мина рвётся на шоссе, где ползёт колонна с оттоманскими флажками, а из машин сыплются солдаты.

– Есть вилка, вправо единица! – орёт тот, с биноклем. – Отойдите, мальцы, дайте-ка поколошматить.

За одну-две минуты грохота вся транспортная колонна была превращена в пепел. Запомнилось летящее в воздухе колесо с клочьями резиновой покрышки.

– Хочу домой! – сказал он вдруг, и Сержик трепетно посмотрел на него, младшего.

Сержик скоро увёл его в полевой лагерь и уложил спать в пятнистой палатке, укрытой маскировочной сеткой. Так в семь лет он начал военную службу, а армейский тент на годы заменил ему всякое другое жильё.

Повстанческий полк «Свободный Хаестан» за годы разросся. Поначалу до дивизии, потом до корпуса. Мосты и перевалы, сеть асфальтовых и железных дорог – контролируя их, корпус держал весь край под собой. На официальных сайтах корпус именовался Армией. А на восьмом году сопротивления Оттоманская Порта разгромила его.

Под орудийным обстрелом им пришлось покинуть леса. Это стало концом. Они рассеялись по каким-то городам и по полусотне посёлков. Он отстреливался на какой-то улице – названия её не помнил. С ним был старший брат и несколько бойцов. Вооружённые силы Порты брали городишко с трёх направлений. Из окон повстанцы били по бронемашинам. Били и молча надеялись: хорошо бы выбраться, найти гражданское, постричься и – затеряться среди штатских.

Их с братом схватили в первом же тупике. Распознали по снайперским мозолям на пальцах, по запаху гари и по шальным глазам. Солдаты были сильней и, главное, злее. Их били. Отволокли куда-то и собирались отрезать головы. Спас старый полковник. У полковника белели янычарские усы, а из-под бордовой фески топорщились седые виски. Это напоминало отца.

Солдаты спорили. Они с братом понимали только отдельные слова. Полковник забрал их себе, он оказался комендантом лагеря для пленных. Из лагеря он продал их кривому турку, владельцу бронепоезда. Будь прокляты все бронепоезда всех железных дорог!

Паровозная топка. Она дышит ненасытным жаром. Можно сунуться в неё и сгореть без остатка. Но цепь коротка. Цепь ровно такая, чтобы взять лопату, набрать угля и метнуть в топку. Уголь насыпают сверху через зарешеченное окно. Оттуда же поступает воздух, свет и пища.

Дверь зашита бронелистами и заклёпана. Дверь выдержит орудийное попадание. Внутри за железной стеной – вторая топка, и там – его брат. Лопатой можно постучать ему и услышать ответ. Поезд качает. В слуховую трубу кричат им, больше или меньше угля метать в топку. Волдыри и ожоги на коже, язвы от угольной пыли почти зажили.

Оказывается, он живуч. Больше, чем прежде мог бы подумать!

Бронепоезд действовал по линии уезда Тарки. В Тарках была его база и длительная стоянка. Оттуда он совершал рейды. Под крик «Стоп, машина!» вдруг замирал, пыхтя чёрным паром, и палил из всех орудий сзади и спереди локомотива. От канонады сотрясалась листовая броня и лопались мозоли на ладонях.

В рейде на русский Царёв-Борисов их накрыл ответный огонь. Машинному отделению велели задний ход, а топке – больше угля. Громыхая, состав понёсся обратно. Заполошное «Сто-о-оп!» смотрящего, скрип тормозов, свист выпущенного из котлов пара. Он сам, лопата из рук, куски угля – всё валится по ходу торможения.

Впереди артобстрелом разбито полотно дороги.

Единственный раз за годы каторги их с братом вытащили из-под заклёпанной двери на воздух – чинить разбитое полотно. Вот тогда-то в память ему врезался куст обыкновенной ивы. Ива вопреки природе выросла среди шпал на гравии и была наполовину срезана головным вагоном.

Они попытались бежать, но их поймали и били. Ему разбили голову о железнодорожный рельс. Перед глазами лежал срезанный куст ивы. Но он теперь верил: он – живучий. Он выживет. Снова были горы угля, цепь и ненасытно пышущая паровозная топка. Бронепоезд качало туда и сюда, а лопатой можно было постучать в стену своему брату.

Госпиталь. В госпитале желтовато-бежевые потолки. Словно побелка дожелта выгорела. Доктор возникал ниоткуда. Сквозь полусон мерещилась на нём маска. То медицинская марлевая, то карнавальная с носом-клювом, а то и противогаз. Это не бред. Про топку, про плен – вот это был полубред, кошмар, разбередивший старое.

Поблёскивали армейские значки. На спинке стула висел китель с погонами. После контузии ему уже дозволялось вставать и спускаться вниз – в парк, где трезвонили птицы.

– Вы хотели бы изменить мир? – спросил доктор. Может, и не спросил – предложил.

Он посмотрел на очки доктора, на его тяжеловатое лицо, лысеющую голову. Посмотрел на штатский костюм, скроенный по широкой фигуре.

– А, я понял. Да, я готов сотрудничать со службами Его Величества, – он, казалось, ожидал этого разговора.

– Нет, я не из Третьего Отделения, – доктор покачал головой, – хотя и лоялен государю… Изменить реальность вселенной. Чтобы не было авианалётов, ран, контузий. Разве не хотелось?

Он резко поднялся на кровати, одолел головокружение.

– Что это значит – изменить вселенную? – он пожалел, что сейчас не в кителе, важный разговор стоило вести при погонах.

– Время – это развёрнутая лента событий. Мы живём не здесь и сейчас, мы – это вся наша жизнь, растянутая во времени.

– Изменить настоящее, меняя прошлое? – он обронил вполголоса и с сильным акцентом. Акцент проявлялся всегда, когда он начинал волноваться.

– У вас удивительно здравый взгляд на вещи, – заметил доктор.

– Для контуженного?

– Предпочитаю говорить: бароакустическая травма.

У доктора на свету отблёскивали очки, и зрачков не было видно. Он сделал движение в сторону, чтобы поймать взгляд доктора.

– Нет, не вставайте, – доктор остановил. – Успеете. Согласитесь: при любом колебании ленты – будь это в начале её или в конце – меняется само положение ленты. Меняется реальность. Я зову вас в Игру, что меняет ход времени. В Игре нет сценария, но зато есть роли. Есть маски.

– Ах, маски? – гортанный акцент стал сильнее.

– Не маски спецназа. Я не говорю о спецоперации, – доктор снял очки и открыл близорукие глаза. – Сыгранная в жизни драма изменит весь мир. Обещаю.

Он ничего не ответил. Откинул покрывало и встал. Он спал в одежде, как в походе. Надел форменный китель с погонами полковника русской службы.

– Вы обратились с предложением именно ко мне…

– Хотите знать, почему? – опередил доктор. – Не буду утверждать, будто в этом не было ничего личного. Напротив: нам понравилось ваше имя.

– Оно у многих вызывает смех, – холодно обронил полковник.

Доктор поднялся навстречу:

– Напрасно. Хорошее имя из старой и доброй пьесы. Нам понравилось.

В госпитале желтоватый потолок и белёсо выгорелые оконные рамы. Душою, тревогой, дыханием он снова был там. В проклятом бою. Его полк, развёрнутый от райцентра с железнодорожным узлом до станицы с шоссейным мостом через реку, держал оборону. На этом участке – и до последнего солдата.

Здесь шло стратегическое направление «Царёв-Борисов – Каспийские Тарки». В Тарках когда-то зимовал проклятый бронепоезд. Теперь за спиной – река, а за рекой и райцентром – пути к мегаполису. К Царёву-Борисову, к Южной столице. В штабе рассчитывали, что на его полк выйдет всего одна механизированная бригада – ложный маневр, оттягивающий на себя силы фронта. Но оказалось, здесь – направление главного их удара.

От взрывов закладывало уши. Работали орудия двух бронепоездов и ракетная установка. С домишек сносило крыши. В секундные затишья стоял звон бьющегося оконного стекла. Тряслась земля. Вздыбливались чёрные комья грязи, камней и пепла. Горели заправочная станция и МТС. На автостраде трещал и лопался асфальт.

На первой линии обороны, у самого райцентра, шло контактное столкновение с противником. До подхода своих сил оставалось пару часов, когда с той стороны заработали залповые системы. 25-30 секунд ракетного огня – и от райцентра до станицы задымилась выжженная земля.

– Ну, чёрт же, дьявол же вас выдумал! Вот же суки – эти ракеты! – это капитан Вягин. Согнувшись и зажимая уши руками, он бранится на чём стоит свет. – Сожрали, народу сожрали – сотнями. В гробу ему, суке, не спалось бы, тому, кто их выдумал!

Краем сознания полковник – сухой, поджарый, ещё не седой – отмечает: «Трудяга этот Вягин, но горячится много, психует и в бою не холоден. Жаль, капитанство – его потолок», – да и то сказать, Вягин выслужился из прапоров, не из академий.

Миг тишины. Ждут. Кажется, уже и стонать некому. Сейчас пойдут. Или… или будет ещё один залп? Не приведи Бог! Полковник скосил глаза. Там, у левого края – его брат. Как-то вот вышло: на русской службе он обошёл старшего брата в чинах. Родной брат Серж…

…В тот день с проклятым бронепоездом всё наконец кончилось. Вот так же, как сейчас, по составу и дорожному полотну работали СЗО. Только не те, что теперь, а – русские. Попадание уничтожило вагон с орудийной башней, скрутило рельсы в чугунные спирали, расшвыряло шпалы, гравий и землю, вырыло чудовищную ямину. Надолго всё стихло, а потом защёлкали автоматные выстрелы.

Едва ли не ухом он припал к заклёпанной бронированной двери, а дверь с каждой секундой разогревалась от пожара. Выстрелы стихли, донеслись голоса, русские. И тут за перегородкой брат начал долбить угольной лопатой в дверь и кричать:

– Откройте! Здесь люди, люди! Откройте! – по-русски начал кричать, догадался, он же умный, Сержик-джан!

Дверь вздрагивала – снаружи её били прикладами. Потом сотряслась и покосилась – это взорвали динамит. Просунули под бронелист лом, дверь приоткрылась, хлынул поток света.

– О-па, второй хаестанец, да тоже чумазый. Эй! А ты по-русски говоришь, командир?

В стороне от дыма и покорёженного железа майор после спрашивал его как бы между делом:

– Так сколько же ты пробыл в плену?

Подбирая русские слова, он ответил:

– Я был… четыре года.

– Бог ты мой… Зовут-то как?

– Суренян.

– Тоже Суренян, да? Братья, значит. А имя?

Он назвал. Бойцы скрыли усмешку. Кто-то потрепал его по плечу и утешил:

– А и не похож вовсе. Тот, говорят, был чёрный, а ты совсем белый.

Город Тарки – столица мятежной зоны. Таких зон между Россией и Оттоманской Портой – десятки. Это буферная область. Тарки несколько раз переходили из рук в руки. Их оккупировали то вооружённые силы Порты, то отряды самозваных «государств», то войско Каспийского атаманства. Теперь вот – Государственная Армия.

Идти по улочкам Тарков можно лишь группами. С оружием и с примотанными скотчем запасными рожками. Мужчины сторонились и зыркали исподлобья. Женщины проклинали вслед и загораживали дорогу, нарочно обостряя ситуацию. Мальчишки улюлюкали и клянчили съестное.

На базаре один турок продавал ворованную со склада армейскую тушёнку. Говяжью, хотя местные, наплевав на правила, взяли бы и свиную. У турка были проклятые янычарские усики – как у того полковника в феске. Он ненавидел эти усы. А турков узнавал теперь из всех национальностей.

Турок с ворованной тушёнкой, обнаглев, разглядывал патруль: – «А что ты мне сделаешь, кроме проверки документов?» – У Суреняна белели пальцы на автоматном магазине. А турок, потеряв страх, во весь голос бранился:

– Эй, вы – скоты, свиньи необрезанные! Эй, ваши бабы голыми ходят, а мужики как бабы одеваются. Эй, вы будете подмётки нам лизать, свиньи!

Солдаты обернулись.

– Ишь ты, черномазый, как матерится-то по-чучмекски. Суренян! Слышь, а ты-то, например, понимаешь, чего он там лопочет? Любопытно же.

А он вдруг выдохнул со свистом сквозь зубы и остановился. Нащупал у соседнего бойца штык-нож на поясе – и сорвал его.

– Э! Эй! Суренян!.. Уй, блин…

Он успел раскидать с прилавка долбаную тушёнку, схватить турка за горло и дважды всадить штык-нож ему в живот.

– Обрезанный пёс, – сказал он по-турецки, как сплюнул.

– Суренян, блин, ты зарезал его, на фиг зарезал.

Торговки заулюлюкали, окружили их кольцом, тыча пальцами в него, Суреняна. Бородатые мужики зыркали из-за спин торговок, мухи облепили убитого, а мальчишки растащили его тушёнку.

– Уходим, уходим, – солдаты заслонили его от расправы. Выбираясь из толпы, кто-то ненароком отпихнул подростка. Лишь бы не женщину! Не то местные бросятся целой оравой – получат на то право. Женщины на это и провоцируют, попробуй-ка, тронь хоть одну!

Пробились.

Толчея рук и спин, кричащие и проклинающие лица сменились вдруг бежевым госпитальным потолком и выгорелыми оконными рамами. Полковник отдышался, пришёл в себя. Вспомнилось же…

– Эй, доктор. Да! Да – я хочу изменить этот мир, весь этот… расчудесный мир до последнего краешка. Какая, какая Игра?

Играла музыка. Роскошная квартира занимала целый этаж мини-небоскрёба – элитного дома возле Новокутузовского проспекта. За окнами в небе престижного района – сетка ПВО на аэростатах, а здесь в этой квартире – музыка и светский вечер. Ему неуютно. Доктор оказался прав: его полковничий китель был бы здесь неуместен.

В вестибюле охрана проверила документы – это нормально: время-то военное. Оттуда к лифтам убегали мужчины и женщины – в камзолах, вечерних платьях и полумасках. В лифте (можно подумать, это лифт для автомобилей – такой огромный) доктор убрал очки и надел маску с большущим кожаным носом. Суреняна передёрнуло.

На нём самом – чёрно-оранжевый (имперских цветов) полосатый мундир. В стиле позапрошлого века. Доктор подал ему полумаску: залихватские усы, нос из папье-маше и малиновый берет с перьями.

– Венецианский карнавал? – он нехотя и пренебрежительно принял и надел маску.

– Нет, Фестиваль Масок, – доктор ответил. Лифт распахнулся прямо в квартиру.

– Закрытый клуб?

Била музыка, сияли зеркала, искрились хрустальные люстры. Комнаты путались и перебегали одна в другую. Публика струилась по залам. Пили абсент и шампанское.

Доктор пропал. Подскочила дама в открытом платье, расшитом маками, в мини-масочке на одних только глазах и с голубем на руках. Голубь – не живой. Аксессуар.

– Я – Коломбина, это значит «голубка». Я – подруга Арлекина, – защебетала она. – Знаете?

– Неужели? – ответил как мог.

Кажется, паршивые усы мешали нормально говорить. Сковывали. Огляделся, заметил: то здесь, то там из-под полумасок посматривают на него, изучают, отводят глаза.

Кто он для них – скаковая лошадь, чтобы его разглядывать?!

– Так пойдёмте же, я вас познакомлю, – «Коломбина» ухватила его за руку. – Скорее запоминайте, это венецианцы, а там – неаполитанцы. Арлекин – добрый, Бригелла – мрачный, Панталоне – скряга, а Доктор – большой зануда, вы его знаете. Кстати, Бригелла мечтает с вами поговорить! Учёный Тарталья, фанфарон Скарамуш, вредина Ковьелло, наивный Полишинель…

– Я понял. Кто они в жизни?

– О! – ответила маска с алыми маками на платье и скрылась.

Он пересёк зеркальную комнату, но у дальнего зеркала – возле столика с напитками – был перехвачен другой дамой, с букетиком маргариток и тоже в полумаске.

– Вы спросили, кто эти люди? Я – Франческа, – она назвалась первой.

– Все пришли посмотреть на меня? – в его речи стал проявляться акцент, это его раздражало.

– Ни в коем случае! – «Франческа» возмутилась. – Главное правило Игры: новичка знают только по маске. Мы – маски дель арте! Мы – люди разных эпох… Вы понимаете? Время прозрачно, при желании сквозь него можно общаться.

– Кто я в этой Игре?

Франческа округлила глаза под полумаской и не ответила. Включили свет, опустили шторы. Ярче заискрились грани хрустальных фужеров и потолочных люстр.

– Как это кто? – подскочила Коломбина. Уже не одна, с подругой. Подруга ничего не говорила, поэтому Коломбина старалась за обеих: – Вы – маска «Капитан», хвастливый вояка и гламурный испанец.

– Какой испанец? – он справился с нерусским акцентом.

– Женщины любят вояк! – не поняла Коломбина.

– Не все, – вдруг перебила её подруга. – Не все и не всех.

Он собрался уйти, но оказалось, что к платью подруги вместо брошки приколота… срезанная веточка ивы. Он остановился.

Франческа прошелестела ему на ухо:

– Это – Лючинда, Влюблённая Маска!

– Капитан, останьтесь, – попросила «Лючинда». – Без вас не состоится Игра. Вас привёл Доктор, я знаю. Вы не подумайте, Доктор только с виду педант. На самом деле, это героическая маска. Знаете, для чего ему громадный нос? Это футляр с антисептическими травами. Вместо респиратора. Средневековые доктора с такими носами входили в чумные бараки.

– Вы это и в правду знаете… Или?

– Или с утра прочитала в Сети? – она оскорбилась, отвернулась от него, веточка ивы вздрогнула. – Я только сказала, что в жизни вы не обязаны быть трусом и задирой как маска «Капитан».

– Печально казаться не тем, кем являешься.

Дамы переглянулись, скрыли улыбки, а сзади кто-то настойчиво потянул его за рукав.

Резко обернулся. Позади стоял щёголь в чёрном смокинге и цилиндре. Без маски, но лицо густо усыпано белой пудрой. На одной щеке – слеза, нарисованная чёрной тушью.

– Печально? Капитан, никогда не произносите это слово. Мы маски комедии. Мы смеёмся даже тогда, когда в глазах слёзы.

– Пьеро? – он уставил на щёголя указательный палец, точно уличая его.

Пьеро приподнял цилиндр. К ним подошёл суровый франт в маске со жгучими бровями. Бригелла. С бокалом абсента.

– Уверяю тебя как трагик, – Бригелла сказал басом, – что лучшие роли в трагедиях сыграли именно комики!

– Время, страна, эпоха? – вскинулся полковник.

– У-у-у, Капитан, чувствую себя на допросе, – Бригелла мотнул крупной головой. – Не надо. Просто заходи ко мне, – он пригласил, – в городок Дорожный брод, что на речке. Ты найдёшь!

Слова прозвучали так, будто сказаны они на чужом языке, но чьей-то прихотью дословно переведены на русский.

И тут, требуя внимания, захлопал в ладоши сам Доктор:

– Господа Маски, новая Игра вот-вот начнётся. Установим правила! Я жду вашего пятистишия. Экспромтом! Пусть явится цель новой Игры. Подарите нам ваши пять строчек!

Щёголь Пьеро вдруг взял Капитана за плечо, хитро подмигнул и сказал первую строчку:

Пусть Коломбина голубем забьётся…

– Коломбина, тебе продолжать!

Подружка Арлекина растерялась. Захлопала глазами под полумаской и, пожав плечиком, прощебетала:

И Арлекин лохмотья разорвёт…

Арлекин хохотнул, его костюм с ромбами когда-то изображал лохмотья с заплатками. Не долго думая, он сказал:

Усталый Доктор снимет маску-нос…

– Доктор, ваша очередь!

Доктор, раздумывая, мотнул головой и вдруг обернулся к Бригелле:

Тогда Бригелла шляпу заломает…

– Последняя строчка – мне? – Бригелла смешался.

– Ну же! – подбодрила Лючинда, Влюблённая Маска.

– Раз уж так… Тогда пусть… – сказал Бригелла бархатным своим басом.

И срезанная ива заалеет.

Все зааплодировали, а Бригелла затряс над головой руками:

– Нет-нет, лучше «зацветёт», так будет в рифму, – настаивал он. – Я имел в виду, что заалеет – это зацветёт алыми цветами.

Зазвенели фужеры, все пили шампанское. Зеркала зрительно увеличивали залы до бесконечности. Откуда-то неслась музыка.

– Я всё равно ни черта не понял, – признался полковник.

– Как маска-юрист, – к нему подошёл Тарталья в университетской шапочке, – я поясню: Игра пройдёт там, в жизни. Кого-то из Масок ты встретишь вне этой комнаты и пройдёшь с ними некую часть твоей жизни. Но ты их не знаешь, и они тебя тоже – это главное правило.

– В чём суть? Задание, роль, сценарий…

– Э-э, нет, – Тарталья погрозил пальцем. – Дель арте никогда – ни-ког-да – не играли по сценарию. Это комедия импровизаций! Играй так, как живёшь – это второе правило. Всё должно идти от порыва души. Да, от порыва души! – повторил Тарталья и ещё раз погрозил пальцем.

Душа действительно рвалась из тела в том распроклятом бою под Царёвым-Борисовым. Дождались. Те проклятые СЗО сделали по второму залпу. Землю вывернуло наизнанку – чёрным горящим нутром наружу.

Его брат, его Сержик, самый дорогой и последний близкий человек. Он умирал. Невыносимо тяжело: при разрыве ракеты ему осколком выбило рёбра и изувечило живот. Сержик-джан, в детстве таскавший его на себе, теперь чернел и умирал в муках.

– Сержик-джан… Сержик-джан… – Суренян что-то повторял и повторял ему на родном языке.

А рядом, ругаясь до одури, носится Вягин, добряга капитан Вягин. Вягинский мат – это последнее, что слышит старший брат Серж. Сержу уже всё равно.

– Под голову, сука-блин, мешок ему, сука, подложи… Да ноги подыми, зараза-блин…

Честный, добрый Вягин… Кончается брат. Вот уже кончился. Всё. Суренян поднимается с побелевшим лицом и смотрит прямо перед собой. Там, впереди, желтела водокачка. Не по ней ли, суке, они огонь корректируют?

– Вягин, что Первый? – ни нотки чужого акцента в голосе. Спокоен как в бою. Ни одна нервная струнка уже не сыграет, не вздрогнет.

– Час до подхода наших, полковник, – Вягин вытянулся, стискивая в пальцах автоматный рожок, ещё наполовину полный. – Наши почти рядом, суки, ещё только часик, Суренян.

Вот тут, над телом брата, он впервые попал глазами в глаза Вягина. Они были как дым, что полз над землёй – густо-серые и ускользающие.

– Им придётся вступить в бой прямо с колёс, – сказал Суренян.

Когда свои подошли, полк Суреняна сменили, и адище боя осталось там – далеко. Тогда полковник услышал, как Вягин, тряся головой, доказывал:

– Нет, ты меня слушай, придурок. У него брат с кишками наружу помер, а он, сука, хоть бы поморщился. Не человек он, блин, говорю тебе. Камень!

Ни тени эмоций не пронеслось от этакой характеристики. Согнувшись – отчего-то он стал сгибаться при ходьбе, полковник прошёл мимо.

А вечером именно ему, Вягину, признался:

– Ты смотри за мной. Слышь? Боль у меня во лбу.

– Где? – прохрипел тот.

– Во лбу. Вот здесь, – Суренян ткнул пальцем себе в лоб, – и кровь. Ты не видишь? А я порой вижу и чую, как она пахнет.

Признался в недомогании, как сдался. Ноги медленно подкосились, судорога пробила всё тело, и зубы – зубы так стиснулись, что просунь между ними пруток, сотрут в щепку.

– Припадок! Припадок у Суреняна! – это Вягин всех тогда поднял. – Контузия у него, сука. Да зубы-то разожми ему, зубы!

БМП-шкой его увезли в Царёв-Борисов. Оттуда был самолёт в Москву. В госпитале, записали ему: «бароакустическая травма». А в белёсо-жёлтой палате вручили коробочку с орденом и передали слух, будто бы готовится его повышение.

Появился Доктор. А скоро пришёл и вызов в ставку на Набережную. Обещанная Игра началась.

2.

Игра уже идёт, это очевидно. Когда ему позвонили и попросили спускаться, Суренян сбежал по ступеням, и ветер охватил ему плечи. Поданный чёрный авто поглотил Суреняна, а штатские из III Отделения были молчаливы и предупредительны. Игра началась.

Авто объезжал вокруг госпиталя, а на выезде оказался в заторе. Грузовик с откинутым тентом перегораживал дорогу. «Спецназ ГРУ» – желтела на борту табличка. Бойцы в камуфляже грузили в кузов инвалидные коляски.

Вдоль шоссе – Каширская линия зенитно-ракетных комплексов. Она не впечатлила его. В сравнении с Царёв-Борисовской она слаба. Повторных авианалётов в столице не ожидают. Расслабились. Плохо.

Имперские службы и ставка государя теперь на Набережной. Не в Кремле. Здесь – высотное здание. Новейший ампир, намёк на державное величие времён Иоанна Шестого. Подземные перекрытия выдержат ракетное попадание. Чёрный авто нырнул в подземный гараж и замер. Со списком сверили поданные документы.

– Полковник Суренян? Вам назначено… – офицер отдал честь, штатские сопроводили его к лифтам. Лифт был огромен, как… виденный им недавно.

«Кто из них маски? – мелькнула несуразная мысль. – Жандармский ротмистр в синем штатском костюме, может, он – Скарамуш или Труфальдино?»

На Ассамблее прошла официальная часть его награждения. Государь оказался молодым человеком, очень полным и в круглых очках. Флотская форма капитана I ранга ему совершенно не шла.

С государем была и встреча с глазу на глаз – в его кабинете. Суренян напрасно искал в молодом человеке сходство с Иоанном Шестым. Император и сам смущался своей несхожестью с предком.

– У вас необычное интересное имя, полковник, – осторожничал государь.

– Я – хаестанец, ваше величество. Мы, хаестанцы, необычный народ. Вместо имён старых героев Баграта, Санасара и Трдата у нас теперь в ходу Эдварды, Роберты и Сержи.

– Но персонаж с вашим именем, – звонко сказал государь, – это мой любимый комический герой. Он – оптимист и неунывающим остроумием утверждает жизненные ценности.

Слова хорошо выучены. Полковник промолчал. Со стены давил портрет маршала Петра Михайлова, погибшего лет триста назад недалеко от Царёва-Борисова.

– По рождению вы иностранец, полковник, но выразили желание служить моему народу. Хотели бы вы, оправившись от ранения, продолжить нести службу? – молодой толстый царь поблёскивал на Суреняна маленькими очками.

Ассамблея поразила его натёртым до блеска паркетным полом. Лак при искусственном свете становился зеркальным.

– Что вы ответили императору? – любопытствовала одна дама.

– Ответил ему: да, Иван Антоныч, – отделался Суренян.

– Иван Антоныч – самому государю? – дама задохнулась глинтвейном. – Я хотела сказать, как это символично, что государя зовут как его великого предка!

По паркету проскользнул некий майор с фужером шампанского. Представился, назвался ещё раз, вообще он явно старался попасться на глаза Суреняну:

– Косильцев, майор Косильцев, слушатель Академии Генерального штаба…

«Дать бы тебе по ушам, слушатель. Распустились здесь», – скривился Суренян.

– Ранения, ожоги, контузии мимо проскочили, да, майор? – с акцентом, признаком крайнего раздражения, вырвалось у Суреняна. – Слушателям контузии вредны – на уши плохо действуют.

Майор стерпел. Значит, сильно хотел быть замеченным. Отпил шампанского, стал оправдываться:

– У меня позади высшее военное училище, а после восемь лет службы в Харбине. Казармы, этот вечный песок, перебои с продовольствием. Потом – Академия Генштаба.

Полковник напрягся и стиснул зубы. Жаль, нету здесь Вягина: – «Вот он-то – честный добряга. Тоже, наверное, в отпуске после Царёв-Борисова. Найти бы его…» – промолчал.

С майором их развели: Косильцева в одну сторону, Суреняна в другую. С ним, кавалером императорских наград, хотели поговорить. Вот, подвели к седоватому человеку с резкими морщинками возле носа.

– Это – сенатор Бугримов, – шептали ему. – На Ассамблее он с дочерью, – и тут же громко: – Полковник, заметьте, сенатор, как и вы, хаестанец.

Суренян пожал протянутую руку, а по сенаторской спутнице пробежал взглядом и… снова посмотрел.

– Доброго дня, уважаемый, – невольно сказал на родном языке.

Сенатор, очевидно, смешался, натужно растянул губы:

– Не говорю на родном. Жаль. Но дочка учит… Дезди-джан! – позвал дочь. – Мы из хаестанцев Москвы. Пять поколений в столице.

Юная спутница подала руку:

– Отец и я рады видеть героя, – сказала на родном, но с сильным русским акцентом, и сразу назвалась полным своим именем. Оно прозвучало неожиданно, слишком неожиданно.

Суренян, чуть тронув её руку, смутился и, скрадывая неловкость, бросил заученную фразу:

– Мы, хаестанцы, странный народ: вместо добрых имён Корен, Самвел и Саркис у нас всё чаще Тельманы, Цезари и Гамлеты.

– И Отелло, – добавила Дезди-джан, и Суренян почувствовал себя откровенно глупо. Даже, кажется, покраснел. Жалко, рядом нет Вягина. С ним проще, а без него словно кусок себя потерял.

А майора Косильцева тщательно закрывали спинами другие офицеры. Майор Косильцев перепил шампанского и, расхристав на себе китель, доказывал, что счёт ранений и контузий – это не признак военного опыта, как число поражений – не показатель общевойсковой готовности.

Выписка из госпиталя затянулась. Доктор откладывал её со дня на день. Взорваться бы да наорать на него с южной горячностью! Но вспышка только отсрочит положительное заключение.

– Скажите, вот эти ваши приступы, они вам не в новинку? Скажем так, они – не последствие контузии? Приступы случались и раньше?

– Раз или два, – Суренян нехотя признавался. – Мальчишкой неудачно… гм… соскочил с поезда. А меня неудачно… поймали хозяева поезда.

Доктор резко положил очки на бумаги:

– Полковник, я знаю вашу историю. Симптомы, предшествующие припадку, всякий раз одинаковы?

– Боль во лбу, – Суренян натужно выдохнул, – и кровь, ощущение крови на руках. Липкая, тёплая. И запах.

– В Москве отдохнёте, – глядя в стол, выговорил Доктор.

Суренян не выдержал и вскочил:

– Бросьте, Доктор! Ну что нужно сказать? Маска, я вас знаю! – горячась, он вскочил с места.

– И? Что из того? – Доктор сплёл пальцы, без очков и без маски он словно растворился – зауряднейшее лицо.

Полковник пожалел о срыве. С досадой оскалился, показывая неудовольствие. Потом глянул на Доктора, почти просительно:

– Мне бы капитана Вягина найти. Он где-то в Москве, – выдавил через силу.

– Зачем? С сослуживцем вам будет легче? В одиночку мирная жизнь пугает?

– Доктор, к чёрту ваш психоанализ! – взорвался Суренян. – Разгадал я ту чёртову загадку про дорожный брод на какой-то речке. Кто он был, тот шутник в маске – какой-то актёр? Какого хрена вы меня тут держите! – сорвалось с языка, но он опомнился: – Простите, ну, простите, ненарочно… Как он сюда попадает?! Из прошлого?… – выпалил, наконец, главное.

– У-у, сколько вопросов сразу, – Доктор с интересом следил за ним.

Москва – город крупный, – сказал тогда Доктор. Город на четырёх путях, на вековом перекрёстке. С запада на восток Смоленская дорога переходит во Владимирку. К северу тысячелетняя трасса уходит к Неве и Невскому городку. На юг – Каширское шоссе к старым границам, что когда-то шли по Оке.

– Где люди ходят веками, там есть и переходы в веках, – не глядя в глаза, сказал Доктор. – Те, кто в Игре, их чувствуют. И ты почувствуешь, коллега Капитан.

В тот день – и это подстегнуло его – с утра позвонила Дезди, дочь того сенатора, и почти пропела в трубку:

– Отелло Робертович?

Обратись она по-другому, всё в ленте времени сложилось бы иначе…

За Новокутузовским проспектом после дома Фестиваля Масок струной натянулось Старо-Смоленское шоссе. Оно уходило в частный сектор, в одноэтажные районы. В тех районах деловые центры из-за авианалётов не строились: средств ПВО на весь мегаполис недоставало.

Там на шоссе белела Триумфальная арка. Когда-то она стояла над трассой, а под ней проходила победившая армия. Теперь арка умещалась на разделительной полосе. Полковник прошёл под нею, но ничего не ощутил. На той стороне перехода был всё такой же одноэтажный город.

Двое брели навстречу полковнику по пыльной дороге. Один костерил почём зря правительство и армию:

– Проклятая военная служба! Производство в чины – по дружбе и по запискам! Я избороздил проклятые моря, а меня – в отставку. А столичного грамотея… грамотея…

– Местные? – окликнул полковник.

Тот, что ругал армейские порядки, вдруг вытянулся и свёл каблуки, нутром чуя в Суреняне военного. Выправка, осанка, взгляд – тяжёлый и жёсткий. Суренян удовлетворённо кивнул: «Вольно!»

– Сам-то кто? – хмурился второй, очевидно, гражданский.

– Где дом мистера… мистера… – и Суренян с усилием назвал громкое имя.

Вот же этот городок, «дорожный брод, что на эйвонской речке», Стратфорд-на-Эйвоне…

– Ага, мастера Шакспера! – отчётливо акая, подхватил второй, гражданский, он знал этот дом, знал и старую мастерскую.

Из мастерской к Суреняну вышел старик-перчаточник в фартуке и со счётами в руке.

– Хотите заказать пару перчаток, сэр? Как вас зовут?

Суренян не решился назвать себя здесь по имени.

– Мне бы вашего сына, почтенный… Уилла.

– А! – перчаточник просиял. – Мой добрый сын Уилл в Лондоне. Лондон – крупный город, он – на путях многих вековых дорог…

Полковнику стало не по себе, он покинул мастера.

На краю городка поджидал его в полосатом ярком костюме, в синем берете и в чёрной усатой маске Бригелла. Похожую маску он протягивал Суреняну.

– Приветствую, коллега Капитан! Бербедж. Ричард Бербедж, актёр. Надень эту маску, коллега, тогда разговор пойдёт по правилам.

Полковник подчинился. Военный и актёр посмотрели друг на друга сквозь маски. Актёр был высок, с крупной головой, возможно, с выразительным лицом, но маска скрывала его мимику.

– Как это всё не ко времени, – вырвалось у полковника. – Военное положение, госпиталь, травмы – а тут какие-то ассамблеи, маски, фестивали. Зачем это мне?

Бербедж кивнул, маска спрятала выражение его лица.

– Что в этом мире ко времени, скажи – награды, монархи, улыбки сенаторов? Или сенаторская дочь – красавица-хаестанка?

Суренян, досадуя на себя, занервничал:

– Да не нужно мне это, всё неуместно, – опять пробивался гортанный акцент. – В чём здесь меняющая мир Игра?

– У-у, я не знаю. Никто не знает. Но если чьи-то глаза обожгли чьё-то сердце – живи этой Игрой! Вся жизнь – великая сцена, а люди на этой сцене…

– Да знаю! Даже знаю, кто это сказал, – перебил Суренян, хватая Бербеджа за плечо и разворачивая лицом к себе.

– Смотри! – У дороги росла ива. Бербедж ухватил её ветвь за самый кончик. – Тянешь за будущее, а за ним тянется всё прошлое. А потрясёшь за прошлое, – он перехватил ветку, – сотрясётся всё будущее. Времена взаимосвязаны!

– Но…

– Молчи! – предостерёг Бербедж. – Ступай! В свой гремящий оружием мир – там ждут тебя.

Ива дрожала и шелестела листьями. Шпалы и рельсы, песок и боль – вот, что это напомнило полковнику.

Тот телефонный звонок растревожил его. Звонить от Бугримова мог его референт или помощник. А позвонила сама Дезди-джан:

– Отелло Робертович?

Её отец устраивал закрытую вечеринку – частный приём, где будут не все, а лишь близкие партнёры отца. Дезди-джан звала и его, Суреняна:

– Вы будете? Отец приглашает, и я буду вас ждать.

Вечер у них в доме?

Душа разволновалась, ему стало неспокойно. Всё это слишком! Горячо на душе. Право слово – в проклятом бронепоезде было легче.

На днях в Доме офицеров встретил он Вягина. Вягин с распущенным на шее галстуком обмывал майорские звёзды.

– Па-алковник Суренян! – полез обниматься.

– Пёс ты, – растрогался полковник, – чертяка бешеный. Дай-ка расцелую тебя. Размочил-таки своё капитанство.

С Вягиным пил водку Косильцев, слушатель Академии. Вягин приятельски около него вился, заботился, подливал, соглашался со всем. Смеялся.

– Он – перспективный человек, – сказал Вягин Суреняну на ухо, – у него своя рука в Генштабе.

– В драку он лезет, когда сильно выпьет, видывал я его, – поморщился Суренян. – Не наливай ему.

Вягин посмотрел с тихой завистью:

– Гляжу, в столице ты уже пил со всеми? – протянул. – Правда, что ль… сам государь должность предлагал?

– Награждал он меня, – уклонился полковник.

– Друзей-то не забудь на новом месте. Слышь? Суренян, я серьёзно: ты меня знаешь. Под Царёвым-Борисовым… Да за полковничьим кителем – я в любую горячую точку!

Суренян сердечно ему поклялся: нет, не забудет. Сучара он порядочный, этот Вягин, хоть и майор. Но ближе, чем он, уже и человека не осталось. Полковник выдохнул, выпил водки и вышел. А добряга Вягин пробормотал вслед, когда он не слышал:

– Блин… Везде пролезет, вот чернозадый. С одного года я с ним. А гляди-ка, уже па-алковник, – беззлобно этак пробормотал, по-дружески, но сквозь зубы.

Беззлобное высокомерие вот также лезло из глаз Бугримова. С Суреняном здоровались, жали ему руку, кто-то почти заискивал. А сенатор, холодновато глянув, лишь процедил:

– Полагаю, полковник, ваше назначение – дело решённое.

Здесь же, на вечере, вертится неотвязный майор Косильцев. Трезвый такой и галантный. Старательно веселит Дезди Бугримову, угадывает её желания.

– Дезди-джан, – приблизился Суренян. – Просьба к вам. Конкретно: не называйте меня Отелло Робертович.

– Ещё чего? – фыркнула Дезди. – Как же вас называть?

Суренян почувствовал себя прескверно. Глупо. Закусил губу. Довольный и масленый взгляд Косильцева его просто бесил.

– Никак. Меня двадцать лет зовут только по фамилии. Ну, либо по званию.

– Полковник Суренян, ах, что вы говорите, – Дезди раздражённо сунула свой бокал Косильцеву и отошла.

Через пять минут вернулась как ни в чём не бывало и сказала ему:

– А вы зря, дорогой полковник, так стесняетесь своего имени. Ну да. Доверчивый герой из старой комедии. Обаятельный и простодушный Отелло. Он чуточку ревнует свою проказницу-жену, но это так мило!

– Дезди, признайтесь ему, – встрял Косильцев, – как вас зовут полностью! А, Суренян? Уже знаете? О! – он погрозил пальцем. – Это знак судьбы, сто процентов! Знак судьбы…

Вот тут Дезди-джан и смутилась. Суренян с умилением посмотрел, как она краснеет.

– Мы, хаестанцы, – нашлась она, возвращая полковнику его заготовку, – странный народ… Вместо красивых женских имён Гаянэ и Цовинар у нас всё чаще Одиллии и Джульетты.

Возле них – полковника и молодой Бугримовой – собрался кружок, пять-шесть светских львиц и деловых людей. Суренян неуютно ссутулился.

– Ну, так расскажите, Отелло Робертович, расскажите, – то ли подзадорила, то ли поощрила его Дезди. – Говорят, вы были в плену, да? А на сайтах пишут, что ваш отец – хаестанский князь. Правда? А правда, что вы воевали ещё в «Свободном Хаестане»? – выпалила она всё сразу.

Светские люди с интересом повернулись к Суреняну и покровительственно поддакнули:

– О!.. Расскажите…

Суренян распрямился, кожей чувствуя их любопытство:

– Да, находился в плену. Так точно, род отца – из обедневших азнауров. Да, состоял в рядах «Свободного Хаестана».

– Полковник Суренян! – вспыхнула Дезди. – Вы, прямо, анкету мне тут заполнили!

– Прошу извинить! – стиснув зубы, он щёлкнул каблуками. – Не оратор, и общаться на языке светской тусовки не обучен. Рапорт о дислокации сил царёв-борисовского военного округа вам вряд ли окажется интересен!

Дезди-джан вспыхнула и подняла брови. Кажется, на неё ещё никто не смел так кричать. Из округлённых глаз собрались брызнуть слёзы. Ему стало почему-то жаль её.

– Правда, извините меня, Дезди. Что я видел из того, что вам интересно? Я с семи лет в военном лагере, в казармах, в палатках. Я – военный человек. Без войны я и живу-то лишь последние пару месяцев, да и то всё больше по госпиталям.

– Бедный… – вдруг с чувством вырвалось у Дезди. Она странно посмотрела на него: так, что внутри у него потеплело, а всем вокруг стало неловко.

От неловкости спасла музыка. Кто-то включил стерео и настроил микрофоны.

– Спой, Дезди, я так люблю, когда ты поёшь, – выручила одна из дам, что постарше.

Дезди Бугримова вышла на маленькую домашнюю сцену к стоящему микрофону. Полилась песня, по-видимому, народная, но Суренян прежде её не слышал.

Ивушка кудрявая, зачем ты ветру буйному?

«Ветер бьёт меня».

Ивушка кудрявая, зачем дождю ты частому?

«Дождь сечёт меня».

Ивушка кудрявая, зачем ты солнцу ярому?

«Солнце жжёт меня».

Ивушка кудрявая, а не нужна кому же ты?

«Отцу с матерью,

Отцу с матерью да любимому…»

Дезди-джан так откровенно пела одному ему, Суреняну, что сенатор Бугримов бросил на столе бокал и покинул тех, с кем говорил о делах. Майор Косильцев многозначительно покачивал головой. А Суренян просто ощутил, что душа его где-то не здесь. Далеко. Не там, где ей положено находиться.

– Отелло Робертович, а Косильцев сказал, что вы на днях встретили фронтового друга? – позже спросила Дезди.

– Вягина? – смешался Суренян.

– Почему вы не привели его? Пригласите, пусть он приходит.

Суренян с благодарностью ухватился:

– Знаете, Дезди, я обязан вас познакомить. Это кристально честный и добрый малый. Правда, в чинах у него, как бы это сказать, потолок. Недавно получил майора, но, всё-таки, это вслед за мной. Как у нас говорят: паровозом, – он замолчал.

– Как это несправедливо, – поморщилась Дезди.

И вот здесь её резко и требовательно, почти что грубо окликнул отец:

– Дезди-джан, ты мне нужна!

А далее полковник мог видеть, как в стороне от всех сенатор Бугримов, полускрытый колонкой звукоусилителя, отчитывает дочь. Звенела музыка, кто-то из гостей подхватил караоке, а Бугримов взмахивал рукой, внушая дочери. Донеслись обрывки двух фраз:

– …бомба – и нет его! – и ещё: – …пойми, он контуженный!

Дезди упрямо сжимала губы и, кажется, не слушала.

«Вягина бы сюда», – заныло в душе. Или уж сразу – под Царёв-Борисов. Там всё понятно. Боевые задачи, цель, осуществление. А тут… Тут, видишь ли, «Ивушка кудрявая» звучит и звучит в ушах.

Не ко времени.

Вот же он – дом того древнего поэта. А «Ивушка» так и звучит в ушах.

Темза оказалась зловонной речкой с нечистотами, трупами собак и вопящими лодочниками. Темза – в стороне. А здесь тихо, но… как будто бы опасно. Не по себе.

Он отыскал его дом. Из двери вдруг вышел тот самый актёр. Суренян узнал Бербеджа по росту, по манере размашисто двигаться. Окликнул:

– Маска Бригелла! Ну, здравствуй.

Тот остановился. Без маски Бербедж показался не слишком молод. Тяжёлое, хотя и подвижное лицо. Долго всматривался, узнавая. Лицо наконец разгладилось:

– А-а, коллега Капитан. Пришёл-таки. В моём времени мы не виделись пять лет.

– Веди меня к нему! Веди,– нервничал Суренян. – Не знаю, но зачем-то мне это нужно.

– Но наш Уильям…

– Или наш Вильям – а? Как правильно? – оборвал полковник. Бербедж его не понял.

Уильям сидел у камина с трубкой в руках. Курил. Этому человеку уже лет под сорок, а на голове у него проплешина.

– Уилл, вернулся к тебе с порога, – Бербедж ввёл за собой Отелло. – На вот тебе солдата, который воевал на суше и на море.

На столе валяются «Хроники» Холиншеда и ещё какие-то книжки. Суренян охватил комнату взглядом – как перед боем. Уильям тотчас опустил протянутые к камину ноги.

– А скажи, милейший, – он оглядел полковника, не выпуская из рук трубки, – не был ли ты в итальянской Венеции?

– О, это старый боец, он побывал в разных странах! – заверил Бербедж.

Суренян жёстко перешёл делу:

– Что это за Игра, в которой моё сердце становится пешкой?

– Милейший, ты о какой игре – о последней премьере Бербеджа или о том, что Бербедж обыграл тебя в кости? – Уильям рассмеялся. – Наш Ричард бесподобен во всём!

– Э, Капитан, наш друг не в курсе Игры, – Бербедж поспешно проговорил, а довольный собой Шекспир замурлыкал себе под нос песенку.

У Отелло Суреняна сердце тисками сжало, когда он расслышал её слова. Сидит, вот, перед ним этакий преуспевающий буржуа! Всех-то его забот, что купить себе домик и обеспечить дочкам приданное.

Да рассказать ли ему, рассказать ли, что такое жизнь? Жизнь есть война! Знает ли он об этом, сидя в тепле у открытой печки! А Шекспир, этот великий Шекспир напевает себе под нос песенку:

Под клёном, вздыхая, сидела она.

Споём зелёную иву.

Бедняжка склонилась печальна, бледна…

Споёмте иву, иву.[1]

Ивушка кудрявая, ивушка плакучая, снова ивушка… И здесь нашла его.

Ожесточённо, нервно, сбивчиво обрушил полковник на обывателя в тёплых туфлях всё, что видел сам. Слушай, буржуа! Ядра, чугунные ядра, вот как они рвут на части тела, и вот как летят клочья плоти, когда бьют с неба ракеты… Галеры, полные рабов галеры, слушай, как плеть хлещет рабам спины, как смрад и пекло от топки бронепоезда жжёт тебе горло.

Да знаешь ли ты жизнь, буржуа! Вот тебе – детство, и плен, и гибель брата. Вот тебе жизнь, великий Шекспир.

– У тебя семья-то есть где-нибудь, воин? – Уильям слушал и не менялся в лице.

Была бы хоть капля жалости, он бы, Суренян, запустил ему в морду томом Холиншеда.

– Ты не женат, – он догадался, нет, не догадался: понял. За эту понятливость полковник многое простил Шекспиру.

Разницу в их жизни простил. То, что у одного – дом, камин и дети в деревне, а у другого – фронтовой округ, линия обороны от райцентра до станицы и дьявольская бомбёжка, всё это простил.

А потому, терзаясь душой, выдохнул ему одним горьким, рваным выдохом и про большой мирный город, и про ассамблеи, и про сенаторскую дочку… Будь проклято то, что нету здесь водки! А без водки говорить про это – боль адская.

Вот тут-то Уильям сжал губы и спросил:

– Ты что ж это, боец, совсем один, что ли, на свете? – конец трубки в руке у Шекспира дымился. – Никого нет? Друг, хотя бы, есть у тебя…

– Друг… – поперхнулся Отелло. – Друг Вягин, его зовут… – память чёртова, нет, война проклятая, Суренян с ужасом понял, что не знает имени Вягина. – Не спрашивал. Его зовут майор Вягин. Прежде звали капитаном, а ещё прежде – прапором. Я иногда ненавижу его, а иногда почти люблю его, он подонок и редкостная сучара, – сказал почти ласково. – Он понимает меня. А я – его.

Так, выговорившись, и рассказал про повышение и службу, про Косильцева и вечера у сенатора Бугримова… Ох, уж эта ивушка плакучая – язык снова свернул на Дезди Бугримову.

– Тебя-то как зовут, ратник? – перебил Уильям, про ивушку ему всё было ясно.

– Оте… – вырвалось у Суреняна, но пронеслась мысль: а написал ли уже буржуа ту комедию о толстяке и проказнице-жёнушке? – У нас странные имена, – он уклонился. – Начальника Эдвардом звали, как ваших королей, а сослуживца – Гамлетом. Имечком вам обязан! – он козырнул, свёл каблуки вместе и вышел.

Как-нибудь сам дорогу разыщет. К госпиталю и к Дому офицеров.

А разбросанные бумаги полетели со стола на пол. Хлопнула пыльная книжка – «Новеллы» Джиральди Чинтио. Шекспир поднял её, не глядя сунул под стол.

– Бербедж, придумай необычное имя. Его должны звать как воина, как древнего императора, – Шекспир, волнуясь, потирал пальцы. – Но на итальянский манер, публика это любит.

– Цезарь, – Бербедж застыл у двери, следя за Уиллом.

– Цезарио? Нет, не годится, – тот сморщился. – Да и было не раз.

– Карл, Август, Отон, Фридрих… – Бербедж механически перечислял, не сводя с него глаз.

– Постой! – ухватился Уильям. – Отон… Отелло!

Бербедж закусил себе палец, чтобы не вскрикнуть.

– Уилл, ты что это, Уилл, ты хочешь написать про какого-то солдата? Да, подожди. Театр ждёт комедию. Ну, ту, где простак ревнует свою жёнушку…

Уильям скомкал на столе бумаги и запустил их в открытый камин.

– Понятно, – Бербедж отступил. – Но ты обещал мне роль старого короля, которого предали дочери.

– Короля ты сыграешь, – Уилл отмахнулся. – Но прежде, – он указал на дверь, в которую вышел полковник, – ты сыграешь его. Это будет твоя лучшая роль, Ричард, клянусь тебе.

Бербедж молчал.

– Эй! На твоём памятнике напишут, что ты сыграл его! Я же догадался, твой гость… он из твоих коллег. Нет?

Бербедж прислонился к дверному косяку. Пути и повороты Игры непостижимы!

– Я думал… Игра пойдёт как-то иначе, – прошептал Бербедж. – Что-то должно было измениться, но не здесь, а там… Тогда и здесь всё обернулось бы к лучшему.

– Ричард, – Шекспир положил руки ему на плечи. – Прошу тебя, узнай, что случится с ним дальше. Слово в слово узнай.

Он догнал полковника почти у самых западных ворот. Отелло Суреняну уступали дорогу старые моряки, а отставники-ратники вытягивались перед ним. Бойцы чуяли в нём человека, умеющего приказывать, посылать на смерть и рисковать собой.

– Капитан, прости, – Бербедж был в маске Бригеллы. – Я не знаю, как повернётся Игра. И не знаю, что тебя ждёт.

– Назначение на фронт, – отрубил Отелло. – Победа или гибель.

– Капитан, я хотел бы верить, что твой мир – это наше прошлое. Если наоборот, если твой ад – это наше будущее, тогда мне лучше утопиться в Темзе.

– Понимаю.

Они дошли. Возле западных ворот на шестах чернели отрубленные головы.

– Понимаю, – повторил Отелло. – Если бы мой мир был моим будущим, я бы тоже утопился. Но Пьеро велел никогда не печалиться.

– Удаётся?

Полковник пожал плечами.

За столиком в Доме офицеров, когда на скатёрке одни шпроты и водка, Вягин втолковывал Суреняну:

– Верь моему опыту, полковник. Ты жизни не знаешь, а я москвичек изучил вдоль и поперёк. Вся их диспозиция – как на ладони.

– Да понимаю, я всё понимаю, – Суренян не поднимал головы.

– А тут вообще дочка сенатора – вообрази, какие у неё запросы! Главное иметь кошелёк, набитый деньгами. Слышь, я знаю одного человечка, Родригеса, Родьку – смешной такой, всё косит под латиноса…

– Короче, Вягин, короче, – Отелло нервничает, чего-то ждёт, не находит себе места.

– Короче, денег он даст, реально даст. Он – палаточник. Ему только надо устроить пропуск в Дом офицеров…

И здесь, перебивая их, заставляя вздрогнуть и замолчать на полуслове, у Суреняна оживает мобильник. Он вскакивает, подносит телефон к уху. Из трубки раздаётся:

– Мой генерал? – весёлый голосок Дезди Бугримовой.

– Да, я иду. Конечно, иду, Дезди-джан, я уже вышел. Иду! – торопится и суетится полковник. Не прощаясь, Суренян выбегает, а Вягин остаётся один.

Вягин долго-долго глядит в спину полковнику и думает о своём. Смешной это человек – Суренян. Связей не ценит – как дожил до полковника?

Хорошо, просьбу Вягина он не забыл: устроил желанный пропуск Родригесу. Косильцев тот сразу разглядел в Родьке нужного человека. Вот, сидит с ними в Доме офицеров да угощает обоих. А Вягин поучает Родригеса, советует ему наставительно:

– Ты бы, Родька, спонсировал нашего полковника-то. Верь мне, тут диспозиция как на ладони: станет генералом – заплатит. Тут главное кошелёк, набитый деньгами.

– Э, так дела не делают, – Родригес роняет слова через губу, а сам высматривает по сторонам. – Видишь ли, я этих хачиков берегусь до смерти. Ну их! Не угодишь – бизнес сожгут.

– Боишься? – цепко держит его Вягин. – А кстати правильно, бойся. У Суреняна, знаешь, братик был, так его миной на куски порвало. А он хоть бы покачнулся, хоть бы слезу уронил. Страшен он, уж я-то видел его в деле.

– Послушайте, – влез Косильцев, – мне больше не наливать. Мне пить нельзя. Я, выпив, дурею, руки распускаю.

– Молчи, майор, – Вягин хлопнул его по спине. – Ты не был там, где был я. Поэтому молчи.

Тут Родригес вытянулся, потому как из гостиничных номеров спускался Суренян. Родригес первым его заметил.

– Что это значит? Ты там не был, – Косильцев скривил губы. – Не был… Вот в Академии Генштаба… Нет, при чём тут Академия? Вот я служил в Харбине – а я там служил…

– Молчи, академик, молчи, – Вягин проследил, куда смотрит Родригес. – Па-алковник Суренян! – вскочил ему навстречу. – На-на-на, это хрустящие тебе от Родьки-Родригеса, как я обещал, – он совал полковнику смятые бумажки.

А сам этот Родька поднялся и повернулся спиной. Будто закуривал. Прятал лицо. Спина у него была прямая и ровная. Как у аристократа, на часок зашедшего к простым смертным.

– Отстань. Не надо, Вягин, – отказывался Суренян. – Да кому это нужно!

– Надо-надо, – частит ему Вягин. – Деньги – всегда надо. По своей жене сужу, уйдёт ведь сука туда, откуда деньгами поманят.

Но тут опять настойчиво и весело, требовательно и радостно голосит телефон. Полковник хватает мобильник, Вягин уверенно суёт ему в карман деньги, Суренян морщится и отворачивается. Вягин удовлетворёно кивает, а трубка уже заливается:

– Мой генерал?

– Да, люблю тебя, Дезди-джан, ласточка, – говорит ей полковник на родном языке, чтобы остальные не поняли. И тут же машинально по-русски: – Да, ласточка.

И уходит.

– Ла-аста-ачка, – тянет вслед Вягин, разводя руками.

Родригес только тут оборачивается и снова садится.

– С кем это, кто ласточка? – осоловев, пытается понять Косильцев. – Бугримова, что ль?

Вягин кивает и, закатывая глаза, поднимает брови.

– Взбалмошная девчонка, – заключает Косильцев. – Отец её избаловал, а теперь… плачется.

– Ну-ка, вот здесь поподробнее, – оживляется Вягин.

Подробности… Кому важны подробности? Орут воробьи в городском парке, парк примыкает к Дому офицеров – военному объекту. А у систем ПВО в парке убрана маскировочная сетка. Тревожно. Цветы сжаты в широкопалой руке Суреняна, прорези морщин бегут от крупного носа к углам его губ, искры преждевременной седины блестят на висках. Весна, затянувшаяся до середины календаря – всё не ко времени.

Суренян не замечает, что говорит сам с собою неуместным шекспировским слогом:

«…Зачем я ей? Моложе, красивее всегда себе найдёт… Вот если покорюсь течению весны, в которую не верю, тогда случится то, о чём и не мечтаю…»

– Любовь дожидаешься, па-алковник? – это Вягин, везде успевающий добряга Вягин.

Суренян не отвечает, досадливо мнёт цветы. Вягин понимающе усмехается. Вягин меняет тему:

– Слышал, в Генштаб тебя вызывали. Что, неужель подпишут, – он завистливо щурится, – погоны-то генеральские? – выдавливает через силу.

– Да, – роняет полковник. – Скоро туда. Назначение, – он односложен, но внезапно его прорывает: – Эх, Вягин-Вягин, душа не на месте, тревожно мне. Посмотри, это какой-то сон, сладкий бред, галлюцинация, – Суренян то глазами указывает на свой букет, то букетом обводит парк с воробьями и тюками маскировочной сетки. – Как после той травы, что мы курили в Тарках. Проснусь. Вот-вот это кончится, оборвётся. А тогда укрепрайоны, обстрелы, огонь – весь старый хаос окажется правдой. А это всё – сном.

Отелло резко умолк, досадуя на откровенность. А Вягин промолчал – спасибо ему, что не теребит, не терзает душу, добряга Вягин. Он о другом спросил:

– Меня-то не забудешь, Суренян? Столько прошли вместе! Тебе меньше округа не дадут, гадом буду. Начнёшь окружной штаб формировать, так и меня определи…

– Дезди-джан!

Отелло не дослушивает, потому что возле парка останавливается авто и выходит Дезди. Водитель, выскочив, любезно берёт ей под козырёк. «А Дезди-джан привыкла общаться с военными, – замечает Отелло, – умеет принимать их знаки внимания».

– Кто это? Кто её подвёз, не Косильцев? – предательский южный акцент выползает из гортани и выдаёт волнение.

– Он, – вглядывается Вягин.

– Ах, ну да, – вздох облегчения, – у Дезди-джан конный клуб сегодня, майору по пути, он подвёз её, – сопоставляет Суренян.

– Все они тут на Москве… наездницы, – бормочет сквозь зубы Вягин.

Косильцев уезжает. Дезди Бугримова осматривается и ждёт.

– Не нравится мне это! – хрипло выдыхает кто-то из них, возможно, что оба вместе.

Не вспомнить уже, кто выдохнул эти слова первым – Вягин или Суренян. Не важно.

Позже – в другой день – на вечере у Бугримова были Суренян и Косильцев. Туда же приглашён Вягин. Косильцев не раз попадается на глаза, напоминая о себе:

– Полковник, честь имею, я служил в Харбине, являюсь слушателем Академии Генерального штаба. Я разрабатывал… принимал участие в разработке ряда операций. Включая ту, под Царёвым-Борисовым.

– Я понял, понял, – перебил полковник. – Честь имею.

– О, вот и Дезди к нам! – Косильцев тут же расшаркался: – Ах, вот кто у нас главнокомандующий!

Остужая, Дезди наградила его сдержанной улыбочкой:

– Холодно, майор, холодно. По кадровым вопросам не ко мне – это в Генштаб или к государю. Отелло Робертович!

Светские львы и львицы заинтригованно обернулись.

– Отелло Робертович, ну, вы же служили в Тарках! Что там было? – расспрашивала Дезди, а Суренян пожимал плечами. – Вы были под Баязетом, я знаю, – подсказывала она. – А ещё на Кипре и Родосе – про Кипрско-Родосскую операцию столько писали!

– А это правда, что все турки живут с жёнами по временным бракам? – изнемогла от любопытства одна светская львица.

– Все турки мне не докладывали, – бросил Суренян в раздражении.

– Господа! Отелло Робертович – святой человек, – Дезди-джан сгладила ситуацию. – Он столько пережил, столько…

– Прекратите, – Суреняну не по себе. – Я точно нахожусь в чужой жизни. Здесь, – добавил потише, – всё не моё. Понимаете?

В сенаторской квартире лестница на второй этаж обвивала колонну. За колонной, малое время спустя, стояли Отелло Суренян и Дезди Бугримова.

– Дезди-джан, ласточка… Наверное, я счастлив. Нет, я слишком счастлив. А это не к добру, я знаю, – Отелло понижал голос, а ступени лестницы поскрипывали от чьих-то шагов.

– Что же вы говорите, полковник, – Дезди встряхивала чёлкой. – Так не бывает: счастья чересчур не бывает, оно или есть, или его нет.

– Я люблю, – Отелло не сводит с неё глаз. – Тебя люблю. А это не наяву. Это всё – сон, туман, бред, действие лекарств. Я даже знаю, каких, Дезди-джан, я всё ещё в госпитале, в коме, мне это снится. И вот беда: я проснусь. Тогда – любви нет, всё кончено. Вернётся тот хаос, из которого…

– Зачем ты так? – она в первый раз назвала его на «ты». – Не вернётся. Потому что никакого хаоса нет, а есть мы.

– Ласточка, пойми же, – Суренян, вжимаясь спиной в колонну, терзался. – Я – боевая единица. Я – это военный округ, укрепрайон, блокпосты, казарма.

– Я поеду туда, – перебила его, настойчиво сжав губы.

Здесь с лестницы сошёл гость с осанкой спустившегося к простым людям аристократа. Увидел Суреняна с Бугримовой, мотнул головой и тут же поднялся. Наверх, откуда спустился.

Немедленно возник сенатор Бугримов – желчный и задыхающийся. Даже галстук от духоты ослаблен:

– Полковник Суренян! У вас выключен личный телефон. Что происходит, я спрашиваю! – сенатор кипел.

Отелло щелчком свёл каблуки, вытянулся, замер, опустил по швам руки.

– Был звонок из министерства, полковник! – выдохнул Бугримов. – В шесть утра вам предписано быть на Набережной. Ожидается назначение от государя. За вами послано авто, вас отвезут в гостиницу Дома офицеров.

Сразу поблизости оказался Вягин, а с ним Косильцев. Косильцев напоминал:

– Так вот, я разрабатывал операции…

Окрик сенатора заглушил разговоры:

– Дезди-джан, останься! Ты мне нужна, – требовательно окликнул и увёл её вверх по лестнице.

Ещё с полминуты сверху долетали только обрывки:

– …позоришь себя!.. Он вдвое старше… Ему – на юг, он там и сгинет. А ты?

– Да, отец.

– В глаза мне, в глаза! Не опускай. Что ты там уже задумала?.. – и гул светских голосов затопил их слова.

«Дезди-джан, останься!» – стоял в ушах окрик сенатора. Отелло сбегал вниз к лифтовой площадке. – «Назначение от государя, – гудел воздух, – за вами послано авто». – Зеркальный и полупрозрачный лифт томительно плыл вниз, точно тонул. Вестибюль внизу просторен, залит бело-голубым светом, люстры чуть дребезжат – то ли гул самолётов им слышен, то ли эхо с полигонов сюда докатилось.

«Ласточка, такой радости уже не будет… Дезди!» – «Она хороша. Фигурка и всё такое». – «Я знаю». – «Хорошо, что она не блондинка. С глупой я бы не переспал».

– Что?!

– Говорю, с глупой тёлочкой я бы даже не переспал. А дочка сенатора – не той породы. Увёл бы её у тебя, но гадом буду. Друг – дело святое, – это Вягин спустился с ним, это его слова сливаются в один поток с мыслями Суреняна.

Тревожно. Нервы взвинчены. Слишком много событий в одну тянущуюся ночь. На Кипре и Родосе бывало полегче…

– Подонок ты, Вягин, – беззлобно бросил ему, щурясь на свет.

Этот холодный ламповый свет… всё-таки люстры ощутимо звенят. Точно за городом – обстрел, канонада. Тошнит.

– Она уйдёт от меня. Я знаю.

– Да ладно, брось. С ней у тебя, считай, дело сделано. Стопудово.

«А ведь с ним легче, – пронеслась мысль. – Он – свой. Он – понятный. Такой же. А с другими – надо учиться жить заново».

– В общем, – он разлепил губы, – ты оценил девочку, да?

– А то! – Вягин сияет как стёклышко: – Ты с нею маршалом станешь! Генеральство у тебя в кармане. А все бабы спят с начальниками мужей: он – подполковник, она – под полковником. Маршалом будешь – зуб даю!

– По кому судишь-то, сучара? – опять бросает Суренян. Беззлобно, скорей даже устало, просто они с Вягиным так говорят, когда один на один.

– Вот по своей и сужу, она – сучка. Думаешь, не знаю: спит с хреном из генштаба. Слышишь… – Вягин усмехается, но как-то напряжённо, неискренне: – Мне говорили, она и с тобой была. А? Врут козлы? – а ведь надеется гад, надеется, что врут.

Что-то поднялось из нутра к самому кадыку. Отелло выбросил вперёд руку, схватил Вягина за горло и судорожно сжал, встряхивая.

– Слушай, падаль, ты мне не проводи тут параллели. Понял? – полез гортанный акцент: нервный, клокочущий. – Дезди-джан – не эта твоя… – с майорского кителя Вягина полетели, звеня по полу, армейские значки.

Выпустил его.

– Сука, – выругался.

Вягин шипит и растирает горло:

– Дошёл уже, генерал? Совсем дошёл?

– Другой раз, – спокойно, но с предательским акцентом говорит Отелло, – прежде чем распускать язык, сперва докажи, что Дезди-джан – девка, а моя любовь – сучка.

Вот так, полегчало на душе… Боль, холодная злость – всё это знакомо. Это – своё. Точно заговорил на родном языке.

Посланный авто задерживался. Наверное, в столице и в правду что-то случилось. А жандармы шлют все транспортные средства в объезд.

– Всё понимаю, Вягин. Когда-нибудь она мне изменит. Причём с моим же офицером, – Суренян спиной прислонился к стене.

Вягин собирал с полу значки.

– Да прекрати ты, генерал. Вот когда кто-нибудь поимеет её как овцу, тогда и психуй.

– Но это же будет, обязательно будет. Как жаль, Вягин, как жаль! Блин, я словно жду уже, когда это случится, – Суренян выдавил это с какой-то обречённостью. – Кровь, смотри-ка, – он понюхал руки. – Смотри, это твоя кровь? Я раскровил тебя?

Запах одолел его. Стена за спиной сделалась какой-то шаткой и вязкой.

– Э-э, э-э, ты чего это? – Вягин метнулся к нему.

– Боль, снова такая боль во лбу, прямо здесь, – Отелло показал и с подкосившимися ногами упал на пол вестибюля.

Растерянность. Вягин метнулся туда-сюда. К лифту, к дверям, к консьержу за колоннадой. От лифтовой площадки спускались Косильцев и Родька-Родригес. Последний – походкой снисходительного лорда.

– Падучая у него, блин! Припадок у генерала.

Косильцев и Вягин вместе суетятся, а Родригес сверху, со ступенек, посматривает. Отелло корчился в судорогах, колотил руками пол и выплёвывал пену.

– Зубы! Дайте кто-нибудь платок – сунуть ему в зубы, – орёт Вягин.

Родька-Родригес с достоинством подаёт свой. Косильцев возится с платком, а Вягин вдруг говорит:

– Эй, Родька? Плёл мне про какие-то палатки на рынке, а сам – у сенатора на квартире…

Косильцев вкладывает свёрнутый жгутом платок в зубы Отелло. Вягин опустошённо смотрит и поднимает глаза. На злополучный платок молча, не роняя ни слова, глядит сверху Родригес.

3.

Здесь электрические лампы были в форме витых свечей. Их притушили. Окна затянули светомаскирующими шторами. В полумраке пела музыка. Днём ему прислали визитку: приглашение на новый Фестиваль Масок. Он прибыл. Он – в маске Капитана.

Вокруг него кружат люди в карнавальных одеждах, им подают напитки. Из-под маски он оглядывает людей: кто здесь кто? Ловкач Сганарель – может, это прилипала Косильцев? Нет, не его рост. А угрюмый Скапен – уж не Бугримов ли? Похож осанкой. Это условие Игры – кого-то из Масок Отелло уже знает по жизни.

Жаль. Здесь нет Вягина, а без него пусто. Вчерашний приступ не дал им договорить. Контузия не вовремя дала о себе знать.

– Жалеешь? – его тронул за плечо Пьеро в чёрном цилиндре. – Печален? – упрекнул его.

– Нет, – Капитан отрезал (нэт, нэт – акцент предательски выдаёт тревогу).

Пьеро проницательно глядит на него, а белила на лице сияют матовым отсветом.

– У каждого из нас была своя Игра, – Пьеро задумчив. – И каждая по чуть-чуть меняла ленту времён. А эта Игра – только твоя.

– Она закончится?

– Завершится, – поправил Пьеро. – Конца нет, есть вершина. Если в жизни ты узнаешь кого-то из Масок или кто узнает тебя, торжествуй – это вершина! Смотри, к нам явилась редкая Маска.

Лифт открывался прямо в квартиру. Кто-то вышел из него в чёрном плаще и чёрной маске. Капитан напрягся. Кажется, он уже видел эту прямую спину.

– Не люблю его, – тихо признался Пьеро. – Заносчив.

Капитан вспомнил: кто-то, обернувшись к нему такой вот спиной, прикуривал.

– Дон Домино? – вертушка Коломбина в платьице с маками наткнулась на него первой, охнула, метнулась к усилителям и сделала музыку громче. – Лючинда, Лючинда, иди скорее! – она звала на подмогу.

Дон Домино замер:

– Коллеги, я протестую! – его голос высок и требователен, он привык, чтобы его слушали.

– Дорогой Дон, это последняя Игра, самая последняя, – частила Коломбина. – Она самая-самая важная. Ну, не мешайте ей, пожалуйста… Лючинда, Лючинда!

– Дон, Коломбина права, – голос её подруги, кажется, знаком Суреняну.

К платью Лючинды вместо брошки приколота веточка срезанной ивы.

– Дон Домино, ну, признайте, что Лючинде совсем не идут ивы. Скажите ей, пусть она их не носит, – Коломбина, суетясь, отвлекала гостя.

Дон Домино не слушал.

– Игра началась без меня, – менторски сообщал он, – решением в один голос. Мой голос не был учтён. А я против, решительно против этой Игры. Коллеги, у нас ничья, боевой пат!

На крик собрались Маски – Бригелла, Полишинель, Арлекин. Подбежала Франческа. Доктор взял за плечо Дона:

– Прекратите, коллега Домино, прекратите. Маска Капитан уже с нами, его голос вам придётся учитывать.

– С каких это пор? Пусть так… – Дон Домино порывисто обернулся: – Маска Капитан, отвечай, ты за Игру, в которой играют сердцем и судьбой? Твоей судьбой, Капитан!

Капитан через прорези маски поймал взгляд Бригеллы – актёра Бербеджа. За спинами других Масок старый Панталоне уводил за руку оглядывающуюся Лючинду. Капитан глянул им вслед… но не смог их узнать.

Проклятый вчерашний обморок не дал сосредоточиться.

– Кто говорит об Игре? – выдавил Суренян. – Я не играю, я живу. А жизнь предпочитаю проживать полностью.

– Браво, Капитан! – Бригелла зааплодировал.

Дон Домино бросился на Бригеллу:

– Паяц, фигляр, актёришка! – распахивая плащ, он замахивался на Бригеллу перчаткой. – Ты не имеешь права участвовать в Игре. Капитан тебя знает, балаганщик Рич Бербедж!

Бригелла грудью наскочил на Дона Домино:

– Моя Игра давно состоялась! Она пробудила Эйвонского Лебедя!

– Эйвонского грубияна! Посмел бы он жить лет на сто позднее, уж я бы его! – Дон Домино выбросил руку, и с головы Бригеллы слетел на пол ярко-синий берет.

– Руки распускать, Томас Раймер! – басом взревел Бригелла. – Я обвиняю тебя в стремлении сорвать Игру. Сними же маску! – он вцепился в его чёрную маску, и та полетела вслед за беретом.

Дон Домино отскочил, хватаясь за расшибленную переносицу.

– Тебе это даром не пройдёт, Бербедж! – взвизгнул он.

Суренян узнал его. Это фабрикант или лавочник, которого приводил Вягин. Как его зовут в этом времени? Родригес? А тот с ненавистью смотрел на Отелло:

– Чужак, азиат, инородец – это ты, что ли, смеешь менять мою эпоху? Ты хоть знаешь, кто я такой, черномазый? Да я сделаю всё, чтобы твоя Игра сошла на нет!

Суреняну показалось, что этот человек сейчас затопает ногами. Но нет, Томас Раймер сдержался. Он лишь выкрикнул:

– Хаос! Всё рухнет! Ведущие державы, династии, монархии – ничего этого не станет! Ни Англии, ни России, ни Порты. Хаос! Весь хаос из-за тебя, – он тыкал пальцем в Отелло.

Вот здесь-то Суренян и вскинулся:

– Да что ты знаешь о хаосе, лавочник! – он ухватил Раймера за воротник. – Видел ли ты настоящий хаос? Ракеты, ядра и мины, когда они рвутся под ногами, вот это – хаос! Ах, ты… – южный акцент не дал разобрать его выкрики.

Он силился ухватить Раймера за горло, но тот ловко извернулся, подставив то ли плечо, то ли спину. Под карнавальным плащом у него была шпага, и Домино ткнул её гардой в бок Суреняна. Полковник чертыхнулся и только содрал с Родригеса плащ.

– Да уймите их, уймите! – забилась в крике Коломбина. – Они передрались уже! – Коломбина, как крыльями, била о воздух руками. – Арлекин, Арлекин! – она звала своего парня и визжала в истерике. – Разними их!

Арлекин, тот парень в камзоле с ромбами, изображавшими заплаты, метнулся к Отелло, от него к Дону Домино.

– Не трогай меня, деревенщина! – прошипел Раймер и врезал ему в плечо.

Коломбина завизжала ещё громче:

– Ай, порвал! Он порвал ему костюм!

Домино подобрал маску, смерил Отелло взглядом и скрылся в лифте. Ошарашенный Арлекин, сидя на корточках, щупал плечо с разорванным рукавом. Коломбина, ахая, кружила вокруг него, то и дело взмахивая руками, как птица. Отелло скалил зубы и, сдерживая себя, бранился на двух языках.

– Это всё из-за Лючинды! – Коломбина вдруг спохватилась. – Я же ей говорила, ивы на платье – плохая примета. Ивушка – вдовье дерево. Да, Доктор?

Доктор молчал. Бригелла отряхивал берет. Кто-то выключил музыку – наверное, искал другой диск или другую радиостанцию.

– Коллега Капитан, – тихо сказал Доктор полковнику, – тебе лучше уйти. Игра стала сильнее нас. Это уже не Игра, это – Сила Обстоятельств.

– Маски! – воззвал вдруг Пьеро. – Игра близится к вершине. Пятистишие стало сбываться!

Пусть Коломбина голубем забьётся,

И Арлекин лохмотья разорвёт…

Здесь неожиданно провыла и смолкла музыка, погас свет и замерли лифты. Фестиваль погрузился во тьму и тишину. Только Франческа, Смеральдина и Коломбина тихонечко ахнули. Позднее передали, что в городе на электроподстанции опять взорвали заложенную бомбу.

В кабинете на Набережной стены выкрашены в имперские жёлтые тона, а длинный стол накрыт жёлто-оранжевым сукном.

– Произошло… непредвиденное, ведь так? – государь через модные очки вопросительно смотрит на Суреняна. – Мы отложили встречу из-за открывшегося у вас ранения, ведь так?

На окнах резиденции – жалюзи. Свет и тени падают косыми полосками. От этого форма на государе кажется пёстрой, пятнистой, камуфляжной.

– Так точно, государь, – Суренян поворачивается на каблуках, не сводя глаз с императора, а тот тихо прохаживается по ковру, явно кому-то подражая.

– Ваш лечащий врач доложил о вашем удовлетворительном состоянии, ведь так? – государь вечно переспрашивает.

С портрета сумрачно глядит на него великий предок, царь Иван VI Шлиссельбургский.

– Так точно, государь, – голос у Суреняна низок и твёрд, в голосе ни тени акцента. На плечах новые генеральские погоны.

Государь наконец определяется и принимает решение.

– Генерал-майор! Ваша задача – стабилизировать каспийское направление и снова овладеть Тарками. Вы принимаете Царёв-Борисовский военный округ. На формирование штаба у вас семьдесят два часа, – государь поднял глаза на табло, – сожалею, теперь только семьдесят. У вас есть просьбы, касающиеся семьи и близких?

– Есть… Никак нет, – Отелло впервые сбился. – Есть выполнять. Просьб нет, государь.

«Что будет, когда завершится Игра судьбами мира? Неужто исчезнет император и великая династия. А с ними страна, которая спасла меня и которую я полюбил. Что же взамен?»

– Нет, вопросов и просьб нет, государь!

Маскировочные шторы опущены. В комнате розовый полумрак, светит торшер.

– Он же слишком старый для тебя, деточка.

– Он много моложе тебя, папуля. Много моложе.

Мягко падает на диван пульт. Телевизор еле бормочет о взрывах в метро и на вокзале.

– Но он же как дикий зверь! Ты разве не видишь?

– Вот и приручу его. Диким он не будет, успокойся.

Тихо гаснут телевизионные каналы. Опять, что ли, теракт на телецентре? Время такое…

– Дезди-джан! – отец не выдерживает. – Ты собралась, что ли, дрессировать его? Запрещаю!

– Не дрессировать. Воспитывать, – дочь внешне спокойна. – Спальня – школа, обед – проповедь. Это то, чего он был лишён всю жизнь.

Отец нервно щёлкает торшером. Прибавляет и убавляет свет. Дочь ходит по комнатам. – «Э, да что она делает? Вещи укладывает?»

– Ты меня до инфаркта доведёшь, клянусь тебе…

Тишина. Дочь остановилась. Молчит упрямо, но как-то ласково.

– Что я решила, то и сделаю, папочка. Я же вся в тебя. Ты меня за это и любишь, – улыбается, обвивает его шею руками, целует.

– Глупая, я люблю тебя вовсе не за что-то. Упрямая. Ты и в этом похожа на мать, – смесь гордости и сожаления в его голосе.

Трезвонит телефон, дочь хватает мобильник, отходит, вся погружается в разговор. – «Кто это, кто ей звонит? Надеюсь, подруга… Да, судя по тону, по голосу – подруга…»

Зажигаются телеканалы. Вот-вот сообщат что-то плохое. Он выключает телевизор.

– Дочь, послушай хоть раз, – просит. – Последний Фестиваль не идёт из ума. С этой новой Игрой что-то не ладно. Я волнуюсь. Этот Раймер вчера по-своему был прав. Что-то случится. А мне до сих пор не ясно, чья главная роль в этой Игре. Говорят… Знаешь, дочь, старые Маски говорят, что так бывает, когда главной ролью Игры становишься ты сам. Это только зрителю в Игре всё понятно. Мир – театр, а люди… Дезди, а может быть, Капитан – новая Маска – это кто-то из нашего круга? Может, это майор Косильцев или тот вечный прапорщик Вягин. А может, и этот твой, как его – неприручённый! Ты понимаешь, Лючинда, чем это может закончиться? Дезди-джан! Ты слушаешь или нет?!

– Поняла, ну всё, договорились! – это она в телефон. Сложила пополам трубку и спрятала. – Что ты говорил, пап? Я была занята.

– Я говорил! – взорвался отец и вскочил, размахивая руками. – Я говорил. Немедленно верни все вещи на место! Ключи от авто положи на стол! Твою кредитную карту я блокирую! Из дома не выходить, вон – диверсии повсюду, – он ткнул рукой в телевизор. – И… и мобильный телефон мне отдай.

– Ну уж нет, – возмутилась та, – мобильник не дам, не устраивай мне тут строгий режим, не надо.

Сенатор весь вечер бушевал и ругался. Ходил по дому и собирал ключи, кредитки и телефоны. Дезди-джан фыркнула, выпила на ночь только воды и закрылась в своей комнате.

Суренян не видел, что Косильцев дежурит у авто на выезде с Набережной. Майор так старался оказаться замеченным, но у Отелло раззвонилась едва разблокированная трубка, и Суренян приник к мобильнику.

– Отец выключил демократию и включил в себе хаестанца, – жаловалась Дезди Бугримова. – Ввёл жёсткий домострой. Всё это так несерьёзно! И так… обидно. Ты слышишь, Отелло?

– Дезди-джан, ласточка, я-я-я что-то сделаю, – от растерянности он почти заикался, – да-да-да, что-то предприму, не волнуйся.

«О как это всё не вовремя, как это не кстати, – он захлопнул трубку и спрятал её в китель. – Вся эта любовь, капризы сенатора, обиды Дезди, женитьба». – Женитьба? Это слово пронеслось в голове впервые.

– Блин, зараза, ну почему всё валится в одну кучу! – Суренян схватился за голову.

– Куда, Отелло Робертович? – не расслышал водитель.

– В министерство.

«Дезди-джан… Стоп, к чёрту! Прости, ласточка… Штаб округа: ну, да, кажется, начальник штаба у меня есть…» – он снова выхватил трубку, набрал номер.

Старый, добрый, честный Вягин… – «Да бери же ты трубу, туда твою дивизию!»

– А! – воскликнул. – Наконец-то, собака ты бешеная! – весело этак, от души, врезал ему взамен приветствия.

– Генера-ал-майор! Ну-ну. Хвост поднял, жду! – острит Вягин.

«А-а, – разочаровался, – знает уже про назначение, сукин кот. Добрый же ты парняга, Вягин…»

– Короче, пакуй рюкзаки, Вягин. Купил тебе билет в турпоездку. Царёв-Борисов – далее Тарки. Что?

Насладился тишиной в трубке. У Вягина аж голос хрипотцой подёрнулся.

– Вот это дело, брат. Так я это, новый китель беру?

«Прохвост, о полковничьих звёздах мечтает. Все мы мечтаем…»

– Бери, дорогой, бери. Всё для тебя сделаю. Ничего не жалко. Братом покойным клянусь! – расчувствовался, искренне пообещал, прямо со слезой.

Вот же оно – привычное, родное, понятное! Музыка запела в душе. Бравурная или «Ave Maria» – сам Ангел не разберёт. Легко на душе! Собрано, деловито. Все чувства – там, в коконе, в капсуле, под листовой бронёй. Бьёт эта музыка по ушам – и среди ночи, и утром.

Да, била музыка, гремела чуть свет – на следующий день. Прямо под окнами, здесь, в Доме офицеров, где окна – во внутренний дворик. А рядом с окнами – балкон. Суренян вышел, оперся о перила. Курил.

Живой оркестр гремел «Прощание славянки». А дирижировал оркестром Косильцев. Махал руками и оглядывался на окна генеральского номера.

Отелло курил и добродушно скалился. Вот шельмец, вот мамка твоя – стерва. Перебил ведь сон: доброе что-то снилось – не из этой жизни. – «Ах, да, – сердце заныло. – Дезди-джан…»

– Ну, поднимись, поднимись сюда, – снисходительно крикнул. – Дело есть.

Набросил на плечи китель, выскочил в гостиничный коридор. Перехватил Косильцева у самого лифта. Косильцев вытянулся, распрямил плечи. М-да, тесны ему майорские погончики, очень тесны.

– Косильцев, ты, гляжу, офицер организованный и ловкий. Организуй мне одно мероприятие, – Отелло за плечи отвёл майора в сторону от лифта и от лестницы.

– Ваш-сходительство, я участвовал в разработке обороны Царёв-Борисова, у меня опыт службы в Харбине и подготовка в Академии Генерального штаба.

Косильцев замолчал. Не опускал глаз. Отелло рассматривал его: ну да, с ним всё понятно. Сначала посули награду – потом выкладывай просьбу.

– Какой… гм… участок обороны ты организовывал? – выдавил Отелло нарочито грубо, на «ты», как генерал – подчинённому.

– Э… – Косильцев на миг опустил глаза. – Рассчитывал снабжение основных сил.

Суренян помолчал с каменным лицом. Потом отметил:

– Припасов у них до фига было, это ты молодца. М-да… Сказал бы, что рассчитывал хоть что-нибудь для первой линии обороны – убил бы на месте. Мне трибунал не страшен, дальше фронта не сошлют.

Оба помолчали. Офицеры друг друга поняли.

– Что нужно сделать? – Косильцев тихо спросил. Тихо, почти доверительно.

Отелло Суренян также тихо перечислил:

– Автомобили. По городу пробиться без пробок. Группа захвата, но тихо и культурно. Доставить, кого скажу, к министерству. Параллельно: пробить разрешение на ускоренную процедуру брака. Ввиду отправки на фронт. Ещё: командировочное предписание на двоих, мне и жене. Офицерское довольствие жене генерала. Срок на всё мероприятие – часы, – он похлопал Косильцева по плечу. – Это тебе, академик, первое боевое задание.

– Так понимаю, что жена… хм… невеста – это Дезди Бугримова? – Косильцев не сводил с генерала преданных глаз.

«Сообразительный», – вздохнул Отелло.

Отвернулся.

Сверху по лестнице сбегал Дон Домино. Родригес. Уставился на Отелло и замер посреди лестничного марша.

«Что тебе, чёрту?» – Суренян чуть не бросил ему. Они хмуро смотрели один на другого. Потом Раймер сорвался с места и, пробежав мимо, выскочил на улицу, в город.

Счёт бежал на часы. Нереальный, сверхзвуковой лёт времени. В Генеральном штабе – невиданная суматоха. Телевидение транслировало государя:

– Эскалация конфликта необратима, – читал государь по телесуфлёру. – Кавказ более не отделяет нашу зону опеки от сферы влияния Порты. Наш долг оказать помощь единоверным аланам, картлийцам и хаестанцам!

Поводом к военным действиям стал очередной авианалёт. Самолёт-снаряд без шасси для посадки, но с парой бомб под крыльями пытался прорваться к Набережной или армейскому министерству. Смертник напоролся на сетку аэростатов и рухнул на жилые массивы.

Если Игра не изменит реальности, мир сорвётся в войну на десятилетие…

В Генштабе захлёбывается и виснет сетевая связь. Сбились с ног дежурные офицеры. Суреняну выдали предписание немедленно вылетать в округ. Округ переименован во фронт. Какофония мобильных звонков, дребезг принтеров, сирены телефаксов невыносимы.

– Необходимое условие, – диктует Отелло.

– Какие тут могут быть… – не слышит штабной.

Мелькают руки, печати, клавиатуры, лица, офицеры, курьеры, штабные. Генерал-майор через стол подаёт бумаги – документы жены на выезд в действующую часть. Штабной не глядя ставит печать.

– Имя по буквам проверьте, – возвращает. – Дездемона Суренян. Написано верно?

В дверях, почти в коридоре его настигает курьер с Набережной. Передаёт пакет: государь утвердил состав его штаба. Уже на лестнице Отелло раздирает пакет и бегло просматривает.

В самом верху – начальник штаба полковник Косильцев. В самом низу – заместитель по продовольствию майор Вягин. – «Прости, старина. Лучшее, что мог. Сам знаешь: у тебя ни академии, ни штабного опыта».

Беготня. Курьеры на бегу толкают плечами генералов. Мечутся с шуршащими бумажками, мечтают о фронте, о выслуге и боевых зачётах.

В кителе трезвонит мобильник. На нижних этажах Отелло выхватывает трубку. Это Дезди Бугримова – нет, Дезди Суренян.

– Отелло, Отелло, – щебечет она. – Меня не пускают. Я внизу, а меня не пускают…

– Дезди-джан, послушай! – перебивает уже в дверях, ловя выпадающую трубку. – Твои документы у меня. Езжай к аэродрому. Ты с Косильцевым? Молодец. Поздравь его с начштабом! Езжай, я буду через сорок минут. Езжай, целую тебя!

Выскакивает служебным ходом во двор. Его ждёт авто. Велит: «К аэродрому!» – Северным шоссе к закрытому военному аэродрому.

Едва сорвалось с места авто, как из служебного входа вырос Родригес. Томас Раймер. Отелло уже не увидел, как тот в бешенстве топал ногами:

– Это недопустимо, противоестественно! Я буду подавать протесты – государю, в Генштаб, в Третье отделение!

Мягко отстранив Раймера, из здания появился Доктор. На Докторе армейская форма с погонами главного военного врача.

– Уймитесь, sir Thomas Rymer, – он обронил вполголоса. – Вы – субъект чужой эпохи, и ваша аккредитация – под сомнением.

– В этой эпохе я представляю тех, кто вкладывает миллиарды в «Кавказэнерго»! – Раймер-Родригес кипел от ярости. – На лицо вредительство: ключевой пост фронта отдали инородцу, кавказцу, туземцу!

– Не разоряйтесь так громко: здесь служебная территория. Комендант может вызвать охрану, – Доктор подтолкнул его прочь от дверей Генштаба. – Выйдите за ограду, там ближе к публике.

Раймер сбросил с себя его руку и пошагал вдоль здания. Прямая спина аристократа источала презрение и ненависть.

– Это кровавый фарс! – он был не в силах себя сдерживать. – Чудовищное безвкусие! Его предел – быть трубачом в интендантской роте!

Гудят авто, транспорт ползёт по разбитому асфальту, клубятся выхлопные газы. Доктор даже не смотрит на Раймера.

– Нельзя было допускать брака дочери первого лица Сената с приблудным кавказцем! – кричит он.

– А это уже низко, сэр Томас, – скривилась Дезди.

Она не уехала к аэродрому, она всё ещё пыталась прорваться к служебному ходу. Доктор быстро подошёл к ней и поддержал за руку.

– Раймер, это становится бесчестным, – бросает Доктор. – Здесь вам не Англия времён охоты на ведьм.

Раймер захохотал вызывающе:

– А всё, коллега Доктор, нет больше привычных стран и эпох! Мир перевернётся из-за вашей Игры с ног на голову.

– Эй, коллеги, а почему вы здесь – и без масок? – ахнула, что-то понимая, Дезди. – Разве Игра закончилась? Постойте… – она зажала рот руками, догадываясь. – Я поняла, кто такой маска Капитан…

Раймер торжествующе молчал. У Дезди в глубине глаз промелькнул испуг:

– Я даже не предполагала, нет-нет, я и не догадывалась, что моя и его жизнь… изменят… реальность времён.

– Видите ли, маска Лючинда, – Раймер сузил глаза. – Игра стала неодолимой. Предполагать не берусь, что случится с вами, мадам Суренян, и вашим смуглым супругом.

– А всё, Игра закончена, – Дезди спохватилась. – Я узнала Капитана! Смотрите, как изменился мир: человек другой нации стал военнокомандующим. Что? – она посмотрела на Доктора.

– К сожалению, нет, Лючинда, – остановил Доктор. – По правилам Фестиваля догадки по подсказке не засчитываются.

Раймер спиной привалился к ограде здания. Тень аэростата укрыла его от солнца. Раймер поднял глаза:

– Как вы могли… Ну, генерал, ну, сенаторская дочка – и что? А вот кто-то пишет про вас пьеску – и всё, меняется жизнь. Не будет ни военной аристократии, ни правящей элиты, ни разумного хода истории…

– Вы это о чём, сэр Томас? – не выдерживает Дезди. – Какая пьеска?

– Пьеска… Которую бездарный Эйвонский выскочка зачем-то написал взамен комедии о ревнивом добряке Отелло и бойкой на язык жёнушке.

Дезди испуганно взглядывает на Доктора:

– Я… не понимаю. Мне как-то не по себе. Боюсь, Коломбина права: ива на платье приносит несчастье.

Доктор долго молчит. Военная форма маскирует его чувства.

– Вы успеете… – выдавливает Доктор. – Успеете к нему на аэродром. Теперь остаётся лишь ждать развязки. Игра завершится, когда сбудется всё пятистишие.

Дезди стоит на месте, потом собирается с духом.

Рич Бербедж озирается, стоя на улице мегаполиса. Там, где недавно рухнул самолёт-снаряд, дом обратился в груду кирпича и деревянных балок. С руин тянет дымом и жжёной резиной.

– Я простой актёр, – признаётся Бербедж. – Мне иногда страшно, коллега, приходить в ваш воюющий мир.

Унимая волнение, Доктор приваливается к стойке рекламного щита.

– Маска Бригелла, это правда? Вы познакомили Капитана с Эйвонским Лебедем? – Доктор не в себе, у него дрожат руки. – А пьеса, Ричард, та пьеса – уже написана?

С развалин отходит колонна автомашин III Отделения. Грузовики вывозят битый кирпич, смешанный с обломками чьей-то мебели. В стороне дежурит реанемобиль с погашенными маячками: живых под руинами, возможно, и нет.

Доктор по-прежнему в форме военного врача. Бербедж – в театральном костюме. Вместо берета Бригеллы у него под мышкой гамлетовская шляпа.

– Я только со сцены, – извиняется он посреди развалин.

Над городом – звон сметаемых стёкол. Он нескончаем. На улице ни одного целого окна. Доктор судорожно вздыхает:

– Как простая пьеса может изменить реальность времён? Не могу в это поверить…

– Поэтому ты и не актёр, коллега! – вскидывается Бербедж.

Армейское оцепление окружило кварталы. Впускали родственников погибших. Бербедж, глядя на чёрные мешки, признаётся:

– Видел ли ты, коллега Маска, как город сдаётся на милость солдатам парламента? Или как король четвертует изменников? А я мечтаю, – вдруг тихо говорит актёр, – чтобы завершилась наша Игра, кончились катастрофы, устоялся бы мир, а после… вдруг оказалось, что за плечами у нас совсем другое прошлое. Без войн.

Налетела и накрыла их волна горького дыма. Чадили обломки самолёта-снаряда. Доктор не вытерпел, достал маску – кожаный нос-респиратор средневекового медика.

– Иногда на эту эпоху можно глядеть лишь через прорези маски. Бербедж, я боюсь за них, – вдруг предсказал Доктор. – За Капитана, Влюблённую Лючинду и старика Панталоне. Недописанная пьеса плохо для них кончится.

– Why so? – вырвалось у Бербеджа. – Почему?

На Доктора накатила такая усталость, что маска стала давить ему лицо и виски, он с видимым трудом снял её.

– Счастливые финалы не так потрясают мир, как трагические!

Громкоговоритель просил собравшихся разойтись. Конная полиция расчищала улицу для второй колонны грузовиков.

Бербедж молчал. Он терзал и мял под мышкой гамлетовскую шляпу. Звон битого стекла внезапно стихает, и Бербедж вздрагивает:

– Ещё две строчки сбылись, – он судорожно шепчет.

– Что?! – восклицает Доктор.

Усталый Доктор снимет маску-нос,

Тогда Бригелла шляпу заломает…

– Пятую, пятую строчку вспоминай! – Доктор бросается к Бербеджу. – Это ведь ты её назвал, ты!

– И срезанная ива… зацветёт, – меняется в лице Бербедж.

– И срезанная ива заалеет, – кричит на него Доктор. – Ты сказал: заалеет! Ты – актёришка, шут! Мало тебе трагедий на сцене твоего балагана? Кровью же, кровью она заалеет!

– Я сказал: зацветёт, – оправдывается и вырывается Бербедж. – Зацветёт – это было в рифму к разорвёт…

– Ты сказал: заалеет!

Доктор выпускает гамлетовский камзол Бербеджа. Доктор кривится, он близоруко – без очков – щурится. Над микрорайоном снова натягивают противовоздушную сетку.

Северное шоссе резко сужается. Чёрный авто несётся по пустой трассе. Наверное, Игре скоро конец. Сердце сжимается, и так хочется верить, что Игра – позади. Он выиграл эту Игру. Разве нет? – «Пусть будет так», – шуршат по асфальту шины авто.

Сирота, казарменный мальчишка – он выжил. Военнопленный и раб – он спасся. Он победил и ракетные обстрелы, и пекло Царёва-Борисова! Он награждён, он в чинах, в Армии нет ему равных. А впереди – всего один бой, одна последняя победа.

С шорохом катится авто по Северному шоссе. Душа нестарого генерала – не на месте.

«Слишком хорошо. Так не бывает… Хороших концов вообще нет», – а мимо ползут заброшенные доты, остатки укреплений Второй Русско-Прусской войны. – «Ведь это переход, – он понимает. – Ну, на секунду, – решается Отелло, – на одно мгновение. Туда – и снова обратно, там – час, а здесь – лишь один миг».

И пригород становится Лондоном. Нет, этого мало: сердцем Лондона. Его душой, Виндзорским замком, где когда-то играл Шекспир перед самим королём.

Вот они, аристократы: бесстыдные лорды и наглые графы. Зал ими полон. Парики, кружева, мушки на щеках, пудра и банты. В глазах же – ненависть и презрение к нему, к Отелло Суреняну, вдруг вставшему на краю сцены.

– Чёрный, – несутся голоса.

– В генеральском мундире? – злое недоумение.

– Урод! – животная ненависть.

– Ревнивый ублюдок, – презрение.

Над всеми торжествует лорд Томас Раймер. Он – королевский историограф. Он – признанное светило. Его слова ловят на лету. Взмах руки – и высказанная им мысль режет как острие меча: приговором, клеймом! На века. Под хохот ломающихся басков и глумливое ржание. Их тени метнулись к нему…

На аэродроме первым метнулся к нему Вягин. Честный, добрый старина майор Вягин. Майор то бросался на капот авто, то колотил в окна и еле позволил Суреняну вылезти.

– Ты что же это? А, Суренян? – стонал Вягин. – Смог-таки перешагнуть через меня? Ну, не ожидал. Обещал же мне, мамой клялся, хаестанец чёртов!

– Постой, Вягин, друг, – проклятый южный акцент снова прорывается. – Угомонись же, постой, – Суренян пытается ухватить Вягина за плечо, но лишь царапает себе руку о тусклые майорские звёздочки. – Друг, – в смятении добавляет Отелло.

– Друг? – корчится от досады Вягин. – Зам по продовольствию я тебе, а не друг! Что – не вместе мы были в деле на Кипре и в акции на Родосе? Нет? Под Баязетом, в Тарках и под Царёвым-Борисовым? Я ли не отличился! Я ли не рвал все дыры, чтоб выслужиться! Зам по тушёнке… На фиг мне этот геморрой сдался?

Хлопают дверцы авто. Офицеры спешат к нему с лётного поля. Скандал, это не к месту. Всё не ко времени.

– Вягин, Вягин, Вягин, слышь, – пробует унять его Отелло, – ну, прости, прости, не было другой вакансии. Обстоятельства. Зампопрод – это для начала. Потом. Всё будет потом.

– Об Вягина можно ноги вытирать?! Да? Вягин – кто? Вечный прапорщик, – язвит и гримасничает Вягин. – А и верно – сапог! Тупой как валенок. Свой в доску! Наплевать – и растереть. Кто такой Вягин? Ау! Нет Вягина, – Вягин стервенеет, он всклокочен и растрёпан. – Ума в голове нет, он ничего не чувствует, с ним можно по-свински! Девятнадцать лет по казармам, – воет Вягин, – восемь лет горячих точек, боевых выходов без счёта…

Отелло места себе не находит. До чего же гадко, подло, некрасиво всё складывается под конец Игры.

– А хочешь, – тихо говорит он, как прощенья у Вягина просит, – я на твою жену оформлю офицерское довольствие? Она при Дезди будет, ну… как помощница по хозяйству, что ли… Это для начала, только для начала! – спохватывается он.

– А-а! Спасибо, – расшаркался Вягин. – А меня – денщиком, ординарцем назначь! Всё ложь, Суренян. Всё ложь!

До слёз резануло. То самое слово…

Минуту назад – в своей эпохе за вратами прозрачного времени – Томас Раймер, оглядывая юнцов-аристократов, выкрикивал:

– Нет ничего более отвратительного, чем Ложь! Трагедия «Отелло» Уилла Шекспира есть Ложь отвратительнейшая. Он выставил солдата Яго как подлеца и лицемера. А со времён Рима известно, что военные – честны и простодушны! Это недостойный пасквиль, – грозил пальцем лорд Раймер, – это клевета на Англию и Её Армию!

Сэр Томас гремел с кафедры, а юные лорды рукоплескали. Пройдёт немного лет – и в боях зазвенят их шпаги в Ирландии и в американских колониях.

– В Англии и Её Армии, – (о, это был звёздный час Раймера, разносом «Отелло» он впишет себя в Историю), – чёрный инородец женился бы на грязной потаскушке. А деревенщина Шекспир женит его на дочери вельможи! Всё это – фарс, кровавый фарс без соли и специй!

Будущие бойцы и командиры смеялись, аплодируя затянутыми в шёлковые перчатки ладонями. Они не раз докажут свою правоту армейскими пушками!

– Ах, кто это пожаловал! – Томас Раймер, он же Дон Домино, замечает смуглолицего и горбоносого генерал-майора Отелло. – Вот вам – Мавр, пылающий недозволенной страстью к Белой Женщине!

На лётном поле заработали моторы, дали добро к вылету. Отелло скорым шагом двинулся к самолёту. Но, обгоняя его, пронеслась и взвизгнула тормозами автомашина Косильцева.

Из авто появилась Дезди – спешащая, раскрасневшаяся. На ней даже кителёк как военная форма: погончики, карманчики. И пилотка. Свежа и мила.

– Что, воин мой прекрасный? – Отелло улыбнулся.

– Успела? Мой генерал… – шутя, отдала честь.

Косильцев тут как тут – закрывает за ней дверцу. Встрял, внёс свои пять копеек:

– Не воин – главком. Командир нашего командира!

Молчал бы уж… Тень недовольства на лице Суреняна: что-то слишком много его в последние дни.

– Отойдём, – попросил Дезди. Хотел попросить ласково, а вышло с оттяжечкой, на кавказский манер: «атайдом…» К тому же не сдержался: – Чересчур часто он рядом с тобой, этот Косильцев. Что люди скажут! – упрекнул, сделал выговор.

– О! – подняла брови Дезди. – Первый упрёк, запишем. Мой генерал уже ревнует!

Отелло промолчал. В самом деле: некстати он это, зря, не вовремя. В стороне рокотали моторы, его ждала кабина, а он тут сцены устраивает.

– Дезди-джан, ласточка, – справился с собой.

У Дезди обиженные губы, обиженные брови. Отелло расстегнул китель, вынул сложенный вчетверо вышитый платочек. Протянул ей, на ходу сочиняя:

– Вот… Платок моей матери… Как бы хаестанский обычай… Свекровь дарит невестке платок, чтобы она хранила. Береги его! – протянул ещё раз, настойчивее.

Она взяла платок. Подняла брови. Показала, что удивилась:

– Ты как отец. Тоже включил хаестанца. Ну, спасибо, – поцеловала в щёку. – Мой генерал, я тебя переучу, обещаю.

А когда целовала, что-то царапнуло его по форме. Он разглядел: к карманчику её кителька была приколота веточка ивы…

Узнал!.. Он узнал её…

– Я поставлю её в воду, – сказала Дезди. – Ивушка даст листья и зацветёт. Заалеет.

– Н-нет. Не надо. Не делай. Плохая примета, если зацветёт срезанная ива, – Отелло разволновался. – Или то говорят про рябину?

– Выключи хаестанца, – Дезди ласково попросила и опять поцеловала его.

Они расстались. Следующим вылетом – дня через два – она прилетит к нему в военный округ…

– Печалься, о Мавр! – вороном на дубу предрёк Томас Раймер. – Несдержанный и недоверчивый, ты – корень твоих бед. Зло, что произойдёт, гнездится в тебе самом!

– Что – чёрен я? Так это – война, – Отелло скрестил на груди руки.

– Война это ты и твоя жизнь, – Раймер окинул Отелло с ног до головы взглядом. – Хорош! Сказать нечего! Холодная сталь в глазах, седина прежде возраста, изрезавшие лоб морщины. О да! Золотые погоны, армейская форма и выправка. Цезарь – в сравнении ничто! Шекспир, ты победил. Ты сотворил героя, который своею рукою губит своё счастье. О, ты потряс зрителя и перевернул мир! – сэр Томас дьявольски захихикал. – Но я-то победил тебя, Эйвонский выскочка. Я высмеял и уничтожил тебя, генерал Отелло!

– Что ты мелешь! – руки Отелло метнулись, чтобы ухватить Раймера за горло, но молодые лорды с воплями оттеснили его.

– Вот-вот! – хохотал Раймер. – Души меня! Над тобою будут смеяться, ревнивец Отелло! Ты выйдешь на сцену в тюрбане, с выпученными глазами и с лицом, измазанным гуталином. Ну, восклицай теперь: «О крови, крови жажду я!» Да я высмеял и убил пьеску этого Шекспира! Ты теперь смешон, ты – пародия, ты больше не герой с судьбой, полной чёрной горечи! А без горечи мир не перевернёшь… Эй, контуженный, ты ещё не спешишь свалиться в обморок? Поспеши, трагедия только начинается!

Вот тогда его резко выдернуло из чужой эпохи. Он вернулся в авто, мчащийся к аэродрому.

Теперь его болтало в тесной кабине в воздухе. Он мотал головой и ещё слышал звучавший в ушах хохот. Трагедия начинается? Ну, так это означает лишь то, что Игра, начавшаяся на улицах города, ещё не завершилась!

– Я не играю, – сказал сам себе воин, прошедший сквозь ад и не верящий в счастье, – я живу.

Да, мир – это театр, и занавес поднимается, акт первый, сцена первая.

– Это нечестно, майор! – машет руками Родька-Родригес (он же Томас Раймер, он же Дон Домино). – Ты брал у меня деньги. Ты клялся, что для него, что он всё вернёт. Ну, или ты сам заплатишь, когда выбьешь должность. Где деньги, Вягин, и где твоя должность, зам по гречневой каше?

– Три! – Вягин для убедительности растопыривает пальцы, Вягин не трезв, он качается. – Три неслабых человечка звонили ему обо мне! – это он врёт, на ходу врёт, чтобы оправдаться.

Здесь ранний рассвет. В подъездах затихли курящие юнцы, закрылись ночные клубы. Они на улице одни – вот, только что вышли из такого клуба. Шоссе молчит, пробок ещё нет, утро.

– Поздно, финиш, начштаб утверждён, – Вягин наливает глаза и убеждает Родригеса: – Он, видишь ли, в Харбине служил. Косильцев-то, академик, студентишка, счетовод штабной. В Харбине! – паясничает Вягин. – Знаем, слыхали: он-то и роты на дело не водил, а туда же!

Рядом – охраняемые подъезды, слабый свет льётся из них. Элитные дома, элитные тротуары. Жилкомплекс на Новокутузовском – отсюда прямая трасса на Набережную.

– Меня – по боку, – Вягин жалуется, да хоть бы тень сочувствия в глазах Родригеса. – Счетовода он взял, а я – кто? Адъютант черномазого превосходительства! Нет, слышишь? – майор пытается говорить доверительно. – Тут всюду так. Это общее зло, клянусь – продвижение по звонкам, по телефону…

– Так отплати же ему, – роняет Родька.

Вягин, высоко задрав голову, смотрит на одно из окон. Там маячит свет, непогашенный с вечера. Свет полупритушен шторами.

– Ай, кто это там? – Вягин скалится и бормочет себе под нос: – А то я не знаю, чья это квартирка. Бывал я там! Не, Родька, слышь, наш-то увёз-таки Бугримовскую дочку, блин. Ай-ай-ай, светская львица! По казармам я гуляла, – кривляется он.

– Отплати ему, – холоден и чёрств этот Дон Домино. У него аристократическая спина и высокомерие в глазах. – Отплати.

– Легко! – Вягин рвётся к дверям и в азарте давит на кнопочки домофона. – Сенатора мне Бугримова, – орёт он дежурному, – касаемо его дочери!

И ждёт, терпеливо ждёт, сопит над динамиком. Потом вопит, глумясь и торжествуя:

– А-а, хрен-маразматик, проспал-таки дочку? Поимел её кавказский мерин в хвост и в гриву!

Динамик что-то шелестит в старческом потрясении, слышатся только обрывки слов.

– Ага! – куражится Вягин, притоптывая ногами. – Я-то – подлец, ага! Мне уже доложили. А ты – сенатор!

Зажёгся свет, в вестибюле зашевелилась охрана. А Вягин остервенело давит на все кнопки:

– Эй, вставайте! Воры, воры, воры, воры!

Где-то на военной базе садится на посадочную полосу самолёт. Из самолёта выйдет командующий округом. Впереди у него грохот боёв и новые победы, а скоро прилетит любимая жена с веточкой ивы на груди вместо брошки. Завьётся около них Косильцев, поклянётся в преданной дружбе Вягин.

Но занавес, неумолимый занавес Игры над ними лишь только поднимается. Акт первый, сцена первая…

__________

Если вам понравилась повесть, пожалуйста, оцените её на сайте «Лаборатория Фантастики»: http://fantlab.ru/work799563

[1] Пер. А. Радловой.